Читать книгу Загадки истории. Маршалы и сподвижники Наполеона - Валентина Скляренко - Страница 7

После отречения Наполеона Ней, как и все другие маршалы (за исключением Даву), присягнул на верность королю Людовику XVIII. Но, в отличие от других наполеоновских военачальников, которым пришлось приспосабливаться к новым условиям и выпрашивать милости у возвратившейся на престол династии Бурбонов, он вскоре получил высокую должность командующего военным округом в Безансоне, а также был удостоен высшей государственной награды – ордена св. Людовика и звания пэра Франции. Все это еще больше повысило и без того высокий социальный статус маршала.

Некоторые исследователи считают, что причиной такого возвышения бывшего верного слуги «корсиканского бродяги» стало активное проявление им верноподданнических чувств по отношению к новому монарху и не устают упрекать его за это. К примеру, французский писатель Анри Вельшингер пишет о странном поведении маршала: «Он завоевал достаточно славы. Стал герцогом Эльхингенским, князем Московским, „храбрейшим из храбрых“; он не нуждался в том, чтобы послушно следовать за новым режимом для получения начальства над королевской легкой кавалерией и драгунами, креста ордена св. Людовика и титула пэра Франции. Нет, он не нуждался в этих почестях. Меж тем, он действовал так, как если бы в этом нуждался».

Еще больше их удивляет резко негативное отношение Нея к своему прежнему покровителю – Наполеону. Британец Р. Делдерфилд пытается объяснить его усталостью маршала от бесконечных войн. «Поведение Нея в это время крайне озадачивало друзей герцога Эльхингенского. Он был настолько резок в своих высказываниях о Наполеоне и причинах его падения, что его можно было бы принять даже за защитника дела Бурбонов, если бы он не критиковал их столь же открыто. Он никогда не понимал побуждений политиков, и его загадочное поведение было просто следствием двадцатидвухлетней войны, завершенной двумя кампаниями, после которых человек, менее крепкий физически, был бы отправлен в госпиталь с нервным истощением. Американцы времен Второй мировой войны сочли бы его жертвой „военной усталости“, а англичане времен Первой – просто жертвой контузии. Он разъезжал по окрестностям Парижа и провинциям, ворча и жалуясь, иногда сравнивая императора с его наследником, причем сравнение оказывалось не в пользу последнего».

Между тем вся эта сумятица чувств и метания прославленного маршала неудивительны. С одной стороны, за более чем двадцатилетнее служение республике он успел разочароваться в правлении Наполеона. Но и королевская власть не внушала надежды на воцарение в стране справедливости, равенства и братства. «Месяцы шли, – пишет с сожалением Делдерфилд, – а признаков умиротворения в стране, управляемой старым подагриком Людовиком, не наблюдалось. Наоборот, она поднимала голос протеста против каждого эдикта, исходящего из Тюильри. И громче всего этот голос прозвучал, когда военный министр Сульт попытался провести в жизнь декрет об изгнании из Парижа некоторых наполеоновских офицеров». Даже недавний враг Франции, английский полководец Веллингтон, немало способствовавший возвращению династии Бурбонов, с прискорбием отмечал: «Король, несмотря на свои превосходные качества, к сожалению, отверг любовь народа, окружив себя министрами, которые стремились только к тому, чтобы возродить старую ненависть и враждебность».

Эти вельможи особенно ненавидели «безродных выскочек, из сержантов превратившихся в маршалов Франции». Поэтому, как пишет С. Захаров, хотя «Ней был прекрасно принят королем, можно даже сказать, обласкан им, однако двор, роялисты, особенно ультрароялисты, душу которых жгла месть против черни, выгнавшей их с насиженных мест в изгнание, вел себя по отношению к маршалам, и в частности к Нею, совсем по-другому». При малейшей возможности придворные старались унизить или оскорбить его самого, близких ему товарищей по оружию и даже любимую жену Аглаю. Несмотря на то, что та происходила из буржуазной семьи и до недавнего времени была в любимицах у императрицы Жозефины, знатные дамы доводили ее до слез, с ехидством вопрошая на королевских приемах в ее присутствии: «А что, собственно, нужно при дворе племяннице мадемуазель Кампан, этой дочке пекаря?» «Когда об этом сообщили Нею, – пишет Р. Делдерфилд, – у него, считавшего, что он больше, чем кто-либо, сделал для того, чтобы убедить императора отречься, и расчистил таким образом путь Бурбонам, начался один из его знаменитых приступов ярости, и он бурей вынесся из Парижа с лицом под цвет его волос. Еще выше кровяное давление у него поднялось, когда он услышал, что австрийский император заговорил о желательности снести бронзовую колонну, отлитую из захваченных австрийских пушек[4]. „Вот как? – гремел он. – Он хочет, чтобы мы набрали у него пушек на вторую“».

Не желая больше терпеть подобные издевательства, маршал в январе 1815 года уехал в свое имение Кудро. Тогда он даже представить не мог, что будет радоваться в уютном загородном доме тишине и покою в кругу семьи в последний раз и что совсем скоро на его долю выпадут самые драматические за всю его бурную жизнь испытания. Начало им будет положено 6 марта 1815 года, когда его срочно вызовут в Париж. Прибыв туда, он узнает две новости, одна хуже другой. Первая – о высадке Наполеона на побережье Франции и движении его вместе с войсками к Парижу. Вторая – о том, что остановить «узурпатора» поручено именно ему, маршалу Нею. Во время короткой аудиенции у короля он получил от него личные указания и рекомендации, которые сводились к следующему: принять самые эффективные меры для оказания сопротивления мятежникам, а также использовать все свои способности и легендарную популярность среди солдат для предотвращения кровопролития и недопущения в стране гражданской войны. В ответ на это Ней, как пишет А. Егоров, «в припадке верноподданнических чувств, а скорее негодования по поводу очередной авантюры Бонапарта, клянется королю, что выполнит его приказ и привезет Наполеона в Париж „в железной клетке“».

Эти необдуманные слова маршала потом многие вельможи расценили как проявление его двуличия или заранее задуманного предательского плана. Так, вскоре после этой аудиенции министр Королевского двора герцог Пьер Жан Казимир де Блака доносил Талейрану следующее: «Маршал Ней, прощаясь с королем и целуя руку Его Величеству, сказал с тоном преданности и порыва, который, казалось, проистекает от солдатской прямоты, что если он поразит врага короля и Франции, то привезет его в железной клетке. События скоро показали, на какое подлое притворство вдохновлял в то время его план наиболее черного предательства».

Однако анализ документальных источников, проведенный современными историками, свидетельствует об обратном. В частности, автор книги «Трагедия полководца. Маршал Ней в 1815 году» Сергей Захаров пишет: «Был ли искренен Ней? Нет никакого сомнения. Маршал, давая обещание королю, был искренен и в то время даже не думал о какой-либо измене.

В разговоре с графом Сегюром 7 марта маршал с решимостью говорил, что собирается всеми силами противиться вторжению Наполеона; он был искренен 11 марта, когда говорил генералу Бурмону: „Если мы встретимся с ним, он будет уничтожен“, и де Бурсэ: „Необходимо затравить Бонапарта, как хищника или бешеную собаку“; был искренен 12 марта, когда говорил маркизу де Сорану: „Войска будут сражаться. Если это будет необходимо, я первым выстрелю из ружья или карабина и проткну сомневающегося солдата своей шпагой, а эфес будет служить ему пластырем“.

К несчастью для самого Нея, боевое настроение владело им недолго».

Дело в том, что по прибытии в Безансон он не получил никакой информации о местопребывании Наполеона, направлении его дальнейшего движения и положения в армии. Об этом маршал пишет в письме младшему брату Людовика XVIII графу д’Артуа: «Мы здесь без всяких новостей о затеях Бонапарта. Я думаю, что это – последний акт его трагической жизни. Я буду признателен, если Ваше Королевское Высочество пожелает меня просветить и, главным образом, как вы соизволите меня использовать». Однако никто его своевременно так и не проинформировал. И только узнав через несколько дней о том, что солдаты Гренобля и Лиона уже перешли на сторону «узурпатора», Ней «начал сомневаться в своих собственных солдатах». «Вместе с этими сомнениями, – пишет Р. Делдерфилд, – пришла депрессия и душевный дискомфорт, приведший к приступам иррациональной раздражительности и беспричинным вспышкам гнева, направленного то против Наполеона, то против слабости Бурбонов». Но и тогда, по утверждению С. Захарова, «Ней был полон решимости дать бой Бонапарту». Об этом он писал в одном из писем: «Я в состоянии идти на Лион, как только буду точно знать о действиях, предпринятых Бонапартом». Об этом же свидетельствует и его послание генералу Мерме, в котором он «проявлял решимость защищать дело короля, даже несмотря на то, что обстановка вокруг складывалась не лучшим образом». Оно было написано 13 марта. А уже 14 марта действия Нея изменились коренным образом. Да так, что вскоре предрекаемый им Наполеону «последний акт его трагической жизни» превратился в последний трагический акт жизни его собственной.

Как пишет Вельшингер, накануне удивительному превращению Нея из защитника короля в прежнего сподвижника Наполеона способствовали такие события: «Маршал полагался на сотрудничество Монсеньора и его войск. Он внезапно исчез. Маршал ожидал подкреплений и артиллерию. Он их не получил. Маршал надеялся получать информацию о движении Бонапарта и о решениях, принятых в Париже. Он не получал никаких сведений. То, что он узнал в последний момент, так это то, что войска, направленные сражаться с завоевателем, переходят к нему или отступают. Плохие известия следуют друг за другом».

Все решилось в ночь на 14 марта, благодаря очередному тонкому психологическому ходу бывшего императора. Вот как описывает его Сергей Захаров: «Зная импульсивный характер Нея, он надеялся повлиять на его лояльность королю и привлечь, таким образом, на противоположную сторону. Величайшим недостатком Нея была неосведомленность в вопросах мировой политики. Он был прекрасным профессиональным военным, но не являлся ни проницательным, ни даже разумным общественным деятелем. Нужно было лишь произвести соответствующий драматический эффект, чтобы он потерял голову. Вместе со своим близким помощником Бертраном Наполеон составил следующий план. Несколько фанатически настроенных старых солдат были засланы агентами в подчиненные Нею войска, чтобы агитировать их перейти на сторону императора. Вслед за этим к Нею были отправлены эмиссары, которые прибыли к маршалу в ночь на 14 марта. Это были офицеры гвардии, хорошо известные Нею. Впоследствии он великодушно отказался раскрыть их имена. Посланцы Наполеона привезли письма от генерала Бертрана, Наполеона и прокламацию, которую маршал должен был прочесть перед войсками.

В ночь с 13-го на 14 марта между часом и тремя часами ночи к Нею прибыли несколько эмиссаров Наполеона, которые доставили ему письмо Бертрана. Он предлагает маршалу присоединиться к императору, чтобы не разжигать пожар гражданской войны; информирует, что Европа лояльно отнеслась к возвращению Наполеона, что дело Бурбонов проиграно и король собирается покинуть Францию; если маршал все еще проявляет нерешительность в принятии решения, он может оказаться ответственным за напрасно пролитую кровь французов. Эмиссары, наконец, говорили Нею о том, что Наполеон согласовал свой побег с австрийским генералом Колером, с которым император виделся на Эльбе; что Мюрат выдвигается в Северную Италию, чтобы поддержать задуманное предприятие императора; что русские войска возвратились к себе домой и Пруссия, оставленная Англией, не осмелится воевать с Францией…»

А еще посланники Наполеона уверили маршала в том, что «король бежал из Парижа», так что защищать ему больше некого, а «трехцветный флаг развевается ныне над каждым городом во Франции». «Ней был в растерянности, он не знал, чему и кому верить», – пишет С. Захаров. Тем не менее он не дал никакого ответа посланникам и всю ночь провел в размышлениях. Ход его мыслей, по словам Р. Делдерфилда, сводился к следующему: «Постепенно ему становилось ясно, что между Наполеоном и возможностью бескровного завоевания Франции стоит он один. Его страшила ужасная ответственность за выход из кризиса. Роялисты ожидали, что он остановит продвижение Наполеона, Бонапарт ожидал, что он очистит ему дорогу на Париж, простые люди желали, чтобы он спас Францию от гражданской войны и повторного вторжения иностранных армий. Он был один, рядом с ним не было ни одного друга, к которому он мог бы обратиться за утешением и советом, и железные нервы Нея начали сдавать. Это был гораздо более сильный вызов судьбы, чем тот, которому он так блестяще противостоял в России. Ней был человеком действия, и его мозг был негибок, как мозг ребенка».

С этой оценкой британского историка в целом можно было бы вполне согласиться. За исключением, пожалуй, последней фразы, за которой опять проглядывает его намек на то, что маршал якобы «никогда ничего не смыслил в политике». Между тем в размышлениях Нея в ночь на 14 марта не было тупой прямолинейности. «Было одно решение, – пишет С. Захаров, – однако и другие варианты выхода из создавшегося положения продолжали мучить маршала: он мог собрать войска, затем, оставаясь верным присяге королю, сложить командование над войсками и последовать за Людовиком XVIII или остаться в стороне от всех этих событий. Но Мишель Ней выбрал другой путь». И объяснил затем свое решение своим генералам вполне логично и убедительно: «Королю мы безразличны! Только император с уважением относится к солдатам Франции! Я дал Людовику шанс, и я сделал больше, чем кто-либо другой, чтобы Наполеон отрекся от престола, поскольку я не хотел видеть Францию, ввергнутую в пучину гражданской войны, и я не хочу этого и теперь! Вся страна переходит на сторону императора, и бороться с ним – полное безумие!»

Вслед за этим маршал объявил, что тоже переходит на сторону Наполеона, и протянул генералам прокламацию. Это была сделанная его рукой и подписанная его именем копия с текста, составленного самим императором. Оригинал он уничтожил, таким образом опять-таки сознательно взяв ответственность за ее содержание на себя. Прочитав этот документ, генералам ничего не оставалось, как «пассивно наблюдать, как он торопится совершить самую большую ошибку в своей жизни». Да, эта ошибка маршала действительно была большой, но, к сожалению, не последней.

На утро Ней выступил перед своими полками. Вот как описал этот кульминационный момент Е. В. Тарле в своей монографии о Наполеоне: «Выйдя перед фронтом, он выхватил шпагу из ножен и прокричал громким голосом: „Солдаты! Дело Бурбонов навсегда проиграно. Законная династия, которую выбрала себе Франция, восходит на престол. Императору, нашему государю, надлежит впредь царствовать над этой прекрасной страной“. Крики „Да здравствует император! Да здравствует маршал Ней!“ заглушили его слова. Несколько роялистских офицеров сейчас же скрылись. Ней им не препятствовал. Один из них тут же сломал свою шпагу и горько упрекнул Нея. „А что же, по-вашему, было делать? Разве я могу остановить движение моря своими двумя руками?“ – ответил Ней».

Возмущенный поступком маршала Людовик XVIII назвал его презренным и лишенным чести человеком. Но и у Наполеона, которому он снова поверил и протянул руку помощи, Ней не обрел доверия. Причиной тому, по мнению А. Егорова, послужили два обстоятельства: «Слишком свежи были у императора воспоминания о том апрельском дне 1814 г., когда Ней почти открыто потребовал у него отречения от престола. К тому же разве можно верить человеку, способному нарушить присягу, даже если это присяга Людовику XVIII?..» Кроме того, Наполеону было известно о возмутительном обещании маршала – привезти его королю в «железной клетке». Позже Ней, по словам Вельшингера, в разговоре с императором «не отрицал этого и объяснил свой поступок тем, что был сильно разгневан на бегство Наполеона с Эльбы, а потому заслужил, чтобы быть привезенным в Париж в железной клетке. „Я сказал ему обо всем этом, – говорил маршал после своего ареста префекту полиции, – и он (Наполеон) смеялся над этим“». В действительности смех этот был наигранным, ибо Бонапарт прекрасно понимал, что обещание Нея было искренним и в тот момент, когда оно давалось, он честно был намерен его исполнить. И, как и следовало ожидать, вскоре это обстоятельство не сошло маршалу с рук. Вот что пишет в связи с этим историк А. Гриднев: «Эти необдуманные слова явились причиной ссоры императора и маршала. И эта ссора имела фатальные следствия в битве под Ватерлоо».