Читать книгу Непарадный город - Валентина Лесунова - Страница 2

Болела душа. Четко так. В том месте, где обычно скульптор делает срез, отсекает глину, гранит или мрамор, когда ему заказывают бюст прославленного воина. Выше среза ордена и медали, ниже постамент с фамилией и воинским званием.

Там, на аллее Героев чеченской войны в воинской части, за высоким забором, недалеко от дома, Платон стоял в карауле, когда учился в школе.

Ему сейчас столько лет, сколько было тем воинам, когда они погибли. Их дети выросли разъехались, вдовы постарели, и школьники военного городка теперь стояли в карауле два раза в год: в день, когда Екатерина Вторая подписала указ, что городу быть, и Девятого мая.

Холодный воздух царапал трахею. Сердце как мотор на пределе. Может, оттого, что на груди лежал, прижимаясь всем толстым телом, кот Бонифаций – знак респектабельности. Кот в этом доме всегда сытый. Хозяин не скупится. Ирма, юная подружка, экономит свои деньги на школьные завтраки, чтобы купить коту дорогой корм. От щедрот отчима, когда он был жив, тоже немного доставалось, она покупала шампанское и приходила в гости. Только пьют и разговаривают, – ее несовершеннолетие хранит девственность. Не современно, но в этом доме чтят уголовный кодекс.

Платон, известный как Плот, – псевдоним по наследству: от отца и старшего брата по фамилии Платоновы, – лежал на кровати без матраца. Под телом пуховик, прикрыт простынёй с синими цветами.

Псевдоним ему не соответствовал, он ничего не сплавлял, сил маловато, но зато был энергичным, подвижным. Неподвижных барабанщиков не бывает, чтобы ритм зазвучал в полную силу, желательно бить в четыре руки, имея вдвое меньше, правда, есть ещё ноги.

Но имя подходит, – он не агрессивен. Как сказала прекрасная Катерина: «С тобой легко и весело». Намек на вероятную близость? Хорошо бы. Для Ирмы он друг, просто друг, настоящий. Это к вопросу: «Может ли девчонка дружить с парнем, то есть делиться с ним сокровенным?». Может, делится, но сокровенное часто меняет имя, Платон не запоминает. Зачем ему?

Когда Ирма изучала в школе «Войну и мир» Льва Толстого, порадовала, сравнив его с Платоном Каратаевым: «Понимаешь, он не герой, но на нём мир держится». «Как на мне?», – уточнил Платон. «Как на тебе», – подтвердила Ирма. Добиваться от неё раскрытия темы бесполезно, уже пробовал, когда надоело слышать о счастливой жизни, по глупости спросил: «Что такое счастье в твоем понимании?» Она удивлённо посмотрела на него: «Ты не знаешь? Странно, такой старый и не знаешь». Удивляться ей не подходит: таращатся глаза туманного цвета, как-то странно уплощается нос, остаются только ноздри, втягиваются щёки, – пропадает приятная округлость. И кажется, что это ещё не лицо, а набросок, и неизвестно, когда художник завершит портрет.

Краситься ей тоже не идёт: подчёркиваются глаза без ресниц, взгляд глупой курицы, и скорбно опущенные углы губ в темной помаде; из четырнадцатилетней девицы она превращается в женщину с тяжёлой судьбой. Жалко её.

Она сравнила его с Платоном Каратаевым как раз тогда, когда он задумался: почему памятники ставят только в честь войн, даже проигранных. Хотел предложить квоту: за каждый новый памятный знак о войне – два памятника на выбор: музыканту, поэту, художнику или писателю. Или ещё кому-нибудь, например, учителю. Правда, сейчас не принято любить учителей. Тогда пожарнику. Но не знал, к кому обращаться с предложением.

Все порывы изменить мир к лучшему забывались, когда он брал в руки палочки. Его жизнь определялась внутренним ритмом, рвущимся наружу.

«Не качайся на стуле, не дёргай ногой… Платон, перестань стучать». Замечания делали и мать, и учительницы.

Он не замечал, как стучал, не слышал, не чувствовал ни ног, ни рук. Не замечал, потому что никогда не уставал. Ритм как дыхание. Подружки говорили, что у него во сне дёргались руки. Это не трата, это подкачка энергии, – вечный двигатель.

Но сейчас он неподвижен. Дом замер от холода. Энергии хватало только дышать и спать. Давным-давно он так лежал, в глубоком детстве, однажды, когда сильно болел.

Все остальное время, сколько себя помнил, а помнил с трёх лет, не расставался с барабаном, как главный герой в сильно затянутом фильме «Жестяной барабанщик».

Кажется, энергии не осталось совсем, даже на сон, иссякла, да и сколько её могло быть от порции быстрорастворимой вермишели с запахом острых специй.

Он вздрогнул от слишком громкого гусиного га-га-га под окном. Сработало противоугонное устройство. Сердце забилось в ускоряющемся темпе, есть опасность внезапной остановки. Попытался успокоиться колыбельной, даже напеть, помогло, но не очень: перешел на марш, который сменился весёлой полькой.

Снова тишина до шума в ушах, уснуть бы. В его положении – благо.

Видимо, не все силы истрачены: от резкого звонка в дверь снова забилось сердце. Бонифаций не шевельнулся, пришлось переложить в сторону.

– Тебя не слышно, болеешь что ли? – на пороге стоял сосед, Николай Васильевич, в тёмном костюме и при галстуке. Ему бы лицо сменить. А так, любой костюм как заношенные треники: пузыри на коленках и мотня провисает. – Я вот о чем подумал: ты там, в своём ночном клубе поговори с друзьями, я вас свожу на экскурсию по царским местам. Расскажу о царе, царице, детях, родственниках.

Сосед был экскурсоводом – любителем. За экскурсии брал не только деньгами, но и продуктами. Не гнушался алкоголем. Для сына – алкоголика. Сам Николай следил за здоровьем. Старался быть на плаву. «Упрямый осёл», – почему-то называла его жена, внешностью под стать мужу.

– Ну, как, согласен?

– Надо подумать. Болею.

– Что ж, болей, если хочешь.

У соседа в руках книга, он раскрыл и стал тыкать пальцем в фотографию.

– Ты только посмотри, какие красавицы, – он сунул Платону раскрытую книгу.

На фото среди других девиц была прекрасная Катерина. Она стояла, склонив голову над тремя сидящими подружками за круглым столом. Так она склонялась над столиком в их ночном клубе, долго пережёвывала капустный салат, потом смотрела на Платона. На портрете столик недешёвый, антиквариат. Все девицы с тонкими талиями в декольтированных, изящных, длинных платьях.

Под фотографией он прочитал: «Великие княжны Мария, Татьяна (та, что стояла, похожая на Катерину), Анастасия и Ольга. Санкт-Петербург, 1914 год».

Он полистал и наугад прочитал:

Великая Княжна Татьяна Николаевна являлась самым близким лицом государыни. У неё было сильно развито сознание долга, любила хозяйничать, практичный ум, детальный подход ко всему.

Катерина хозяйственная тоже. Она даже с дрелью справляется: собственноручно повесила карнизы для штор в доме. Говорит, работа успокаивает нервы.

Она любит ездить в Ялту, в Ливадийский дворец и Никитский ботанический сад. Но вряд ли согласится на экскурсию в ближайшее время: изменили программу, нужно обкатывать. Опять же, взяли новых девиц. Кому, как ни ей с ними репетировать: почти жена хозяина.

– Ну, как, наберешь людей? Недорого.

– Дядь Коль, я в ночном клубе работаю. Там стриптизёрши.

– Что ж. Ночью танцуют, а днём на экскурсию.

Надо эту фотографию показать Катерине. И с Николаем познакомить. В ней что-то такое есть, непредсказуемое. А если учесть, что экскурсовод – любитель часто голоден, уговорит хоть кого и хоть куда, по царским местам тоже.

Катерина не похожа на остальных танцовщиц, лицами злых, наверное, мёрзнут на сцене.

Но и она тоже мёрзнет, – подумал Платон и удивился, что раньше не догадался.

Сосед не уходил, смотрел на Бонифация и звал его: «Кис-кис». Котяра не шевелился, будто не к нему обращаются.

– Дядь Коль, зачем тебе царские места? Люди больше интересуются Великой Отечественной. Ты ведь водил по местам боевой славы, я же помню, в первом классе учился, ты нас завел далеко, к самому маяку, дождь пошел. Вымокли, но экскурсия нам понравилась. В девятом классе ты нас уже повёз на автобусе, и говорил не только про героев, и трусов вспомнил. Славы заметно поубавилось.

– Появились новые данные. Многое скрывалось. Наши генералы бросили солдат умирать, а сами сбежали. По приказу. Раньше считали, что народу такое знать не обязательно. Народ должен любить наших полководцев, вот и старались историки и экскурсоводы.

– А сейчас что должен народ? Любить или ненавидеть?

– Хороший вопрос. У нас сейчас демократия. Каждый считает, как ему хочется. Доверчивых поубавилось.

– Зато, обиженных стало много.

Платон вспомнил, в марте повесился отчим Ирмы. Рассказывали: купил новую мебель, стал делать ремонт, сам клеил обои. Вдруг узнал, что с его женой спит подчиненный, с которым вместе воевали в Чечне, – и в петлю залез.

Ирма жаловалась, в доме жутко находиться: прихожая и половина комнаты в новеньких обоях, на другой половине обшарпанные стены. Пол в кухне известкой заляпан. И никому ничего делать не хочется.

Девчонка после похорон боялась одна дома оставаться, всё сюда, в огород Платона бегала, сидела на лавочке, слушала музыку. Стала тихой, мало говорила, глаза испуганные, как у воробья, лицо вытянуто, скорбные губы, вся какая-то перекошенная, будто стоять не может. Недавно прибежала, долго на крыльце торчала, то к стене прислонялась, то на ступенях чуть не лежала, слушала, вернее, ждала, когда Платон обратит на нее внимание. Он видел из окна, но играть не переставал. Всем открывать не дело, нельзя жить чужой жизнью.

Недавно Ирма подкараулила его утром, когда он с работы шёл, и сообщила: новый муж матери, тот самый, из-за которого предыдущий отчим повесился, делает ремонт и у неё уроки проверяет.

– Найди мне кого-нибудь друга, а, Платоша? А то тоскливо, меня раньше никто не проверял.