Читать книгу Благодарю за этот миг - Валери Триервейлер - Страница 3

Первое известие я получила в среду утром. Мне пришла эсэмэска от приятельницы-журналистки:

Говорят, в среду “Клозер” напечатает на обложке фотографии Франсуа и Гайе![1]

Отвечаю коротко, слегка раздраженно. Слухи о том, что у президента роман с этой актрисой, отравляют мне существование уже несколько месяцев. Сплетня всплывает, затихает, упорно возвращается, но мне трудно в нее поверить. Пересылаю это сообщение Франсуа, без всяких комментариев. Он мгновенно отвечает:

Откуда у тебя эта информация?

Не важно, я просто хочу знать, виноват ты или нет.

Нет.

И я успокаиваюсь.

Однако в течение дня слухи продолжают распространяться. Мы с Франсуа разговариваем днем по телефону и ужинаем вместе, не затрагивая больную тему. Она уже не раз была предметом наших стычек, нет смысла усугублять ситуацию. На следующее утро получаю новое сообщение, от другого знакомого журналиста:

Привет, Валери. Гайе будет завтра на первой полосе в “Клозер”, ты, наверно, уже в курсе.

Я снова пересылаю это Франсуа. На сей раз ответа не получаю. Президента сейчас нет в Париже, он в Крейе, у военных.

Прошу одного журналиста, старого приятеля, сохранившего контакты с желтой прессой, воспользоваться своими связями и хоть что-нибудь разведать. В Елисейский дворец потоком идут звонки из редакций. Журналисты осаждают вопросами об этой гипотетической обложке всех советников президента по связям с общественностью.

Утро проходит в телефонных разговорах с близкими. На сегодня запланирована моя встреча с персоналом яслей при Елисейском дворце, на обеде, приготовленном детским поваром. Мы ввели этот ритуал в прошлом году. Около десятка женщин занимаются детьми обслуживающего персонала и советников президента. Месяцем раньше мы отпраздновали Рождество вместе с родителями малышей, посещающих ясли. Франсуа и я раздали им подарки; он, как всегда, скоро уехал, а я еще долго сидела и разговаривала с детьми и их родителями, наслаждаясь обстановкой этой тихой гавани.

Предстоящий обед радует меня, и все же я чувствую себя подавленной, как перед надвигающейся опасностью. Директриса яслей ждет нас у входа, в здании напротив Елисейского дворца. Меня сопровождает Патрис Бьянкон, бывший коллега по работе на радио “Франс Интер”, ставший моим верным советником и начальником моего секретариата. Подходя к дому, я вынимаю из кармана оба мобильника – один для работы и общественной жизни, второй – для разговоров с Франсуа, моими детьми, родными и друзьями. Столы накрыты по-праздничному, все лица сияют. Стараясь скрыть тревогу, я тоже делаю веселое лицо и кладу “личный” мобильник возле своей тарелки. Повар разносит блюда, воспитательницы по очереди встают из-за стола, помогая детям управляться с едой.

В 2015 году ясли Елисейского дворца отпразднуют тридцатилетний юбилей. За это время они приняли около шестисот малышей, в частности, детей нынешнего президента, когда он еще работал советником. В те времена он, как и все остальные служащие дворца, каждое утро водил своих детей в эти ясли. Чтобы отметить это событие, я планирую собрать вместе всех бывших воспитанников, давно уже ставших взрослыми людьми. Проработав двадцать четыре года журналисткой в “Пари-Матч”, я легко представляю себе, как красиво будет выглядеть на снимке это сборище во дворе Елисейского дворца. Мы хотим присвоить нашим яслям имя Даниэль Миттеран[2], которая и создала их в октябре 1985 года. Поскольку я теперь являюсь представительницей фонда “Франс Либерте” имени Даниэль Миттеран, мне и предстоит заниматься организацией этого празднества. И я обещаю быстро представить смету начальнице секретариата Франсуа Олланда, чтобы она могла утвердить проект и получить под него бюджет.

Мой мобильник вибрирует. Друг-журналист, который по моей просьбе отправился “на разведку”, подтверждает выход “Клозер” с фотографией на обложке: Франсуа выходит из дома Жюли Гайе. Удар в сердце. Пытаюсь не показать вида. Протягиваю мобильник Патрису Бьянкону, чтобы он прочел эсэмэску. От него у меня нет никаких секретов: “Смотри, это по поводу нашего досье”. Стараюсь говорить максимально спокойно. Мы дружим уже больше двадцати лет, и нам достаточно одного взгляда, чтобы понять друг друга. Добавляю, с невозмутимым видом: “Поговорим об этом через час”.

Стараюсь вернуться к разговору с работниками яслей, а в голове у меня бушует ураган мыслей. Вокруг говорят об эпидемии ветряной оспы. Машинально поддакивая, сообщаю Франсуа эсэмэской о публикации в “Клозер”. Это уже не слухи, это неоспоримый факт.

Встречаемся в 15 часов дома, – тотчас отвечает он.

Пора прощаться с директрисой. Улица… совсем узкая улочка между яслями и Дворцом, которую нужно перейти. Самая опасная в моей жизни. Знаю, что ни одна машина не допускается сюда без особого разрешения, и все же у меня такое чувство, будто я с закрытыми глазами пересекаю автотрассу.

Быстро поднимаюсь по лестнице, ведущей в наши личные апартаменты. Франсуа уже стоит в спальне с высокими окнами, выходящими в парк со столетними деревьями. Мы садимся на кровать. Каждый с той стороны, где привык спать. У меня хватает сил произнести только одно слово:

– Итак?

– Итак, это правда, – отвечает он.

– Правда – что? Что ты спишь с этой девицей?

– Да, – признается он, располагаясь поудобнее, полулежа и подпирая рукой голову. Мы находимся довольно близко друг к другу на этой широкой кровати. Но мне не удается поймать его ускользающий взгляд. Теперь я уже не могу сдержать поток вопросов:

– Как это случилось? Почему? С каких пор?

– Уже месяц, – заявляет он.

Я держусь спокойно, никакой нервозности, никаких криков. И уж конечно, никакой битой посуды, которую мне припишет потом молва, обвинив в воображаемом ущербе на миллионы евро. Я пока еще не осознала размеров катастрофы. Может быть, он согласится объявить, что просто-напросто ужинал у нее? Я подсказываю ему такой выход. Невозможно: он знает, что фотография была сделана на следующий день после ночи, проведенной на улице Сирк, в квартире, где живет актриса. Тогда почему бы не прибегнуть к сценарию Клинтона? Публичные извинения, обещание больше не видеться с ней? Мы еще можем все начать сначала, я не готова потерять его.

Ложь Франсуа лежит на поверхности, правда мало-помалу выплывает наружу. Он признаёт давность этой связи. Месяц превращается в три, потом в шесть, в девять и наконец – в год.

– Нам не удастся помириться, ты никогда не сможешь меня простить, – говорит он.

Потом он уходит в кабинет, где у него назначена встреча. А я сейчас не способна принять своего посетителя и прошу Патриса Бьянкона заменить меня. Весь остаток дня провожу в спальне. Пытаюсь представить себе дальнейшее, не спуская глаз со своего мобильника, выискивая в Твиттере первые отзвуки объявленной сенсации. Пробую разузнать побольше о “репортаже”. Обмениваюсь эсэмэсками с самыми близкими друзьями, предупреждаю своих детей и мать о том, чтó скоро будет обнародовано. Не хочу, чтобы они узнали об этом из прессы. Они должны быть готовы к самому худшему.

Франсуа возвращается к ужину. Мы снова встречаемся в спальне. Он кажется еще более подавленным, чем я. Я застаю его на кровати, он стоит на коленях, держась за голову, и выглядит так, словно в него ударила молния.

– Что мы будем делать?

Это нечаянное “мы” он произносит в ситуации, где мне уже нет места. Вероятно, оно звучит сейчас в последний раз, скоро останется одно лишь “я”. Потом мы пытаемся поужинать в гостиной, на журнальном столике – так мы обычно делали, когда нам хотелось более интимной обстановки в этом Дворце или более короткой трапезы.

Мне кусок не идет в горло. Я пытаюсь выяснить подробности. Перебираю возможные политические последствия. Куда же подевался наш образцовый президент? Президент не может воевать на два фронта, убегая при каждом удобном случае, чтобы переспать с актриской на соседней улице. Президент не поступает так, когда заводы закрываются, безработица растет, а его рейтинг падает ниже некуда. В эту минуту я чувствую, что меня гораздо больше ранит политический кризис, нежели наш личный крах. Я, конечно, еще надеюсь спасти наш союз. Франсуа просит меня прекратить эти причитания: он и сам сознает гибельные последствия случившегося. Торопливо перекусив, он снова уходит к себе в кабинет.

И вот я остаюсь одна, наедине со своими душевными муками, тогда как он созвал совещание, о цели которого мне ничего не известно. Очевидно, там будут решать мою судьбу, ни во что не посвящая меня саму. В 22.30 он возвращается. Не отвечает на мои вопросы. Выглядит потерянным, сбитым с толку. Я решаю повидаться с Пьером-Рене Лемá, генеральным секретарем Елисейского дворца, которого прошу о встрече по телефону. Франсуа спрашивает, что мне от него нужно.

– Не знаю, просто хочу с кем-нибудь поговорить.

Теперь я в свой черед прохожу по узкому, почти потайному коридору, соединяющему личные апартаменты с президентским этажом. Увидев меня, Пьер-Рене раскрывает мне объятия. И я кидаюсь к нему на шею. Впервые я плачу горючими слезами, орошая ими его плечо. Он похож на меня: он не понимает, как Франсуа мог ввязаться в подобную авантюру. В отличие от многих других советников, Пьер-Рене всегда был доброжелательным человеком. В течение почти двух лет, в рабочее время ему нередко приходилось выдерживать приступы дурного настроения Франсуа. По вечерам наступала моя очередь работать громоотводом. И мы служили друг другу опорой. Обмениваемся несколькими словами. Я объясняю ему, что готова простить. Позже я узнáю, что коммюнике о нашем разрыве уже обсуждалось у них на совещании. Моя судьба решена, но мне это еще неизвестно.

Возвращаюсь в спальню. Начинается долгая бессонная ночь. С одними и теми же вопросами, идущими по кругу. Франсуа принимает снотворное, чтобы спастись от этого ада, и спит несколько часов на другом краю постели. А я, сомкнув глаза едва ли на час, встаю около пяти утра, чтобы просмотреть информационные каналы в гостиной. Доедаю холодные остатки ужина, не убранные с журнального столика, и начинаю с радио. Первое, что я слышу в утренних новостях – “Важное сообщение”. Внезапно события принимают угрожающе конкретный характер. Подумать только: еще вчера все это казалось мне нереальным!

Просыпается Франсуа. Я чувствую, что у меня больше нет сил, я не выдержу, я не могу этого слышать. Бросаюсь в ванную. Открываю ящик с косметикой и выхватываю спрятанный там пластиковый пакет. В нем снотворные разных видов, в пузырьках, в таблетках. Франсуа входит следом и пытается отнять у меня пакет. Я бегу в спальню. Он дотягивается до пакета, и тот рвется. Таблетки рассыпаются по полу и по кровати. Мне удается подобрать несколько штук, и я судорожно глотаю все, что успела сунуть в рот. Я хочу уснуть, я не хочу переживать то, что на меня надвигается. Мне чудится, что на меня вот-вот обрушится ураган, которому я бессильна сопротивляться. Нужно бежать… бежать любым способом. Я теряю сознание. На лучшее и надеяться было нельзя.

Понятия не имею, сколько я проспала. И что сейчас – день? Ночь? И что произошло? Чувствую, как меня тормошат, стараясь разбудить. Позже я узнаю, что это было сразу после полудня. Сквозь туманную завесу различаю над собой лица двух моих лучших друзей, Брижит и Франсуа. Брижит объясняет, что меня могут положить в больницу, сумку с вещами она уже приготовила. В соседней комнате ждут двое врачей. Советник по делам здравоохранения взял дело в свои руки и позвонил профессору Жувану, главврачу психиатрического отделения больницы Питье-Сальпетриер. Оба врача спрашивают, согласна ли я на госпитализацию. А что мне еще остается? Я хочу, чтобы меня защитили от этого урагана, даже если сейчас я едва сознаю, кто я такая и что со мной происходит. Одной мне с этим не справиться.

Перед отъездом прошу, чтобы мне разрешили повидаться с Франсуа. Один из врачей против. Но я нахожу в себе силы заявить, что иначе никуда не поеду. Кто-то идет за ним. Когда он появляется, меня настигает новый шок. Ноги подкашиваются, я падаю. При виде Франсуа я вспоминаю о его измене. Сейчас это еще мучительнее, чем накануне. Все ускоряется: решение о госпитализации принято моментально.

Я не могу встать. Два офицера службы безопасности поднимают меня и ведут, поддерживая под руки. Лестница кажется нескончаемой. Брижит идет следом с моей сумкой, красивой сумкой для официальных поездок, которую команда, работающая со мной в Елисейском дворце, подарила мне на день рождения. Но сейчас я далека от блеска парадных приемов. Первая леди похожа на смятую тряпичную куклу, не способную ни стоять на ногах, ни идти. Брижит садится вместе со мной в машину. Всю дорогу я молчу. Не могу говорить.

В больнице меня сразу обследуют, и я почти мгновенно оказываюсь в палате. Боже, какой кошмар привел меня сюда, на больничную койку, в казенной ночной рубашке, под капельницу? Погружаюсь в глубокий сон. Сколько же я проспала – сутки, двое? Не знаю, я утратила всякое представление о времени. Проснувшись, я первым делом, чисто рефлекторным движением стала нашаривать свои мобильники. Но их нет. Врач объясняет: телефоны убрали, “чтобы оградить меня от внешнего мира”. Я требую вернуть их, угрожая, что иначе уйду из больницы. Видя мою непреклонную решимость, врачи решают отдать мне мобильники.

Вижу, как в палату входит одетый в голубой халат офицер службы безопасности, который охраняет меня с момента избрания Франсуа президентом. Стараясь не бросаться в глаза, он под видом санитара приткнулся на стуле у самой двери. Ему поручено следить за посещениями и пропускать лишь тех, кому разрешено со мной видеться. Таких очень немного. Я еще не знаю, что здесь все под контролем. Но не под моим. Мои личные дела считаются государственными. Я теперь всего лишь фигурант досье.

Подтверждаю одному из журналистов информацию о том, что меня госпитализировали. Чувствую, что там, в Елисейском дворце, что-то затевают. И мое предчувствие оправдывается. Как только эта новость стала известна, “они” решили заставить меня покинуть больницу. Первая леди страны в больнице – не очень-то лестно для имиджа президента. Впрочем, в этой истории вообще мало хорошего для его имиджа. Особенно его фотография в мотоциклетном шлеме, когда он выходил от Жюли Гайе. На сей раз я держусь стойко и заявляю врачу, что намерена остаться здесь еще на несколько дней. Да и куда мне идти? Вернуться на улицу Коши, в квартиру, которую Франсуа нашел семь лет назад, когда мы решили жить вместе, и которую я теперь не знаю, как и назвать – к себе, к нам? Я перенесла такой шок, что не держусь на ногах, а давление у меня упало до шестидесяти. В один из дней оно опустилось так, что тонометр вообще ничего не показал.

Врачи поговаривают о том, чтобы перевести меня в психиатрическую клинику. Мои воспоминания о том времени расплывчаты. Я только помню, как медсестры регулярно приходили мерить мне давление, даже по ночам, для чего им приходилось меня будить. Плохо помню всех визитеров, кроме, разумеется, моих сыновей, которые ежедневно приносили мне цветы и конфеты, и матери, в панике примчавшейся из провинции. Ну и конечно, мой лучший друг Франсуа Баши навещал меня каждый день. Что касается Брижит, то она служила посредницей между мной и Елисейским дворцом. Потом она признàется мне, что была потрясена бесчеловечным отношением, с которым столкнулась там. Глухая стена.

Я в больнице уже пятый день, а Франсуа так и не навестил меня. Хотя ежедневно шлет эсэмэски, довольно-таки лаконичные. Выяснилось, что врачи запретили ему приезжать. Мне непонятно это решение – мало того, что оно оскорбительно для меня, оно грозит ему катастрофой в политическом плане. После бурного объяснения врач принимает мои аргументы и отменяет свой запрет, разрешив десятиминутное свидание. Оно продолжается больше часа.

Но и тут память подводит меня. Разговор прошел мирно. Да и как могло быть иначе при астрономических дозах транквилизаторов, которыми меня здесь пичкают? Профессор Жуван заглядывал в палату каждые десять минут, желая убедиться, что все идет хорошо, и исчезал. Позже он расскажет одному из своих друзей, что мы выглядели как пара влюбленных, встретившихся после разлуки.

Ясно помню только одно: как я заявила Франсуа, что поеду с ним в Тюль на традиционную церемонию. Поездка была запланирована на эту неделю. За много лет я ни разу ее не пропустила, ведь Франсуа – избранник этого города[3]. Я сопровождала его в Тюль на такие встречи и до того, как он стал президентом. Это стало ритуалом и для нас, и для местных жителей. Таким же важным, как день выборов. Сколько раз мы с ним вместе объезжали избирательные штабы! Сколько раз сиживали в погребке в Лагенне, попивая отличное вино Роже и лакомясь его блинчиками с паштетом!

Ответ, разумеется, отрицательный. Сначала он пытался обосновать отказ моим состоянием, затем просто отрезал: это невозможно с политической точки зрения. Все ясно: я ему там не нужна. Тогда как сама я готова перенести любые взгляды окружающих, и просто любопытные, и злорадные.

Через три месяца после выхода из больницы, 24 марта, в день первого тура муниципальных выборов 2014 года, я проснусь в слезах. Не быть рядом с ним в такой день! Эти выборы разбудят во мне счастливые воспоминания о том, как мы делили с ним волнение в такие моменты или как вместе радовались встречам с друзьями во время “летних университетов” Социалистической партии в Ла-Рошели.

В течение двадцати лет я посещала вместе с ним все главные политические мероприятия. Сначала как журналистка, затем как его подруга. Мы прошли вдвоем все основные этапы его политической карьеры. Пережили их во всей полноте. И с каждым годом становились ближе друг другу, вплоть до того дня, когда началась эта история, когда все рухнуло.

Теперь этому конец. Он не желает видеть меня там.

Я настаиваю:

– Я поеду на своей машине.

Сколько раз я ездила по этой дороге, одна за рулем, и днем и ночью! Тогда я была способна вести машину пять часов кряду, ради короткого момента близости, украденного у его работы, с тем чтобы потом снова мчаться назад по той же трассе А19. Опьяняющие мгновения, какие может подарить только безумная любовь.

На следующий день, прикованная к постели усталостью, я с трудом сознавала, что со мной происходит. Еще через день – когда я собиралась ехать в Тюль – мне становится еще хуже. Я не могу даже встать. Стоит мне ступить на пол, как я падаю. Сегодня со мной должна обедать Валери, супруга министра труда. Ей приносят сэндвич, мне – надоевший больничный поднос. Я с трудом удерживаю вилку и еще хуже поддерживаю разговор. Борюсь с подступающей сонливостью: мне не хочется испортить нашу встречу. Но все напрасно. Я сдаюсь. Она уходит, я засыпаю.

Давление у меня упало ниже некуда. Причину я пойму только много позже. Мне давали огромные дозы снотворных, чтобы помешать уехать в Тюль. И мои сосуды не справлялись с таким “передозом”…

Врач боится доверить мне руль. “Вы не дойдете даже до конца коридора!” – твердит он. Несколько раз мы ругались с ним чуть не до драки и приходили к соглашению лишь благодаря эспрессо! Здесь только он один умеет варить по-настоящему хороший кофе и позволяет мне выпивать обычную ежедневную порцию ценой каких-то уступок с моей стороны.

В глубине души я к нему хорошо отношусь, к этому грубияну. Мне симпатична его откровенность, и я чувствую, как ему неприятна вся эта история. Позже он мне расскажет, как ездил в Елисейский дворец к президенту с докладом о моем состоянии. Не знаю, чем закончился их разговор: может быть, тогда-то и была задумана операция “анти-Тюль”.

Мне ничего не хочется, я не замечаю проходящего времени. Медсестры помогают мне преодолеть депрессию, всеми силами стараются меня взбодрить. Каждое движение – встать, принять душ, причесаться – стоит мне тяжких усилий. Но они меня тормошат: “Не расслабляйтесь!” Прежде они видели во мне первую леди, следившую за своей внешностью, – а теперь перед ними жалкая, опустившаяся баба, неспособная даже сменить пижаму. Они дают понять, что по-человечески сочувствуют мне, а не просто выполняют свои обязанности.

Наступает день выписки. Мне предстоит долечиваться на вилле “Ла-Лантерн”, в бывшей резиденции премьер-министра, находящейся с 2007 года в распоряжении президентов Республики. Это спокойное место рядом с Версальским парком.

Операция “выписка” продумана до мельчайших деталей, с тем чтобы избежать налета папарацци. Напоминает возвращение тайного агента на родину. Опираясь на руку офицера службы безопасности, с трудом передвигая ноги, я медленно бреду по коридору. Естественно, мы выходим не из центрального подъезда. Приняты еще и дополнительные меры: машина, которой мы обычно пользуемся, сегодня едет впереди нашей – для отвода глаз.

Операция проходит успешно. Телеоператоры и фотографы, столпившиеся перед особняком “Ла-Лантерн”, едва успевают заметить автомобиль с тонированными стеклами, промчавшийся по аллее, и ничего больше. Они не увидят даже мою тень. Да, это подходящее слово: я теперь всего лишь тень.

С удовольствием смотрю на это место: я его очень люблю; здесь, в этом мирном доме с высокими окнами и залитыми светом комнатами, в окружении старых развесистых деревьев, проходили самые счастливые дни моей жизни рядом с президентом. Меня встречает пара сторожей – нет, лучше назвать их ангелами-хранителями. Они ухаживают за усадьбой уже двадцать пять лет. И повидали здесь немало премьер-министров, прежде чем Николя Саркози передал этот райский уголок президентам. Они были свидетелями многих тайных совещаний, семейных праздников и, без сомнения, драматических событий. Но из них лишнего слова не вытянешь. Они никогда никого не предавали, никому не рассказывали никаких подробностей. Я любила пить с ними кофе по утрам, мы часто болтали – обо всем и ни о чем. И всегда это были приятные моменты. Они видели, как я одинока.

Один из молодых врачей Елисейского дворца круглые сутки дежурит в соседней комнате, наблюдая за моим давлением и давая анксиолитики и транквилизаторы. Я до сих пор плохо держусь на ногах. Когда я встаю, у меня кружится голова, и приходится немедленно сесть. Однажды утром я чуть не упала и с тех пор веду себя осторожно.

Каждый день меня навещает кто-нибудь из друзей. И конечно, родные. Они не рассказывают мне всего, что творится за стенами этого дома, оберегая от своры любопытных, от бредовых домыслов и скандальных фото на первых полосах газет. В один из солнечных деньков мы с матерью и сыном прогуливались в саду, не зная, что папарацци засели даже на деревьях. Им удалось заснять нас только со спины, тем не менее один из таких снимков с удовольствием напечатал некий желтый журнал. Медийная машина работает в полную силу. И жадно заглатывает любую бытовую подробность, даже самую незначительную.

Прошлым летом я часто бывала здесь одна, пока Франсуа работал в Париже, и у меня вошли в привычку долгие велосипедные прогулки. Мы с моими охранниками стали почти чемпионами. Ежедневно проезжали по тридцать семь километров через Версальский парк и лес, фиксируя время и стараясь каждый день хоть немного да увеличивать скорость. Нас ничто не останавливало, даже дождь. Это было счастье, которое никогда не надоедало.

На 15 августа[4] Франсуа приехал ко мне в “Ла-Лантерн”. Наконец-то он позволил себе несколько дней отдыха. Конечно, весьма условного. Он с трудом отрывался от своих бумаг и не желал выходить за ограду усадьбы. Прогулки сводились к двум-трем кругам по саду. Что касается меня, то я не отказалась от своих велопробегов. Папарацци так и кишели вокруг, на каждом метре парка. Два или три дня спустя в “Паризьен” появилось мое фото на велосипеде.

Как-то утром, в тот момент, когда мы закладывали вираж вокруг Большого канала в парке, я заприметила парочку фотографов и помчалась прямо на них, не предупредив двух моих телохранителей. Папарацци устроились основательно, на весь день: запаслись и одеялами, и походным холодильником. Один из них испуганно поднял руки, словно я угрожала ему оружием:

– Это не мы, фото в “Паризьен” – не наше, клянусь вам, что это не мы!

Их испуг рассмешил меня.

– Я подъехала не из-за фото, а чтобы сказать: вы напрасно теряете время. Президент не выйдет, не надейтесь сфотографировать его. Можете снимать меня на велосипеде хоть каждый день, но ведь это не представляет никакого интереса. А его вам не видать. Лучше возвращайтесь-ка к своим семьям!

Они, конечно, меня не послушались и, конечно, напрасно потеряли время, щелкая меня каждое утро, когда я катила на велосипеде, держась за руль или даже “без рук”. Но воспоминание о панике того фотографа вызывало у меня улыбку всякий раз, когда я думала о нем или о своем телохранителе, сказавшем мне со смехом: “Да я вижу, вы в нас не нуждаетесь!”

Как же я далека сейчас, в январе месяце, от этих в общем-то приятных воспоминаний! Попробовала сесть на велотренажер, но вскоре отказалась от этой попытки – нет сил. Лежу на кровати, равнодушно листаю старые журналы (только не свежие!), слушаю музыку и сплю. Каждый день получаю письма от неизвестных людей, десятками приходящие в Елисейский дворец и переправляемые в “Ла-Лантерн”. Некоторые из них трогательны до слез. Многие женщины, а иногда и мужчины хотят выразить мне свое сочувствие. Откладываю в сторонку те, на которые собираюсь ответить, и мне удается написать несколько благодарственных писем.

Так проходит неделя, а я по-прежнему живу вне времени. Оно остановилось, словно тоже одурманено лекарствами. Пока СМИ всего мира публикуют мои фотографии, обсуждают мою жизнь, мою судьбу, я стараюсь не брать в руки журналы и читаю только бесчисленные послания, отправленные на мой электронный адрес или на мобильник еще во время моего пребывания в больнице. Их прислали те, кого я давно не видела, друзья, дальние родственники, бывшие коллеги, писатели и просто незнакомые люди, каким-то образом узнавшие мой номер. А еще женщины, которым я когда-то помогла после смерти мужа или в другой беде и которые теперь в свой черед хотят утешить меня. Особенно глубоко тронуло меня письмо Евы Сандлер, потерявшей мужа и двоих детей во время бойни в Тулузской школе[5]. Я не имею права жаловаться: я переживаю всего лишь испытание, а не трагедию.

Из Дворца получаю всего три послания, да и те от советников. Все остальные затаились. Со мной уже обращаются как с парией. Из всего правительства только четыре министра осмеливаются прислать мне дружеские письма.

Те, кого я близко знала, не отвечают на мои звонки. Их молчание выглядит еще более вопиющим, когда я читаю письма из другого лагеря – от Клод Ширак, Карлы Бруни-Саркози, от Сесилии Аттиас, бывшей супруги Николя Саркози, Жан-Люка Меланшона, Алена Делона и многих других. В политике люди предпочитают принимать сторону победителей.

Меньше чем за неделю я не только пережила жизненное крушение, но и в полной мере оценила цинизм замкнутого мирка политических друзей, советников и “придворных”.

Франсуа сообщил, что собирается приехать в следующую субботу – “чтобы поговорить”, уточнив: “незадолго до ужина”. Он приезжает, мы располагаемся в самой большой гостиной, где стоит роскошный концертный рояль. И хотя инструмент уже далеко не новый, именно на нем имела обыкновение играть супруга Андре Мальро, когда министр культуры Шарля де Голля здесь жил. Генерал был потрясен трагедией семьи Мальро, потерявшей двоих детей в дорожной аварии, и предоставил Мальро возможность пожить уединенно в “Ла-Лантерн” вместе с женой и ее сыном Аленом. По выходным дням Мальро, словно желая забыться, принимался за обустройство усадьбы. При нем бывшие конюшни были перестроены под библиотеку.

Мы с Франсуа сидим лицом к лицу, каждый на своем диванчике. Несмотря на веселые цветастые драпировки, атмосфера в комнате гнетущая, расстояние между нами ощутимо почти физически. И тут он заговаривает о разрыве. Я не понимаю логики происходящего. Получается, что попался с поличным он, а расплачиваться должна я. Его решение еще не кажется бесповоротным, но у меня нет сил приводить доводы в свою пользу. Он старается избегать резких выражений, но приговор слишком жесток. Я не сознаю до конца его значения, чувствую себя как под наркозом.

Мы идем ужинать в столовую. В присутствии метрдотеля беседа становится почти банальной. После ужина отправляемся спать – в разных комнатах. Такого с нами никогда не бывало. Теперь он хочет ознаменовать этим конец отношений. В мой сон под воздействием лекарств вторгаются кошмары и галлюцинации.

Я то и дело испуганно вскакиваю, уверенная, что в спальне кто-то есть. Представляю себе, как Франсуа обнимает другую женщину. Кто из них сделал первый шаг? Что он рассказывал ей о нас? Искал ли он в ней то, чего не могла ему дать я? Эти картины душат меня, я гоню их, но они возвращаются снова и снова, и я захлебываюсь рыданиями.

Утром он сообщает, что уедет после обеда и что две мои подруги из числа самых близких – Констанс и Валери – хотят повидаться со мной. Почему же они не позвонили мне сами? Я предпочитаю побыть в одиночестве, чтобы собраться с мыслями и подготовиться к тому, что мне предстоит.

Но Франсуа настаивает. Он побаивается оставлять меня наедине с моим отчаянием, тогда как ему предстоит встреча с любовницей. Мне еще неизвестно, что обе мои подруги с утра уже находятся в Версале. Он придумал эту уловку, чтобы не обрекать меня на одиночество, а себя избавить от угрызений совести. Они ждут в кафе его сигнала, чтобы явиться в “Ла-Лантерн”. Он хочет передать им меня с рук на руки. Подруги бомбардируют меня эсэмэсками, умоляя позволить им прийти. Я уступаю, и правильно делаю: с отъездом Франсуа их присутствие меня утешит.

Мы с ним договорились увидеться в следующий четверг. Четверг всегда был нашим любимым днем, с самого начала нашего романа, с наших первых свиданий между 2005 и 2007 годами. И еще – это день из знаменитой песни Джо Дассена, которую мы столько раз слушали в моей машине, подпевая: “ Ты помнишь, это был четверг; / Мы ехали с тобой вдвоем / Дорогою влюбленных. / Великий день, великий путь / К большой любви; так не забудь, /Что это был четверг”[6].

Я беру на себя инициативу и назначаю встречу на улице Коши, у нас дома. Там мы будем одни и сможем поговорить свободно. Он приезжает точно в назначенное время, что ему совсем несвойственно. И привозит в металлическом контейнере обед, приготовленный в Елисейском дворце; еда уже разложена по тарелкам, которые нужно только сунуть в микроволновку.

Его телохранители остаются дежурить у подъезда. После публикации фотографии в “Клозер”, на которой они ранним утром несут пакет круассанов в квартиру, где находятся Франсуа и Жюли Гайе, они понимают, что им лучше не попадаться мне на глаза.

Все это как-то нереально. Мы садимся за стол, словно обычная супружеская пара, только едим без аппетита. Под конец он встает и как ни в чем не бывало готовит кофе, который мы выпьем в гостиной. Настало время обсудить вопросы материального порядка.

Земля разверзается у меня под ногами. Я боюсь неизвестности, боюсь того, что произойдет после нашего разрыва, в том числе и финансовых проблем. Делюсь с Франсуа своими опасениями. После развода с отцом моих детей мне пришлось одной содержать своих троих мальчиков. Но такой ценой я добилась свободы, возможности соединиться с Франсуа и, не колеблясь, пошла на это. Я решила также сохранить фамилию Триервейлер, под которой писала репортажи более пятнадцати лет. Мне хотелось зваться так же, как мои дети. Я развелась с их отцом, но не с ними, а взять девичью фамилию означало бы для меня именно это.

Франсуа известно, что моей зарплаты в “Пари-Матч” не хватит, чтобы самостоятельно оплачивать аренду нашей квартиры на улице Коши, содержание детей, их жилье, их учебу. Когда мы подписывали договор аренды, я получала деньги в “Пари-Матч” и на телевидении, где сотрудничала с каналом Direct8 (ныне D8) с 2005 года, с момента его создания.

Став президентом, Франсуа потребовал, чтобы я отказалась от работы на телевидении. Тем не менее мы запланировали с дирекцией канала запуск новой программы чисто гуманитарного характера, совместимой с ролью первой леди. Она должна была состоять из серии документальных фильмов, где я брала бы интервью у различных деятелей на общие темы: воспитание девочек во всем мире, защита водных ресурсов, беженцы. Каждая из этих передач требовала поездок в две-три страны.

Я была очень увлечена этим проектом. Однако Канал Плюс перекупил, с санкции властей, наш Direct8. Некоторые журналисты предсказывали столкновение интересов. И вот в одно прекрасное воскресенье, когда мы были в “Ла-Лантерн”, Франсуа сухо и резко приказал:

– Ты должна отказаться от телевидения!

Тон не допускал возражений, мне тотчас пришлось уступить. Хватит нам пережитого не так давно “скандала с твитом” и поражения Сеголен Руаяль[7] на парламентских выборах. Мне больше не хотелось никаких препирательств, никаких проблем между нами. Но, отказавшись в тот день от работы на телевидении, я лишилась двух третей своих доходов, и он это знал.

Деньги никогда не интересовали меня сами по себе, но я всегда испытывала страх перед завтрашним днем, перед ненадежностью своего положения; я боялась оказаться без крыши над головой, когда уже не смогу работать. Я не забыла, в какой нужде умерла одна из моих бабушек. Я всегда обладала независимым характером. И не забыла, как моя мать до того, как нашла работу кассирши, вынуждена была клянчить деньги у моего отца, получавшего жалкую инвалидную пенсию. Ребенком я очень страдала от этих сцен, от унижения, от сознания полной безысходности. И построила свою жизнь на твердом решении: никогда ни от кого не зависеть в материальном плане.

Ни разу в жизни я не попросила денег ни у кого, особенно у мужчин. Хорошо помню, как мать обнаружила в супермаркете, что потеряла кошелек. У меня до сих пор стоит перед глазами ее убитое лицо: она не знала, как ей прокормить нас в ближайшие дни. Не помню, сколько мне было тогда лет, но ее отчаяние навсегда запечатлелось у меня в памяти.

Я выросла в семье, где никогда не жили в долг. У нас считалось, что нельзя тратить деньги, которых нет, и мы прежде всего смотрели на ценник. Эта привычка прочно засела во мне, я не умею “шиковать”, сорить деньгами. Вспоминаю день, когда мы с подругой отправились за покупками в аутлет. Пока я выбирала для сыновей одежду, продавщицы величали меня “мадам Саркози”. Я с улыбкой покачала головой. Тогда одна из девушек поправилась: “Ой, нет, вы ведь жена Олланда!” И тут я услышала, как женщина, стоявшая прямо передо мной, шепнула мужу:

– Ну, если даже президентские жены ходят по дешевым магазинам, значит, у нас и впрямь кризис!

В другой раз (человек неисправим!) я на распродаже купила пару кроссовок одному из сыновей, и продавец, узнав меня, спросил:

– Значит, вон оно как! Живете с президентом в Елисейском дворце, да еще и работаете вдобавок?

– Месье, а иначе как бы я могла купить эти кроссовки, если бы не зарабатывала на жизнь?

Он понял и с улыбкой взял мою банковскую карту.

Итак, я отказалась ради Франсуа от своей передачи на телевидении, но настояла на том, чтобы сохранить работу в “Пари-Матч”. Для меня совершенно неприемлемо было сидеть без всякой работы и без зарплаты. Я была гражданской женой президента, имела в Елисейском дворце свой личный секретариат, как и все первые леди до меня, и возглавляла небольшую группу энтузиастов, занимавшихся гуманитарными и социальными проблемами, что было сугубо добровольным делом. Но во имя чего я должна была отказаться от работы и заработка? Почему оказалась единственной женщиной во Франции, не имеющей права на труд?

К тому времени, когда в 2007 году нас признали официальной парой, я уже два года не вела в “Пари-Матч” политическую рубрику, перейдя к статьям о культуре, где вопрос о конфликте интересов уже не вставал. Так кому могло помешать, что я пишу рецензии на романы?!

Вот уже восемь лет, как я, отнюдь не претендуя на звание литературного критика, просто пытаюсь внушить подписчикам “Пари-Матч” желание читать книги, показать им на своем примере, что именно чтение помогло мне выбиться в люди, открыло новые горизонты, богатейшие возможности.

Без чтения я никогда не стала бы тем, что я есть. Я начала читать с того возраста, когда научилась складывать буквы в слова. Ребенком я проводила долгие часы в городских библиотеках. Мать привыкла оставлять там меня и сестру, пока бегала за покупками: рядом с книгами мы вели себя смирно, нам было хорошо. Среди тысяч запахов я могу различить запах пыли, въевшейся в книги, долгими годами не покидавшие полок. Вот он – запах моего детства, моя прустовская “мадленка”.

Когда мне было лет шесть и мать посылала мою старшую сестру Паскаль в магазин, она утаивала один-два франка, чтобы покупать для меня дешевые тоненькие книжечки. Подрастая, я читала все без разбора: вокруг не было никого, кто мог бы мне помочь с выбором.

Мои родители, как и многие французы, были членами книжного клуба “Франс Луазир”. Каждые три месяца в доме появлялась новая книжка. Я читала, грезила, узнавала что-то новое. С тринадцати лет я стала записывать в блокнот названия прочитанных книг. Теперь я иногда просматриваю первые страницы этого блокнота и вспоминаю замечательные романы, в детстве попавшиеся мне под руку, а ныне давным-давно позабытые.

На Рождество я просила родителей дарить мне только книги, и не было для меня более дорогого подарка. Ведь их не требовалось сдавать в библиотеку, они были мои.

Работая для рубрики “Культура”, я каждую неделю получаю десятки книг. И всякий раз, вскрывая упаковку и вынимая оттуда книгу, испытываю волнение, как первый раз в жизни. Их уже так много, что я утратила инстинкт собственницы и отдаю 95 % полученных книг в женскую тюрьму Флёри-Мерожис.

Писать раз в неделю (или чуть реже) книжный обзор для “Пари-Матч” всегда было для меня истинным счастьем, и уж тем более когда я стала жить в Елисейском дворце. Я воспринимала это как победу над теми, кто запрещал мне работать, а главное, над самой собой. Не будь этой обязанности – читать книги для составления журнальных обзоров, – меня, без сомнения, вовлекли бы в круговорот официальных встреч, поездок, приемов и я не смогла бы открыть ни одной книжки. Жалкое существование! Зато сесть перед компьютером, наедине с пустым экраном, со своими мыслями, отрешиться от всего на свете, сосредоточиться – вот что помогло мне преодолеть многие испытания.

Многие – но не такое.

В тот ужасный четверг, когда Франсуа объявил, что бросает меня, я не смогла бы прочесть даже двух строк и лишь беспомощно смотрела на крушение нашей пары. Президент заверил, что мне не о чем беспокоиться, что я, несомненно, получу выгодные профессиональные предложения, которые помогут мне начать новую жизнь.

Затронув вопросы финансового характера, он перечисляет другие заботящие его моменты. Он не хочет, чтобы я писала книгу, – несколько дней назад у меня возникла такая мысль, и я сказала ему о своем намерении. Он разрешает описывать лишь то, что касается моей “постпрезидентской” жизни. И настаивает на том, чтобы мы объявили о “нашем” разрыве в совместном коммюнике. Я отказываюсь. Мне этот разрыв не нужен. В нем нет ничего “совместного”. Но он продолжает настаивать, спокойным, холодным тоном.

Как все это горько.

Перед его уходом я требую отдать мне ключи от квартиры. Я говорю:

– Ты изгоняешь меня из своей жизни, значит, ты здесь больше не живешь, и я хочу оставить ключи себе. Чтобы иметь возможность приглашать сюда кого угодно и когда угодно.

Я знала, что ему не понравятся эти слова. Он изменяет мне уже больше года, но не может смириться с тем, что я намерена жить своей жизнью. Вот так устроены эти люди. Он возражает:

– Тебе их потом принесут.

– Нет, я хочу получить их сейчас же.

Франсуа зовет охранника, у которого хранятся ключи. Выходит в коридор поговорить с ним, но тут же возвращается. Ключи ему нужны, чтобы спуститься в подземный гараж, где его ждет машина, так как здание находится под охраной и никто не может попасть на стоянку, не вставив ключ в особое гнездо в лифте.

На всякий случай я решила сопровождать их, чтобы не лишиться ключей. И вот мы спускаемся в лифте с пятого этажа втроем: Франсуа, я и “разносчик круассанов” – тот самый полицейский, которого обессмертил своим снимком какой-то папарацци. Я смотрю ему прямо в глаза.

– Вы, случайно, сегодня не доставляли президенту круассаны? Значит, вот как вы понимаете обязанности полицейского? Удивляюсь, что вас еще не выгнали.

Он молчит, упорно глядя на свои ботинки. Глаза его увлажняются. Франсуа не произносит ни слова.

Я тотчас же еду в “Ла-Лантерн”. Предполагалось, что я пробуду в Версале до субботы, а в воскресенье улечу в Индию. Много месяцев назад я обязалась поехать туда представительницей “Движения против голода”. Я согласилась исключить из маршрута ту часть поездки, которая вела в Мадхья-Прадеш: туда нужно ехать из аэропорта на машине много часов по диким, опасным дорогам, и я боялась, что просто физически не выдержу этого.

Вот уже несколько дней окружающие уговаривают меня вообще отказаться от этой поездки. В первую очередь сам президент. Он не желает, чтобы я туда ехала. Но его заботит отнюдь не мое здоровье. В его представлении первой леди уже не существует.

Да и считал ли он меня таковой с самого начала? Нет, сейчас для него самое важное – мое молчание.

У меня осталось три дня для отдыха в “Ла-Лантерн”. Но я боялась провести последний, пятничный вечер наедине со своим горем. И пригласила на ужин самых близких друзей, словно решила доказать себе, что жизнь продолжается. Они съехались все и согрели меня своей дружбой. Что было бы со мной без друзей? Мы провели веселый, теплый вечер. Я попросила у врача разрешения не принимать обычные лекарства, чтобы выпить пару бокалов вина. Ночь проходит быстро.

В субботу к концу дня у меня назначена встреча с Франсуа – мы должны согласовать текст коммюнике. Трое из моих гостей остались у меня ночевать. Я собираю свои вещи, летнюю одежду, оставленную в “Ла-Лантерн”, кое-какие книги. Друзья помогают мне упаковать чемодан. Торопливо перекусываем. Пора уезжать. Иду прощаться со сторожами, Жозианой и Эриком:

– Ну вот, хочу вам сказать, что мы видимся в последний раз.

Они принимают это за шутку, громко протестуют.

Отвечаю им срывающимся голосом:

– Мы с господином президентом расстаемся, об этом будет объявлено сегодня вечером.

Теперь уже они взволнованы до слез, обнимают меня, горячо утешают. Я плачу вместе с ними. Никогда мне не забыть эту минуту, никогда! Так же как и прощание с обоими дежурящими сегодня поварами. Они тоже плачут. Я извиняюсь перед ними:

– Простите, я лучше пойду, а то не выдержу.

Не могу сдержать слезы. Мне хочется уйти достойно, но эти выражения привязанности трогают меня до глубины души. А я должна сберечь силы для предстоящей встречи. Сажусь в машину. Телекамеры уже хищно нацелены на нас. Журналисты на мотоциклах нетерпеливо ждут за оградой, готовые запечатлеть каждое мое движение, словно присутствуют при казни.

Сначала мы едем на улицу Коши, к нам домой – вернее, теперь ко мне домой, – а за нами следом мчится вся свора фотографов и телевизионщиков. Чтобы спастись от их объективов, мы проходим через подземный гараж. И снова прибегаем к уже испытанному способу уйти от преследования. Только на сей раз, чтобы спокойно проехать к Елисейскому дворцу, вперед высылаются две машины-“обманки”, а не одна. И когда мы отъезжаем от дома, вся банда уже далеко. Один из автомобилей вообще взял курс на “Ла-Лантерн”, увлекая за собой часть репортеров. Даже у меня это вызывает улыбку.

Не могу описать, что я ощутила, входя в сад Елисейского дворца через ворота Мариньи. Именно этим скромным путем, а не через парадный двор, я привыкла попадать во дворец. Никогда я не позволяла себе входить через парадные ворота. Словно в глубине души всегда чувствовала себя незаконной женой. А ведь я прожила здесь с президентом больше полутора лет, официально делила с ним его жизнь.

Сегодня, 25 января 2014 года, у меня сжимается сердце. На этот раз все кончено. Войдя в свои апартаменты, я начинаю собирать вещи, которые понадобятся мне в Индии, затем эсэмэской сообщаю Франсуа, что я уже здесь. И мы снова встречаемся в гнетущей атмосфере гостиной, сидя каждый на своем привычном месте. Он опять настаивает на совместном коммюнике. Я опять отказываюсь, приводя все те же аргументы. Мы словно вторично проигрываем ту же сцену.

Он еще раз просит меня отказаться от Индии.

– На тебя там накинутся все журналисты.

Он собирается отречься от меня, но единственное, что его волнует, – это чтобы пресса осаждала его – его, а не меня.

– Ну и что? Может, их даже будет больше, чем у тебя в Турции.

Как ни смешно, я пытаюсь его раздразнить. А он беспокоится о том, что я им скажу.

– Пока не знаю.

Он сидит мрачный, вертя листок в руках. И читает мне коммюнике, которое намерен отдать во Франс Пресс, – всего восемнадцать слов, бездушных и напыщенных, каждое из которых разит насмерть, как кинжал в сердце. Я убита жестокостью этих фраз, этой пренебрежительной манерой “сообщения” о том, что он “положил конец отношениям, которые связывали его с Валери Триервейлер”…

Встаю и направляюсь к двери, выкрикнув напоследок:

– Давай, публикуй свою писанину, если ты этого хочешь!

Он пытается удержать меня, обнять:

– Мы не можем так расстаться. Поцелуй меня.

И предлагает даже провести вместе последнюю ночь. Я с силой вырываюсь из его рук и ухожу, не оборачиваясь, вся в слезах.

Позже я узнаю, что ему понадобилось оторвать от кучи неотложных дел трех государственных советников, чтобы они составили этот документ о моей “отставке” – свидетельство о смерти нашей любви. Нам не всегда дано быть хозяевами своих чувств. Мы влюбились друг в друга, когда были оба несвободны. Тогда речь шла не о случайном увлечении. Так что же происходит теперь? И откуда столько нечеловеческой жестокости? Пусть он больше не чувствует себя виновным в этом разрыве. Но если в его сердце не осталось любви, он мог бы, по крайней мере, облечь наше расставание в пристойную форму.

Я должна вернуться к своим телохранителям, ожидающим меня в машине. Но я плачу так горько, как мне редко случалось плакать. Пытаюсь спрятаться за деревом, чтобы они не увидели меня в таком состоянии. Один из служителей сует мне пачку бумажных платков. Но, похоже, я сама превратилась в использованный клочок бумаги, который только что выбросили за ненадобностью.

Наконец делаю над собой усилие и возвращаюсь к своей охране. Мне удается только пробормотать, что мы возвращаемся на улицу Коши. Никто не решается заговорить со мной. Мы уже проехали по мосту Александра Третьего, когда я получаю эсэмэску от своего палача. Он опустил нож гильотины, а теперь посылает мне признание в любви:

Я прошу у тебя прощения, потому что все еще люблю.

От этих слов слезы мои льются с удвоенной силой. Что же это такое? Пишет ли он искренне, или это еще одно доказательство его трусости?

Путь до квартиры на улице Коши не занимает много времени. В лифте Александр, сопровождающий меня офицер службы охраны, выглядит таким же несчастным, как я сама. Видя мое состояние, он с тревогой спрашивает, справлюсь ли я.

– Спасибо, справлюсь.

Главное, не включать телевизор и радио. На мобильник хлынул поток эсэмэсок. Я наскоро просматриваю их. Новость распространяется с быстротой молнии. Я еще не осознала, что она облетела весь мир, еще не видела обложек международной прессы с фотографией Франсуа в шлеме. Не хочу ничего слышать, я должна отгородиться от этой медийной бури.

Не скажу, что это первая атака СМИ, с которой мне пришлось столкнуться, но зато самая кошмарная, а я не так уж мужественна. Роюсь в своей коллекции DVD с единственным желанием – лечь в постель и подумать о чем-нибудь другом. Все равно, о чем, лишь бы отрешиться от происходящего.

Натыкаюсь на фильм “Ее зовут Сара”. Мне давно уже хотелось посмотреть эту картину, снятую по роману Татьяны де Росней. Фильм рассказывает об американской журналистке, ведущей расследование, связанное с Зимним велодромом и историей жизни маленькой Сары[8].

Сейчас только восемь вечера, а я сижу на кровати с компьютером на коленях, закутавшись в одеяло, и даже не помышляю об ужине. Отгородилась от внешнего мира, плачу и даже не знаю, над чем больше – над фильмом или над собственной жизнью. После финальных кадров я чувствую себя опустошенной, обессиленной вконец. Этим вечером я в полной мере оценила выражение “выплакать все глаза”. В голове у меня бушует вихрь мыслей, они сталкиваются, перемешиваются, и я снова и снова задаюсь вопросом: как он мог так поступить со мной? И если мы все еще любим друг друга, то как дошли до такого? Завтра я уезжаю в Индию. И цепляюсь за эту мысль, как утопающий за спасательный круг.