Читать книгу Где я - Валери Тонг Куонг - Страница 2

* * *

Сценарий прост и всегда неизменен: зимой я делаю ставку на элегантность и подчеркиваю формы. Летом использую другие приманки: колыхание тканей, соскальзывание бретелек, свежий запах одеколона на коже. Приготовления отработаны до мелочей. Я одеваюсь, затем терпеливо жду конца дня, когда люди выходят со службы. Не то чтобы я ограничивалась охотой на управленца или служащего, но по опыту знаю, что этот промежуток между двумя жизнями благоприятен для душевных и телесных отклонений.

Так что около шести часов я устремляюсь на улицу. Мой опытный взгляд обшаривает окрестности, выискивает, засекает, опознает. Достаточно походки, задранного кверху подбородка или самодовольной улыбки. Тщеславие из них так и прет, выделяя характерную вонь в гуще торопливой толпы. Годится первый же попавшийся. Я двигаюсь вслед за ним, приноравливаясь к его походке, потом ускоряю шаг и обгоняю. Это ключевой момент, который определит успех предприятия. Я слегка задеваю его, моя голова делает эллиптическое движение, волосы касаются его щеки, я прохожу дальше, исподтишка оценивая ответ. А он утыкается взглядом в мое тело: все, готов. Теперь я оступаюсь и меня заносит. Он пытается меня удержать, но я выскальзываю и все оседаю, оседаю, он наклоняется, мне остается только скользить, избегая этих рук, которые пытаются обнять меня, и, наконец, симулируя боль, я притворяюсь испуганной, растерянной и хрупкой.

Его преображение стремительно: вот он уже герой, прекрасный принц, и чем больше он размякает, вдыхая мой запах, тем больше растет в собственных глазах – доблестный и великолепный. Как хорошо быть храбрым, когда опасность далеко. Он приподнимает меня за плечи, еще чуть-чуть и кончит. «Как вы себя чувствуете? – шепчет он. – Главное, ничего не бойтесь, ведь я рядом, а кстати, вы меня видите? Слышите мой голос?»

Роль не терпит ошибок: предполагаемая дурнота должна рассеиваться постепенно, поскольку еще ничто не завершено, даже наоборот, все только начинается.

Я выпрямляюсь, меня качает, я хватаюсь за его руку, благодарю, вздрагиваю, вздыхаю. Годы практики научили меня даже бледнеть, когда захочу. Он возбуждается. Может ли он предложить свою помощь? Конечно! Я уже не чувствую ступню ниже этой проклятой щиколотки. Срочно надо проглотить что-нибудь – так завалена работой, что ничего не ела со вчерашнего дня. С ногой, слава богу, вроде ничего серьезного, но требуется что-нибудь укрепляющее. Не проводит ли он меня до кафе?

Он исподтишка бросает беглый взгляд на часы. Конечно, соглашается, и обвивает рукой мою талию под предлогом поддержки. Контакт установлен: мы идем в обнимку, его затылок напрягается. Он бессознательно выпячивает грудь колесом, прямо как петух, гордый собой аж до того, что чуть аорта не лопается. Уже воображает, как расскажет этот анекдот на службе, и скорее бежит, чем идет к ближайшему бистро, сияя своей самой широкой улыбкой.

Мы говорим. Это единственная область, где порой что-то меняется. Я придумываю себе прошлое в зависимости от рожи клиента. Единственная дочь, с родителями или без, с учебой или без, с работой или без. Для каждого свой маршрут. Я заставляю растрогаться одного, возмутиться другого, но все с жадностью клюют то, чем я их потчую. Потом отправляю мяч обратно, сама задаю вопросы. Он пролетает над их гражданским состоянием без сюрпризов – я ведь сама инстинктивно выбираю окольцованных, добрых отцов семейств. Слушаю, как они подробно расписывают свою работу и какие они там важные шишки. Потому что внимание: каждый из них это не абы кто, а значительный человек, и он дает это понять. Мельком оглядывает себя в зеркале, поправляет прядь, чокается со мной – я заказала два аперитива, и он не отказался.

Мы уже зовем друг друга по именам. Вы позволите, Аньес? Я прикидываю на глазок предстоящий путь. Две-три недели, самое большее несколько месяцев. Горстка скупо назначенных свиданий, преимущественно в какой-нибудь подворотне или, если это неизбежно, в гостиничном номере: на войне как на войне. И единственное правило: быть с ним на «вы» – в сочетании с любовью и похотью это кружит голову. Надо уверенно восхищаться им, без колебаний перегибать палку, показывать, что очарована. Вскоре он потеряет голову. А убежденный в том, что является покорителем сердец, начнет говорить громче, обижать маленьких и слабых. Каждый вокруг него заметит изменения; впрочем, его жена наверняка кое о чем догадается.

Останется только изничтожить его, обратить в прах. Сыграть эту партию – самая упоительная и лакомая часть игры. Тем не менее мой рецепт доведен до совершенства. В первую очередь нужно увеличить промежутки между встречами, чтобы вызвать у него ломку, стойкий абстинентный синдром. Стать навязчивой, звонить ему откуда угодно и говорить о сексе, постоянно держать его в возбужденном состоянии. Никогда не упоминать ни его супругу, ни детишек. Только твердить ему, насколько он такой, насколько сякой, и как это хорошо, как это славно. Мало-помалу усыпить его.

А потом надо приготовить жертвоприношение. Отталкивать его с мрачным видом, ждать, чтобы он требовал, просил и в конце концов умолял. Быть удрученной, но твердой. Заявить, что мне невыносима эта двойная жизнь, что хочу с ним распрощаться, расстаться навек. После чего терпеливо ждать эпилога.

Мой показатель успеха довольно высок, хотя немного снижается с возрастом. В девятнадцать лет это было сто процентов из ста. Спустя десять лет у меня иногда случаются сбои, но все-таки в большинстве случаев я добиваюсь разрыва. Потому что эти гнусные свиньи сами приходят. Бросают все без малейших угрызений совести и как миленькие прибегают на последнее свидание, которое им удается вымолить у меня.

– Готово дело, – объявляют они простодушно. – Я во всем признался. Теперь я свободен, Аньес.

Дивные мгновения: прежде чем бросить бомбу, я заранее смакую произведенный эффект. Да ну? Он признался-таки, дорогое сокровище? А он хотя бы уточнил причину своего ухода – девичья плоть, его неодинаково раздувшиеся эго и член да в придачу размягченные мозги и брюхо?

– Это не смешно, – возражает герой. Он в неподходящем настроении, у всякой шутки есть свой предел. Он только что бросил жену после пятнадцати, двадцати, тридцати лет брака: неужели такой мужественный поступок не заслуживает хоть немного уважения!

О да, сокровище, ты такой храбрый. Как и все тебе подобные. Только вот я не шучу, милый: мы тут сегодня кабанчика режем. Он только что бросил жену? Поздравления от присяжных. Вот еще одна жизнь спасена. А что он думал, этот мудила? Хорош соблазнитель со всем своим салом и спесью! Корчил из себя секс-чемпиона, а сам всего лишь куча говна!

– Но почему, Аньес, почему? – мямлит он перекошенным ртом.

Просто должок, старина. Счет-то набежал неподъемный, вот я и заставляю вас платить в рассрочку.

Он все не может уразуметь, но мне, честно говоря, плевать: важен результат. Вытереть об него ноги напоследок – вот что мне доставляет наслаждение.

– Где мы? – вдруг спросил он.

Мы шли уже около часа. Холодно, можно было сесть в автобус, но я настояла, чтобы пойти пешком. Сжимала его руку в своей и думала только об этом: как же такое стало возможно – сжимать мужскую конечность и получать от этого удовольствие?

Я захотела испытать себя и сжала сильнее, но он высвободился.

– Ты оглохла, Аньес?

На мгновение мне показалось, что он исчезает. Я опять схватила его руку.

– Мы почти пришли. Это совсем рядом.

До квартиры пришлось прошагать еще метров пятьсот, и половину из них по широкой улице, застроенной промышленными зданиями. Крыши тут были низкими, ветер сюда врывался с легкостью, порой яростно продувая нас насквозь.

Я медленно вдохнула и сказала тихо:

– Какая разница, где мы находимся, если знаем, куда идем. Куда все идут.

Он прижался ко мне. Я почувствовала, как мы обменялись нашим теплом сквозь ткань моего пальто и вздрогнула.

– Ты не спросила, как меня зовут, – заметил он.

Мы приблизились к моей однокомнатной квартирке. Через несколько мгновений я толкну дверь. Мы сядем на мою постель, единственное место, куда там можно сесть. И все закончится самым ожидаемым или необыкновенным образом – это уж как получится.

– Меня зовут Жюст[1], – уточнил он, когда мы одновременно переступали порог. Все стало ясно.

Я встретила Жюста под вечер: обнаружила его, войдя в бар, где он сидел, облокотившись о стойку. Ни массивный силуэт, ни черная кожа, ни непринужденность, ничто в нем не напоминало тех, на кого я здесь охотилась.

Вполне естественно, когда шестнадцатилетняя девчонка влюбляется с первого взгляда. Но мне-то было двадцать восемь, а в этом возрасте большинство женщин уже заперли себя на всю жизнь вместе с типом, о котором ничего не знают.

Жюст обернулся, и я сразу его узнала. Бог знает: я на это не надеялась, ничего не просила, и все-таки он был здесь – особенный, не похожий на других, сторонящийся людской толкотни. Я подошла ближе, трепеща всем телом. Мы поговорили, на равных, выпили стаканчик-другой, потом еще и еще, пока не напились. Завсегдатаи молча за нами наблюдали.

Позже, когда мы ушли, я предложила пойти ко мне. И подчеркнула: до тебя там никого и никогда. Похоже, он не удивился и пошел за мной следом. Теперь, лежа прямо на холодном плиточном полу, он гладил мои волосы, называл меня своей Мамочкой, пробегал черными пальцами по моему бледному животу, говорил, что я красивая. Однако мужчины ценят во мне вовсе не красоту.

– Я совсем не красивая, Жюст.

Он бросил на меня слегка раздраженный взгляд: да ладно тебе, только ради бога не прикидывайся избалованной девочкой.

Откуда ему знать.

– Я хотела бы поговорить с тобой, Жюст.

Я хотела бы поговорить с тобой, только с тобой. Сказать тебе, что мне не четырнадцать лет и даже не тринадцать с половиной, рассказать об увольнениях, опустошающих ряды, о сеансах черной магии, об исчезновении времени, о дроблении тел. Но Жюст не хотел говорить. Считал, что я слишком много выпила, что было и верно и неверно. И зажимал мне рот ладонью, потом заменял ее своими губами.

Я тогда подумала: мне больше никогда не хватит духа. Уже никогда не найти в себе достаточно сил, чтобы выговориться.

Жюст целовал меня, прижимал к своему огромному телу, говорил: нам ведь хорошо, да? Я отвечала: да, да, нам хорошо, и это было такой невероятной правдой, что ее, быть может, хватило бы на то, чтобы уже никогда не думать?

Быть может, в конце концов я смогла бы просто удовлетвориться жизнью с Жюстом.

На следующий день он перебрался ко мне. Мы заехали за его вещами в маленький отель, где он снимал номер со времени своего устройства на радио, всего-то небольшой сундучок и спортивная сумка. У него было мало одежды, но зато десятки книг – карманные издания, купленные по случаю.

С терпением, достойным монаха-переписчика, он их расставил в алфавитном порядке, полностью заняв все мои книжные полки.

– А твои где? – удивился он.

Я не успела придумать объяснение.

– У меня нету. Я не читаю.

– Никогда?

– Никогда.

Он задумался.

– Все читают. Хоть какую-нибудь чепуху, бабские романы там, книжки про футбол. Никто не может жить без чтения.

Он ждал, что я скажу что-нибудь, чтобы подтвердить его слова.

– Ну хотя бы газеты. В автобусе, например.

– Я так устаю на работе. Весь день на ногах, звон посуды, разговоры, все это изнуряет… Когда прихожу домой, не способна прочитать ни строчки. И ни одной ноты не могу выслушать.

– А… так с музыкой то же самое?

Да, это так. Ни картинки, ни звука. Зато у меня есть кровать, чтобы поспать, и несколько вешалок для одежды. Короткие юбочки, едва прикрывающие бедра, черные блузки – распахнутые на груди ловушки из эластана и нейлона – и десятки колготок.

Мы разделили постель, прочертив невидимую границу. Я сказала ему: без моего разрешения за линию заходить запрещено. Он воспринял это как игру и соблюдал правила, улыбаясь. Поскольку работать ему приходилось вечерами, а иногда даже ночью, помимо выходных мы виделись довольно мало. Общались с помощью записок. Жюст царапал на бумажке несколько строчек и приклеивал скотчем на виду, на входной двери. Пытаясь пробудить меня от мертвого сна, прикасался к моей коже пальцами, поигрывал ими, увлекал в свое тело, жадно пожирал.

И что? Я стискивала зубы, зажмуривалась. Стыдилась, что мне это нравится, стыдилась любить этого мужчину, говорила ему «еще, еще, Жюст», или скорее даже ничего не говорила, а только думала. Хватала его руку, направляла ее к своим заповедным зонам, укромным уголкам, запрещала себе всякую мысль, и в конце концов тонула, исчезала, пропадала, переставала наконец барахтаться в этом тошнотворном мире.

«Его зовут Жюст», – беспрестанно твердила я себе.

В этой упоительной неясности проходили часы. Мы жили без всякого плана, даже почти ничего не зная друг о друге. Ну и что? Мы предчувствовали главное: он и я в замкнутой сфере, чуждые всему остальному миру. Я наблюдала за ним, погруженным в свои книги, а он иногда зачитывал вслух пассажи, где говорилось о великолепной отчужденности. Он был большой, сильный, темнокожий. Я была маленькая, нервная, полупрозрачная, и все-таки мы были похожи. Мы изъяснялись без слов, одними взглядами, а наши тела тем временем подтверждали это взаимопроникновение. Потрясенная и счастливая, я всем своим существом сосредоточилась на невероятном открытии: я была способна на любовь. Казалось, моя ненависть испарилась, я прекратила выходить на охоту.

А что касается Жюста, то он удивлялся, видя мои блузки и юбки спящими в шкафу, и как-то раз съязвил:

– Боишься их истрепать?

Я промолчала. Он не стал настаивать и сменил тему.

Но тем же вечером сняла все вещи с вешалок, положила в коробку и отнесла в подвал. Когда закрывала дверь, у меня даже мелькнула мысль выбросить ключ. Но в последний миг я передумала.

Каждую субботу часов около пяти Жюст оставлял свои книги и отправлялся в соседний боксерский зал. Занимался там и возвращался примерно к девяти, чтобы поужинать со мной. Остаток выходных мы проводили лежа в обнимку. Я сразу же заявила ему о своей неприязни к другим людям. Сказала: мы, и только мы. Он согласился. Ему нравилось быть единственным предметом моего интереса. Он мог часами лежать в постели и читать, пока я его рассматривала, никогда не смущаясь ни моим взглядом, ни моим молчанием.

А что касается меня, то я буквально пропитывалась им. Делала себе запасы в ожидании следующей нескончаемой недели. Потому что с некоторых пор он стал возвращаться все позже и позже. Встречался в баре с каким-то радиоведущим, якобы гениальным типом, и литрами пил с ним коктейли. Иногда это длилось до утра. Этими ночами, решив дождаться его во что бы то ни стало, я садилась на табурет, чтобы легче было бороться со сном, и подстерегала его шаги, отяжелевшие из-за спиртного. Наконец он появлялся, скидывал с себя одежду и, не говоря ни слова, устремлялся под ледяной душ. Пил, пил, припав губами к лейке душа, словно омывая себя от внутренней грязи. А я смотрела на эту текущую до бесконечности воду и тоже впитывала ее на свой лад, мысленно омывая себя, господи, только бы стереть все это.

Потом Жюст смеялся, прижимал меня к себе, отчего я становилась вся мокрая. Я терлась о его блестящую кожу, о черноту кожи и о сталь воды, а он? Он говорил о нервном возбуждении, о сне и о любви, доносил меня до кровати и ложился со мной, и простыни становились сырыми от влаги наших тел.

Дни в ресторане изменились. Неожиданно для себя я стала пропускать мимо ушей тупые шутки и раздражающие тональности. Слышала только заказы клиентов, а ноги сами легко бежали к концу моей каторги.

Хозяин заметил перемену.

– Вы стали немного приятнее, Аньес, – подчеркнул он. – Давно пора.

Мне он не нравился. Познакомься мы с ним при других обстоятельствах, я бы непременно открыла на него охоту. Прекрасный экземпляр, идеальная жертва. Но надо же как-то зарабатывать себе на жизнь, так что я просто старалась забывать о его присутствии насколько возможно.

Ресторан большой, расположен в западной части города, в деловом квартале, где полным-полно типов при галстуках. Тут обслуживают беспрерывно, и с самого раннего утра зал наводняет тяжелый запах из кухни. Можно подумать, что конторы тут никогда не закрываются: клиенты постоянно толпятся, беспрестанно сменяют друг друга, так что нередко приходится отказывать людям даже по утрам. Я вкалывала с восьми до четырех, почти без перерыва. То есть я могла сделать небольшую паузу, это было разрешено и даже поощрялось хозяином. Но он требовал, чтобы мы оставались в подсобке рядом с кухней на случай непредвиденного наплыва посетителей. Мне была ненавистна атмосфера этого помещения. Девицы тут курили, обмениваясь своими дурацкими рассуждениями о мужчинах и любви, а я колебалась между презрением к ним и жалостью. В конце концов стала сбегать от них и совсем пропускала перерыв, замыкаясь под невидимым колпаком, отрезанная от всякой мысли нескончаемым гулом зала.

Однажды, когда я уже собиралась домой, хозяин передал, что меня ожидают. Я тотчас же подумала о Жюсте, хотя он не знал точного адреса ресторана, как и я не знала, где находится его радиостудия. По правде сказать, мы с ним совсем не комментировали наши будни. Оставляли другим дежурные разговоры о радостях пахоты, запрограммированные свидания под простынями, закодированные планы на будущее. А сами предпочитали интенсивность невысказанного, счастье от возможности спать рядом друг с другом, сохраняя при этом независимость, счастье узнавать друг друга, никогда не открываясь до конца. Я понимала, как мне повезло встретить Жюста. Его любовь ко мне была абсолютной, необработанной, концентрированной: вот что отличало его от всего остального рода мужского.

За матовым дверным стеклом обрисовался знакомый силуэт.

– Антуан!

Сначала он меня обнял, потом с сочувствием покачал головой. Быть может, подыскивал слова, а что касается меня, то я пыталась понять, как всего за несколько недель мне удалось дойти до такого беспамятства.

– Нам надо выпить чего-нибудь. Скоро будет два месяца, – добавил он с горечью. – Но ты исчезла без предупреждения. Я заходил к тебе раз или два: никого.

Ко мне? Теперь припоминаю: кто-то стучался в дверь вскоре после нашего знакомства с Жюстом. И да, я тогда даже не пошевелилась. Потому что ничего не хотела, кроме него. Моя жизнь была прекрасно организована, все шло как по маслу: работа в ресторане была лишь отступлением, во время которого я надевала свой костюм механической куклы. А в остальном – Жюст, которому я посвящала всю себя целиком.

За два месяца наступила зима. Ледяной воздух высушивал нам губы.

– Пошли кофе выпьем.

В любом случае сфера была продырявлена. Я пошла за ним в ближайший бар.

– Так что же такое могло с тобой случиться, малышка Аньес? – продолжил он, проведя рукой по моей щеке.

Волна забытых нежностей прокатилась по моим венам. Мир задолго до. Жизнь, сердечность. Маленькая девочка, которой восторгалась вся планета, тоненькая, но при этом кругленькая, такая грациозная, и мальчуган, не такой красивый, как она, – это же сразу заметно. Правда, что после него способ производства изменился? Сводный брат, сводная сестра. Ему не так повезло: нос великоват, да и с кожей проблемы, но при этом крепкий паренек, готовый врезать кулаком любому, кто допекает его сестренку. Эту парочку, хоть они и грызутся меж собой весь день, водой не разольешь.

– Ну, так как ты? – настаивает он. – Я ведь беспокоюсь, представь себе.

Ну что ж, я тебе скажу, Антуан, случилось кое-что невероятное. Это непросто объяснить, такую бурю счастья практически невозможно описать, но, в общем, послушай, ты будешь удивлен, а случилось вот что: Жюст.

Я описываю. Рассказываю, до какой степени после появления Жюста уже ничто ни на что не похоже. Я говорю: счастье, внезапно, наслаждение, содрогание, чудо. Но Антуан прерывает меня. Спрашивает, откуда взялся этот Жюст, что он делал «раньше», сколько ему лет, из какой он семьи, и кривится, потому что я на это ничего не отвечаю, принимает недоверчивый и насмешливый вид, повышает тон. Переспрашивает:

– Счастье? Это из-за счастья ты за два месяца постарела на десять лет?

Он всматривается в мое лицо, приподнимает прядь, упавшую мне на лоб.

– Ты похудела. Кожа увяла и сморщилась, цвет лица зеленый, а на плечах выпавшие волосы… С тобой что-то неладно, – заключил он.

Меня ошеломила такая упертость. Вижу только одно объяснение: я про него забыла, он просто выпал из моей памяти – вот господин хороший и чувствует себя уязвленным. Как же это мелко.

Но Антуан не хочет ничего знать. Он всегда присваивал себе право защищать меня. И твердо уверен, что я буду перед ним отчитываться.

– Я не знаю этого типа, – говорит он. – Надо быть слепым и глухим, чтобы…

– Замолчи, Антуан.

Замолчи, ты ведь ничегошеньки не знаешь, как я молилась о том, чтобы оглохнуть и ослепнуть. Четыре из моих пяти чувств обострены настолько, что у меня от этого крышу сносит. Я слышу слово, которое шепчут в нескольких метрах от меня. Узнаю запах пота еще до того, как он выделяется из тел. Чувствую дуновение на своей коже, когда все вокруг неподвижно. Я электронное чудо без всякой микросхемы внутри.

Ты ничего не знаешь, Антуан. И никогда не узнаешь. Никто ничего не узнает, потому что я была одна. Я вижу все, слышу все, чувствую все, но я потеряла вкус к жизни уже больше пятнадцати лет назад. Единственный вопрос: почему я не умерла? И вот теперь Жюст.

Быть может, Антуан понял, а может, и нет. Он за мной пристально наблюдает.

– Я всего лишь хочу тебе помочь, – говорит он. – Должно быть, ты права. В конце концов кто я такой, чтобы критиковать человека, которого и в глаза не видел.

Антуан силится улыбнуться, но его тон остается резким.

– Ты говоришь о нем как о совершенно исключительном существе, – продолжает он. – Как о полубоге в общем-то.

Он меня достал. Я годами терпела его навязчивое покровительство, его вечную тень у меня за спиной. Это уже не брат, а помесь телохранителя с еврейской мамашей. Мне требуется железная воля, чтобы вспомнить, что мы когда-то были близки: только так я сдерживаюсь, чтобы не послать его к черту.

– Поужинаем вместе сегодня вечером? – предлагает он. – Свожу тебя в ресторан.

Я ничего ему не говорю о нелепости этого предложения и ограничиваюсь сухим ответом, что предпочитаю остаться дома. После чего встаю, чтобы закрыть дискуссию.

– Завтра я еду в Польшу, – говорит Антуан. – Надо много чего отвезти, так что буду отсутствовать недель пять-шесть. Но загляну к тебе, как только вернусь. И прошу: береги себя.

– Вот именно: ты можешь только просить.

Он краснеет, словно задерживая дыхание. Или тут что-то другое? Но нет. Он идет на попятный. А я думаю о мальчишке, которым он был когда-то – задиристым, всегда готовым подраться, и о мужчине, в которого превратился, об этом его покорном, смирившемся виде. Его некогда такие широкие плечи ссутулились. Голова постепенно втянулась в плечи, сводя шею на нет, словно невидимая рука постоянно давит ему на макушку.

Это зрелище мне невыносимо, отвратительно: по какому праву он так себя изуродовал? Меня охватывает приступ ярости. Я поворачиваюсь к нему спиной и ухожу прочь, не добавив ни слова.

Я возвращалась домой с тяжелым чувством. Все должно быть гораздо проще: Антуану следовало бесследно исчезнуть из моей жизни, едва я свернула за угол улицы. Мы бы снова увиделись лишь через шесть недель, и этот цикл не следовало нарушать.

Вместо этого я пыталась поймать взглядом отражение своего похудевшего тела в каждой из окаймлявших улицу витрин. Образ Антуана просачивался в мой мозг, ширился там, мешал мне дышать. Мне захотелось вернуться назад, догнать его и бить головой о стену, вырывать ему волосы по одному, пока он не признает, что был не прав, и что он никогда прежде не видел меня такой счастливой.

В первый раз за два месяца я села перед зеркалом в ванной. На полочке со следами пудры, валялись смятые носовые платки, помада, лак для ногтей и прочая косметика. Повторяя недавний жест Антуана, я провела рукой по щеке и почувствовала, как скрипнула обезвоженная кожа. Я тотчас же сунула пальцы в какой-то крем и намазала лицо беловатым слоем.

Потом легла на постель и уставилась в полумрак.

Прежде моя квартирка-студия была жилищем привратницы – неудобным, на первом этаже, с одним единственным окном. До появления Жюста в моей жизни я любила держать ставни полузакрытыми и старательно поддерживала в квартире легкий сумрак: даже научилась определять время по лучу света на стене. И вот за два месяца тут обосновалась вечная ночь. Я ни разу не проветривала и не позволяла дневному свету проникнуть сюда. Мы с Жюстом жили, еле освещенные единственной лампочкой в комнате.

Нам было очень хорошо, мы были счастливы. Так велика ли важность, если у меня бледное лицо? Я снова встала, начала ходить из угла в угол. Мне не хватало воздуха, прошиб пот. Я разделась.

И смутно чувствовала крайнюю необходимость перестать думать об Антуане, выбросить из головы все, что гнило в моем мозгу, все, кроме Жюста, и пришла в ужас, потому что эти образы упрямились, мало-помалу отравляли меня – ну можно ли перестать думать о чем-либо?

Дверь отворилась, и вошел Жюст. Сколько же времени я провела наедине со своими спутанными мыслями? Он скользнул пальцами по моей спине, удивился, что я вся в поту: на улице температура упала значительно ниже нуля.

– Ты дрожишь?

Я прижалась к нему, уткнулась головой в его плечо и рассказала о визите своего брата. О его комментариях тоже, о подозрительности, раздражении. Я рассчитывала быть краткой, но все как-то цеплялось одно за другое: жизнерадостный мальчуган, неразговорчивый взрослый. В общем, интеллектуал за баранкой.

– Так он у тебя дальнобойщик?

– Ну да. Вундеркинд-математик, блестящий лицеист – и заделался простым шоферюгой.

Жюст был не первым, кого это удивило. Антуану все прочили образование в высшей школе, а он в восемнадцать лет вдруг все бросил, к великому горю потрясенной семьи. Было испробовано все, даже невозможное, чтобы он отказался от своего решения, но напрасно. Он наведался в банк. Его добросовестный вид и оценка «очень хорошо» на впускных экзаменах довершили остальное. Антуан получил-таки свой заем. Официально на создание транспортного предприятия с амбициозной целью дальнейшего развития. На деле же он удовлетворился покупкой грузовика и стал пробавляться мелкими заказами. Я заговорила с ним об этом один-единственный раз, года четыре, а то и все пять лет назад. Единственное, что объединяло Антуана с шоферской братией (какой я ее себе представляла), было телосложение. А остальное…

– И ты собираешься всю жизнь провести за баранкой грузовика? – спросила я.

– Хочу, чтобы меня оставили в покое. – И добавил коварно: – Думаю, не тебе меня учить насчет профессиональных успехов.

Это и впрямь был эффективный способ закрыть тему. Я тогда подумала, что он в конце концов все-таки сменит путь, но ошиблась.

Жюст молча слушал целый час. Случай был идеальный. Достаточно было просто продолжить: после Антуана рассказать о себе самой. О них. Об этом. Достаточно было извлечь слова из моего тела. Достаточно, но тогда почему же это было так трудно? Я пыталась, терпела неудачу, потом смотрела на это тело, такое большое, такое красивое, такое черное, в сущности, ведь ничего больше со мной уже не могло произойти, правда?

Я умолкла. Жюст наклонился ко мне.

– Ну что ж, теперь мой черед, – сказал он. – Раз уж настало время признаний…

И он стал говорить, глядя куда-то вдаль и скрестив руки на груди. О том, как трудно быть собой в родной провинции, среди равномерно белых лиц, о необходимости с детства учиться давать сдачи, об аде вечного одиночества, обремененного отцом-трусом, матерью, изнуряющей своей любовью, да двумя братьями, легкомысленными и покорными. О сегодняшнем счастье идти вперед и выбирать собственную жизнь вместе с верными товарищами – книгами и боксерскими перчатками.

– Хотя все это не в счет, – заключил он. – Потому что теперь единственная основа моей жизни – это ты.

Мало сказать, что я потеряла все иллюзии насчет любви и ее производных. Но на сей раз речь шла о чем-то другом. О чем-то таком огромном, что это невозможно даже предположить. О встрече с существом столь совершенно идеальным, что даже само его имя, казалось, было создано нарочно для него. Исключительное существо в чистом значении этого слова.

– Жюст, – неожиданно предложила я, – давай исчезнем вместе. Найдем себе место, где нет никакого прошлого. Умрем, если понадобится.

Он нахмурился, словно пытаясь точно оценить серьезность моих слов. Потом отнес меня на постель и покрыл поцелуями.

Так что кошмар не всегда будет побеждать.

Так что я могла рассчитывать на некое вознаграждение со стороны судьбы: оставалось выдержать только одно испытание.

Я высвободилась из его объятий, хотя мое тело уже мало-помалу начало таять, и продолжила:

– Жюст, позволь мне еще кое-что тебе сказать…

Он закрыл одной ладонью мой рот, а другую просунул мне меж бедер.

– На сегодняшний вечер хватит разговоров, Мамочка. Все, заседание закрыто.

Потом опрокинул меня навзничь.

Моему сознанию известны только два состояния: включенное и выключенное, в зависимости от того, здесь Жюст или нет. Стоит ему исчезнуть, как я погружаюсь в черноту. Двигаюсь, словно слепая, и делаю то, чего от меня ждут, обслуживаю клиентов, не различая их лиц.

Со времени прихода Антуана прошла неделя. Я больше не говорила о нем с Жюстом, который каждую ночь возвращался очень поздно. Мы пересекли границу постели всего один-единственный раз. Впрочем, я была совершенно без сил: в ресторане не хватало двух официанток, и хозяин увеличил нагрузку на остальных.

Несколько раз, пробившись сквозь мое умственное оцепенение, меня донимали кое-какие смутные воспоминания. Песчаный пляж, утыканный зонтами от солнца, разноцветные палатки и автотрейлеры для кемпингов с навесами, между которыми мы весело бегали. Весело? Антуан протягивал мне пирожок, Антуан учил меня плавать, Антуан находил укромные уголки, где нас никто никогда не смог бы найти.

Мужчины играли в карты, потягивая пастис.

Эти внезапные наплывы воспоминаний были короткими. Очень скоро мой взгляд снова натыкался на побелевшие от изморози стекла. Я вздрагивала, опускала рукава блузки, чтобы закрыть руки. Шла на кухню и долго терлась об обжигающую нержавейку, ища боли.

Мысленно я возвращалась к Жюсту и, проникнув в него, растворялась в нем, оставляя здесь вместо себя только терпеливого, безразличного и бесчувственного двойника. Мои ноги снова принимались за работу, до самого вечера.

– Ну и ну! – говорил хозяин, показывая на меня остальным. – Вот кого работа не пугает. Уже не пугает, – уточнял он, подмигивая.

Он отзывал меня в сторонку, говорил о том, как он мной доволен, и даже намекал на прибавку к зарплате. Ставил меня всем в пример за мое ровное настроение и позволял себе несколько лирических тирад по поводу достоинств, зрелости и уравновешенности. Только иногда журил за бледность лица и предлагал умеренно пользоваться косметикой.

В тот день я беспрепятственно позволила ему чесать языком: была пятница, очень скоро мне предстояло вновь обрести Жюста, утонуть в нем всем своим телом. Мои тело и душа уже заранее беспорядочно обмякали в предвкушении этого.

Придя домой, я всегда сначала пила черный кофе, чтобы лучше сопротивляться сну и, следовательно, увеличить свои шансы подольше побыть с Жюстом. Я знала, что это нехорошо: горечь кофе отбивала мне аппетит, и я потом довольно редко могла проглотить что-нибудь еще. А поутру позывы к рвоте были такими сильными, что не позволяли мне ничего съесть, в итоге все мои трапезы сводились к бутерброду, перехваченному на бегу. Я теряла вес. Но совсем не слабела, а чувствовала себя даже более сильной, более защищенной.

Было около восьми часов, вода только начинала закипать, когда у входа неожиданно появился Жюст. Так рано! У меня отнялся язык, а рука приклеилась к ручке кастрюльки.

– Собирайся, Мамочка, мы уезжаем.

Уезжаем? Пожалуйста, можно повторить? Ты сказал именно это, Жюст? Значит, ты все-таки затеял этот долгожданный отъезд, на который я так надеялась!

Он уже схватил свою старую сумку и бросил ее на кровать. А я напрасно ищу слова, задыхаясь от счастья.

– И возьми свитер потеплее, – добавляет он, – тебе понадобится.

Он говорит «тебе понадобится», поскольку сам-то, в противоположность всем стереотипам, которые липнут к его черной коже, никогда не мерзнет. И хотя все тут уже повытаскивали шарфы, пальто и перчатки, он днем и ночью расхаживает в одной джинсовой куртке и рубашке с расстегнутым воротом, будто летом, открыв шею всем ветрам – прямо инопланетянин какой-то.

Он открывает шкафы, берет немного сменного белья, носки, пару ботинок, потом выходит за сигаретами. А я, достав свой единственный чемодан, начинаю нервно его набивать. Странно, я всегда думала, что ничем не владею, ничего не имею, а вот, поди ж ты, теперь этот потертый чемодан кажется мне крохотным, даже нелепым. Это все равно, что за моей спиной вот-вот рухнет мир, а я пытаюсь спасти то, что еще можно спасти, что еще может пригодиться: выливаю воду из кастрюли и засовываю ее еще горячей между двух пар простыней, пробую втиснуть туда же ящичек со столовыми приборами, прикидываю в уме, что придется тут бросить, кровать, стул, стол, серый радиобудильник – о, похоронить наконец этот счетчик времени.

Потом вспоминаю о коробке. Спускаюсь в подвал, открываю ее, достаю вещи одну за другой, выкладываю их в ряд, составляю разные боевые наряды, играю с тканями, с их прозрачностью – юбки с разрезами, невесомые платьица, которые так любят женские тела… Сажусь и смотрю на эту странную выставку. Нужно, чтобы мой взгляд запечатлел все, каждую разложенную на земле складку, каждый отблеск на шелковых блузках: это изнурительная церемония прощания. Закрывая дверь, я воображаю себе, как следующий квартиросъемщик стоит перед разложенной на утрамбованной земле одеждой, и еле сдерживаюсь, чтобы не засмеяться. Наконец, торопливо поднимаюсь: главное, не заставить ждать Жюста. А он стоит как вкопанный перед моим чемоданом и качает головой.

– Аньес, Аньес, Аньес.

Я вопросительно смотрю на него.

– Ну зачем тебе эта кастрюля? – выдыхает он, показывая пальцем на торчащую ручку. – И почему чемодан? Моей сумки хватит на три дня с избытком!

О господи, три дня.

– Я думала… – мямлю я.

Но не успеваю закончить свою фразу. Да и что бы я смогла объяснить? Собственная глупость лезет мне в глаза. Мысленно ругаю себя, презираю. Ну что, Аньес, отличилась? Кто позволил тебе думать, что мир становится идеальным? Что можно изменить жизнь меньше чем через неделю, всего лишь пожелав этого?

– Ты же не думала, что… – начинает Жюст с сомнением в голосе.

Я нахожу, что он странно на меня смотрит. Ну разумеется, а как ему еще на меня смотреть? Он пришел домой веселый, собирался сделать мне сюрприз, оп-ля, мы уезжаем на все выходные – да, на выходные, вот она, настоящая жизнь! – и нарывается на полную идиотку.

Он смотрит на меня, а я стою, опустив руки, и недоразумение все усугубляется. Хотя срочно надо что-то предпринять, чтобы он окончательно забыл эту интермедию: дать рациональное объяснение или же сменить тему.

– Я достала кое-какие вещи, – говорю я, – а заодно решила разобрать и остальное. Чемодан? Хотела отнести его в подвал. Ходила взглянуть, осталось ли там место.

Я краснею. Краснота заливает меня все больше и больше. У Жюста на лице все те же сомнение и непонимание. Он не двигается, не говорит, вовлекает и меня в свое молчание. Я прикидываю, чем мне это грозит. Еще ни разу со времени нашей встречи незримое и волшебное полотно, которое мы соткали, не рвалось, и вот сегодня именно я положила этому начало. Кожу бы себе содрала, только бы узнать, что он думает.

– У меня всего на минутку, – бормочу я, опасаясь, как бы звук моего голоса не разбудил какого-нибудь злого духа.

Я хватаю наугад одну-две одежки и запихиваю их в сумку. Потом закрываю чемодан и заталкиваю его под кровать. Слегка вздрогнув, Жюст расправляет плечи, словно выходя из задумчивости.

– Ладно, – говорит он. – Поторопись. Мы выезжаем через полчаса.

Я бросаюсь в его объятия. Он крепко смыкает их у меня за спиной.

Я перевожу дух.

Я смотрела, как мимо окон поезда проносятся разные травы. Прижималась щекой к стеклу, упираясь ногами в железный контейнер для мусора. Жюст оставил мне выбор: сесть рядышком или друг напротив друга. Я предпочла второе, это позволяло мне впитывать в себя его образ сколько душе угодно.

Покидая городской вокзал, поезд, по счастью, стер все страхи, всякое воспоминание о предыдущей сцене: снова были только Жюст и я. Стук колес сопровождал рождение темноты, убаюкивал нас, отправлял в какие-то дивные сферы. Иногда мы обменивались взглядами. Помню, посреди поездки Жюст вдруг наклонился ко мне и прижал мою руку своей. Это было так чудесно! Я любовалась им, разглядывала его лицо, гладкую как у ребенка кожу, его рот и губы, которыми он так крепко прижимался к каждой частице моего тела. Устроившись на своем сиденье, он забавлялся, вычерчивая своей сигаретой дымные узоры.

Мы произвели большое впечатление в купе. Наши попутчики наблюдали за нами исподтишка, заинтригованные необычной парочкой. Я тоже их изучала, прикидывая способности этой публики к ночному бдению – их головы клонились одна за другой, побежденные долгой поездкой и стуком колес по рельсам.

Примерно за час до прибытия Жюст достал книгу из сумки.

– Мамочка, позволь тебе представить «Однорукого боксера»[2]. Автор – выдающийся американский писатель. Но предполагаю, что тебе его имя неизвестно, – заметил он с легкой иронией. – Какая жалость: упустить такое наслаждение!

Он уже погрузился в чтение. «Однорукий боксер»? Я заметила выпуклость на дорожной сумке над нашими головами – боксерские перчатки Жюста. Он никогда с ними не расставался, куда бы ни шел. Иногда надевал их и дома и лупил по пустоте, ловя мой восхищенный взгляд. Становился в центре комнаты, чередовал позы и движения, переносил меня вместе с собой на виртуальный ринг: я и правда была покорена. Смотрела, как эти кулаки врезаются в невидимое, закрывала глаза и на мгновение присваивала себе его мощь. Это уже были не его кулаки, а мои, перчатки были моими, удары были моими; я сама становилась оружием, войной, карой.

Свет вагонов освещал полосу земли вдоль путей. Мы уже подъезжали, и время от времени можно было, прищурившись, различить снег. Я встала и пошла освежиться. По коридору медленно шел какой-то мужчина. Я хотела проскользнуть вдоль окна, пропуская его, но он внезапно вытянул руку, перекрывая мне путь. От его запаха и выражения на его лице меня затошнило.

– Э, дамочка, где это вас научили так просить прощения? – бросил он.

Вдруг мимо пронесся встречный состав. Машины взвыли.

– Просить прощения? – переспросила я.

Встречный поезд все не кончался. Его огни заливали коридор вспышками, в ритме мелькания вагонов.

Я увидела, как запах его пота буквально растекается по моему телу. Увидела его огромную руку, плечи. И внезапно все стало белым, как его рубашка, белым, как кожа на его лице, как мигающие огни, следы снега на земле, охвативший меня холод. Мужчина прижался к окну. Достаточно было проскользнуть, воспользоваться оставшимся пространством. Я была такая маленькая и худая, так почему же я оставалась неподвижной?

Тошнота разрывала мне внутренности. Я почувствовала, как желчь поднимается ко рту и судорожно, с болью, извергла из себя всего несколько наперстков бледной жидкости да две-три слезинки, от которых у меня защипало в глазах.

Мужчина вцепился в ворот моего свитера.

– Гляди, что ты наделала, дура несчастная! – рявкнул он, показывая на свои запачканные ботинки.

Должно быть, его пальцы скользнули по моей шее. «Антуан», – пролепетала я. Коридор начал кружиться, мое тело обмякло, я почувствовала, что теряю сознание. Увидела мельком, как незнакомец исчезает, ускорив шаги – наверняка опасался новых неприятностей. Потом меня накрыло тенью.

Понадобился этот инцидент, чтобы я вспомнила. До Жюста, после Жюста. А главное, никогда при Жюсте, вплоть до этого вечера. В ресторане-то они сперва волновались, но потом в конце концов это неизбежно стало вызывать лишь смех. Надо уточнить: два-три раза в месяц как минимум. Сначала белизна, потом звезды и черная дыра. Хозяин спешил растрезвонить по всему залу: Аньес опять в отрубях!

Они перестали беспокоиться, знали, что я очухаюсь. Мне бы в цирке выступать со своим обморочным номером: почувствовав первые же симптомы, я старалась уединиться в таком месте, где могла бы упасть, ничего себе не повредив. Затем, сохраняя часть сознания в своем бессознательном состоянии, я была способна поддерживать или прервать эту искусственную кому по собственному желанию. Я путешествовала в каких-то фантастических областях, витала в полной черноте, слушала песнь безлицых сирен. Каким бы ни становился контекст, который предшествовал падению в бездну, сама экскурсия была приятной. Я продвигалась сквозь разноцветные детские рисунки, сквозь успокаивающие запахи, сквозь какие-то пушистые субстанции. В этом последнем измерении мои чувства вновь обретали наконец разумное обоснование.

Я вернулась в наше купе. Жюст все еще читал. Так что мы прожили эти несколько минут на параллельных путях. Про мое злоключение он так и не узнал: ничего не видел и ничего не почувствовал. А я ничего не сказала. У меня еще немного болело сердце, но ноги уже окрепли. Я молча села и стала напоследок смотреть в ночь, несущуюся вдоль рельсов. Прибытие было неотвратимо: пассажиры уже вставали со своих мест, становились похожи на собственный багаж. Некоторые шли, навьюченные лыжами, натыкались на перегородки, вместе шутили, обменивались обещаниями горячего вина и хорошей лыжни. Весь поезд шумел, приобретая веселый каникулярный вид.

Жюст поднял глаза и захлопнул книгу.

– Конечная остановка, Мамочка. Приехали!

Он достал сумку, протянул мне пальто.

– Давно в горах не была? – спросил он, подталкивая меня к двери.

Я сказала Жюст, что никогда здесь не была, а снег для меня – только грязная каша под колесами машин, я его другим никогда и не видела. Он мне не поверил. Хотя так и было. Ну да, мои родители предпочитали море, каждый год туда уезжали на пять недель: один и тот же пляж, те же волны, тот же кемпинг, та же свалка – берег моря вечно притягивает отбросы.

– Ни книг, ни музыки, ни снега… Какая тоска, – заключил Жюст позже, когда автобус вез нас к шале. – А с тех пор как ты живешь одна, что ты делаешь со своим временем? Вот загадка!

Мне не хотелось врать, но для объяснений было слишком поздно. Так что я всего лишь сказала:

– Я так мало выхожу, Жюст.

Он не настаивал. Мы прижались друг к другу на дерматиновых сиденьях. А поскольку наши места были в самом конце автобуса, никто нас не видел, и мы тоже никого не видели.

– Прямо как школьники, – сказал Жюст.

И наши губы, а потом наши тела, уже не разлучались.

Нас ждали три восхитительных дня. Словно прыжок из времени, прообраз прощания. Мы закроем за собой дверь, чтобы забыть о мире – только мы и безмолвие, – и будем вырабатывать, как в пробирке, алхимическую смесь наших душ.

Друг на друге, друг под другом, друг в друге. И так целых три дня.

Жюст бросил сумку на землю, опрокинул меня на стол.

– Друг в друге, – шепнул он мне на ухо.

Шале принадлежало типу, с которым Жюст работал. Он сообщил мне это тем же вечером, в автобусе. И вот теперь против моей воли передо мной предстает лицо и жизнь этого человека: на десятках фотографий, развешенных по стенам, красуются его семейные секреты. Одна жена, вторая, растущие от снимка к снимку дети. Он сам – высоко задранный подбородок, грубые черты, густые усы.

– Ах да, верно, Мамочка, ты же не знаешь Абеля.

Жюст оживляется. Я еще никогда не видела его таким воодушевленным, таким словоохотливым. Абель, говорит он, такой потрясающий. Остроумный, блестящий, поверь мне, стажерки к нему так и липнут, он определенно пользуется успехом.

– Ну так что, Аньес, ты его таким себе представляла?

Я никаким его себе не представляла, Жюст. Зато вижу, что этот Абель, раз уж его так зовут, занимает слишком много места. Моего места. Ты стал возвращаться все позже и позже, все более пьяным, порой пренебрегаешь моим телом. Конечно, я ничего тебе не сказала. Просто подумала: если Жюст его любит, то должна ли я тоже его полюбить или же возненавидеть?

Я чувствовала, как увеличивается его влияние, но не смогла оценить насколько. Теперь ты сам мне это говоришь, Видишь, Аньес, какой Абель гений, эта идея с шале – его, он проникся ко мне дружбой, будь я хоть черный, хоть зеленый, Абелю на это совершенно плевать.

И ты ждешь, чтобы я это одобрила, чтобы вслед за тобой повторила: Абель гений?

Я смотрю на фото, изучаю эти усы, нет, в самом деле не могу, но шале… ты прав, Жюст, шале – это шале.

Лучше не думать о стажерках. Не изводить себя. Вернуться к нашему уговору: молчание, любовь.

Жюст приближается. Сейчас, наверное, полночь, он шепчет: «Ну, давай, пошли».

Берет меня за руку, увлекает наружу и бросает в плотный, затвердевший от мороза снег. Мне хорошо, так хорошо в объятиях Жюста. Он задирает кверху одежду на моем торсе и катается со мной по сугробу. На моем животе белеет снег. Должно быть, это прекрасно, но почти ничего не видно, потому что вокруг кромешная ночь. Только нашим теням и перепутанным следам удается творить невероятные рисунки.

На заре меня ласкает проникающее сквозь ставни солнце. Я заснула прямо на жестком полу, там, куда мы недавно рухнули. У меня ломит спину, саднит кожу, на ней следы наших ночных забав. С еще закрытыми глазами думаю об этом чуде: во мне оживает жизнь, снова расточает чувства и желания, снова вписывает в мой личный словарь некоторые выброшенные из него слова.

В полусне я принимаю решения. Надо попытаться читать, «Однорукого боксера», например, как только Жюст его закончит. Пользоваться зеркалом и ухаживать за собой, каждый день, и не только с заранее просчитанными целями. Оценить свое счастье и снова задуматься о существовании бога.

Мои руки ищут на ощупь Жюста: напрасно. Неужели он предпочел удобство матраса? Дохожу до спальни: пусто. Я зову, открываю двери одну за другой, обшариваю второй этаж, потом остаток шале, кухню, гостиную, подвал. Жюста нигде нет. Мой мозг тотчас же поднимает тревогу. Я злюсь на себя за то, что так быстро потеряла голову, и все же это сильнее меня: Жюст сильнее меня, его отсутствие сильнее меня. Теряюсь в ужасных предположениях, потому что иначе что же другое?

Мне трудно дышать, но тут замечаю короткую записку на входной двери: «Ушел кататься». Жюст ушел кататься. Кататься. Одна, две, три, четыре… горстка нелепых букв. Я оседаю по стенке. Колени подгибаются к животу, дрожат, как дрожит все мое уничтоженное существо.

У нас всего три дня, а он ушел кататься.

Я закрываю глаза и жду его в темноте.

– Ведь мы надеялись, что это будет великолепно! – негодует Жюст. – Три великолепных дня. Все условия соблюдены. Превосходный снег, постоянное солнце и это потрясающее шале. Ты только представь на минутку, во сколько бы такое обошлось, если его снимать!

Я пытаюсь объяснить: Жюст, у нас же всего три дня. Он ничего не хочет слышать.

– Три дня в горах, чтобы сидеть взаперти – ты на это надеялась?

Он кричит, и каждый из звуков, которые он издает, распинает и убивает меня.

– Такие шикарные выходные с неба кучами не сыплются, дорогая Аньес. С каких это пор катание на лыжах противопоказано молодым влюбленным парочкам? Они что, должны жить отшельниками? Предупреди меня в таком случае, предупреди, потому что, видишь ли, дорогая Аньес, до этого момента я думал насладиться жизнью. А на самом деле какая у нас программа? Стоило мне высунуть нос наружу, как Аньес принимает трагический вид, кривится и закатывает мне истерику!

Он идет на кухню и продолжает оттуда:

– Жизнь, Аньес, настоящая жизнь!

Я слышу, как он бьет по стенам кулаками. Так что мы впервые оказались не Единым Существом, а двумя разными – с разным представлением о счастье. И что мне думать о себе, о Жюсте, обо всем этом? Он молча проходит мимо и запирается в ванной. Гораздо позже выходит оттуда, уже свежий, успокоившийся и прижимает меня к себе.

– Ну хватит, Мамочка, я сорвался, и было из-за чего. Но все-таки не собираемся же мы испортить такие прекрасные дни!

Меня заливает теплом его тела, успокаивая мое отчаяние.

– Аньес, ты спишь, свою мельницу проспишь[3]… – добавляет он, – полу-напевая, полунашептывая.

Целует меня. Я возвращаю ему его поцелуи, слишком счастливая, что все улаживается.

Солнце сияло до конца выходных. Жюст был доволен. Катался с утра до вечера. Я смирилась и терпеливо ждала его в шале.

В первый день он еще побуждал меня выйти прогуляться:

– Пройдемся по деревне, хоть чистым воздухом подышим!

Меня это не соблазняло. Он настаивал:

– Тебе тут будет одиноко.

Я отвечала, что люблю одиночество. И не лгала. «Опасность не в одиночестве, а в отчуждении», – добавила я, но он был уже далеко. Так уж повелось у нас с Жюстом: важнейшие слова всегда приходили или слишком рано, или слишком поздно.

Я провела эти три дня, заточив себя в спальне. Лежала в постели вплоть до наступления темноты и возвращения Жюста. Он быстро принимал душ и что-нибудь готовил, чтобы перекусить на скорую руку, предупреждая: «Это для нас двоих, Мамочка». Потом начиналось самое лучшее и длилось несколько часов, после чего я отключала свой мозг и снова погружалась в пустоту.

В понедельник вечером мы снова сели в поезд. Я наблюдала за Жюстом, который дочитывал свою книгу, думала о нем, но это была плоская, бесплодная мысль. По дороге к квартире сильно дул ветер, как в день нашей встречи. Жюст оставил вещи, потом взял боксерские перчатки и направился в спортивный зал. «Главное, не жди меня, – сказал он, уходя. – И мужайся насчет завтрашнего дня!»

Я смотрела, как он удаляется своим легким шагом. Мне хотелось присоединиться к нему, чтобы он увлек меня за собой силой своей тяжести, но не сдвинулась с места. Похолодела.

Хозяин дал мне выходной неслучайно: в следующий вторник в соседней высотке начинался гигантский конгресс – «международного масштаба», уточнил он каждому из официантов. И, чтобы подготовить нас к испытанию, собрал войска на рассвете. Успех операции зависел, по его выражению, от нашей способности «убивать мертвое время», другими словами, мы не должны простаивать ни минуты. Он говорил быстро, отрывисто, иногда останавливаясь и проверяя, внимательно ли мы его слушаем. А я все думала о его словах: как можно убить что-то уже мертвое?

– Аньес, окажите мне любезность: перестаньте считать ворон в следующем году.

Можно ли убить то, что уже мертво?

Он нанял дополнительный персонал, организовал команды. Клиентов ожидалось много, и большинство без предварительного заказа. Придется поторапливаться с уборкой столиков, находить добавочные стулья и не ворчать, если кто-то из них явится в последний момент и будет мешать проходу. Если им не найдут место за десять минут, они отправятся в большой ресторан напротив и мы потеряем их на все время конгресса, что обернется прямым убытком, потому что участник такого мероприятия, будучи навеселе, много пьет, составляет великолепные отчеты о расходах и ненавидит менять свои привычки.

Поставки вина и крепких напитков продолжались всю неделю, подвалы и холодильники ломились от запасов. Были назначены премии по итогам работы, поскольку съезды такого размаха случаются не каждый месяц.

– Я рассчитываю на вас, дорогая Аньес, вы ведь проявите любезность, правда?

И этот боров ущипнул меня за щеку с игривой улыбочкой. Его пальцы воняли остывшим жиром, пальцы и все его тело. Он впервые прикоснулся ко мне, никогда раньше не осмеливался на такое. Моя рука отреагировала на это сама по себе – я тут же отбросила его ладонь, шваркнула ее о стену. Грязная свинья, сказала я, не смей прикасайся к моему лицу.

Он встал передо мной как истукан и напыжился; официанты молча обступили нас кругом.

– Моя милая Аньес, немедленно извинитесь, потому что вы перешли все границы. Забыли, кто тут главный?

Он говорил всего в сантиметре от меня, почти касаясь ртом моих губ. Его дыхание проникло мне в горло, и оттуда, из самой глубины, что-то поднималось. И я изрыгнула это на него: никогда, никогда не касайтесь моего лица, это очень опасно, где вас учили просить прощения? Можно ли убить что-нибудь уже мертвое? Неужели так сильно дует ветер? Вы ведь будете так добры, правда?

Хозяин замахнулся на меня, хотел ударить.

– Дрянь такая, я тебя научу уважению! – вопил он, окруженный двумя-тремя официантами. – Опусти глаза!

Но мои глаза смотрели прямо вперед, пронзали его, обшаривали его свинячью требуху, бросали ему вызов, иди сюда, мой козленочек, я тебя жду, только попробуй еще раз прикоснуться к моему лицу, попробуй еще раз тронуть его своими вонючими лапами.

Остальные вывели меня на улицу. Одна из девиц сказала: что ты творишь, Аньес, устроить нам такое сегодня, честно говоря, это подло. Потом все они вернулись к работе. А я сидела на краю тротуара, в одной блузке, сжав колени, и слышала, как все твержу: только попробуй прикоснуться к моему лицу, грязная свинья, только попробуй еще раз тронуть его своими вонючими лапами.

Я не стала возвращаться за своим пальто. Дала себе время успокоиться, потом пошла домой. Хотелось есть. Зашла по дороге в булочную и купила багет, который сразу же и съела, обмозговывая положение, в котором оказалась. Я только что потеряла работу, но нисколько о ней не жалела. В деловом квартале столько всяких кафе и ресторанов, что в конце концов наверняка найду себе место. В сущности, все может даже обернуться к лучшему. Поскольку было всего девять часов утра, я найду Жюста еще в постели. Разбужу его, расскажу, что случилось, он меня поздравит с тем, что дала отпор этому вонючему козлу, и мы вместе выпьем кофе. Я проведу вместе с ним долгий день (приятно продолжив наши выходные), а затем начну искать новую работу.

Увы, дома никого не оказалось. Квартира была пуста, постель не заправлена, в ванной еще влажно. Может, он ушел на работу раньше?

Я стояла в растерянности посреди комнаты, в самом деле не зная, что делать. Если бы он был здесь, мы порезвились бы под простынями, и я забыла бы ресторан, свинью и весь задний двор с этими гусынями. Жизнь снова стала бы спокойной и приятной, и исчезли бы вопросы: можно ли убить что-то уже мертвое? Я перестала бы слышать свист ветра меж серых коробок домов, свист ветра на сером песке дюн. Если бы он тогда оказался дома, ничего такого не случилось бы.

Но дома никого не было, и я пошла за ключом. Это было неразумно, совсем, скорее механическое действие: я спустилась по ступеням в полубессознательном состоянии и открыла дверь подвала. Все мои вещи были здесь, нетронутые, великолепные и ослепительные: трех дней не хватило, чтобы покрыть их пылью. Я осторожно их собрала. Сложила в коробку, отнесла наверх. Потом составила свой наряд. Выбрала темную юбку до середины икр, с разрезом почти на всю длину, блузку из черного газа, серую жилетку, туфли на невысоких квадратных каблуках. Причесалась и накрасилась, следя за тем, чтобы остаться естественной: я очень сильна в умении внушать иллюзии. Наконец, взяла флакон духов, заброшенных со времени моей встречи с Жюстом. Там оставалось всего несколько капель; я разбрызгала их по волосам.

В зеркале заметила волнистую линию. Несмотря на чрезмерную худобу моему телу удалось симулировать наличие форм. Машина была готова.

Я начала не сразу. Первые годы прошли среди нескончаемой жесткой боли, в которой я замкнулась. Я знала, что время от времени меня хотели обследовать, но потом, бог знает почему, отказались от этой затеи. Я слышала слова, фразы на свой счет. Обо мне беспокоились, но умеренно. Предполагали анорексию, любовные страдания, кризис подросткового возраста. Созванивались с друзьям, сравнивали факты и, наконец, пришли к выводу: малые дети – малые заботы, большие дети – большие заботы.