Читать книгу Я сон, у меня есть имя - Валентина Вылегжанина - Страница 4

Этой ночью Шёпот стремился попасть только в дом к Августу, оставив десяток других детей без добрых снов. «Не страшно, если кто-то из моих подопечных не увидит сны. Подумаешь, какая важность! Ничего не случится за одну короткую ночь», – уверял он себя, оправдывая свой беспечный поступок.

Что его тянуло туда? Возможность узнать о своём прошлом? Да, он думал сейчас только о себе. Шестьсот первый говорил о том, что все существа созданы по единому образцу, в них заложено неимоверное количество эгоистичности. И ещё о том, что все рождаются единой личностью, умирая в полном одиночестве, при этом думая исключительно о себе. Все его слова сводились к тому, что любое небесное создание целиком руководствуется мыслью о собственной пользе и выгоде. Шестой хоть и часто повторял это себе, но всё же пытался сопротивляться этой точке зрения.

– А как же влюблённый человек? – наклонялся он к своему другу, пытаясь издёвкой вызвать его на интеллектуальный бой.

– Хм, – ворчал друг, отвечая на его низкий поклон, – люди сами не понимают, что такое любовь. Ты знаешь, они вообще глупые существа. Всю жизнь куда-то бегут, растрачивают себя на мелкие кусочки, а потом останавливаются и спрашивают: «А в чём смысл жизни?» И как раз в этот момент у них происходит взрыв бурной фантазии. Они заглядывают в своё несчастное прошлое и осознают, что всё делали не так, как могли или как нужно было сделать, как будто они действительно вправе менять свою линию жизни. Открою тебе секрет: не вправе! Все их поступки, все их события корректируются либо сновидцами, либо сознателями, либо другими подобными созданиями. И даже если человек ступит не на тот путь, то к нему всегда на помощь придёт существо, которое направит его в нужное русло. А он, глупый, страдает, делает из себя серьёзного хмурого ворчуна, опечаленного и обиженного на свою испорченную жизнь, вместо того чтобы наслаждаться моментом и полностью отдаваться ему.

– Так в чём же смысл жизни? – переспрашивал Шестой, уже скорчив недовольную гримасу.

– У каждого свой смысл, – язвительно бурчал собеседник, демонстративно отворачиваясь от его фигуры. – У нас смысл в том, чтобы приносить детям радостные сны, наполнять их головы счастьем и блаженством. У сознателей смысл заключается в воспоминаниях, интеллекте, детском и взрослом подсознании.

– А у людей, – перебивал его Пятьдесят девятый, – смысл в любви.

После этого высказывания он делал надменный и торжественный вид, будто пытался поднять бокал красного вина за здравие всего человечества.

– Да что же вы всё никак не уймётесь со своей любовью? – вклинивался Двести двадцатый, отталкивая романтичного друга. – Люди привыкли сами себе портить жизнь. Вот, например, встречается им на пути большая сильная любовь. И как вы думаете, что они делают с ней? Заполняют её работой, бытовыми делами, весёлыми досугами, лишь бы вытащить из себя это чувство. Сначала создают, а потом душат в себе эту адскую боль, глушат её очередной дозой успокоительных, лечатся от любви, выплёвывают её из себя. А душа, которая создана по своей сути добродушной, любящей особой, предназначенной для высших чувств, практически рождена для этого, сопротивляется, грызёт изнутри, царапает рёбра.

– Я думаю, – отвечал взъерошенный Шестой своему собеседнику, – что ты сейчас говоришь о невзаимной любви.

– Нет, мой дорогой друг, – сопротивлялся Двести двадцатый, – Шестьсот первый прав, люди уж слишком глупые существа. Они готовы растоптать даже взаимные чувства, сжечь их на костре воспоминаний и потом всю жизнь бродить по их пепелищу.

– Я не думал, что люди способны отталкивать свою вторую половину, – возмущался Шестой. – Ради чего?

Недовольство его нарастало, и он пытался отвернуться от своих собеседников, небрежно взмахивая своей колючей тенью.

– Ради своего будущего успеха, – смеялся Двести двадцатый, цепляясь за его недовольство. – Они считают, что, оттолкнув самое важное в своей жизни, смогут заполнить пустоту материальными ценностями: деньгами, украшениями, дорогими домами, служебными успехами. О, как же они глубоко заблуждаются на этот счёт. Ступив один раз в воронку смертельных чувств, не разгадав при этом её истинных намерений, они никогда не поймут смысла своей судьбы.

– Да и вообще, – перебивал его Шестьсот первый, пристально обращаясь к Шестому, – влюблённый человек, в первую очередь, думает о себе. Наверняка ты слышал о выражении «Я люблю тебя не за то, кто ты, а за то, кто я, когда я с тобой».

– Знакомое высказывание, – отвечал тот, пытаясь за секунду перелистнуть библиотеку своих воспоминаний.

– Габриэль Гарсиа Маркес, «Сто лет одиночества»! – с надменным видом заявлял он. – Прочитал на полке своего Четвёртого подопечного.

Сновидцы предпочитали называть детей номерами, иначе невозможно было понять, о ком идёт речь. Бывало, что Пятьдесят девятый забывался и начинал описывать дом, прекрасный сад, удивительную комнату своего очередного героя, но строгий теоретик Шестьсот первый резко останавливал его и серьёзно заявлял: «Номер! Называй номер!» Пятьдесят девятый хмурился, но в силу своей эмоциональной творческой натуры продолжал рассказывать историю более красочно, чем это делали другие.

– Что же получается? – возмущался Шестой. – Мы влюбляемся не в того, кто стоит перед нами, а в самих себя? В свои ощущения? Как же распознать подлинность чувств? – при этом он сужал круг, подходя ближе к каждому из своих друзей. Ему хотелось заглянуть им так глубоко в душу, чтобы они не осмелились возражать ему. Но спор нарастал, отдаваясь скрипящей нотой несогласия.

– Во-первых, когда человек влюблён, чувство заполняет всё его нутро. Ураган сметает попытки разумного восприятия пространства, захватывает все потайные уголки мозга, сердца, печени. Всё, что образовывается внутри него, и есть любовь. Эмоции, которые захватывают его, являются его собственными. Всё, что ожило в его внутренних комнатах, лишь образ, галлюцинации, плод больного воображения. Любовь внутри того, кто любит. Она там живёт, танцует, спит, пьёт, смеётся, плачет и в одно мгновение собирает свои пожитки, открывает настежь дверь и покидает отчий дом.

– А что если любовь – это такое же существо, как и мы, только более примитивного уровня? Если у нас присутствует возможность внедряться в человеческий разум несколько раз в сутки, то им даётся два-три шанса в жизни, а кому-то и один, после чего они навсегда умирают в этом человеке и перерождаются в другую личность?

При размышлениях о любви вдохновение Шестого вспыхивало яркими красками, кружась маленькими искорками в манящей невесомости, будто это безумное чувство, притаившись, сидело в глубине его окаменевшей души.

– Какая интересная мысль! – восклицал Пятьдесят девятый, отвечая теми же вспышками. – Я уверен, что так и есть, но в связи с ограниченным опытом мы не можем знать об их мире, так же как и человек – о нашем. Но всё же я не согласен с примитивным уровнем. Скорее всего, наоборот, это более развитая цивилизация. Они живут в одном человеке всю жизнь, а мы, как мартышки, перескакиваем с одного дерева на другое.

– Во-вторых, – хмурясь, перебивал Шестьсот первый, мгновенно возвратившись к начатому разговору, недовольно бросив взгляд в сторону Пятьдесят девятого. Его никогда не забавляли философские темы, он любил говорить много, но по делу. – Мы всего лишь сны, украдкой входящие в ночные сумерки. Для чего тебе эта бестолковая информация? Но даже когда мы наполняем историями милые головки ребят, мы также берём инициативу в свои руки, показывая им кинофильмы, интересующие нас самих. Вот ты когда-нибудь узнавал, чем обеспокоен твой очередной подопечный? Я – нет.

– Мне кажется, что в прошлой жизни я был учёным, который выдвигал интересные гипотезы о параллельных мирах, – не обращая внимания на размышления Шестьсот первого, вклинивался Пятьдесят девятый.

И хотя Пятьдесят девятый был весьма странным существом, вся сонная община его обожала. Из всех парящих в воздухе существ он был единственным, кто подолгу мог летать в облаках. Причём это можно было сказать как в прямом, так и в переносном смысле. Пожалуй, в прошлой жизни он был не учёным, а каким-нибудь абстрактным художником, который на последние деньги создавал свои бессмертные шедевры. Шестому он был ближе всех по духу. Они могли часами беседовать о различных экспериментах над людьми, об их восприятии жизни и ещё об очень многом. Их души были схожи каким-то бесконечным вдохновением. Они умели шутить и в то же время грустить и сердиться. Как-то раз Пятьдесят девятый рассказал о письме, которое нашёл в одном из домов своих подопечных. Больше всего Шестого поразило то, что это письмо он забрал с собой и спрятал где-то под каменистой брусчаткой. Каждый вечер, собираясь на службу, он прочитывал его несколько раз, будто эти строки неимоверно много значили для него:

«…В каждом письме я просила тебя не отвечать мне, чтобы оберечь себя от муки ожидания, от неосознанного расстройства и без того уже расшатанной психики. Я знала, что ты никогда не ответишь, поэтому просила тебя молчать, успокаивая себя своими же просьбами. Чувствовал ли ты когда-нибудь, что в своих письмах я прощаюсь с тобой? Спускаюсь по ступенькам, с каждым письмом отдаляясь от тебя. Сегодня я последний раз пишу тебе, потому что, наверное, выросла и, наконец, разузнала всю правду. Тебя нет, мой дорогой папочка, ты оставил меня ради того, чтобы я жила и, конечно же, как ты учил, писала тебе письма. Вот только сейчас я поняла, насколько была глупа. Папочка, если бы ты только знал, как мне было плохо всё это время в чужом городе, среди чужого народа. Лучше бы я умерла вместе с тобой…»

Пятьдесят девятый никогда не рассказывал, почему его так заинтересовало это письмо, да и Шестой не пытался лишний раз напоминать ему о нём. Было понятно, что у письма есть начало и конец, но Шёпот знал только его середину, однако догадывался, что, вероятнее всего, Пятьдесят девятый тоже имел какие-либо воспоминания о своей прошлой жизни.

– А я не знаю, кем бы я мог быть. Меня интересуют только мои далёкие обрывистые воспоминания, мимолётные вспышки дежавю. Значит ли это, что я вообще кем-то был? А что если не существует ничего, что было до нашего сегодняшнего обличия? А все эти искорки – лишь безупречная стратегия чьего-то промысла, – задумывался Шестой.

– Бывает даже так, что, порядком устав, я прокручиваю каждому ребёнку один и тот же сон, – второпях говорил Шестьсот первый, резко сменив тему.

– А разве так можно? – вклинивался в разговор Двести двадцатый.

– По крайней мере, в книге забвения об этом ничего не сказано!

Шестому хотелось верить, что всё же, предпринимая какие-то действия, сновидцы периодически думают и о других созданиях, быть может, в чём-то помогая им, развивая их навыки и личностные качества. По крайней мере, он считал себя гораздо благородней своих товарищей. А сейчас он почему-то осознал, что преследует лишь свои эгоистичные намерения. Шестой был уверен, что совершает правильный поступок по отношению к себе, ведь он так много лет пытался угодить другим, помогая осуществлять их нелёгкие замыслы. Он настаивал, что ему необходимо знать о своей судьбе, поэтому, нисколько не заботясь об остальных подопечных, которым, возможно, был нужен сновидец в эту самую минуту, он стоял на пороге каменного серого особняка. Он размышлял о том, что, вероятнее всего, в далёком прошлом он был замечательным человеком, недаром его выбрали для несения такой ответственной миссии – дарить детям прекрасные добрые сны, и потому ему было довольно неприятно раскрывать в себе не присущий его оболочке эгоизм. Такие мысли угнетали, кололи иголками и тут же расползались паутиной в разные стороны. После этого приходилось надолго зависать в оболочке своего сосуда. У сновидцев нет комнат, как у людей. Нет домов. Но есть пространственные сгустки, где они пребывают между временем наполнения и несением службы. Там они остаются наедине со своим мыслительным потоком, размещая интересные истории на отрывок сна для своих подопечных. Это подобно киноплёнке, на которую записывают всю необходимую информацию, после чего её убирают в железную банку для бережного хранения безупречных воспоминаний. В эти часы Шестой любил фантазировать о своей человеческой судьбе, как моряк в пустыне – о дальнем плавании.

«Как же было бы здорово, если бы я оказался каким-нибудь монахом или пророком, проповедующим жителям планеты о счастье и вере в него».

Но потом он прерывал эту мысль, считая себя неудачным праведником, раз человечество до сих пор несчастно.

«А может, я был простым рабочим, который по выходным водил детишек в парк, по утрам выгуливал собак, а после работы забегал в магазин, чтобы купить пару йогуртов и бутылку минеральной воды?»

Больше всего его забавляло представление, что в конце своей жизни, лет в семьдесят-восемьдесят, он совершил какой-нибудь подвиг или величайшее открытие, которое перевернуло всю историю человечества. Подходя ближе к развязке своей судьбы, он путался, его мысли разбредались в разные стороны и в конце пути упирались в глухую стену.

Шёпот незаметно проскользнул сквозь занавешенное окно, упёршись в плотные тёмные шторы, после чего тут же нырнул под кровать и на мгновение замер, сгустившись большим чёрным облаком на полу детской комнаты. Тишина заполнила каждый угол дома, сообщая, что началась ночь и все обитатели серого печального замка спят, укутавшись в тёплые пуховые одеяла. За окном изредка слышались взмахи крыльев ворон, перелетающих с ветки на ветку. Погода стояла тихая, лишь ветер иногда путался в углах здания и беспомощно пел о своей судьбе, просвистывая гулкую мелодию осени. Чёрная тень бесшумно двинулась по узорчатым обоям, чтобы лучше разглядеть лицо мальчика. Август сладко спал, обхватив мягкую подушку руками. Дыхание было ровным и глубоким, он то хмурил брови, то чуть заметно улыбался. Тень доброй руки скользнула к маленькой пушистой головке, чтобы послать своему новому знакомому приятные сновидения, которые он целый день так старательно готовил в своём пространственном сгустке. Но в одно мгновение тень затрепетала, яркий свет ладоней озарил комнату, будто кто-то неожиданно зажёг лампу. Мальчик нахмурился и перевернулся на другой бок. Сновидец опешил, но, боясь разбудить ребенка, мгновенно сунул руки в глубокие серые карманы. Свет тут же погас. Волной его отбросило к письменному столу, где на некоторое время расплывшийся образ завис в воздухе. Рассекая темноту, на поверхности стола возвышалась прозрачная бутылка, из которой торчал лист белой бумаги, аккуратно свёрнутый в узкую трубочку. Шёпот потянул за край записки и развернул её. В голове забился резкий пульс, стена беспощадно легла на грудь, придавив её своей бетонной плитой. Он попытался двинуться, но всё тщетно. Руки не слушались, оболочка отяжелела, принимая форму грузного физического тела. Тысяча барабанов заколотили по ушным перепонкам. Он схватился за голову. Порыв ветра подхватил его оболочку и вихрем понёс куда-то вдаль. Долгое время он просто падал, пока не оказался на холодном белом снегу. Стены тут же исчезли, перед ним разлилась широкая река, покрытая коркой льда. Чёрная ночь сменилась белым торжественным днём. Чьи-то нежные руки держали прозрачную бутылку с многозначащей запиской.

– Только бросай подальше, туда, где нет льда. Вдруг она разобьётся и наше желание не сбудется, – зашумел будоражащий женский голос.

Странный знакомый силуэт то вздрагивал от волнения, то пристально всматривался ему в глаза, пытаясь угадать его дальнейшее действие.

– Не разобьётся, – ласково ответил он и притянул хрупкую фигуру к себе. – Весной лёд растает – и бутылку с запиской унесёт течением к океану.

Немного сжавшись, она развернула записку и прочла ещё раз: «Мы будем любить друг друга вечно».

– Это будет нашей безмолвной клятвой, – произнёс он и провёл пальцем крест на своей груди. Его спутница повторила тот же жест.

– Это будет нашей клятвой, – зазвенел звонкий голос.

Солнце переливалось на белом пушистом снегу, отражаясь в её глубоких глазах. Он смотрел на неё и не мог поверить, что всё это происходит сейчас на самом деле. Его зрачки забегали в ожидании какого-то чуда. Рукой он прикоснулся к её лицу, не в силах отвести взгляд. Она стояла перед ним такая нежная, живая. И он хотел запомнить этот момент и никогда больше не терять его из памяти. Казалось, что всё время пребывания в оболочке сновидца он читал какую-то важную книгу, где отсутствовали самые главные страницы его жизни. Будто их кто-то сознательно вырвал, а сейчас обратно вложил ему в руки.

Неожиданно пошёл снег, и он протянул перед собой ладонь. Белые бархатные снежинки таяли, касаясь его горячей кожи.

– Видишь, это хороший знак, – улыбнулся он.

Она рассмеялась и рывком наклонилась к его лицу. Он почувствовал тёплые мягкие губы и сладкий запах жасмина. О, этот запах, как он часто врывался в уголки его памяти и нарушал привычный порядок бытия. Он будоражил сознание, заставляя дышать ещё глубже, ещё ненасытнее. Мужские пальцы завели шёлковую прядь волос за её ухо.

– Здесь моё место. Слышишь? Оно только моё!

– Я вся твоя, – еле слышно прозвучал женский волнующий голос.

– Ты так вкусно пахнешь! Почему ты так вкусно пахнешь?

– Для тебя, – так же мелодично лился еле слышный шёпот.

Её волнистые волосы защекотали его щёку. Грудь наполнилась тёплой нарастающей волной безумия, страсти и в то же время обжигающей боли.

– Я люблю тебя, – прошептала она. – Я так сильно тебя люблю…

Шёпот осознал, что для него эта женщина вдруг стала самым дорогим человеком на свете. Он попытался вспомнить её имя, но оно вылетело из его головы, как стая чернокрылых воронов. «Кто ты? Кто? – пульсировало в венах. – Кто ты, дорогой мой человек, которого я не хотел забыть? Которого я не должен забыть! Назови мне своё имя! Назови мне его!» Он настойчиво затряс её за плечи:

– Говори же!

– Я люблю тебя, – заплакала она.

Его тело обмякло, лишь голова печально закачалась из стороны в сторону.

– Так я твоё имя не вспомню…

В одно мгновение свет погас, и Шёпот снова оказался в тёмной детской комнате. На ладонях лежала записка: «Мы будем дружить вечно».

Никогда ещё у сновидца не возникало таких ярких оглушающих воспоминаний. Он ощутил тревогу и в то же время тепло, нежность, прилив лёгкости. Он попытался сосредоточиться на сне, который ему предстояло показать своему подопечному, но мысли лезли в голову и не хотели останавливаться. Река бурлила в его ладонях, там был белый холодный снег и горящие любимые глаза. Всё безудержно вспыхивало и снова гасло. Было ли это воспоминанием или чьим-то беспокойным сном, определить он не мог. Зимнее холодное утро и красивая стройная гибкая фигура, скользившая по тонкому льду, бились в его ладонях яркой горящей искоркой. Пламя огня танцевало в его глазах. Ничего не существовало, кроме него и этой женщины, которая ураганным ветром ворвалась в комнаты его опустевшей памяти. Вспыхнувшее чувство переполненности, единения, сплочённости с другой душой озаряло тёмный, блеклый угол дома. Внутри поселилось сомнение, будто всё, что только что случилось с ним и этой женщиной, никогда не существовало. С большим трудом он попытался воспроизвести в голове мелкие детали трепетной встречи, но понял, что в нём остались только общие очертания далёкого отголоска памяти. «Или всё, что мне сейчас привиделось, и вовсе никогда не существовало? Только странный отрывок кино или чьей-то истории, которая ярко вспыхнула, ослепив пространство вокруг себя. А потом всё как-то туманно… Далеко… Мы были, но нас нет», – кричал его обезумевший взгляд.

И снова яркая вспышка. Настырный скрипучий тонкий звук. И тишина…

– Если затушить огонь, то он погаснет, но если остались хотя бы маленькие угольки, то стоит только подуть на них, и они снова вспыхнут. Но если углей нет, хоть самой малейшей искорки, он больше никогда не загорится. Никогда!

– А у тебя остался хоть небольшой уголёк? – зазвучал печальный женский голос.

Он подошёл сзади, уткнувшись в ворох её волос, а затем медленно перевёл взгляд на зеркало. Ему хотелось навсегда запечатлеть этот момент. Она в красном платье, в чужом городе, рядом с ним.

– Во мне целое пожарище! – прошептал он и развернул её к себе, запустив пальцы в струящиеся длинные волосы.

– Мне пора уезжать, – чуть слышно проговорила она, пытаясь оттолкнуть его, загородиться от него руками, поставить непроходимый барьер, толстую бетонную стену, только бы он не видел её лица.

Глаза наполнились прозрачными блестящими слезами. Они тихо скатывались по белоснежным щекам, задерживаясь у уголков губ. Он прильнул к лицу, почувствовав солоноватый вкус её безмерной боли.

Комната снова обрела свой привычный чёрный оттенок. Двести двадцатый уверял, что идеального чёрного цвета в природе не существует. А Пятьдесят девятый спорил, что увидеть натуральный цвет можно в чёрной пустой комнате, занавешенной бархатными чёрными шторами, имея под рукой чёрный лист, в котором заранее вырезан круг. И вот если посмотреть в это отверстие, можно увидеть настоящую мглу.

Сегодня Шёпот увидел эту мглу и негаснущий яркий свет, будто бы оказался перед дверным глазком, ведущим в неизвестный ему мир. А ещё – себя в прозрачном отражении настенного зеркала. Там ему около тридцати лет. Он среднего роста. Тёмные волосы, небольшая щетина двухдневной давности и рассеянный пьяный взгляд. «Я пьянею оттого, что смотрю на неё. Но кто она, кто?» – он злился на себя, пытаясь вспомнить ещё хоть что-то связанное с его прошлой жизнью, но всё тщетно. «Я был мужчиной, который неистово, трепетно и порою безбожно любил женщину на расстоянии нескольких городов, нескольких тысяч километров, пытающимся жить с постоянным чувством осознания того, что нам не суждено остаться вместе на долгие-долгие годы. Вероятнее всего, это была бы менее трагичная история моей человеческой жизни, если бы она не любила меня так же, как и я её. Самоотверженно, глубоко, порою истерично. Её мысли всегда были сплетены с моими, её душа была канатом перевязана с моей. Всю жизнь мы угробили на то, чтобы оплакивать друг друга в своих мечтах, мыслях и желаниях. И кто знает, почему так и не оказались вместе, хотя бы на закате своей жизни? Или всё же оказались? Но сегодня она уезжала…»

Шёпот перевёл взгляд на знакомого мальчишку, пытаясь понять, что он делает здесь, как он сюда попал? Где та женщина, которая ещё пару минут назад была рядом с ним? И как ему узнать её среди других?

За окном снова полил дождь, он привёл мысли в порядок, восстановив реальную картину бытия. Чёрные вороны зашуршали мокрыми крыльями. Над городом всё ещё возвышалась дремучая холодная ночь.

Он поспешил проникнуть в сознание своего маленького друга, но тут же понял, что совершенно не помнит то, что ещё днём собирался представить ему на обозрение. Он резко остановился и, волнуясь, стал перебирать в своей памяти что-то совершенно непохожее на его сегодняшние воспоминания. Та женщина всё ещё стояла перед его глазами. Она сверкала своей улыбкой, наклонялась к нему, целовала его и пела. Всё пела и пела. Что-то совершенно непонятное, нечёткое, но очень красивое, разливающееся по комнате будоражащим голосом. Шёпот встряхнулся, собрался с мыслями и всё же принялся за свою сновидческую работу. Его тень перетекла в сознание мальчика, и они оба ощутили трепетное беспокойство от надвигающейся бури историй.

Корабль мчался на всех парусах, разрезая волны вдоль огромного деревянного корпуса. Штормило. Жгучий дождь ронял свои ледяные капли на мокрую скользкую палубу. Тучи нависли над чёрным морем, сплетаясь своими красками, как корни деревьев между собой, окутывая калёную мглу. Ночь завладела всем пространством сна, лишь молния изредка озаряла небо, нарушая изящную темноту. Чёрные краски картины смешивались с фиолетовым, красным, жёлтым сиянием. Неизвестный художник, которым, по сути, являлся сновидец, вылил всю свою богатую палитру тёмных оттенков на холст, и все светлые тона тут же утонули в воронке теней. Так темнота торжествовала над светом. Так любовь рассеивала свои капли в пространстве, соприкасаясь с хаосом, мгновенно разбиваясь в нём. Происходило что-то страшное и тревожное. В воздухе висела молчаливая боль, падая на плечи всем, кто участвовал в этой картине. Матросы суетились на палубе, пытаясь сдерживать паруса, но вода наполняла корабль. Брызги стелились по деревянным перекладинам, ветер свистел между тонких щелей корабля. Со всех сторон раздавались истошные крики: «Лево руля! Куда ты тянешь? Чёрт бы тебя побрал, лево руля!»

Тонкая печальная женщина, тенью раскинувшаяся по палубе, сидела на деревянной мокрой мачте, поджав колени. Она склонилась над капитаном, держа в своих хрупких ладонях его растрёпанную голову. Сновидец попытался заглянуть в её лицо, но она то и дело отворачивалась, перемещалась из одного положения в другое. Её тонкие пальцы соприкасались с густыми волосами мужчины, который тяжело дышал, закатывая глаза. Хрупкая, до невозможности знакомая фигура пыталась не показывать своих слёз, чтобы ни в коем случае не рассекретить себя. Для капитана корабля было всё кончено, рана была смертельна, и они оба понимали это. Она раскачивалась, как беспокойный маятник, резко наклонявшийся из стороны в сторону, повторяя как заклинание: «Потерпи ещё чуть-чуть! Милый, потерпи!» Он крепко сжал её руку и заглянул в глаза: «Дорогая моя, всё будет хорошо. Я всегда буду с тобой, в твоём сердце!»

– Леди, вот врач! – крикнул матрос.

Старый седой мужчина с обгоревшим лицом и руками, в белом халате, оттолкнул женщину назад. Матрос обхватил её хрупкие сутулые плечи, не давая возможности пройти обратно. Но это только действовало на неё раздражающе, она намеренно вырывалась из его цепких рук.

– Пожалуйста! – заплакала она.

– Не положено! – выкрикнул матрос, косясь на своих товарищей, тем самым требуя от них поддержки.

– Как это случилось? – перебил его врач, разорвав рубаху пострадавшего.

– Молния попала в гик и разломила его пополам. В это время капитан был у штурвала. Часть балки прошла сквозь него! – торопливо проговорил матрос, ослабив на мгновение руки.

– Она что здесь делает? – перекрикивая шторм, врач кивнул головой в сторону плачущей женщины, нахмурив без того хмурые брови.

Матрос не ответил, лишь пожал плечами, смущённо поглядывая на её плечи.

– Нужно перенести его в каюту! – ещё громче прокричал врач. – И успокойте уже её! Баба на корабле… – он не договорил, лишь зло опрокинул взгляд.

Капитана отнесли в каюту, а женщину перевели в другую, более тесную и неудобную. Но в этот момент ей было всё равно. Её разум заволокли тучи несбыточных надежд, скверных мыслей и тяжёлого серого надвигающегося безнадёжного уныния. Сновидец оглядел её с ног до головы, будто бы это было невероятно важно для него. На ней было плотное длинное тёмное платье, подол доставал до пят. На ногах надеты лаковые ботинки с небольшим каблуком, завязанные не шнурками, а красными атласными узкими лентами. Она лежала пластом и смотрела в потолок, но когда за дверью раздавались шаги, вскакивала и суетливо проговаривала: «Что с ним? Где он?» Никто из помощников капитана не отвечал на её вопросы, и сновидцу захотелось прижать её к себе, успокоить, рассказать, что её любимый жив, хотя он и не видел его довольно долго, не заходил к нему. Ему было гораздо интереснее наблюдать за этой серой долговязой тенью, скользившей по каюте корабля. Как положено, три раза в день ей приносили еду. Она не ела ни крошки, и он почему-то переживал за эту женщину. Лицо её потемнело, а спустя некоторое время она стала терять сознание. Тогда матросы в панике вызвали к ней врача. Шёпот обрадовался, что в каюту придёт человек, обладающий полной информацией о случившемся, ведь это была идеальная возможность узнать о капитане корабля. Она присела на кровать, чуть облокотившись на пышные перины, и замерла в ожидании. Сновидец заметил, что она немного повеселела, от этого он повеселел тоже.

Прежде чем войти, врач постучался в каюту, но она не подала голоса, лишь уставилась в маленькое круглое окошко иллюминатора. Шёпоту хотелось закричать ей: «Что же ты, вставай! Принимай гостей!», но он впервые был не властен над своим сном, будто его заперли в чужом доме и заставили наблюдать за происходящим из окна. Не дождавшись ответа, врач вошёл в каюту, резко отворив дверцу.

– Ну и что мы, милочка, будем делать? – язвительно заговорил он.

– Умирать! – грубо ответила ослабевшая фигура, резко запрокинув голову навзничь.

– От любви не умирают, – проворчал он, поудобнее усаживаясь на краю кровати.

– Но умирают без любви, – прервала она наставления врача.

– Вопреки всему нужно жить, не отчаиваться и не унывать! – попытался он поддержать настырную особу.

– Да что вы знаете об унынии и отчаянии? – воскликнула женщина. Она так кричала, что матросы за дверью резко остановились, прильнув к двери знакомой каюты.

– Отчаяние и уныние. Одни из семи смертных грехов. Какая тонкая грань между любовью (одной из заповедей) и унынием. Как легко любовь превращается в грех. После таких размышлений меня берёт сомнение, существует ли что-то после смерти – или мы всего лишь бренное тело, которое через короткий промежуток времени перестанет существовать? А дальше только спокойствие, тишина, пустота и темнота. За чертой всего лишь чёрная пропасть без надежды продолжения существования. Из-за этого перестала ходить в храм, перестала молиться, стало всё бессмысленным. Любовь и уныние. Любовь и отчаяние. А что потом? Смерть и пустота?

Врач еле слышно откашлялся, пытаясь перевести дух после сказанных слов. В морщинах у его глаз блеснула слеза, и он мгновенно вытер её своим белым рукавом.

– Ты должна жить, ради него, без условий! – повторил он свои нравоучения.

– Он умрёт? – она резко перевела взгляд в сторону врача и вопрошающе выставила руки перед грудью в виде зажжённой свечи.

Врач задумчиво замер в одном положении, пытаясь подобрать правильные слова. «Ну же, отвечай!» – кричал сновидец, будто для него это играло важнейшую роль. Рука доктора резко взлетела, почесала голову. Из-за этого прозрачные очки тут же съехали с переносицы, и он резко вернул их на место одним движением пальца. Казалось, что минуты тянутся вечность. Раскашлявшись, он всё же заговорил, подавляя нахлынувшие эмоции:

– Милочка, все мы смертны, что ж поделать?

– Что с ним?! – закричала она, резко вскочив с кровати.

– Сегодня он скончался. Я приказал матросам выгрузить тело на острове Святой Марии. Это было его последним желанием. Ах, да… Надо жить! Он передал, что пока вы, милочка, живы, он тоже жив!

Врач торопливо опустил руку в карман халата, затем достал красную шёлковую нить и обвязал её вокруг тонкого запястья женщины. Шёпот пристально смотрел на её руки, её прозрачную бархатную кожу, в висках нарастал истошный пронзительный крик.

– Три дня я ждала его смерти, а вы даже не пустили меня к нему! Доктор, дорогой, что же вы наделали? – её голос впился в ладони сновидца и оглушил своим величием. Беспокойная тень тотчас же покинула своё пристанище.

Первые лучи солнца озарили комнату, играя с цветными узорами обоев. Шёпот встряхнулся и тут же выскользнул в окно, зависнув на стенах серого каменного замка. «Что это было? – спрашивал он себя. – Это же безобразие, непостижимое ни одному сновидцу!»

Сновидцы имели право посылать своим подопечным только ласковые, добрые сны. Но сегодня мысли Шёпота были заблокированы каким-то неизвестным существом, которое удерживало приятные сновидения и открывало дверь новым всепоглощающим эмоциям. Такие сны, как сейчас, такие страшные кошмары, могли демонстрировать только сознатели. «Что случилось этой ночью? Почему мои мысли путаются, разлетаются в стороны и не могут собраться воедино? Как, будучи светлым созданием, я умудрился окунуться в жуткие события странных болезненных снов?» – спрашивал себя Шестой, пытаясь найти хоть какой-то ответ. Его оболочка отяжелела, негаснущий свет на его ладонях стал менее ярок. В нём происходили перемены, и он осознавал это с каждым тяжёлым пронизывающим вздохом.

«Нужно избегать этого дома, нужно избегать этого дома!» – настойчиво твердил себе он, но любопытство выпрыгивало вперёд, дразня пугающие мысли, заслонив всю твёрдость его несказанных слов. Переведя дух и немного поразмыслив о случившемся, он всё же принял решение проследить за своим новым знакомым. Он уверял себя в том, что ему необходимо добраться до ядра сути, выяснив всё, что поможет разобраться со своими видениями, своими мыслями и странными непривычными снами. «Кто я такой? – чеканило в его груди. – Что со мной происходит?»