Читать книгу Такая вот жизнь, братец - Валериан Георгиевич Пападаки - Страница 2

– Они взяли меня через неделю после того, как мы с тобой расстались, – сказал я, глядя, как Мартин разливает вино в фужеры, – т.е. не арестовали, а, как бы тебе сказать, – тут мой английский дал осечку, – вызвали на допрос, и даже не допрос, а так – поговорить «по душам».

Мы сидим с ним за огромным овальным столом красного дерева в полуподвале его трёхэтажного дома на Лэдброк Роуд, в самом сердце Лондона (я ещё не знал тогда, что в этом городе много «сердец»), вспоминая события тридцатилетней давности. Впервые я рассказываю ему всё, как было. Но, конечно, не всё: всего я рассказать ему не могу.…

1. Мартин в своём саду

…С Мартином я познакомился «чисто случайно», как сейчас говорят. Произошло это до банальности просто: в автобусе. Или это было предначертано свыше? Я стоял у самого выхода, когда в набитый людьми салон втиснулся мужчина, в котором можно было сразу угадать иностранца: он был в мятом белом плаще явно несоветского покроя. Это был настоящий «кент», как тогда говорили. Внешне он был похож на большую встрёпанную птицу, на кондора. Его голубые выразительные глаза, красивый, «не наш», овал загорелого лица, длинная шея и копна торчавших во все стороны светлых волос сразу приковали к нему наши взгляды. Он во все стороны вертел головой и приветливо улыбался, стараясь привлечь к себе внимание, хотя все уже и так были заинтригованы. Улыбка у него была, надо сказать, что надо, да и весь он был так экзотичен, что на лицах стоявших рядом девиц сразу заиграли ответные улыбки. Но сказать они ему ничего не могли, потому что изо рта его вылетали знакомые мне урокам английского языка звуки, которые, увы, не желали складываться во что-нибудь осмысленное. «Англичанин», определил я, «настоящий!». Я стал бешено прокручивать в голове все известные мне английские фразы, но память выдавала предложения типа «The book is on the table, I am in the classroom, и т.д., т.е. всё это было совсем не к месту (я ходил на подготовительные курсы при филфаке ЛГУ и… зубрил английский). Вдруг глаза наши встретились. Я чувствовал, как его взгляд скользит по моему лицу, словно тёплый солнечный луч, с глаз на губы. … Из потока слов, вырывавшихся из его рта, я разобрал только два: «Hotel Astoria» и сразу понял, что он не туда едет. «Out, out now!» выкрикнул я, и мы вывалились из автобуса на следующей остановке. Ему надо было в «Асторию», а мы ехали к Московскому вокзалу. Это я и пытался объяснить ему, когда мы шли по Невскому проспекту в сторону Адмиралтейства. Я выдавливал из себя слова, словно угри с подбородка, я отчаянно жестикулировал, чувствуя свою полную беспомощность и одновременно ощущая необыкновенный прилив энергии. Вот так мы с ним и познакомились. Это было общение с помощью взглядов, жестов, улыбок и чего-то ещё, незримого, но такого волнующего, что у меня всё кружилось перед глазами, и я даже не заметил, как мы оказались перед массивными дверями гостиницы. «A cup of tea’», донеслось до моего слуха и до меня дошло, что он приглашает меня зайти с ним внутрь. Да, это было бы здорово, ведь я ещё ни разу не бывал там, за вертушкой входа, но разве такое возможно! Вот и швейцар смотрит на меня, как на вошь, да и денег у меня кот наплакал. «No, thank you», выдавил я из себя очередной угорь, и Мартин, по-видимому, всё понял. «Meet tomorrow here», сказал он, «ten o’clock, right?» «Yes, good» ответил я и постарался поскорее смыться.

Наша встреча произошла в Ленинграде в конце пятидесятых. В то время я работал в «ящике», – так тогда у нас назывались закрытые предприятия, – куда меня пристроил один из моих «дядей» после моего неудачного «вояжа» на Сталинградскую ГЭС. Мне было почти девятнадцать. За два года до этого я окончил среднюю школу и, не поступив в музучилище, в отчаянии «дёрнул» вольнонаёмным на эту волжскую стройку. Пробыв там три летних месяца и порядочно «хватив горя», я снова дал деру: домой.

На следующее утро мы встретились у дверей гостиницы, – я приехал туда на целых полчаса раньше, – и сопровождаемые, как мне казалось, целой сотней невидимых глаз, отправились в Павловск, где я бывал не раз, и кое-что знал об этом великолепном дворцовом ансамбле. Мы провели там весь день, наслаждаясь красотами парка и памятниками архитектуры. Мы даже повалялись на траве на берегу красивого озерца, созерцая романтическую беседку напротив и обмениваясь, в основном, восклицаниями. Мы посетили дворец-музей (за вход заплатил, конечно, Мартин), где он заказал себе гида на английском языке, и я с завистью слушал ее рассказы об императоре Павле и его эпохе, ещё раз убедившись, что моя тройка по истории в аттестате зрелости вполне соответствует тройке по английскому.

Несмотря на языковой барьер, который иногда вырастал в непреодолимую стену, мне удалось поведать Мартину нехитрую историю своей жизни, рассказать о любви к музыке и литературе. От него я узнал (или, скорее, догадался), что он – актёр и профессиональный чтец, что здесь находится по приглашению министерства культуры, что любит русскую классическую литературу (Тургенев, Чехов) и театр. Вот, насчёт театра я ему вообще ничего рассказать не мог и не потому, что слаб был мой английский, – просто, я и в этом был полный профан. Время летело, как в хорошем фильме (у меня было чувство, что мне всё это снится), и мы простились хорошими друзьями у дверей «Астории». Мартин даже обнял меня напоследок и долго глядел мне в глаза завораживающим взглядом своих огромных голубых глаз.

Ну, а потом, наступила развязка. Я, естественно, рассказал о Мартине матери, она мужу, моему отчиму, а тот устроившему меня на номерной завод дяде, который доложил, «куда следует». А может, все было как-то по-другому, я и сам об этом узнал гораздо позже. Как бы там ни было, о моей встрече с Мартином узнали на заводе, меня вызвали в первый отдел и долго пытали о моих «связях с иностранцем», а потом заставили написать «все, как было». Из всего разговора мне в память врезалась фраза: «При Сталине тебя бы просто к стенке поставили». Вот так.

С перепугу я срочно вступил в комсомол и стал усиленно готовиться к вступительным экзаменам в университет. Жизнь круто изменилась. Если раньше, после провала с поступлением в музыкальное училище, я просто не знал, чем заняться и, как говорила мама, «метался из стороны в сторону», то теперь в душе поселился страх.

На допросе мне было сказано, что отныне я должен сообщать обо всех своих контактах с «иностранцем». Мне дали номер телефона, по которому я должен был звонить всякий раз, когда получал от него письмо. Слава богу, Мартин писал редко. Когда пришло его первое обстоятельное письмо, я уже учился на английском отделении филфака ЛГУ. Учёба давалась мне нелегко, отчасти из-за моей природной лени и безалаберности. Меня не увлекли ни общее языкознание (интерес к нему пришёл много позже), ни история мировой литературы, ни, тем более, марксистско-ленинская философия. Мной «овладела одна, но пламенная страсть»: научиться говорить по-английски по-настоящему, как Мартин, произносить звуки английского языка так, чтобы меня не могли отличить от англичанина (как мало я знал тогда об английских диалектах!). Я много читал, регулярно прослушивал «English by radio» по Би-Би-Си, я пытался слушать новости в оригинале и даже религиозные передачи из англиканских соборов, которые регулярно передавались по Би-Би-Си по воскресениям. На занятиях я скучал, грамматика мне внушала отвращение и только занятия по фонетике проходили гладко. Наша «фонетичка» во мне души не чаяла. Моей целью тогда было попасть летом на работу в «Интурист». Не без маминой протекции, правда, я попал на курсы гидов-переводчиков при «Интуристе», где с головой окунулся в мир искусства и истории русской культуры. Это было, как бы, вторым образованием. Я учился водить экскурсии по Эрмитажу и Русскому музею, изучал основные маршруты по историческим местам Ленинграда, начиная от центра до конструктивистских новостроек, я знал тайны фонтанов Петродворца и историю Лицея в г. Пушкине. Я рвался в бой!

Большое письмо Мартина, написанное таким неразборчивым почерком, что мне понадобилось несколько часов на его расшифровку, было полно неизъяснимого очарования. Этот человек, с которым я провёл всего пару дней, писал мне, как своему старому другу, он делился со мной своим богатым жизненным опытом и планами на будущее. А главное, говорил со мной, мальчишкой, как с равным! Оно начиналось примерно так:

«Мой дорогой друг Валериан, какое я, все-таки, ужасное создание! Столько времени не писать тебе. … С огромным удовольствием прочёл твоё прекрасное письмо (прими мои поздравления: ты делаешь большие успехи в языке)…». Дальше он сообщает, что четыре недели провалялся с гриппом, что, конечно, не может быть оправданием его столь долгого молчания. И тут же добавляет, с присущим ему поэтическим пылом, что истинные причины его молчания лежат гораздо глубже: он часто страдает от длительных депрессий и странных настроений, во время которых он ни на чём не может сосредоточиться. …Тем не менее, он поставил радио-пьесу по роману И.С.Тургенева «Вешние Воды». Надо же! Оказывается, там ещё в моде Тургенев, к которому мы со школьных лет питали отвращение (как, впрочем, и к Толстому, Островскому, и иже с ними). Он надеется вернуться на сцену, а пока работает на радио – там больше платят. Кроме меня, у него есть три особых друга в Москве (это – уже для органов), с которым он также поддерживает связь. Потом к Мартину пришёл успех. Я узнал об этом много позже.

Лето 1962 года пролетело в сумятице рабочих будней в «Интуристе», где мне доверили, по первости, работать с «индивидуалами», т.е. отдельными туристами, а не с группами. Это были, в основном, богатые супружеские пары из «капстран», которые вежливо выслушивали мои откровения о «Ленинграде – Городе Трёх Революций», а в Эрмитаже стремились, прежде всего, «отметиться» у импрессионистов, в связи с чем мне часто приходилось менять экскурсионные маршруты по музею. Однажды мне попался американский конгрессмен, или сенатор, не помню, по имени Дэвис, который прикатил в Союз с семьёй на собственном «линкольне». Это было настоящее чудо автомобильной техники, с автоматически открывающимися окнами, поднимающейся крышей и странным набалдашником на руле, который сенатор лениво покручивал, обгоняя машины. Лимузин был таким длинным, что нам стоило большого труда развернуться на Невском проспекте. Во время остановок по ходу экскурсии мы выходили из машины для фотографирования, и это было предметом моего особого беспокойства, потому что вокруг тотчас собиралась толпа народу, и я боялся, как бы что-нибудь не спёрли. Этот сенатор, в благодарность за мои «труды», пообещал мне прислать какой-нибудь сувенир из США, и я, уж не знаю почему, попросил его прислать мне пластинку его однофамильца Майлса Дэвиса, что он и сделал пару месяцев спустя. Так я оказался владельцем редкого диска выступления знаменитого джазового трубача в клубе «Блэкхок» в Сан-Франциско, вдобавок к двум другим сокровищам современного джаза, которые он вложил в бандероль: пластинке «Тайм Аут» Дэйва Брубека и «Голубой Рапсодии» Дж. Гершвина в исполнении знаменитого Дж. Бернстайна. К сожалению, их настоящей ценности я тогда не представлял. Пластинки пошли по рукам и были сильно подпорчены.

В том году мне крупно повезло: предложили оформиться переводчиком в «одну из развивающихся стран». Последовало длительное и довольно нудное оформление: партбюро факультета, партком ЛГУ, потом ещё где-то в городе пришлось отвечать на вопросы. Но я прошёл все инстанции и 1 января 1963 года вылетел переводчиком английского языка в Индонезию. «Сбылась мечта идиота». Это было совсем не то, о чём мечталось, ибо «курица не птица, Индонезия – не заграница», но все же «лучше синица в кулаке, чем журавель в небе». В то время Индонезия находилась в «красном поясе», под эгидой СССР и Китая. В стране шло повсеместное расслоение: «низы» объединились под знаменем местных (китайских) коммунистов, а «верхи» с надеждой смотрели в сторону США. Президент Сукарно, «Бунг Карно», как его тогда называли, доживал последние дни. Назревал переворот по «китайскому сценарию», но произошло всё по-другому: власть захватили высшие военачальники, которые расправились с коммунистами единственным понятным им способом – с помощью массовых расстрелов (слава богу, к тому времени я уже был в Союзе). Я тогда работал в группе наших военных специалистов, обучавших «индонезов» обращению с нашим оружием, сплошным потоком, идущим в страну. То ли от плохого питания, то ли от нервного истощения, у меня появились неприятные боли в желудке и, проконсультировавшись с нашим врачом, я попросился домой раньше намеченного срока. Это было не очень хорошо «для моей дальнейшей карьеры», как мне объяснили в миссии, но задерживать меня не стали, и в августе того же года я навсегда покинул «страну тысячи вулканов» на теплоходе «Моисей Урицкий», который вышел из порта Сурабая, держа курс на Владивосток. Через неделю мы пересели на поезд, который промчал нас через всю Россию в Москву. Ну, а там уже и до дома было рукой подать.…

Приехав домой, я решил сразу перейти на пятый, последний, курс, одновременно сдавая весеннюю сессию за пропущенный второй семестр четвёртого, хотя мог бы пройти весь четвёртый заново. Но нет же! Мне не терпелось побыстрей закончить учёбу в надоевшем ЛГУ и начать новую жизнь! Меня ожидали прекрасные перспективы (как мне тогда казалось). Я был «выездной», а это означало, что я могу сделать блестящую карьеру военного или (на худой случай) штатского переводчика (т.е. «холуя») и полностью вкусить все сопутствующие прелести заграничной жизни. Более того, мои прежние (хотя и ненамеренные) услуги КГБ не были там забыты, и они ко мне благоволили. Меня даже прочили туда, но забраковали по зрению. Потом был диплом, который я, всем на удивление, написал не только «на отлично», но и защитил с отличием, что давало мне возможность поступить в аспирантуру. Одновременно, в начале года я вдруг, ни с того, ни с сего, сделал предложение сокурснице с немецкого отделения. Её отец, кадровый военный, часто бывал за границей. Свадьбу сыграли на квартире матери. Было много родственников и друзей жены. Я неожиданно для себя напился (или, вернее, меня напоил один из её друзей, её менее удачливый поклонник) и утром, проснувшись у себя дома в постели с новоиспечённой супругой, я с ужасом поймал себя на мысли: «Неужели теперь всегда так будет?».

По окончании ЛГУ, мне была предложена аспирантура, но я отказался. Грызть гранит науки – нет, это не по мне. Да и зачем? Я уже оформлялся в Гану, моя молодая жена была в восторге, мы предвкушали годы безбедной жизни где-нибудь при посольстве. И вдруг, как гром среди ясного неба: пожалуйте в армию! Не успел я поработать на переводческой ниве в НИИ Судостроения, как – бац! – повестка в военкомат, и в декабре 1964 года я уже маршировал в роте охраны, состоявшей из таких же, как я, новобранцев с высшим образованием. Правда, было это недалеко от дома, в одной из военных академий Питера, куда меня пристроил мой тесть.

Тем временем, Мартин не терял времени даром. В 1946 году, ещё будучи великовозрастным студентом Эксетерского колледжа Оксфорда (который он заканчивал после двух лет на фронтах Второй Мировой), он поставил небольшой спектакль по произведению классика английской литературы Джеффри Чосера (ок.1343—1400) – «Кентерберийские рассказы». Сыграли её в студенческом театре Оксфорда. Естественно, что играли не на языке оригинала: материалом для пьесы послужил литературный перевод оригинала на современный английский язык, сделанный деканом того же колледжа Невилом Когилом. Кстати, спектакль был поставлен в честь 650-летия колледжа, тоже основанного в XIV веке. Продолжая, как явствует из писем Мартина, работать на радио и телевидении, где он, вслед за постановкой радиопьесы по роману Тургенева «Вешние Воды», поставил его же «Отцы и Дети». Он не оставлял надежды поставить «Кентерберийские рассказы» в расширенном варианте. Объединившись с композиторами Ричардом Хиллом и Джоном Хокинсом и своим учителем по колледжу Невилом Когилом, он создал сценарий для мюзикла, который был поставлен в 1968 году

И надо сказать, он попал прямо в точку. Во-первых, в истории английской словесности Джеффри Чосер считается «отцом английской литературы», и его имя произносится в литературных кругах с большим пиететом. Он был, как пишут в школьных сочинениях, «типичным представителем эпохи Средневековья», но не просто представителем, а весьма образованным человеком своего времени. По рассказам биографов, его библиотека насчитывала около 60 книг, немалая цифра для интеллектуалов XIV века. Среди них были древние латиняне Вергилий, Лукиан и Овидий, итальянцы Данте и Боккаччо, философ Боэций. Находясь при дворе, он часто развлекал высокопоставленных вельмож и саму королеву куртуазными рассказами из жизни рыцарей и трубадуров (это было его официальной должностью) и, как «надёжный и сведущий» человек, неоднократно выполнял секретные дипломатические задания молодого короля Ричарда II. В жизни Чосера были свои взлёты и падения. Он, по своему положению, оказался вовлечённым в придворные интриги. Лишившись протекции своего патрона Джона Гонта, герцога Ланкастерского, Чосер лишился всех своих должностей при дворе и сопутствующих им привилегий. Умер он, как бы сейчас сказали, «в нищете».

2. Джеффри Чосер (1340 – 1400)

Основное ядро «Кентерберийских рассказов» было создано в последние десять-пятнадцать лет жизни Чосера, когда он терпел свои самые большие лишения. Книга состоит из Пролога и свыше двух десятков рассказов и связующих их интермедий. Замысел книги прост. В одной из лондонских харчевен того времени, «Табард Инн», собралась разношёрстная компания богомольцев, направляющихся к мощам св. Фомы Беккета, архиепископа Кентербери, хранившимся в Кентерберийском соборе. Чтобы как-то скоротать дорожную скуку, они обязуются по пути рассказывать друг другу занимательные истории. Из этих, вот, новелл, нанизанных, как бусы на нить сюжета и связанных друг с другом характеристиками персонажей и их отношениями, и складывается основная фабула книги. Из двух десятков историй, созданных Чосером, Мартин выбрал пять и, прочитав их, я понял, чем он руководствовался. Все они были круто замешаны на сексе и средневековой морали. Секс, похоть и любовь всегда были неотъемлемыми чертами человеческой жизни, но в этих рассказах есть нечто большее: воздаяние за наши прегрешения. Это хорошо показал великий английский поэт. Все выбранные им истории ярко и самобытно рисуют народную жизнь, которую Чосер знал не понаслышке. В первом «Рассказе Мельника» действует студент, «школяр смышлёный», – весьма популярный персонаж Средневековья (вспомним, хотя бы «Страшную Месть» Н. В. Гоголя). Вторая история – «Рассказ Монастырского Капеллана» – и вовсе уводит нас в мир народных сказок. Здесь действуют обитатели скотного двора фермера и хитрый Лис (наподобие персонажей «Скотного Двора» Джорджа Оруэлла). В третьей истории, – «Рассказе Мажордома» – (который служит ответом на дерзкую шутку мельника, ибо здесь на посмешище выставлен мельник), опять фигурируют студенты, приехавшие на мельницу для обмолота зерна. «Рассказ Купца» – это снова любовный треугольник: старик ревнивец-муж, его блудливая жена и их паж, ищущий случая. … Последняя история, «Рассказ Ткачихи из Бата», являет зрителю одну из самых колоритных фигур пантеона Чосера. Эта госпожа, испытавшая на своём веку немало любовных приключений, «пятерых мужей пережила, гурьбы дружков девичьих не считая, которых «вокруг неё увивалась стая», теперь стала весьма благочестива, успев побывать во всех известных местах паломничества: «и в Булони, и в Бари, в Кельне, в Сантьяго, в Риме и трижды в Иерусалиме». Ее рассказ переносит нас в времена царствования короля Артура. Сюжет напоминает сказку о царевиче и царевне-лягушке.

В конце спектакля паломники подходят к Кентерберийскому собору, который появляется на заднем плане, и в восхищении любуются красотой величественного творения средневековой готики. Они поют своеобразный гимн любви, «Всё победит любовь», на сцену выходит сам Чосер (его играет Мартин), который произносит заключительный монолог, после чего под звуки музыки опускается занавес.

Мюзикл «Кентерберийские рассказы» был впервые поставлен на сцене лондонского театра «Феникс». Он шёл пять лет подряд с аншлагом, затем вырвался за пределы «Туманного Альбиона» и начал своё победное шествие по свету. Спектакль стартовал в США на Бродвее, потом перекинулся в Австралию и Новую Зеландию, побывал в Японии. В Европе он шёл в Германии и Скандинавии, пересёк «железный занавес» и зазвучал в Чехословакии, Венгрии и Болгарии, а затем заглянул и в сердце Чёрной Африки.

Все эти годы Мартин слал мне дружеские письма и открытки из Англии, Европы и США. Вот отрывок из его письма 1969 года: «…Кентерберийские Рассказы» уже год идут в Лондоне (восемь раз в неделю!) и пока все время аншлаг. Я заработал кучу денег на этом, но главная перемена во мне самом. Я вышел на сцену! Как мне хочется, чтобы ты увидел этот спектакль! Не знаю, удастся ли нам поставить его в России, но… посмотрим! Я бы с удовольствием пригласил тебя погостить у меня, но не знаю, разрешат ли тебе приехать. От нашей встречи у меня остались яркие впечатления, а ведь прошло уже десять лет! Ты пишешь, что женился, но ничего не говоришь, есть ли у тебя дети. А я, вот, так и остался холостяком, но у меня масса друзей, причём во всех странах! Я уже побывал в Японии (и в Индии, ещё раз!)». Письмо заканчивается, как обычно, словами надежды на то, что «когда-нибудь» мы все-таки увидимся. Письмо было написано в марте 1969 года, но прочёл я его гораздо позже, т.к. в то время я уже месяц как жарился в горячих песках Асуана, работая переводчиком на строительстве Высотной Асуанской плотины в Египте. Там я пробыл с женой два года и приехал в Россию только в феврале 1971 года.

Узнав о моей командировке, Мартин написал мне восторженное письмо, поздравив меня с большим жизненным успехом. Сам он уже побывал во многих странах, но жить два года подряд за пределами его родной Англии, ему ещё не приходилось (впрочем, сомнительное достижение). Он только посетовал, что я не сообщил ему о своём пребывании прямо из Египта: он там бывал и мог бы со мной «перехлестнуться». Не знал он (да и зачем ему нужно было знать!), что наша жизнь и там была под неусыпным оком КГБ, и что мне бы очень не поздоровилось, вздумай я общаться напрямую с «иностранцем». «Годы проходят», сетовал он в своих письмах, «вот уже более 15-ти лет со времени нашей встречи, а мы так и не встретились вновь. Узнаем ли мы друг друга, когда наступит такой момент? «Признаться, мне такое даже в голову не приходило. О том, чтобы поехать в Англию по приглашению я и думать тогда не мог. Сразу по приезде из Египта я попал в передрягу и чуть было не лишился места в Университете. Спасибо маминому старому приятелю, который выручил меня и на этот раз. Потом нам с женой повезло: мы обменяли нашу однокомнатную клетушку на первом этаже на шикарные двухкомнатные апартаменты в элитном новом доме (вложив в этот обмен немалую толику привезённых из Египта денег). Мы обустроились, обзавелись новой мебелью, и всё это шло, как бы, само собой, без особых усилий с моей стороны. Мне и впрямь, было не до этого. Надо было пробиваться на академической стезе. Надо было писать диссертацию. Тем не менее (опять-таки, без особых усилий с моей стороны), судьба преподнесла нам новый подарок: жена, наконец-то, забеременела. Видимо, там, наверху, кто-то очень хотел, чтобы мы с Л. продолжали жить вместе. Не то, чтобы это обходило нас стороной до этого, но раньше ей было «недосуг». А сейчас, вдруг, захотела! «Пришла пора!»

Да, прошло ещё 16 лет, прежде чем нам с Мартином удалось снова встретиться. Хотя, признаться, ничего особенного я от этой встречи не ждал и действовал по своей старой, годами отработанной логике: выйдет – хорошо, не выйдет – тоже хорошо. Я и здесь плыл по течению. Так что все произошло, т.с. помимо моей воли. В дело вмешалась судьба в лице моей старой подружки Лены, вовремя слинявшей в «прекрасную страну-Америчку». Произошло это в 1980 году, в год Олимпиады. С тех пор много воды утекло. Наши отношения прервались по не зависящим от меня причинам. Возобновились они не так давно, когда мы стали активно переписываться. Надо сказать, что ее письма поразили меня своей живописностью. Это были настоящие поэмы в прозе. Лена оказалась очень наблюдательным человеком, с большим чувством юмора. Она получила возможность путешествовать по свету и очень гордилась этим (на зависть нам всем, запертым в огромной стране за «железным занавесом»). Во время одного из своих «пятьюшествий» в Лондон она нанесла визит Мартину, о чём подробно «отчиталась» мне в очередном письме:

«…Вот, вчера воротилась я в Нью-Йорк из славного, старого и для кого-то (только не для меня, пока) доброго Лондона. Рейс задержали на 4 часа, да и на ногах была с 2 часов утра лондонского времени до полуночи местного (разница 5 часов). Впервые в своей жизни обнаружила, что вернулась в дом в необычайном отвращении, и даже мой уют не спасает уже, – дело плохо, думаю сама себе. Все же, печальное пребывание в этом центре мировой помойки с его тюремным режимом, вонючим метро и работой с уродами в студии (она – аккомпаниатор в балетной студии), сказывается на моём здоровье. Мой дом – единственный островок в этом аду. Теперь осталась одна радость – люди, коих я люблю, но с коими общаюсь чрезвычайно кратко и редко.

Прилетела я в Лондон в прошлое воскресение, к вечеру. Было прохладно, и дождик чуть моросил. Первые два дня прошли в заботах про еду, хождении по околотку в магазины, да на генеральную репетицию. Интересно, что все овощи-фрукты там в 2—3—4 раза дешевле, чем здесь (в Нью-Йорке). Вот тебе и один из самых дорогих городов мира. Все есть в изобилии: и орехи, и мёд, словом, моя пища. NY же по своей дороговизне хочет переплюнуть Токио.

…В среду я позвонила Мартину. Он совершенно очумел (чтобы не сказать большего) и, узнав, что я только на несколько дней, тут же затребовал встречи с рассказами о тебе. Договорились на вечер. Он живёт почти рядом с Holland Park, где проходили спектакли Ройал Бэллей Скул. И мы с Геркой (Замуэлем) отправились вместе: он – на первый спектакль (который был без его балетика, но ему надо было быть там), а я – через парк, где гуляют дурацкие павлины, скачут зайцы, белки и проч. голуби и милые вороны, и шасть на его виллу. Нашла легко, ориентируюсь хорошо. Район богатый, дома стоят там нынче от миллиона и выше, в том числе, и его, чем он сконфужен не меньше нашего. Купил он дом 30 лет назад, когда он стоил дёшево, а у него было много денег, и сидит себе там. Его друг снимает (или просто живёт) у него верх (всего в доме три этажа). Друг – доктор, которого я не видела, зато видела сад позади дома, весь в розах и прочих красотах природы, как бы небрежный, но ухоженный. У Мартина 5 кошек, чудная старая мебель, словом, как положено дома, рояль, холостятская некоторая, как бы, неубранность. На мой вопрос о семье ответил, что никогда не был женат, будто боясь других примеров, (намёк на тебя – ха!), но есть подруга, что живёт на побережье, видимо южном. А может, это был рассказ для моих ушей, хотя казал кое-какие карточки, тыкал пальцем в них. Извините за нескромность, но восторга, который я обычно вызываю у «прямых» мужчин, я не заметила, хотя и получила кое-какие «комплимансы». Например, что выгляжу сама, как балерина (в разговоре о балетном мире, к коему принадлежу), на что Гера, который зашёл за мной и чекалдыкнул с ним виски, просплетничал ему, что я танцевала в наших студенческих спектаклях. Мартин мне рассказывал о своих спектаклях, один из них был на Бродвее в NY, был удивлён, что я это знаю от тебя, и откуда ты сам знаешь и, вообще, выкликивал про 30 лет, как все было давно, но чудно. С грустью выслушал печальную историю твоей жизни, слегка, по-моему, пошатнулся от моей энергичности. На идею (мою, конечно) позвонить тебе откликнулся с восторгом. Я пошла к телефону, набрала номер, благо без оператора можно оттуда, долго ждала (у вас была уже полночь), затем подошла дама и когда я спросила, можно ли поговорить, она, несколько подумав, сказала, что там таких нет. Вот так.

Ожидая меня, они начали обедать, я была сыта своей едой, потому отказалась принять участие, разве что чай. В доме не курят, и я попросилась в сад, который виден из огромного окна в задней стене дома, сидела там и курила мин. сорок в ожидании приглашения, под аккомпанемент грохота посуды, что шёл из маленького окошка кухни (столовой), что расположена в полуподвале. Около 9-ти он появился на крыльце с приглашением в дом, даже с сигаретой и пепелку поднёс, хотя в начале нашей встречи вставил, что, как он предполагал, вегетарианцы (это, значит, я) не курят. Несколько раз повторил, что с большим удовольствием пригласил бы тебя к себе, хотя бы отдохнуть, я тут же вставила, что следующие каникулы у тебя зимой и если он напишет тебе заранее, то можно успеть все оформить. Я думала, что привезла с собой твою карточку, что сняла сама и послала тебе, но оказалось, что нет, к моим же кадрам он не выказал интереса. Зато, когда явился на спектакль, я потребовала, чтобы нас сняли втроём с Герой и вдвоём с ним, а он тут же попросил, чтобы я отослала снимки тебе, я же обещала отослать и ему. Он все говорил, что за эти годы он так изменился, однажды сильно болел (чем, спросила я) – сердцем, что чуть не умер и что вряд ли ты бы его узнал. На что я сказала, что даже я его узнала по снимку 30-летней давности. Потом он гадал, узнал ли бы он тебя на улице, на что я ответила, что ты мало изменился. Со всякой работой он завязал, разве что устраивает иной раз какие-то фестивали по Х1У веку. Я задавала много всяких вопросов про работу, сам понимаешь. Думаю, что пользы, как таковой, он принести никому из нас не может, разве что какое случайное знакомство через него. Когда я спросила про Би-Би-Си, он замахал руками, завопив, что давно там не работает и никого не знает. Гера знает некоторых из России, кто там работает, и они говорят, что там нынче мало платят. Это я узнавала ещё в прошлый раз для себя. Кроме того, нынче там учредили очень трудный экзамен, который даже те, кто работает там сейчас, ни за что бы не сдали, если бы надо было снова устраиваться на работу. Ведь, все они не знают языка, как следует. Ну, а в конце нашего вечера Мартин пошёл проводить нас до угла, где можно поймать такси, выражая сожаление по поводу отсутствия его «ассистента», который водит его машину, и мог бы нас отвезти, да сейчас в отпуске. Рядом с его домом два огромных гаража, в первом театральные костюмы, во втором – машины. Вот тебе и весь сказ. Теперь жди, что напишет тебе, я дала адрес, телефон, напишешь сам, т.к. я сконфужена своим звонком».

После этого визита всё вдруг само собой завертелось. Было получено приглашение от Мартина, которое дало ход оформлению документов для загранпаспорта (слава Богу, теперь не надо было проходить «собеседования» во всяких там парткомах, райкомах и прочих «комов»), университет дал добро на бесплатный авиабилет туда и обратно (правда, с фиксированной датой вылета домой). Поездка была обставлена, как научная командировка преподавателя кафедры на «Чосеровский фестиваль» в рамках «повышения квалификации», естественно, с последующим «отчётом о проделанной работе». А то, что я – ни «бум-бум» в этом вопросе и знаю о Чосере только из писем Мартина, никого не интересовало. И вот, я уже держу в руках заветную книжицу (как там у Маяковского: «Достаю из широких штанин дубликатом бесценного груза…»), с выездной визой в Объединённое Королевство. Готов к поездке Великобританию! На дворе – апрель, светит тёплое солнышко и «шумит капель», прямо, как у Чосера:

Я тоже ощущал себя паломником. Но кому я летел поклониться? На душе было неспокойно: ведь, я во всём, что касается Чосера, полный невежда! Они, конечно же, начнут меня выспрашивать. И что я им скажу?

Потом мы с Тусей (моей теперешней женой) бегали по магазинам в поисках подарков. Она даже съездила в Москву и в ЦУМе купила прекрасную льняную скатерть на стол и расшитые русскими узорами салфетки, ну и там всякие брошки-матрёшки, куклу на чайник и проч. Я ещё, на всякий случай, захватил с собой с дюжину портретов Михаила Горбачёва, ведь, он так популярен на Западе!

14 апреля я был в аэропорту Пулково, готовый «пересечь границу». От этих дней остались скудные записи. Вот они:

…В аэропорту. В зале ожидания – всеобщая эйфория. Всё – не так, как там, до пересечения границы. Странно – много молодёжи. Ребята пьют кофе, на столиках банки Sprite, Coke, открытые пачки сигарет иностранных марок. Из репродуктора на весь зал изрыгаются мощные ритмы рок-н-ролла. Вспышки фотоаппаратов, шум, бедлам! А я – один, без копейки денег, как бедный родственник на свадьбе. А вдруг он меня не узнает? Две женщины напротив меня спокойно сидят, разговаривают, как будто и не слышат воплей из динамиков. На объявление о том, что курить запрещено, никто не обращает внимания. Американцы напоминают цыган: расположились прямо на полу, о чём-то увлечённо спорят. Они говорят по-английски, но я ничего не понимаю. У этих ребят есть одна общая отличительная черта: все носят бейсболки задом наперёд. Русских тоже можно легко узнать по разговорникам в руках, которые они усиленно штудируют.

…В самолёте. «Уважаемые пассажиры, наш самолёт имеет десять аварийных выходов: два, два и шесть». Зачем нам эта информация? Как только наш самолёт сдвинулся с места, кто-то захлопал в ладоши. Рядом со мной никого (а я так надеялся уже здесь начать говорить). В небе ни облачка. Как только самолёт оторвался от земли, снова аплодисменты. Над городом пелена тумана, а выше – чистое небо, залитое солнцем. Моя боязнь полётов таится где-то в глубине, но я не даю ей вырваться наружу. Все время мысленно перескакиваю на английский. Что я ему скажу при встрече? Как всё будет? Всё-таки, я уже далеко не юноша, которого он видел тридцать лет назад. В туалете взглянул на себя в зеркало: нет, ничего, ещё не очень старый. Разносят напитки: вино и сок. Мне почему-то холодно. Боюсь простудиться. В самолёте холодно, особенно с моей, теневой стороны. Принесли обед: колбаса копчёная двух сортов, буженина и какое-то мясо, крошечный кусочек чёрного хлеба (деликатес для иностранцев), масло на листке салата, кусочек сыру, булочка, песочное пирожное. Под перевёрнутой пластиковой чашкой оказался пакетик джема и пакетик сахара, решил съесть всё, но одолел лишь половину. Вдруг вывезли тележку с алкоголем: водка, коньяк, виски в крошечных бутылках, вино и пиво в банках. Всё это за валюту и поэтому – мимо меня. Сосед впереди спросил, есть ли сигареты. Есть, но блок по семь фунтов. Сосед помялся, но взял. Неуклюжие стюардессы возят по проходу тележки с сувенирами, примеряют на себя павлопосадские цветастые платки, накидывая их себе на плечи. Всё это – по казённому, не изящно. Русских можно узнать по лицам, на которых застыло выражение испуга и остолбенения.…

…Ненадолго заснул, открываю глаза и ничего не понимаю: разве я не в метро и не еду на занятия? Нет, мы летим над морем, внизу всё голубое и редкие облачка. Скоро закричим: «Земля, земля!» Земля подкрадывается незаметно откуда-то сбоку. Какая-то светлая полоска в тени облаков: «это уже земля или ещё море»?

…Первые впечатления в аэропорту Хитроу. Смотрю, как взмывает в небо «Конкорд», – словно огромная белая птица. Иду по переходу, под ногами ковролин, и от этого не слышно шагов. Вокруг одни индусы. Молодой индус-таможенник с каменным лицом уткнулся в мой паспорт. На меня не смотрит, молча делает своё дело. Начинает задавать вопросы и по мере моих ответов, взгляд его теплеет, он – «оттаивает». Может, потому, что я называю его «Сэр».

Мартина узнаю почти сразу. Он стоит в толпе встречающих и, увидев меня, приветливо машет рукой. Да, Мартин заметно сдал даже по сравнению с его последними фото (десятилетней давности): он весь какой-то приземистый, кряжистый. Волосы из белокурых копн превратились в патлы стального цвета, лицо все ещё моложавое, но оно стало мясистым, с ярким румянцем щёк, но глаза – всё те же, огромные, с глянцевой голубизной. Мы обнялись, он что-то говорит мне, я не понимаю, но всё это не важно. Мне стало ясно, что я здесь welcome!…

…И вот, я у него дома. Сижу, пью красное вино, понемногу пьянею, и, кажется, будто и не было этих тридцати лет со всеми мерзостями моей жизни. Мартин рассказывает мне о себе, о своих успехах, я киваю в знак согласия, хотя и не всё понимаю, но так надо! Оказывается, тогда, 31 год назад, он приехал в Союз из Индии. Он тогда работал на Би-Би-Си, читал по радио английскую поэзию (BBC broadcaster), имел огромный успех. Вместо положенных трёх недель провёл в Индии три месяца. В последний (?) день выступал в культурном центре в Нью-Дели. После выступления к нему подошёл третий секретарь нашего посольства и предложил выступить в Москве, где он мог бы «пообщаться с представителями нашей, советской интеллигенции». Всё очень быстро организовалось, и 1 мая 1959 года он был уже в Шереметьево. В Минкультуры его приняли холодно, но всё-таки организовали концерт в Доме Дружбы. Успех был феноменальный, его закидали цветами, и после этого пригласили поработать на радио. Он согласился, пробыл в Москве пару месяцев, заезжал и в Питер, где мы и встретились. И вот, мы опять вместе, после всех этих лет. Я не перестаю удивляться, как это всё буднично, просто. Ещё каких-то пять часов назад я сидел у себя дома, совсем в другом государстве, мы с Тусей обсуждали какие-то мелочи (она надеется, что мне удастся здесь зацепиться), а сейчас я здесь, и всё вокруг такое странное, необыкновенное. Здесь даже воздух другой!

Наконец мы, порядком захмелевшие, встаём из-за стола, и Мартин ведёт меня на экскурсию по дому. Я не могу себе представить, как это, в центре Лондона, можно жить в своём собственном, трёхэтажном доме. Дом, надо сказать, своим внешним видом не произвёл на меня особого впечатления. Снаружи он неказист: узкий – всего одно окно на этаже – и какой-то нескладный: стоит, словно торчащий из земли палец. Фасад – красного, закопчённого кирпича – во всём уступает близлежащим респектабельным, покрытым кремового цвета штукатуркой соседним зданиям. Правда, у него такое же, как и у его соседей, крылечко с лесенкой, ведущей к красивой, филёнчатой двери с медным молотком для стука в дверь и прорезью в её нижней части для почты. Рядом, справа, к нему примыкает приземистая пристройка, в которой находятся гаражи, а над ними – кабинет друга Мартина, Питера Натана, с которым я ещё не знаком.

3. Питер Натан (крайний слева), я и Мартин перед походом всобор Саутуарк

Мы возвращаемся в дом и продолжаем экскурсию. Дальше лестница ведёт на следующий этаж, где у него находится библиотека. Вся эта комната уставлена полками с книгами (как мне хочется порыться в них!). На следующем, последнем этаже – спальня Питера, а дальше – ход на чердак. При этом все жилые помещения расположены по одну сторону лестницы, а всяческие подсобки, ванные (на каждом этаже!), гардеробы – по другую.

Потом мы спускаемся вниз, в уже упомянутый подвал, и Мартин ведёт меня в мою комнату. Это – крохотная клетушка с окошком почти вровень с землёй, рядом с такой же крохотной ванной комнатой. Что ж: очень удобно. Комната вся завалена коробками с книгами и журналами, всё в беспорядке. Такое впечатление, будто из неё ещё не успели выехать. «Это – комната Бонки», поясняет Мартин, и я слышу грусть в его голосе, «но его больше нет с нами». Что значит «нет»? спрашиваю я сам себя, но у Мартина не уточняю. Мне бы сейчас лечь, отдохнуть, привести себя в порядок. Я благодарю Мартина, порываюсь его обнять. К моему удивлению, он тоже сжимает меня в объятьях, потом несколько отстраняет от себя, долго смотрит мне прямо в глаза и, вдруг, крепко чмокает в губы. Вот, тебе и на! Я мгновенно трезвею, но делаю вид, что мне это нравится…

…На следующий день мне находят дело, чему я очень рад, так как понимаю, что здесь надо быть полезным. Мартин со своей труппой участвует в т.н. «Пасхальном Параде» в Парке Баттерси. Это – грандиозное зрелище, наподобие бразильского карнавала. Здесь и тамбурмажоретки в коротких юбках и киверах, жонглирующие жезлами под духовую музыку, и оркестр барабанщиков, бьющих в стальные барабаны, и танцоры Тринидада и Тобаго, и труппа клоунов, дефилирующих мимо собравшихся по краям дорожек зевак в расшитых перламутровыми пуговицами пиджаках и брюках, и активисты разных «местных» сообществ, демонстрирующие свои таланты с кузовов открытых грузовиков, медленно движущихся по гаревым дорожкам. Мы тоже расположились на грузовике с открытым кузовом (float), украшенном по бокам панно со сценами из «Кентерберийских рассказов, изображая средневековых паломников времени Чосера.

4. Наша «платформа» в парке Бэттерси

Мне отвели роль Йомена:

Конечно, никакого оружия я при себе не имел и выглядел вполне мирно. На мне, действительно, была зелёная ряса, – правда, без капюшона, – перевязанная широким кушаком, и такого же цвета шапка – что-то вроде чалмы – с красным шарфом, пришитым к шапке сбоку, который я небрежно перекинул через плечо. Меня водрузили на платформу открытого грузовика вместе с дюжиной таких же, как я, «ряженых»

5. Филипп с женой и я в саду Мартина

паломников. Тут были мальчишки и девчонки, изображавшие уж не знаю кого: наверное, студентов-школяров, и колоритная Батская Ткачиха – близкая подруга и бессменная помощница Мартина Джоанна, – и его менеджер Филипп, высокий, отлично сложенный парень из Франции, который заведует его делами, и ещё несколько незнакомых мне людей, то ли актёров, то ли просто статистов, нанятых на этот случай. Ну, и конечно, сам Мартин в наряде Чосера, каким его изобразили на одном манускрипте его шедевра, – в бархатной шапочке и зелёном кафтане. С приклеенными усами и бородкой он выглядел весьма достойно. Грузовик медленно двигался по дорожкам парка, а мы, стоя на платформе, приветственно махали руками толпе зевак, которые махали нам в ответ и щелкали фотоаппаратами. У меня было странное чувство: хотелось крикнуть им, что я – такой же, как и они, турист, да ещё из СССР, просто мне больше повезло.

Часам к шести «мероприятие» закончилось, и мы вернулись домой. Все были в отличном настроении, – шоу удалось, – и только я приуныл. У меня трещала голова, и совсем не хотелось принимать участие в общем веселье. Но… надо было отрабатывать свой «хлеб»! Я сидел в компании молодых ребят – актёров, собравшихся обсудить с Мартином дальнейшую программу фестиваля, и вяло перебрасывался с ними фразами. Кампания, человек десять, распивала привезённую мной из Союза бутылку «Столичной», закусывая крошечные порции алкоголя такими же крошечными ломтиками «настоящего русского чёрного хлеба» (позднее выяснилось, что всё это можно было преспокойно купить на блошином рынке на улице Портобелло Роуд).

На следующий день я понял, что простудился, но… Show must go on! И я должен был в нём участвовать! Теперь наша труппа (я уже чувствовал себя одним из них) давала свой собственный спектакль. Это была костюмированная кавалькада, праздничное шествие по улицам Лондона, в честь «отца английской поэзии».

К двенадцати дня мы собрались на какой-то площади, откуда нам предстояло совершить пеший марш по мосту через Темзу к какому-то собору. Это всё, что мне было известно. Началось все с того, что группа девиц, одетых в лиловые сарафаны, белые блузки, поверх которых на них напялены странные красно-жёлто-зелено-синие жакетки, с зазубренными краями, что-то вроде птичьих перьев, с палками в руках закружились здесь

6. Мы направляемся в Саутуарк

же в танце, словно петухи в петушином бою. Вокруг нас тут же собралась толпа зевак с фотоаппаратами и камерами. Место мне было неизвестное, но помню, что где-то на горизонте виднелись белые округлые очертания приземистой Лондонской Башни (London Tower), которая служила отправной точкой нашего похода. Но вот, наша колонна, состоявшая из клоунов, жонглёров, и просто «ряженых» (включая меня), тронулась с места. Мы двигались прямо по проезжей части в направлении ближайшего моста в сопровождении двух полицейских, охраняющих нашу колонну с тылу. Моё одеяние на этот раз состояло из длинной ярко-красной рясы с капюшоном (кого я изображаю, я так и не узнал, но, похоже, монаха-кармелита).

Надо сказать, что форма лондонских «бобби» весьма впечатляет – не то, что у наших «ментов». Они одеты в темно-синие кители, застёгнутые на пять блестящих пуговиц; под ними – форменные белые рубашки с галстуками. А на головах – высокие шлемы с внушительными кокардами, козырьки которых лихо надвинуты на глаза, а ремешки опущены под подбородок. Я несколько отстал от остальных и, поравнявшись с одним из «бобби», завёл с ним беседу

.6. На мосту Блэкфрайерс

7. На мосту Блэкфрайерс

Мы шли по мосту Блэкфрайерс с севера на юг.

– Вы знаете, кто я, – спрашиваю я его.

– Представления не имею, – улыбнувшись, отвечает он. – Наверно, монах какой-нибудь, судя по мантии.

– Я – советский шпион. Из Москвы. Работаю под прикрытием, – сообщаю я ему. Он взглянул на меня и расхохотался.

– Действительно? Значит, я охраняю русского шпиона! Здорово! – и он пошёл дальше, довольный своей шуткой.

Наконец, мы подошли к огромному, современного вида, англиканскому собору. Это был Собор Св. Джорджа в Саутуарке, неподалёку от которого, в харчевне «Табард», собрались, на пути в Кентербери, паломники со всей Англии,

Нас встретил, по-видимому, каноник собора в красной ризе поверх белого одеяния

8. Мартин и Питер Натан в компании местного священника

(саккоса?). Он поприветствовал Мартина, как старого знакомого, и повёл нас внутрь собора. Мы расселись на широких скамьях, и служба началась. Каноник прочёл с кафедры проповедь в память о св. мученике Фоме Беккете. Затем слово взял Мартин, который с той же кафедры прочёл на среднеанглийском отрывок из «Пролога» к «Кентерберийским Рассказам».

9. Мартин читает «Пролог» из «Кентерберийских рассказов» в Соборе Саутуарк

Под конец службы нам раздали листки с текстом средневекового гимна, который великолепно исполнила специально вызванная для этого случая певица, а мы подпевали, кто как может, слова припева.

10. Исполнение гимна в соборе

Затем, помню, было ещё одно, запомнившееся мне мероприятие: сражение во дворе церкви между рыцарями и простолюдинами. Крик, гам, лязганье мечей о щиты, скрещённые пики, и блестящие, похожие на вёдра, шлемы рыцарей. Как мне потом объяснили, это была сцена, изображавшая стычку между мятежниками Уота Тайлера и рыцарями короля Ричарда II.

День был прекрасный. На небе ни облачка, все залито солнечным светом, но… чертовски холодно, особенно мне, несмотря на толстую шерстяную рясу. Меня бил озноб и лило из носу. Кое-как я дотянул до дому, высидел положенное время за столом, поддерживая себя вином, и под вечер спустился к себе в комнатку в подвале, где, не раздеваясь, свалился на кровать и проспал до следующего полудня.

…На следующий день я один в доме. Завтра снова в поход, на этот раз в Кентербери, а сейчас можно расслабиться. Проснувшись, не сразу соображаю, где я. Почему не у себя дома, а в этой тесной комнатушке с окошком вровень с тротуаром, сплошь заставленной коробками с книгами и вещами человека, которого я в глаза не видел. Комната Бонки. Кто такой Бонки, я не знаю. Знаю, только, что это японец, что он жил здесь раньше, помогая Мартину в устроении спектаклей, но где он теперь? На одной стене висит большая фотография. На ней Мартин с очаровательной улыбкой держит раскрытый зонт, укрывая от дождя симпатичного японца. Наверно, это и есть Бонки, думаю я, но под фото читаю надпись: «Основатель и директор Треста Чосеровского Наследия Мартин Старки вместе с Принцем Хиро (Нарухито), который был его частным гостем на первом Чосеровском фестивале 1985 года». Надо же: Мартин на короткой ноге с наследником императорского трона Японии! Да, он же писал мне, что поставил «Кентерберийские Рассказы» в Японии! Я помню, в 1977 году он прислал мне письмо с описанием своей поездки по Транссибирской железнодорожной магистрали из Москвы в Японию, которое я смог прочесть только два года спустя, потому что работал переводчиком в Нигерии. Как он сокрушался, что мы не смогли с ним тогда встретиться!

Чувствуя себя совершенно разбитым, я направляюсь в столовую. Там, на столе лежит записка: «Уехал в театр. Еда в холодильнике. Если захочешь выйти, ключ от входной двери на столике. Покорми кошек. Мартин». На столе стоит бутылка с молоком и пакет овсяных хлопьев «Келлог». Отлично! Хорошо, когда не нужно ни под кого подстраиваться, отвечать на дурацкие вопросы, прислуживать. … К тому же я могу спокойно погулять по дому. В морозилке я нахожу буханку нарезанного замёрзшего хлеба и несколько пакетов с каменным фаршем. Помню, меня удивило, что куски хлеба разрезаны по диагонали. На кухонном прилавке стоит огромный, пузатый чайник для заварки, в шкафчиках банки с растворимым кофе и разными чаями (вот, это – удача!). Жить можно. Главное, никого не надо ни о чём спрашивать. Вот, если б ещё где-нибудь денег достать! У меня, ведь, с собой – ни гроша! Ничего, займу у Мартина и как-нибудь отработаю. Я пью кофе, наслаждаясь тишиной, не нарушаемой беззвучными передвижениями трёх вполне взрослых кошек, одна из которых трётся мне о ногу.

Позавтракав кукурузными хлопьями с молоком, я решаю обследовать дом, но… сначала надо побриться. У меня есть электрическая бритва, но, зайдя в крошечную ванную комнату рядом с моей, я обнаруживаю в ней целый набор бритвенных принадлежностей. Здесь и несколько безопасных бритвенных станков фирмы «жилет» и всякие, там, тюбики с кремами и зубными пастами и флакончики с лосьонами и афтершейвами, и масса чего-то такого, о котором я понятия не имею. Вот она, цивилизация! Ведь, в Союзе у нас такого ещё нет! Я тут же опробовал одну из «козьих ножек»: лезвие, конечно, не новое, но бреет! Спасибо Бонки! Жаль, что нет запасных. Надо будет выпросить у «хозяев».…

Закончив с бритьём и обильно смочив приятно пахнущим афтершейвом гладко выбритые скулы, я поднимаюсь в гостиную. Здесь масса всего, что возбуждает моё любопытство: и плошка с сухими лепестками роз (зачем?), и полки с книгами и журналами, и изящная бронзовая статуэтка парящей в воздухе женщины (Ника?), и куча пластинок и маленьких дисков (я ещё не знал об их предназначении) с проигрывателем и массивными колонками, и много всего другого. Но главное, здесь стоит длинный, чёрный, явно концертный, рояль. Почему-то меня всегда притягивают эти инструменты. Собственно говоря, я и играть-то толком не умею: так, одной рукой. Но, как только увижу рояль или пианино, сразу хочется сесть за него. Попробовать. И ужасно завидую людям, которые спокойно садятся за инструмент и начинают играть. Эта тяга у меня ещё со времён музыкальной школы. Тогда мне часто приходилось оставаться в школе до вечера. Помню, мне нравилось забираться в пустой класс и … «насиловать» незнакомый мне инструмент, импровизируя и сочиняя странные мелодии. … Вот и сейчас, меня сразу потянуло к роялю. Это старый, как бы у нас сказали, ещё дореволюционный, Бехштейн. Классика. Звук у него просто волшебный: мягкий, чистый и… благородный. Я беру несколько аккордов, мне нравится, и я начинаю импровизировать, пытаясь отловить необычные сочетания аккордов в стиле Скрябина, или ещё круче, Шёнберга (шутка!). Получаются какие-то замысловатые сочетания звуков, без намёка на законченность, которые уходят ввысь и обрываются «на полуслове», из-за недостатка техники. Так, голая экспрессия, «взгляд и нечто».

Я так увлекаюсь «музицированием», что не замечаю, что не один в комнате. В дверях стоит друг Мартина и совладелец их дома Питер Натан (на фото, он стоит посерёдке).

11. Джоанна и Филипп в нашей компании

Я познакомился с ним в первый же день, и мы мило поболтали за обеденным столом, но… я же приехал к Мартину! Со мной он был милым и общительным, но каким-то отстранённым что ли. Задал мне пару-тройку вопросов, рассказал пару анекдотов, и всё тут. Ясно было, что я для него не представляю никакого интереса. Он сам, первый, по-детски шумно, смеётся своим шуткам, и тут надо тоже смеяться, даже если совсем не смешно. Мне он показался довольным собой стариканом, чудаковатым, но… умным, и я решил оставить его в покое. Я не представлял, что передо мной один из столпов британской науки. Мартин мало писал о нем, но я знал, что он занимается проблемами нейрофизиологии. Однажды в Питере в «Букинисте» мне на глаза попалась книжка по физиологии нервной системы на английском языке какого-то чешского светилы в этой области, – что-то вроде учебника для студентов медвузов – и я тогда её купил, для «общего образования». Просматривая её перед отъездом в Лондон, я, к своей несказанной радости, увидел в библиографии фамилию Питера Натана и захватил книжку с собой. И надо сказать, попал в самую точку. Питер с вежливым интересом осмотрел вышитую скатерть и шикарную (на наш с Тусей взгляд) бабу на чайник, но, когда он увидел эту книжицу (и узрел сноску на себя), он был в восторге. Так я завоевал его расположение. А теперь он стоял в дверях, прислушиваясь к моим «импровизациям» и одобрительно покачивая головой. Я, конечно, прекратил терзать рояль и встал, чтобы поприветствовать его и сказать что-нибудь, соответствующее моменту, что мне даётся особенно трудно. Мы прошли в сад, где он попытался заинтересовать меня рассказом о цветах, уход за которыми входил в его обязанности по дому и был его хобби. Потом мы перекусили в столовой, и он сказал, что уезжает в Оксфорд на работу. Мы снова спустились в сад и зашли с тылу в гараж, задняя часть которого была занята костюмами и декорациями для спектаклей Мартина, а в передней стояла пара машин. Я с интересом наблюдал, как Питер уверенно выруливает из гаража на своём Форде Кортина, подивившись его сноровке (ему, ведь, далеко за 70), и не преминул сказать ему об этом. Питер с гордостью показал мне на стальную бляху с цифрой «60», укреплённую на переднем бампере машины. На мой вопрос, что сие значит, он отшутился, сказав, что это для отпугивания дорожной полиции. Оказывается, такой знак отличия даётся водителю, не побывавшему ни разу в аварии. «60 лет без аварии» – «вот это асс», сказал я себе. Как выяснилось, Питер был ассом во многих отношениях, особенно в области культуры и науки. Перед тем, как уехать, он, высунувшись из машины, попросил меня покормить кошек (которых у них целых пять штук), сказав, что еду для них я найду в холодильнике.

Холодильник оказался почти пустым (я ещё не знал, что его набивают продуктами только по случаю застолий), но в морозилке обнаружилась несколько пакетов мясного фарша и пара пакетов нарезанного хлеба (странно, почему они держат хлеб в холодильнике?). И тут мне в голову приходит гениальная мысль: а что если сделать им «домашние» котлеты! Чай, не ели наших! Оставив фарш размораживаться (рядом стояла микроволновка, но я к ней не притрагиваюсь из опасения сломать), я направляюсь вверх по лестнице на обследование дома. Следующий этаж занимает кабинет Мартина. Это обширная тёмная комната, сплошь уставленная полками с книгами. Я так увлёкся книгами, что провёл в ней не менее получаса. По большей части это книги, относящиеся к эпохе Чосера: его сочинения, исследования о нем и поэтах его времени, книги по истории Англии, книги по средневековому искусству, английской поэзии, театру. Надо сказать, книги в доме Мартина везде: и в подвале, куда меня поселили, и на всех этажах. Не знаю, кто из них больший книголюб, – Питер или Мартин – но видно, что книги в их жизни занимают достойное место. В гостиной я обнаружил целую полку трудов Питера, среди которых были книги, рассчитанные «на широкий круг читателей» с интересными названиями: «Психология фашизма», «Отход от Разума», и его бестселлер в мягкой обложке «Нервная Система». Мне вспомнился интересный эпизод из жизни Питера, рассказанный Мартином. Как-то (может быть, ещё при Сталине) он решил посетить СССР (а, может быть, по приглашению). Ну, сел на самолёт, прилетел в Шереметьево, вышел, идёт по лётному полю, а вокруг одни солдаты («зелёные шинели», как выразился Питер). Питер останавливается, а потом – прямиком назад, в здание аэропорта. Там он заказывает обратный билет и летит домой, в Лондон, первым же рейсом. Не понравилось!

В кабинете Мартина на видном месте стоит большая коробка с огромными томами. Я с трудом вытаскиваю один, – тяжеленный! Оказывается, это – «Пролог» к «Кентерберийским Рассказам». Издание роскошное, под средневековый фолиант, на особой бумаге, напечатанное особым шрифтом (оригинал и перевод на современный английский). Потом уже Мартин рассказал мне, что было отпечатано всего 120 экземпляров на ручном станке в Вероне (Италия) с посвящением Его Императорскому Высочеству Принцу Нарухито в честь его визита на первый Чосеровский фестиваль в Кентербери в 1985 году.

У одной стены, между окнами, на столике стоит внушительного вида телевизор Sony, под ним – таких же размеров «видак», а рядом полки с кассетами. Вот это удача! Можно будет смотреть фильмы. Надо только попросить Мартина показать мне, как им пользоваться. Беру пульт, пробую включить телевизор – ни черта не получается! Наконец, появилось изображение, начинаю переключать каналы, но все передачи неинтересные: местные новости, интервью, дискуссии в Парламенте, но… всё по-английски! Наконец-то я «купаюсь» в языке! Через несколько минут мне всё это порядком надоедает. Что ни говори, а без русского языка жить невозможно. Заметил, что под вечер болтать по-английски охота пропадает. Ну, ладно, продолжим знакомство с домом. Я выключаю телевизор и выхожу на лестницу. Напротив, кабинета Мартина его «личная опочивальня». Стоит ли заходить туда? Вроде, как неудобно. Но… curiosity killed the cat! Я прислушиваюсь: вроде бы все тихо и только из домов, стоящих в переулке за оградой сада, доносятся какие-то звуки и голоса. Как здесь, все-таки, тихо: совсем не слышно «шума городского». Захожу в крошечный коридорчик. По правую сторону от меня – спальня Мартина, по левую – его ванная комната. Направляюсь в спальню. Боже, какой бардак! Посреди комнаты огромная куча одежды, – рубашки, брюки, свитера, галстуки, носки, – причём она такая большая, что можно с трудом пробраться к окну. Сбоку стоит провалившаяся до пола, не застеленная кровать. Чувствую, что здесь не просто изнанка холостятской жизни, а что-то более потаённое, недоступное прямому взгляду. Как будто сама душа человеческая вывернулась наружу своими глубоко запрятанными корнями. А, ведь, я мог бы ему помочь, взять на себя обязанности по дому, если бы, конечно, … он меня оставил. Но об этом говорить ещё рано. Надо ещё им понравиться! Я выхожу из спальни и открываю дверь в ванную комнату. Аналогичная картина, причём это – не просто беспорядок, а какая-то «мерзость запустения». Вспоминается описание, сделанное Н. В. Гоголем, жилища Коробочки: здесь как будто бы уже давно никто не живёт. На эту мысль наводит вид ванны: в ее грязном, в ржавых подтёках чреве плавают, видимо, не первый день, какие-то замоченные шмотки, а вокруг, словно смерч прошёл. Дверцы шкафчиков распахнуты, в них стоят жестяные банки для пены без крышек, непромытые кисточки для бритья, пустые флаконы из-под лосьона, одноразовые бритвенные приборы, ватные тампоны. Чего только нет! Стаканчики с чахлыми букетиками зубных щёток перемежаются на подоконнике с выдавленными тюбиками зубной пасты, а в протёртом посередине и запылённом по краям зеркале, как в иллюминаторе, на меня глядят мои вытаращенные от удивления глаза. Надо срочно ретироваться, «а то узнают, что ты тут шастаешь, и поминай, как звали! Человек тебя принял, как родного, а ты суёшь нос, куда не следует!», говорю я себе и быстро спускаюсь вниз в гостиную. Здесь, по крайней мере, все «пристойно». Рядом с гостиной, по другую сторону лестницы, находится кабинет Питера, и туда меня тоже «тянет», но надо «воздержаться» – слишком много впечатлений для одного раза. Я сажусь в кресло и с любопытством ещё раз оглядываю комнату. Сейчас хорошо бы покурить, мелькает в голове. Рядом с роялем стоит симпатичный столик в стиле ампир: изящные гнутые ножки с позолотой по бокам, внизу соединяющая ножки полочка, инкрустация на столешнице, а под ней выдвижной ящик с бронзовым колечком вместо ручки. А ну-ка посмотрим, что там внутри! Я открываю ящик и вижу, что он весь наполнен монетами. И какие все они симпатичные! Тут и толстые, увесистые фунты, и семиугольники в двадцать и пятьдесят пенсов, и блестящие пенни, и на всех удивительно тонкий по работе профиль Елизаветы II, правда, запечатлена она в разные годы жизни: на новых монетах она уже в возрасте. А обратные стороны (реверсы) – просто загляденье. Тут и опускающиеся решётки крепостных ворот замка, и львы идущие или сидящие, и цветки роз или чертополоха (символ Шотландии) и герб Соединённого Королевства. Почему они здесь? Наверное, они вываливают сюда из карманов мелочь.

Вдруг звонит телефон. От испуга я подскакиваю на месте, потому что звонок совсем не такой, как дома: более голосистый. Я пытаюсь сходу задвинуть ящик, но он не поддаётся, – заело – и я оставляю все, как есть, и несусь к аппарату. Это Мартин. Он сообщает мне, что они с Питером едут домой, будут через час, и что вечером мы идём в театр. Я очень рад, но никак не могу это надлежащим образом выразить, и Мартин спрашивает, все ли в порядке. Да, да, всё, отвечаю я. Не могу же я сказать, что мне никак не задвинуть на место ящик с монетами! Он кладёт трубку, и я возвращаюсь к ящику.

Так, ящик кое-как задвинул, теперь что? Тут я вспоминаю, что собирался «кашеварить». У меня же внизу мясо размораживается! Быстро закрываю крышку рояля и бегом вниз, на кухню. Так, что у нас здесь есть съестного? В одном из шкафчиков нахожу банку растворимого кофе (редкая удача, потому что знаю, что мои «хозяева» кофе не пьют). Надо перекусить. Наливаю электрочайник (у нас, пока, таких не выпускают), включаю его, достаю треугольник хлеба (почему они так хлеб нарезают?), вижу тостер. Эврика! Засовываю мороженый кусок в тостер и через минуту у меня в руках поджаристый хлебец. Мажу его маслом (которое тут же тает), кладу сверху кусок сыру (сыр у них всегда есть – они его любят) – бутерброд готов! А тут и чайник заверещал. Делаю себе чашку кофе и наслаждаюсь! Теперь можно приниматься и за готовку. Слава Богу, опыт у меня есть. Быстро свалял котлеты и тут опять заминка: не знаю, как включить газовую плиту. Как же она включается? Спичек поблизости нет, а есть какие-то кнопки: а ну-ка, нажму вот эту! Что-то затрещало, выскакивает искра и конфорка зажглась. Ура! Теперь обвалять котлеты в муке и кинуть их на подогретую сковородку (которую я предварительно заливаю оливковым маслом), подвигать их, чтоб не подгорели, (видел, как это делают в телепередачах), пару раз перевернуть, плеснуть водички и оставить тушиться. Котлеты готовы! Получилось шесть штук, как раз по паре на каждого. Потом нахожу картошку (которую они, как и морковь, почему-то варят «в мундире»; оно, и в правду, так лучше: она не чистится – слишком тонкая кожица), высыпаю в кастрюлю, заливаю водой (мыть ее не надо: у них все овощи продаются чистые), и все дела. Да, ещё посолить не забыть. Вокруг меня снуют кошки, целый выводок, они ластятся ко мне, трутся о ноги, но я не обращаю на них никакого внимания – мне некогда. Надо, во что бы то ни стало «блеснуть» перед ними своими кулинарными талантами! Наверху слышится стук открываемой двери. Это – Мартин и Питер. Кажется, я все успел сделать вовремя. Мартин объявляется на кухне с ворохом бумажных пакетов в руках: закупил кучу продуктов, зелёный салат крупными листьями, репчатый лук (почему-то белый), пакет молока, какие-то соусы в затейливых бутылочках, бутылка красного вина. Всё это он вываливает на стол, говоря, у нас мало времени до начала спектакля. А у меня всё готово! «Обед ждёт вас, господа!», заявляю я с победной улыбкой. «Вот и отлично», отвечает Мартин и идёт наверх звать Питера, а я тем временем мою салат (резать его здесь не положено: едят так, прямо руками), накрываю на стол. Наконец, все рассаживаются, хлопает пробка открываемой бутылки, вино разливается по бокалам, хлеб разламывается на куски (ножи здесь не в почёте), и я вношу тарелки с горячими котлетами и нечищеной картошкой (выглядит аппетитно), Мои «старички», как я их про себя называю, очень довольны. Они с аппетитом едят, запивают вином, заедают салатным листом. «А ты, оказывается, заправский повар», весело шутит Питер. Любимица Мартина, кошка Фокси запрыгивает на стол (здесь так принято), и Мартин кормит её, отламывая кусочки от своего бутерброда с маслом.

– А как остальные кошки? – беспокоится Питер, – Ты их покормил?

– К сожалению, нет, – с виноватым видом отвечаю я, – не знал, чем кормить.

– Ну, как же, я же сказал: всё в холодильнике. Там для них фарш приготовлен.

– Так я …, – начинаю я и останавливаюсь на полуслове. – Так это что, для них фарш?

– Ну, конечно.

– А я его на котлеты пустил.

Они молча смотрят на меня, выпучив от удивления глаза.

– Так, ты нас кошачьей едой потчуешь? – восклицает Мартин.

– Так я и сам ем, – заикаясь, отвечаю я. – По-моему, вкусно.

– Очень вкусно, – приходит мне на помощь Питер, – нам остаётся только промяукать тебе «спасибо,» – и, довольный своей шуткой, начинает громко хохотать. На этом и заканчивается мой первый (и последний) кулинарный опыт в доме Мартина. В дальнейшем, я ограничиваюсь завариванием чая и мытьём посуды.

Мартин вызвал такси по телефону и через несколько минут чёрный лондонский «кэб» уже стоит у входа. Мои «старички» быстро переодеваются в «парадный прикид», в одно мгновение превратившись из обывателей в «лондонских денди», с которыми мне даже как-то неловко сидеть рядом.

Такси подкатывает к ярко освещённому подъезду театра, которым оказался знаменитый «Олд Вик», где в своё время блистали на сцене такие знаменитости театрального мира, как Лоренс Оливье, Джон Гилгуд, Майкл Редгрейв и Питер О'Тул. Снаружи он походит на фабричный корпус с прилепленным к нему новеньким фасадом – типичный образец лондонского «краснокирпичного» здания. Как же они гордятся своими закопчёнными, мрачными, кирпичными коробками! И ведь никакого сравнения нет с нашими, ленинградскими театрами: взять, хотя бы шедевр русского классицизма Александринский театр, или Кировский (Мариинский) театр оперы и балета. Зато внутри театра все очень пристойно и празднично. Мне приходят на ум строки из «Евгения Онегина»:

В центре зала, с роскошного расписного потолка свисает изящная, переливающаяся всеми цветами радуги люстра. Бордюры двух балконов и лож блистают позолотой, мягкие, бордового цвета кресла партера прекрасно сочетаются с тяжёлым пурпурным, с золотистыми кистями, занавесом. Всё это сразу поднимает настроение, рождает ощущение чуда (увы, на этот раз чуда не произошло). Наши места – в партере (билеты – аж по 30 фунтов!). Спектакль называется «Кармен Джойс». Музыка, понятно, Бизе, слова какого-то Хаммерстайна (сейчас, это – классик!). Оказывается, это – мюзикл, по мотивам (!) оперы Бизе. Сюжет, как выясняется из рекламки, очень похож на новеллу Проспера Мериме, но это только на первый взгляд. … Действие перенесено из Испании в Америку (все действующие лица – негры!). Время – конец второй мировой войны. Главная героиня – Кармен – вкалывает на парашютной (вместо папиросной!) фабрике. Работать там она, естественно, не хочет, а предпочитает загулы и драки. Во время одной из таких уличных потасовок она встречается с военным капралом Джо (Хосе?), прибывшим на место происшествия для её ареста, который тут же подпадает под её чары. Между ними, как и полагается, вспыхивает любовь (всё, как у Мериме!) и они вместе решают скрыться, при этом Джо дезертирует из армии. Однако, вскоре Кармен переключается на более перспективного любовника, титулованного боксёра Хаски Миллера (аналог тореадора). Она, не задумываясь, бросает беднягу Джо и сбегает с Хаски в Чикаго, где ему предстоит призовой бой. Джо следует за ней, умоляет её вернуться к нему, но Кармен непреклонна: Хаски Миллер богат и одаривает её подарками. В отчаянии Джо убивает Кармен прямо перед стадионом, где Миллер, под рёв болельщиков, выигрывает свой важный матч, а Джо, раздавленный своей безумной выходкой, уныло ждёт прибытия полиции.

Что сказать? Типичный «китч». Музыка – причудливое сочетание гениальных тем и безвкусной аранжировки. С самого начала слух режут жуткие завывания саксофонов. Вообще, поражает нелепость самого подхода к постановке. В голове просто не укладывается, как можно так фривольно трактовать оригинал! При этом, все хлопают! Конечно, технически всё безукоризненно: и вокал, и хореография. Всё отработано до предела. Например, квартет, имитирующий движение поезда, просто бесподобен! И танцуют так, что дух захватывает. Кордебалет выписывает сложнейшие вариации на ограниченном пространстве сцены и порой, кажется, они сейчас рухнут в оркестровую яму, но всё рассчитано до миллиметра! Эффектно, но… всё-таки, это просто развлекаловка.

Моим «старичкам», похоже, всё понравилось. Приехав домой, мы ещё с полчаса сидим в столовой за бутылкой красного калифорнийского вина, обсуждая плюсы и минусы постановки. Я, как могу, высказываю свою точку зрения на такую адаптацию, но не нахожу одобрения с их стороны.

– Есть вещи серьёзные, а есть – лёгкие. Народу подавай хлеба и зрелищ, – заявляет Питер, – Хлеба предостаточно, а зрелища должны быть такими, чтобы отвлекать от «грустных мыслей».

Я обращаю их внимание на то, что зрелищ, все-таки, намного больше, чем «серьёзных» пьес. Развернув взятую в театре афишу, я показываю им, что из сорока спектаклей более половины – мюзиклы, в основном, созданные рукой Эндрю Ллойд-Уэббера.

– Всё определяет рынок, – говорит Мартин. – Сейчас самый пик туристского сезона, а что надо туристам? Лёгкие, смешные пьесы. К тому же, большинство из них плохо говорят по-английски. Так что, чем проще, тем лучше. Вот, например, наши «Кентерберийские Рассказы» – в сокращённом варианте – шли пять лет подряд в театре «Феникс» и на всех 2000-х спектаклях был полный аншлаг.

Что ж, с этим не поспоришь. Можно только подивиться такому феноменальному успеху. На этой ноте мы и расходимся.

Засыпая у себя в каморке, я пытаюсь представить себе, как это будет, если из оперы П.И.Чайковского «Евгений Онегин» сделать такого рода мюзикл. Но, конечно, при этом его осовременить. А что, если сделать Евгения незаконнорождённым отпрыском нашего Генсека? И отправить его в Англию. Где он влюбится в дочку какого-нибудь лорда и ссорится с каким-нибудь молодым аристократом? Да. … На этой мысли я полностью вырубаюсь.

…Сегодня с утра беготня по дому, в основном из спальни вниз в гостиную, где стоит телефонный аппарат, потом ещё ниже в столовую, и снова наверх. Вот где тренировка. «Сколько лет он уже так бегает»! – думаю я про Мартина. Нам предстоит поездка в Кентербери, где продолжатся празднества, намеченные в рамках Чосеровского фестиваля. Мне это по душе: и говорить особо не надо и можно увидеть многое по дороге. Мы едем на машине – за рулём Питер – и прибываем к полудню, как раз к началу запланированных мероприятий. Филипп и Джоанна, уже соответственно одетые, ждут нас в местном отделении чосеровского центра. «Это же, какие деньги надо иметь, чтобы содержать всех помощников и обслуживать все мероприятия», – думаю я про себя. «Недаром, у него свой фонд». «Деньги приходят отовсюду, но мало», – жаловался Мартин накануне. – «Приходиться выбивать у властей».

Надо сказать, прокатились мы на славу. Погода в Лондоне стоит отличная: тепло, солнышко припекает (не то, что сейчас у нас в Питере!), в небе ни облачка. Можно легко представить, как шли в Кентербери, 400 лет назад, паломники – кто на коне, кто пешим ходом, как они отдыхали на привалах, развлекая себя весёлыми байками. Конечно, местность тогда отличалась от нынешней, но общий вид, наверно, остался тем же: те же поля, разделённые межами, те же коровы и овечки на зелёных пастбищах (правда, сейчас все они с бирками на шеях!), те же церкви из серого камня, одиноко возвышающиеся среди лоскутного одеяла полей и пастбищ, те же небольшие рощицы, чудом сохранившиеся из прошлого, аккуратные домики-харчевни с одной стороны дороги, где можно вкусно поесть и выпить пинту светлого пива. Милая, старая Англия!

На въезде в городок, Мартин указывает мне на что-то вроде часовенки, приютившейся у шоссе, сказав: «Здесь захоронена голова Томаса Мора». Во как! «А где же тело»? спрашиваю я. «В Тауэре», ответил Мартин. Бедный Томас Мор! Сей великий муж Англии был обезглавлен по приказу короля Генриха VIII (правда, после суда), который решил, что религия, как и всё в его стране, должна принадлежать ему, а не какому-то «чужому дяде», проживавшему в солнечной Италии. Тело Томаса Мора был похоронено в Тауэре, а вот голова? Говорят, она провисела на колу, в назидание другим «диссидентам», а потом была выкуплена у стражи и брошена в Темзу! Ан нет! Здесь она, в двух шагах от папской цитадели в Англии, покоится себе в скромной часовне на стыке двух дорог. Спи спокойно, дорогой товарищ!

Да, Генрих VIII был крутой мужик! В другом месте, по пути, когда в рощице промелькнули развалины древней церкви, Мартин снова «просветил» меня на его счёт. «А это – руины католического аббатства, разрушенного тем же Генрихом». «Которому очень нужны были деньги», – с усмешкой добавил Питер. – «И он знал, где их можно найти. У попов»! – закончил он торжествующе и захохотал своим заразительным детским смехом. Я сказал, что вожди нашей революции, видимо, хорошо изучили английский опыт, потому что после революции они первым делом взялись за церковь, которую обчистили, как липку.

12. Кентерберийский Собор

Кентерберийский Собор виден издалека. Вначале, в бездонном синем небе, словно капитанский мостик гигантского корабля, возникает его центральная башня, увенчанная четырьмя острыми шпилями. Потом в поле зрения вплывает и сам собор. Его остроконечная крыша уставлена по периметру целым лесом тянущихся вверх башенок-понаглей, а стены укреплены рёбрами контрфорсов, между которыми зияют огромные стрельчатые окна. Но чем ближе мы подъезжаем к собору, тем сильнее взгляд приковывается к его фасаду, по бокам которого, словно «близнецы-братья», стоят две торцовые башни, стискивая с двух сторон главный вход в здание. Собор сильно перегружен деталями: все эти выступы и колонки, остроконечные навершия, затейливые кружева орнаментов, ниши, бесчисленные фигуры святых, делают его похожим на гигантского дикобраза.

На прилегающих к собору улочках полно народу. В основном, это туристы, преимущественно из Японии. Все тянутся к главным воротам аббатства, через которые должны прошествовать участники главного действа. Вот и они. В начале процессии – конные рыцари в боевых шлемах и блестящих доспехах (им предстоит показательное выступление: схватка с мятежниками Уота Тайлора). За ними показывается колонна пеших горожан в средневековых одеяниях. Здесь и клоуны, и акробаты, и наши «паломники» из «Кентерберийских Рассказов», и просто крестьяне и ремесленники – строители Храма. Всех их приветствует мэр города и Мартин в своём, уже привычном мне, костюме Чосера. Неподалёку, на примыкающих к собору лужайках, расположились небольшие базары (marquees), где можно увидеть всевозможные изделия средневековых мастеров. Тут же весёлые исполнители танца «моррис» (morris dancers), лихо отплясывающие что-то вроде краковяка с палками в руках под звуки старинных инструментов. А что, весело! Чувствуешь, как прямо у тебя на глазах время даёт обратный ход.

Захожу по стёртым сотнями тысяч ног ступеням внутрь собора и немею от удивления. Стены круто уходят ввысь и там, под потолком, сплетаются в тугие узлы нервюр. Как это не похоже на уютные интерьеры наших церквей! Здесь нет ощущения близости Бога. Взгляд скользит по уходящим ввысь ребристым колоннам, теряется в хитросплетениях потолочного свода. Везде холодный, серый камень: каменные плиты полов, стройные ряды колонн, огораживающих центральный неф, голые каменные стены. И только громадные стрельчатые окна радуют глаз, впуская внутрь снопы волшебно расцвеченного солнечного света и оживляя могильный хлад интерьера. Их удивительно красочные композиции действуют завораживающе. Трудно себе представить, что во время войны их вынимали из оконных проёмов. Ещё труднее представить, что кому-то могла в голову (или отсутствие таковой) прийти безумная идея сбрасывать бомбы на все это великолепие. Поистине, нет предела человеческой глупости и дикости.

Ближе к апсиде стоят две мраморные гробницы. На одной из них лежит закованная в латы бронзовая фигура рыцаря с воздетыми к небу руками в железных рукавицах. Это – «Чёрный Принц» (ум. в 1376 г.), знаменитый воин начала Столетней Войны, проведший в походах и битвах большую часть жизни. Вторая гробница принадлежит королевской семье: королю Генриху IV и его супруге Жанне Наваррской. Они лежат рядом, но каждый, как бы, сам по себе. Где-то поблизости должна быть могила главного персонажа этого собора, св. Томаса Беккета, зверски убитого по приказу его некогда закадычного друга, короля Генриха II. Эта мрачная история хорошо передана в фильме «Томас Беккет» с Ричардом Бартоном в главной роли. Место, где святого прикончили, отмечено странной скульптурной композицией: на белой мраморной стеле укреплён грубо выделанный железный крест, горизонтальную крестовину которого пронзают два таких же грубо исполненных и ржавых меча. Однако, гробницы святого здесь нет и в помине. Через три столетия после его гибели, за время которых гробница св. Томаса стала местом паломничества, она была уничтожена всё тем же печально известным Генрихом VIII. И теперь на её предполагаемом месте горит толстая свеча.

Внизу, под собором, находится его самая древняя часть: крипта. Это довольно мрачный подвал с низкими сводами, напоминающий современные гаражи-стоянки. Рядом с собором, вход во внутренний дворик аббатства – клуатр, – огороженный с четырёх сторон каменными галереями. Напоминает дворики университетских колледжей Оксфорда. Впрочем, нет, все наоборот: скорее он стал прообразом внутренних двориков средневековых колледжах.

13. Подготовка к рыцарскому сражению

…Побродив по холодному собору, с удовольствием выхожу на свет Божий. Теплынь! Здесь уже вовсю идёт торговля поделками средневековых ремёсел: прялками, кожаными изделиями, одеждой, и т. д. На площадке рядом творится что-то невообразимое: кучка рыцарей в доспехах отражают нападение толпы людишек, одетых кто во что горазд. Это – восставшие крестьяне Уота Тайлера. Рыцарям приходится тяжело. Чернь их теснит. Но они их одолеют. Не мытьём, так катаньем! Не допустят смуты!

Я присоединяюсь к Чосеру (Мартину), и мы идём в монастырскую пристройку (Priory), где нас ждёт обильный обед с возлияниями. В просторной столовой накрыты длинные, деревянные столы и поставлены скамьи, на которых рассаживаются приглашённые участники празднества. Многие восседают в костюмах чосеровского времени (что выглядит нелепо!). Перед столами возникает одетый средневековым шутом массовик-затейник с куклою в виде маленького шустрого зверька – не то белки, не то хорька, – который норовит вырваться из его рук и спрыгнуть на головы сидящих гостей, а он его «ловит» и вновь сажает себе на плечо. Делает он это мастерски, вызывая смех зрителей. Потом он, кривляясь и корча рожи, исполняет какую-то средневековую частушку. Все смеются, как и подобает на празднике (я – тоже, хотя ничего не понимаю). Приём заканчивается, все хорошо подзаправились, а некоторые (включая меня!) и поднабрались. Мартину предстоит ещё выступать с чтением отрывков из «Кентерберийских Рассказов» в паре с известной театральной актрисой Фенеллой Филдинг. После концерта (скажем так) мы с Мартином выходим на «свежий воздух».

– Ты поезжай с Джоанной, – говорит он мне. – А я останусь здесь. – И потом добавляет доверительно, – Что-то я устал сегодня.

Я, конечно, согласился. Съездить в Фолкстон, на самый берег Ла-Манша, кто же от этого откажется? Именно здесь можно увидеть меловые утёсы «Туманного Альбиона». Джоанна – высокая, статная женщина с необыкновенно красивыми глазами. Прямая, как палка. Настоящая англичанка. По профессии – косметолог, держит свой крошечный салон, где оказывает услуги по эпиляции. Кроме того, она – страстная путешественница. Объездила полсвета, большей частью, как ни странно, по работе. Великолепный фотограф, она мечтает побывать в России, особенно в Питере, о котором слышала много хорошего. Отсюда, её вполне благосклонное отношение ко мне. Впрочем, про англичан никогда не скажешь, что они искренни. В свободное от поездок по свету время Джоанна подвизается у Мартина в труппе. В своё время они были, наверно, близки. Но, помимо всего прочего, ей явно нравятся огни рампы. У неё есть своя роль в чосеровском пантеоне (во время пасхальных шествий только) – Ткачихи из Бата. В театральном костюме она смотрится прекрасно. Да и вообще, женщина, что надо. Мы сели в её машину (с нами ещё поехала помощница Мартина, режиссёр спектакля Сильвия) и понеслись «в сторону моря». Было уже темно, и только крошечные скобки дорожной разметки, вмонтированные в полотно дороги посередине, загорались в свете фар через регулярные промежутки времени, словно светлячки. Мы ехали молча (чему я был рад), а Сильвия непрестанно курила. Похоже, она была не в настроении. Джоанна вела машину лихо, как заправский гонщик. Я ещё не знал тогда, что у неё дома в гараже стоит «Мерседес-Бенц» 1954 года выпуска – настоящее чудо немецкого послевоенного автомобилестроения, – который она тоже водит, участвуя в парадах старинных автомобилей. Когда мы подъехали к ее дому, который стоит на самом берегу Ла-Манша, в лицо пахнуло знакомым по Питеру морским бризом. Зашли в дом, поднялись по лестнице на второй этаж, прошли узкими комнатами на кухню. Здесь мы расположились, но делать было нечего, разговор не клеился, и Джоанна предложила мне принять ванну. Я с радостью ухватился за эту идею, понимая, что от меня просто хотят побыстрее избавиться. Ванная комната показалась мне огромной. Пол был покрыт чёрной плиткой, а посредине в полу вмонтирован овальный мини-бассейн.

– Это – джакузи, – поясняет Джоанна, – я ее сейчас запущу, и ты сможешь поплавать.

– Здорово, – отвечаю я, стараясь изобразить энтузиазм, но получается плохо, – а где душ? (в доме Мартина все ванны без душа).

– Вон там, в углу, – Джоанна показывает на кабинку матового стекла. – А вот полотенце.

– Отлично. Тогда я вначале вымоюсь, а потом поплаваю в джакузи. В ванне я обычно пою, – я пытаюсь острить, – так что, если меня не будет слышно, понадобится помощь.

– Ничего, здесь мелко, – невозмутимо отвечает Джоанна, глядя на меня своими прекрасными карими глазами. Удивительно, как такая красивая женщина может быть «ни рыба, ни мясо». Она выходит из ванной комнаты, и я начинаю быстро (как мне кажется) соображать. Вначале надо быстро вымыться в душе, а потом – бегом в бассейн, который уже начинает наполняться водой. А как бежать: голым или одеть трусы? Ничего не придумав, я раздеваюсь и захожу в кабинку. Вот тебе и на! Никакой тебе лейки наверху, а только какие-то блестящие трубки и рычажки по бокам. Позвать Джоанну – значит надо снова одеваться. Я пробую сам. Нажимаю на рычажки, и на меня со всех сторон бьют струйки тёплой воды. Здорово! Вода приятно щекочет тело. А что если попробовать другие рычажки? Нажимаю снова, напор воды усиливается, и я начинаю крутиться в кабинке, как «уж на сковородке». А как же их выключить, или, хотя бы, уменьшить! Я чувствую себя Шариковым из фильма «Собачье Сердце», забравшимся за котом в ванную комнату. Струи хлещут меня по спине, груди, животу, и ниже, и мне уже «не до песен». Они, как иглы, впиваются в тело, и уже не щекочут, а жалят! Да ещё вода горячая. Просто кипяток. Нет, я так дальше не могу. Я опрометью выскакиваю из душевой кабинки и плюхаюсь в бассейн. Здесь – тоже «не слаще». Вода бурлит, накатывает на тело, везде водовороты. В дверях появляется Джоанна. В руках у неё огромное полотенце.

– Если закончил, вылезай, – с невозмутимым видом говорит она.

– Как? А мои трусы? – вопрошаю я, ёрзая по дну бассейна.

– Потом, – отвечает она, развёртывая полотенце. Я выхожу из бассейна, стыдливо прикрывая наготу руками, подхожу к ней, становлюсь задом. Она молча набрасывает на меня полотенце, заворачивает спереди и ведёт меня из ванной. Похоже, что моя нагота не производит на неё никакого впечатления. Из чувства признательности я пытаюсь ее поцеловать, но она сердито отмахивается от меня, как от надоевшей мухи.

– Ты пьян.

Да, я действительно здорово набрался, ну и что?

– Вы так добры, – мямлю я с видом нашкодившего школьника, но она не слушает. Мы входим в спальню.

– Спокойной ночи (Good night), – говорит Джоанна, указывая на кровать.

– Крепкого сна (Sleep tight), – отвечаю я автоматически. Она выходит из комнаты, а я валюсь на кровать и заворачиваюсь в одеяло. По-моему, все прошло отлично.

На следующее утро я жду разноса, но, кажется, дело обходится одним «выразительным» взглядом. Правда, на столе – никакого похмелья. Не по-нашему. Что же я вижу на столе? Стоит стакан (большой) апельсинового сока, и тарелка с орешками и прочими злаками. Это у них называется «мюсли». В рот, конечно, ничего не лезет. Залпом выпиваю сок, закидываю в рот горсть орехов и… баста!

– Сейчас мы отправимся назад в Лондон с заездом в Дувр, – объявляет Джоанна. Мы спускаемся на первый этаж, и она ведёт меня в свою «святую святых» – гараж, где стоит ее «коллекционное издание». По пути проходим гостиную, где она небрежным жестом обращает моё внимание на «настоящие» персидские ковры (прошу не наступать!), «настоящий» Веджвуд (фарфор), «настоящую» мебель фирмы Шератон (комод и стулья). «Откуда у Вас все это,» вертится у меня на языке, но Джоанна меня упреждает: «Это мой покойный супруг мне оставил. Он служил дипломатом в Персии» (т.е. в Иране?). И вот, мы в гараже. Это отдельное помещение, совершенно пустое, с большим, висящим на стене термометром. Посредине – мощная, чёрная машина с открытым верхом. Выглядит внушительно. Чем-то напоминает нашу «Чайку» или «Волгу» Газ-29, но «круче». Хром везде, где можно и нельзя: на ветровом стекле, радиаторе, молдингах, крыльях, бамперах, ручках. Выглядит очень нарядно. «Это – раритет», поясняет Джоанна. «Таких машин сейчас всего несколько штук». Она предлагает мне открыть дверцу. Я пробую, но не тут-то было. Это – то же самое, что открыть дверь мощного сейфа. Поддаётся с трудом. Весит, наверное, не менее пары тонн. Настоящий танк на колёсах.

– Как вы на ней ездите? – срывается у меня с языка. – Это же такая махина.

– На ней я езжу только на выставки раритетных автомобилей, – отвечает Джоанна. – Но в управлении она послушна, как ребёнок (кстати, у самой Джоанны детей нет).

– Я бы её продал, – ляпнул я, не подумав. – Какая от неё польза?

Джоанна посмотрела на меня с презрением.

– Причём тут польза, – восклицает она. – Это же раритет! Произведение искусства. Люди ею восхищаются, когда видят.

Видя, что я не могу по достоинству оценить этот монстр, она деликатно выпроваживает меня из гаража.

На улице пасмурно, но тепло. Гораздо теплее, чем у нас в Питере. С пролива дует лёгкий ветерок. Меня охватывает странное чувство: сюда столетиями прибывали люди «с Континента», обживали место, строили дома и замки, продвигались дальше, вглубь страны. И теперь едут все, кому не лень, стараясь прижиться здесь, в «стране обетованной», угнездиться, стать полноправным «островитянином». Вот, и я туда же. А что здесь хорошего? Прилепившиеся к берегу домишки, аккуратно проложенные дороги, улочки, придорожные харчевни. … Всё очень чисто, правда, ухожено, но… примитивно!

……………………..

…Через пару дней я окончательно понял, что делать мне у Мартина абсолютно нечего. Все были заняты фестивалем, и я был, что называется, «на подхвате», но… меня всё это очень мало интересовало. Единственное, что меня спасало, это – мой статус «профессора Ленинградского Университета». О Чосере я знал понаслышке, о его эпохе – ещё меньше, поэтому разговоры на эту тему сводились к общим местам. А ведь в программу фестиваля входили не только костюмированные походы по лондонским улицам и поминальные службы в соборе. Здесь были и обстоятельные лекции, посвящённые творчеству и жизни родоначальника английской литературы, и концерты, на которых исполнялись музыкальные произведения его времени на инструментах той эпохи, и посвящённые Чосеру выставки. На одной из таких выставок, устроенных в крипте церкви Св. Мартина-На-Полях на Трафальгарской площади, я попал, чисто случайно, на лекцию под названием «Чосер в Лондоне». Мы с Мартином приехали на её открытие и во время осмотра забрели в маленький зал, где среди манускриптов и средневековой утвари сидел мужчина в вельветовом пиджаке и джинсах. «Это – оксфордский профессор Дерек Бруер», поздоровавшись с ним, сказал мне Мартин, «ты посиди и послушай». И оставил меня наедине с ним. Профессор, просидев некоторое время молча в моей компании, встал и, не глядя на меня, начал читать лекцию. Из его монотонного рассказа я узнал, что Чосер, будучи с детских лет при дворе, куда его пристроил его папаша (он был знатным виноторговцем), вращался в среде английских аристократов. В молодые годы он развлекал супругу короля Эдуарда III, сочиняя «стихи на случай» и пересказывая чужие произведения и, находясь на дипломатической службе, проживал в Вестминстерском дворце, т.к. его жена Филиппа была фрейлиной королевы Филиппы. Вообще, в его жизни были и взлёты, и падения. В молодости он участвовал в походах во Францию, где, вначале ему не посчастливилось: попал в плен. Король выкупил юношу из плена, заплатив шестнадцать ливров (золотом, наверно). К слову сказать, за две одновременно выкупленные королевские лошади было заплачено 50 и 70 ливров. В 1373 и 1378 годах Чосер побывал в Италии, и эти посещения оставили в его биографии значительный след. Он познакомился с произведениями Данте, Петрарки и Боккаччо, которые оказали влияние на его творчество. «Достоверные женщины» Боккаччо послужили прообразом для его «Легенды о Добрых Жёнах», его же «Тезеида» и «Гризельда» были переложены Чосером в «Рассказ о Паламоне и Арсите» и «Рассказ Оксфордского Студента».

В 1374 году Чосер получил место таможенного надсмотрщика лондонского порта по шерсти, коже и меху и поселился в башне над городскими воротами Олдгейт, где он практически стал затворником, посвятив всего себя чтению книг и написанию своего шедевра. Трудным и одиноким было последнее десятилетие Чосера, которое пришлось на последние годы XIV века. Он отдалился от двора, но и не пошёл до конца за своими друзьями в стане реформаторов, и это спасло его от неминуемой расправы. В 1381 году полетели головы Уота Тайлера и Джона Болла. Творческое одиночество стало уделом его последних лет. Незадолго до его смерти, в 1399 году, фортуна в последний раз улыбнулась Чосеру: новый король Генрих IV вспомнил об опальном поэте и позаботился о нём. Но жизнь была уже кончена. В октябре 1400 года Чосер умер и был похоронен в Вестминстерском кладбище.

По окончании лекции я вежливо, как мог, поблагодарил «коллегу» и задал ему вопрос, который вертелся у меня на языке и казался мне «умным»: не участвовал ли Чосер в походах Крестоносцев, о которых он пишет в рассказе Рыцаря. «Коллега» метнул на меня дикий, испепеляющий взгляд, как на полного дебила, и замахав руками, затараторил, что такого не может быть, т.к. к тому времени, когда закончился Третий поход крестоносцев, Чосер ещё не родился, но … «он мог знать в лицо некоторых Тамплиеров, осевших к его времени в Лондоне».

В том, что Мартин полностью зациклен на Чосере, я убедился, глядя, как любовно он прилепляет к лицу усы и бородку и напяливает на себя балахон и чалму средневекового барда. В тот вечер он выступал с чтением «Пролога» к «Кентерберийским Рассказам», стоя в своём наряде перед немногочисленной аудиторией, состоящей, в основном, из домохозяек и отставных чиновников на пенсии. Люди слушали его с интересом…

– Ну, кому нужен твой Чосер? – набравшись храбрости, спросил я его как-то вечером, после обильного возлияния в столовой, – это же такая древность!

– Вот тут ты не прав, – с улыбкой заметил Мартин, нежно поглаживая свою любимицу-кошку Фокси, которая, как ни в чём не бывало, слизывала масло с его бутерброда. – Нам, современным людям, как раз Чосера-то и не хватает. Мы перестали ощущать полноту жизни, как это делали наши предки 600 лет назад. Чосер – это терапия для всех нас, это как Боккаччо, Сервантес, Рабле… Если с него стряхнуть академическую пыль и слегка почистить, он засверкает, как золотой слиток.

– Но это всё – весёлые сказки, – упорствовал я, – кому это сейчас может быть интересно?

– А, вот, интересно, и даже очень многим. Люди идут к нам на спектакль с удовольствием. Они отдыхают от сложностей современной жизни. Современное общество – больное. Мы все – шизофреники. Во всём раздвоенность, фальшь. Мы не живём, а играем в жизнь. Во времена Чосера люди верили в реальность жизни.

– Ты хочешь сказать, что люди были более примитивными, не видели противоречий, – не сдавался я.

– Нет, они просто были более искренними в своих чувствах и поступках.

– Не знаю, – с притворной задумчивостью тянул я своё (по правде сказать, я уже клевал носом). – А как же Шекспир! У него герои – такие злодеи, подлецы и врали, каких нам даже не снилось.

– Шекспир – это уже совсем другая эпоха, – отозвался Мартин. – Это – Ренессанс, самоутверждение безбожного человека. А Чосер – это ещё Средневековье, когда человек не мыслил себя без Бога. Для него этот мир был просто блужданием во тьме:

«This world is but a thoroughfare of woe,

And we pilgrims passing to and fro.»

Что этот мир, как не долина тьмы,

Где, словно странники, блуждаем мы?

«А сам-то ты в Бога веришь?» вертелось у меня на языке, но я решил эту тему не развивать – слишком сложно.

В тот вечер, как мне казалось тогда, я понял, почему Мартин относится ко мне так радушно (хотя это до сих пор остаётся для меня загадкой). Он лелеял надежду (как оказалось, призрачную), что я смогу помочь ему поставить «Кентерберийские Рассказы» в Союзе. Он, конечно, в своё время неплохо заработал на этой постановке, даже, можно сказать, обогатился. Она шла пять лет без перерыва в Уэст-Энде (лондонская театральная Мекка), потом взяла штурмом Бродвей, а затем прошла с триумфом по многим странам. Мартин поставил ее в Праге и Штутгарте, свозил в Австралию и Японию, и даже ухитрился протащить ее за «железный занавес», поставив в Чехословакии и Польше. Но это всё было в прошлом.

– Да, она делала приличные сборы, – продолжал Мартин. – Деньги текли рекой. Но и потрачено было немало. В организацию ежегодных фестивалей была вбухана не одна сотня тысяч фунтов. Да и открытие Центра Чосеровского Наследия требует огромных вложений. А где их взять? Вся надежда на Натана. У него же родичи заведуют «Глаксо».

«И на меня, тоже», подытожил я тогда. «Значит, не зря они меня так опекают». У меня снова появилась цель в жизни.

……………………………

…Чем славен Лондон? Известно, что Москва знаменита своим Кремлем и Красной Площадью, Париж – Эйфелевой башней и Елисейскими полями, ну а Лондон чем, спросите вы? Думаю, что правильный ответ будет – его парками. Конечно, здесь есть много всего, поражающего воображение: и великолепные памятники (один памятник Сэру Уинстону Черчиллю чего стоит), и Сити, и здания Парламента, и Собор Св. Павла, и многое другое. Но… именно лондонские парки стали своего рода отдушиной в моём, в общем-то, унылом здешнем житье-бытье. Я очень скоро понял, что делать мне здесь, вроде как, совершенно нечего (не в плане этой поездки, а с расчётом переезда сюда на ПМЖ). Без гроша в кармане здесь не прожить (хотя есть такие, которым это удаётся). Кое-какие деньги мне все же выдаются, т.с. на карманные расходы, но в остальном приходится полагаться на собственную сообразительность (которой нету!). Я совсем не знаю «местных обычаев». Любой необразованный иммигрант, проживший здесь пару лет, может меня во многих вещах, что говорится, «заткнуть за пояс». Тут, вот, недавно меня отправили в магазин купить электролампочку, так я враз обмишурился: купил с патроном с резьбой, какие используются у нас в Союзе, а надо было со штырьками. … Меня ещё в магазине спросили: «Вам какого типа»? А я не понял. … И таких примеров можно привести сотни. Взять, хотя бы, уличное движение. Переходишь улицу, и никак не можешь заставить себя посмотреть вначале направо! Правда, водители, как правило, останавливаются и ждут, видя, как я кручу головой во все стороны. Или их знаменитые автобусы – красные даблдекеры. Заходишь, платить не нужно, зато на выходе изволь. И вход, и выход в одни двери (которых нет!). Или метро: суёшь в отверстие билетик, он выскакивает (а иногда остаётся внутри!) и створки открываются, пропуская тебя на платформу. Да что там: здесь всё другое! В универмагах я заметил, что оброненная рубашка или блузка так и остаётся лежать на полу (тут везде ковролин!) и никто её не поднимет! Да и размеры одежды здесь совсем другие. Я, тут, зашёл в «Маркс и Спенсер» – их универмаг, рассчитанный, как мне сказали, на «среднего обывателя», – решил прикупить кое-что Тусе (она просила бюстгальтер и юбку), так хватил там горя! Ну, с «бра» (так у них лифчики называются) я разделался быстро – была у меня «домашняя заготовка». Когда продавщица спросила какого размера ее «вы сами знаете, чего», я ей молча показал кулаки и она поняла, что называется «без слов». А вот, с юбкой вышел «казус». Мало того, что Тусин размер оказался редким, и продавщица с трудом подобрала мне подходящую симпатичную белую плиссированную юбку, так я ещё и у кассы дал маху. Смотрю, кассирша берет мою юбку и как-то ловко открепляет большую красивую пуговицу на ее поясе. «Простите», говорю, «вы что делаете! Я её хочу с пуговицей»! А она в ответ улыбается и говорит, показывая на выход: «Вас с ней не выпустят. Это – cat’s eyes, защита от воров». Вон оно что! А я и не знал. Я так ей и сказал. «Я, говорю, из Союза». «Откуда?» спрашивает. «Из СССР, из России». «О, Россия, спутник»! «Да-да», отвечаю я, и мы расстаёмся, оба довольные собою.

Это чувство беспомощности и полной зависимости от своих «хозяев» сильно угнетает. Надо стараться угодить им (Мартину), но как! Они и без меня прекрасно обходятся. Можно было бы помогать им по хозяйству, но нельзя! – статус не позволяет. Все же я – университетский преподаватель и должен поступать сообразно своему статусу. Т.е. ничего такого не делать. А только участвовать в «занимательных» беседах, которые мне уже надоели до чёртиков.

Известно, что «будучи в Риме, делай всё, как римляне», другими словами, «со своим уставом в чужой монастырь не суйся». А главное, будь всегда весёлым, общительным и во всем соглашайся с ними, но так, чтобы они не почувствовали этого! Вот я и придумал себе escape или «уход» из действительности – прогулки по Лондону – тем более, что живу в самом центре этого необъятного мегалополиса. Здесь всё под боком.

Обычно я сматывался из дому сразу после завтрака под предлогом, что мне нужно «размяться». Наша улица, Лэдброк Роуд, ведёт прямо к ближайшей станции метро, Ноттинг-Хилл Гейт, откуда рукой подать до первого из четырёх главных парков, Кенсингтон Гарденс. Проходя мимо нашего посольства на Кенсингтон Палас Гарденс, я с любопытством оглядывал торчавших у его ворот людей («и чего они у нас забыли»? ), затем нырял в «зелёную зону» и – «прощай любимый город» с его бесконечным шумом машин и вонью выхлопных газов. Тишина, простор, зелёная травка, по которой можно ходить, минуя дорожки. Многие люди просто лежат на траве, облюбовав себе место под ближайшим каштаном. Я углубляюсь внутрь зелёной зоны, подхожу к знаменитому пруду «Серпантин» в центре парка. Здесь уже всё цивильно: дорожки укатаны красноватым песком, берег обложен плиткой, лебеди… Я бреду по аллеям, мимо «Уголка Ораторов» (правда, в такой час тут ещё никого нет), захожу в следующий, Грин-парк, иду мимо Виктория Мемориал в Парк св. Джеймса (Иакова), и вот, я уже на набережной Темзы. Можно пойти направо, или налево: куда хочешь! В одну из таких прогулок я совершенно случайно вышел на Трафальгарскую Площадь (оказалась рядом) с её знаменитой колонной в честь адмирала Нельсона. Она стоит в окружении четырёх громадных львов, между лапами которых постоянно кто-нибудь позирует перед фотокамерой (колонна, действительно, хороша, но наш, питерский Александрийский столп, – лучше!). За спиной Нельсона расположилась знаменитая Лондонская Национальная Галерея. Вот она-то и привлекает моё внимание. К моему великому изумлению вход в музей оказался бесплатным (не то, что в наш Эрмитаж!), чем я не преминул воспользоваться. Правда, в вестибюле стоят урны для пожертвований, но это, ведь, «на ваше усмотрение»! Опустив глаза долу, под презрительным взглядом охранника, я следую наверх по лестнице. Музей огромен и под завязку набит шедеврами западноевропейского искусства. Здесь и Ян Ван Эйк, и Эль Греко, и Сандро Боттичелли, и Альбрехт Дюрер, и Иероним Босх, и Рембрандт, и Тициан, и Микеланджело, и многие другие гении: всех не перечислить! «Да, сюда надо будет зайти ещё раз, это же такая возможность!», – говорю я себе, с трудом отрываясь от необыкновенно свежих, жизнерадостных пейзажей Констебля (насколько он живее, одухотворённое нашего Шишкина!). Увидев морские пейзажи Тернера, я буквально сражён их мощью и экспрессивностью. Вот, уж, действительно, где буйство красок и космическое видение мира. Насколько он опередил своё время! Проходя по залам, читаю интересные объявления. Например, «We regret that there is no wheelchair access to the platform areas in this room. Visitors are advised to ask the warder on duty if assistance is required. (Мы сожалеем, что в этом зале нет подъездов для инвалидных колясок. При необходимости, посетители могут обратиться за помощью к смотрителю зала)». Или: «The carpet in the room is in poor repair and visitors are advised to take special care. It is planned to close the room for total refurbishment later this year, at which time the carpet will be removed (Ковролин в этом зале в плохом состоянии и посетителей просят быть особенно осторожными. Мы планируем закрыть этот зал на ремонт позднее в конце этого года, и тогда ковролин будет снят)». В одном из залов наблюдаю такую сцену: перед картиной стоит гид и что-то объясняет экскурсантам, которые (в основном, молодёжь, конечно) расположились прямо на полу, благо здесь везде мягкий ковролин, – ребята сидят и слушают, а некоторые даже что-то строчат в свои блокнотики. Пробежав по залам, я попадаю в какой-то закуток, где моим глазам предстаёт очередной шедевр: огромный, метр на полтора, картон (подготовительный рисунок?) Леонардо да Винчи. Композиция изображает Богоматерь, сидящую на колене у св. Анны, и рядом двух младенцев: Иисуса и Иоанна Крестителя. Несмотря на подготовительный характер рисунка, фигуры и особенно лица прописаны так, что просто глаз не оторвать. А главное, что меня поражает, так это ощущение внутренней связи, переданное в жестах и выражениях лиц. Взгляд св. Анны направлен на лицо Марии, а она, в свою очередь, смотрит на Иисуса, который держит в руках не то птичку, не то цветок, и полностью поглощён собой. Иоанн-Предтеча тоже внимательно следит за движениями рук Христа, так что последний является как бы центром всей композиции. Потрясающе! Рядом висит табличка с пространной аннотацией. Вот что я узнаю из неё. «Небольшой участок картона был в 1987 году повреждён выстрелом из ружья, направленным в грудь Марии. … Такие рисунки обычно изготавливались для перенесения содержания на заранее подготовленную поверхность панно или настенной фрески, после чего их (рисунки) выбрасывали (!). Основные контуры рисунка протыкались на поверхность будущей фрески. Но с рисунком Леонардо этого не произошло, и он остался нетронутым. Повреждения от выстрела были вызваны осколками разбитого стекла, но не дробинок патрона». Стало быть, кто-то ухитрился пронести в музей обрез, делаю я для себя вывод. Как же это ему удалось. И тут я вспоминаю, что на входе тебя никто не проверяет. Люди проходят в музей в пальто и с сумками. Вот, такая, вот, халатность, в сочетании с высоким уровнем культуры музейного дела.

Но главный сюрприз ждал меня впереди: две «Махи» Франсиско Гойи! Они висели вместе, как и было задумано художником (хотя, говорят, что «Обнажённая маха» была спрятана за «Махой одетой» и открывалась с помощью специального механизма), и были видны издалека в просвете прохода, ведущего к ним через анфиладу залов. Оказывается, мне крупно повезло: я попал на выставку этих двух картин, привезённых сюда специально из музея Прадо! Увидев их, я уже не мог оторвать взгляда, и, словно в трансе, двигался им навстречу. Они манили меня своим сиянием, и чем ближе я подходил, тем сильнее становились их чары. Вначале это был, как бы, лунный свет, но, оказавшись в зале, в непосредственной близости от них, я полностью подпал под их колдовское очарование. Картины, как бы, соперничали друг с другом: от них исходил аромат некоей тайны и скрытой чувственности. Вначале я не мог оторвать взгляда от «Махи обнажённой». Её соблазнительные формы, напряжённая поза женщины, открывшейся художнику во всей ее ослепительной наготе и одновременно не желающей показывать свои прелести никому больше, приковывали взгляд, возбуждали желание. Правда, физиономия этой красавицы как-то не вязалась со всем остальным, ну, да ведь, это – маха, девушка (скорее, зрелая женщина), живущая любовью! Вторая картина – полный контраст с первой! Куда подевалась грубая маха! Перед нами утончённая, экзальтированная светская львица, прямо-таки, аристократическая гейша, ещё более соблазнительная в прозрачном шифоне и ещё более недосягаемая! Её поза более свободна, непринуждённа, более царственна. Эта женщина знает себе цену. И то, что нам позволено видеть сквозь прозрачные одежды, ни в коей мере не означает, что мы увидим это воочию! Она принадлежит (да и принадлежит ли!) только ему одному, создавшему её во всей её неповторимости. А мы, простые смертные, можем только восхититься её колдовским сиянием и живописным совершенством, восхититься и возблагодарить Создателя, который дал нам человека, способного передать это волшебство.

В общем, мой поход в Лондонскую Национальную галерею оказался удачным – есть что вспомнить. Интересная деталь: и Гойя, и Бетховен оба оглохли приблизительно в одно и то же время в начале XIX века, и оба задали тон искусству столетия, выразив в своих шедеврах драматизм надвигающейся эпохи.

…Я уже много слышал о музее восковых фигур Мадам Тюссо. Все мне советовали побывать в нём. И вроде бы не главная достопримечательность Лондона, но всё же. Все туда идут. Ну, и я тоже – решил отметиться. И вот я стою перед входом в круглое, с большим зелёным куполом здание музея на знаменитой Бейкер-стрит. Вход платный (не то, что в Национальную галерею, или Музей Виктории и Альберта, где я тоже побывал), билет стоит 5 фунтов, цена немалая. Стоит ли? Но, все же, пошёл. Первое впечатление – отрицательное. Всё-таки, это, в лучшем случае, пародия. Есть что-то гротескное в размалёванных, отдающих маслянистым блеском лицах, в их выражениях. Но, что странно: чем дольше вглядываешься в них, тем сильнее подпадаешь под их дьявольские чары. Вроде и понимаешь, что неживые, а вот, что-то всё равно притягивает. Неприятно. Но есть и настоящие шедевры. Например, «портрет» Мадам Дюбарри, фаворитки французского короля Людовика XV – «Спящая красавица», – выполненной, будто бы, наставником Мадам Тюссо ещё до Французской Революции. Изящная, миниатюрная женщина расположилась на подушках (?), и она… дышит! Бесподобно. Украдкой поглядываю на окруживших ее туристов, застывших в изумлении, и спрашиваю себя: а они-то живые? Интересен зал исторических деятелей, но они совсем не похожи на их оригиналы и это снижает впечатление. Тут и английские короли: Генрих VIII со своими женами, Карлы I и II. Современная королевская семья представлена в полном составе. Елизавета Вторая сделана прекрасно, хорош и Чарльз со своей красавицей-женой. А вот и наш Горбачёв, – он стоит почему-то рядом с Лениным, – и ни тот, ни другой на себя не похожи. Из американских президентов запомнился Эбрахам Линкольн: худой, взгляд мечтателя. Рональд Рейган – подтянутый, моложавый, Буш старший – ужасно противный. А вот Агата Кристи – совсем, как живая! Чарльз Диккенс сидит за столом, рядом Ганс-Христиан Андерсен и Виктор Гюго. Юный Моцарт настраивает скрипку. Он блондинистый и очень маленький. Бетховен – за роялем; не понять, молодой он или старый – худое, измождённое лицо, острый нос. … Перехожу в «Комнату Ужасов». Спускаясь по кривой, скользкой лестнице, слышу неровные, приглушенные удары колокола. Что это, Биг-Бен? Вхожу в полутёмное помещение. Вот экзекуция: казнь на электрическом стуле. На нем сидит мужчина, за ним приборы. Вот расстрел преступника, который (как явствует из надписи) сам выбрал этот вид казни. Вот Шарлотта Корде рядом с заколотым ею Маратом: впечатляет. Вот гильотина, в ней женщина, на которую вот-вот упадёт нож. Вот голова казнённого Робеспьера и др. якобинцы (?). Вот сцена повешения, а дальше ужасы людей, замученных в одиночных камерах. Вот маньяк-убийца, заклеивающий обоями у себя на кухне дверь в подвал, в котором он прячет свои жертвы. И т.д., и т. п. Дальше – эпизод Трафальгарской битвы. Вид с палубы английского фрегата: фигуры заряжающих моряков, слышен грохот выстрелов из орудий. На другой стороне корабля умирающий адмирал Нельсон – одна рука оторвана, и смертельная рана в груди. В общем, шоу на любой вкус.

…Прошли две недели из трёх, отпущенных мне судьбой на визит в Лондон, но у меня впечатление, будто я здесь уже, как минимум, полгода. Очевидно, о переезде сюда на ПМЖ надо просто забыть. Я слишком старый, да и пользы от меня чуть. … Мартину эта головная боль совсем не к чему. У него уже был прецедент такого рода. Очень давно, примерно в то же время, когда мы с ним встретились, он познакомился с примерно таким же юношей, как я (ну, может быть, помоложе) в Югославии и вскоре вывез его оттуда в Англию, устроил у себя дома, откормил, дал образование, и вообще, «вывел в люди». Парень приобрёл специальность, стал бизнесменом, сколотил состояние и даже основал собственную компанию (правда, я не очень понял, чем он, собственно, занимается). Кстати, этот джентльмен на днях объявился здесь, и мы познакомились. Этот высокий, крепкого сложения и весьма привлекательный собой серб (хорват?) с белозубой улыбкой коммивояжёра, приятными манерами – этакий донжуан из Дубровника, – произвёл на меня впечатление весьма нахального, но тонкого прохиндея. Ещё до знакомства с ним, в разговоре с Мартиным, когда я заикнулся о желании как-то «зацепиться» здесь, он сразу сник и тут же спохватившись, воскликнул, «А, вот, Младен тебе поможет! У него есть связи в России»! Из чего я понял, что больше эту тему поднимать не стоит – она идёт в разрез с моим статусом здесь, да и «нельзя смешивать бизнес и удовольствие», как говорят англичане. Младен тоже очень быстро ушёл от ответа. Он дал мне свой московский телефон и пообещал «что-нибудь придумать». А что он мог придумать! Он чем-то торгует, не то насосами, не то пылесосами, а может, всем понемножку, и такие дилетанты, как я, не внушают ему доверия (впрочем, тут я его понимаю: «не в свои сани не садись»). Выяснилось, что у него и с Мартином далеко не простые отношения. Он очень хотел стать совладельцем дома – этого золотого куска земли в самом центре Лондона – и превратить его в доходное место. В надежде на это, он усердно снабжал его деньгами, которые Мартин тратил на свои фестивальные мероприятия. Когда накопилась приличная сумма, Младен предъявил ему счёт, чем сильно огорчил своего бывшего «благодетеля». Короче, они здорово поцапались, и Мартин вежливо показал ему на дверь: видимо, Младен несколько перегнул палку, думая, что долги Мартина сделают его сговорчивее. Но не тут-то было. В дело вмешался Питер, за которым стоит могущественная компания «Глаксо», где он владел пачкой акций на правах родственника. Долги были покрыты, и Младен остался с носом. … А тут ещё я со своими проблемами. Услышав от Мартина эту историю, я почувствовал себя совсем паршиво. И так-то сижу у него на полном пансионе, и ещё имею наглость лезть со своими просьбами. И я решил попытать счастья на стороне.

…Был у меня в Ленинграде один знакомый, не то, чтобы приятель, а так: вместе учились в университете. Звали его Фима, Ефим Барбан, только учился он на вечернем факультете. А совсем недавно я узнаю, что Фима в Лондоне, причём узнаю это не от общих знакомых, а из «Русской Службы» Би-Би-Си. Это была передача о джазе, и голос ведущего, тоненький тенор с присущим ему грассированием, показался мне до ужаса знакомым. «Но, это же Фима!», восклицаю я и жду конца передачи. Однако, в конце человек, говоривший голосом Фимы, объявляет: «Вёл передачу сотрудник… Джеральд Вуд». Вот тебе и на! Фима стал англичанином!

Надо сказать, ещё в студенческие времена Фима выделялся среди нас своей эрудицией и внешностью. Во-первых, он был старше нас, и уже это придавало вес всему, что он говорил. Во-вторых, (а может быть, это было главным), он был (почему, был, он и сейчас есть!) авторитет во всём, что касалось современной американской литературы и музыки (хотя и не имел никакого музыкального образования). Ну, и в-третьих, это был породистый мужик! Настоящий «кент»! Холёное, еврейское лицо, жгучий взгляд миндалевидных глаз, сардоническая усмешка, всегда одет с иголочки, всегда модная стрижка. Было в нем что-то мефистофелевское. Думаю, он пользовался успехом у женщин. Познакомились мы на подготовительных курсах. Фима проникся ко мне уважением, узнав, что я играю на виолончели. И сразу подал хорошую идею: попробовать себя в джазовой импровизации! Как, на виолончели? А почему бы нет!

Джаз был у нас не в чести. Это в Штатах он цвёл пышным цветом, а у нас в 1959 году были «Ландыши, ландыши, светлого мая букет…», да «Мишка, Мишка, где твоя улыбка, полная задора и огня…». Короче, советская эстрада. Были, конечно, и Эдди Рознер, Лундстрем, но кто о них слышал? Единицы. А об американском джазе мы знали по фильму «Серенада Солнечной Долины» с оркестром Гленна Миллера. А Фима уже тогда серьёзно интересовался джазом, щеголял такими терминами, как «би-боп», «кул». Он стал одним из первых пропагандистов «серьёзного» джаза в Ленинграде, читал лекции с прослушиванием оригинальных долгоиграющих пластинок (откуда он их доставал?) в ленинградском ДК им Кирова, где наши джазисты тогда ютились. Как это им тогда разрешили! (и как их потом гоняли!).

Я тоже, по молодости, увлёкся современным джазом, слушал передачи Голоса Америки – «Time for Jazz» – с бессменным ведущим Уиллисом Коновером. Какой это был голос! Просто завораживающий: мягкий, бархатистый баритон, который создавал соответствующую ауру. До сих пор в ушах стоит: «This is Willis Conover in Washington D.C. with the Voice of America Jazz Hour». Меня тогда особенно поразила группа «Модерн Джаз Квартет» с их интерпретациями И. С. Баха. Это было что-то необыкновенное! Баха я полюбил, ещё учась в музыкальной школе, после посещения концерта канадского пианиста Глена Гульда. Это был незабываемый вечер. Он выступал в Малом Зале Филармонии, народу было ползала, никто о нём не слышал. У меня был абонемент, поэтому я и пришёл. И вот, смотрю. на сцену выходит молодой человек в смокинге и длинном белом шарфе, обмотанном вокруг шеи, садится за рояль и начинает долго крутить ручки стула, настраивая высоту. Наконец, настроил, оказавшись чуть ли не под роялем. Потом он весь сгибается, упёршись носом в клавиатуру, и начинает играть фуги из «Хорошо Темперированного Клавира». Но как! Все аж замирают. В зале – полнейшая тишина, которая длится всё время, пока он играет. Все просто в ступоре. Поток звуков вливается тебе в душу, словно благовонный нектар. Я вышел из зала в полном потрясении, и тогда моей единственной мечтой было достать фото Глена Гульда, которое я вставил в дорогую рамку и держал у себя на письменном столе. Потом было открытие Пабло Казальса с его интерпретацией Сюит Баха, Даниила Шафрана, Свингл Сингерс и Мишеля Леграна, которого мы с мамой слушали живьём в Городском (?) Саду на Невском проспекте. Бах стал частью моей жизни. Вот на почве любви к Баху и моего восхищения MJQ (Модерн Джаз Квартет) мы и сошлись с Фимой. Встречались мы с ним редко. При всей моей любви к джазу я совершенно не интересовался его историей. Мне это было скучно. Поэтому в разговорах с Фимой я все больше молчал и слушал. Я думаю, ему со мной было неинтересно. Однажды, уже после моей поездки в Индонезию, откуда я привёз шикарный по тем временам портативный магнитофон «Филипс», я встретился с Фимой, чтобы переписать у него Диск MJQ «Contessa» и дал ему записать мои присланные из Штатов винилы. Потом я встречался с ним. Тоже случайно, когда преподавал в ЛГУ, а чем он занимался, я понятия не имел. Он об этом не распространялся. Жил он тогда в коммунальной квартире, но в центре. Он тогда много говорил о музыке, литературе, и я понял, что он что-то пишет. В другой раз он «засек» меня во дворе филфака. Я только что распростился с одной американкой, которую мне «определили» в обучение русскому языку на факультете. Это была очень странная девушка, олицетворение полной безвкусицы в одежде и макияже. На ней вечно был какой-нибудь балахон, лицо все в прыщах, волосы свисали вниз нечёсаными патлами. Может, она это делала специально, может, жизнь в условиях нашей общаги (хотя и для иностранцев) сломила ее, а может, просто, ей было не до того. Я не знаю. Внешне она была непривлекательной. Но доброй, приветливой и тактичной. Она была женой одного американского аспиранта (которого я даже не знал), и по-видимому, «компетентные органы» желали знать, чем тот кроме своей научной работы занимается здесь. Поэтому, мне надо было отчитываться о наших «уроках». Мы встречались в подвальных аудиториях филфака, проводили час-полтора, болтая на разные темы, в основном о литературе и искусстве. Мне с ней было трудно. Это был настоящий американский английский, которого я не «нюхал». Она увлекалась поэзией, и написала мне целую тетрадку стихов американских поэтов (списав их, как потом выяснилось из антологии). Она задавала мне тот или иной стих, просила «обязательно!» прочитать и поговорить (в общем, всё делала правильно!). Я с трудом мог разобрать ее почерк, так что до разбора содержания опусов EE Cummings или Alan Ginsburg не доходило. Так мы «проваляли дурака» пару месяцев, а потом подошло время ей уезжать. На прощание она сделала мне великолепный подарок: принесла на урок авоську американских пейпербэкс – книжек в бумажных обложках. Я был в восторге: любая книга «оттуда» ценилась у нас на вес золота. Я шёл по двору, рассовав книги по карманам и в портфель, и тут на входе в здание нарисовался Фима. Увидев меня с книгами, он понимающе улыбнулся, и стал расспрашивать «откуда дровишки». Я ему всё рассказал, как есть. Просмотрев томики, он попросил меня одну: она была нужна ему для его дипломной работы. Это был роман The Adventures of Augie March by Saul Bellow. Я ему её отдал, не колеблясь (мне их в тот момент просто некуда было девать) и на том мы расстались. Потом я его ещё раз видел в метро: он стоял в переходе между станциями и с задумчивым видом оглядывал интерьер. Наверно, ждал кого-то. Я к нему тогда не подошёл – уж больно странным мне тогда показался его вид (теперь-то я понимаю, что он тогда прощался с Питером перед отъездом в «Туманный Альбион»). И вот, теперь, уже сам пребывая в «Туманном Альбионе», я вспомнил о нем, и решил навести справки.

Я позвонил в «Русскую Службу» Би-Би-Си и попросил к телефону Фиму. Мне сказали, что такого здесь нет. Тогда я назвал фамилию Дж. Вуд, и меня соединили с Фимой. Услышав, что я в Лондоне, Фима не удивился (он, по-видимому, из тех, кто ни чему не удивляется), мы договорились о встрече. На следующий день мы встретились на улице Стрэнд перед массивным, серым зданием Буш-Хауса. Мы обнялись (чего я никак не ожидал от Фимы), зашли в здание Би-Би-Си, и он провёл меня бесконечными коридорами в их редакцию. Это было помещение с низким потолком, разбитое на закутки со столами. На столах – страшный бедлам: стрекочущие пишущие машинки, газетные вырезки, лотки с торчащими из них пачками бумаги, смешные объявления на стенах. Атмосфера очень непринуждённая. Ребята (в основном, евреи) сидели за столами, стояли, тихо беседуя друг с другом, курили, напряжённо всматривались в маленькие экраны компьютеров. Слева у двери – крошечная кабинка для записи, в которой уже сидел Алексей Леонидов, в наушниках на голом черепе и очках в стальной оправе. Было слышно, как он объявляет: «Говорит Лондон. Начинаем…». Так вот, как это делается! Как всё просто, обыденно! Пока я все оглядывал, стоя в дверях, меня «засек» их начальник, англичанин. Фима на минуту отошёл к себе в свою комнатушку, и я стоял один. Он тут же меня заметил, и я увидел, как он меняется в лице: «в редакции «чужой», а он не знает!» Он решительно направился ко мне, начал по-английски: «Can I help You?», но тут подскочил Фима и всё объяснил. Мы прошли к нему в конторку, и он рассказал мне о своих «достижениях». На полке стоял целый ряд видеокассет с его репортажами. Он встречался со многими выдающимися музыкантами современности. Мне запомнилась одна фамилия: Штокхаузен. Ничего о нем раньше не слышал. Оказывается, это один из столпов современной электронной музыки. Фима встречался и с нашими новаторами в области музыки: Альфредом Шнитке, Софьей Губайдуллиной, Эдисоном Денисовым, не говоря уже о многих американских и европейских джазменах. Я выразил своё искреннее восхищение его успехами и поинтересовался, как у него дела на личном фронте. По тому, как он опустил глаза, я понял, что об этом ему говорить не хочется, и быстро перевёл разговор на себя. Я вкратце поведал ему историю моего приезда в Лондон. Узнав, что я здесь «по делу», в качестве «гостя» Чосеровского фестиваля (и к тому же совсем без денег), он оживился и сказал, что на этом можно заработать. «Ты можешь рассказать об этом в прямом эфире. Я тебя сейчас познакомлю с Зиновием Зинником и он всё устроит». Я был несколько ошарашен таким поворотом дела и стал отказываться, но Фима отмёл мои сомнения, сказав, что здесь «и не такие выступают». «Ты же культурный человек, преподаватель ЛГУ. Имеешь право!» Мы подошли к симпатичному человеку с грустными глазами циркового клоуна (ещё один еврей, подумал я) и Фима представил меня ему: «Это… преподаватель Ленинградского Университета. Приехал сюда на Чосеровский фестиваль. Хочет подлиться с тобой своими мыслями о театральной жизни в Лондоне». Все это время я лихорадочно прокручивал в голове различные варианты отказа от интервью. Но вслух, сам того не понимая, воскликнул: «Как, это вы, тот самый Зиновий Зинник, который открыл нам двери в «культурную» Европу («что я несу», пронеслось в голове)? Зиновий тут же нашёлся: «Нет, я – просто коридорный. Обслуживаю господ. Здесь и там». И он бросил на меня пронзительный взгляд, словно давая понять, что за его словами стоит нечто большее. Потом приветливо улыбнулся и продолжил: «Да я и сам из Питера. Как там филфак? Ещё стоит? И гараж всё ещё во дворе? А весной вода заливает подвалы»? «Филфак на месте», откликнулся я, пытаясь что-нибудь «надыбать». «Перемены не всегда к лучшему». Внезапно мне в голову пришла отличная идея. Меня, словно бы, озарило. А что, если развить тему «Лондон – город мюзиклов», и я тут же, как мог, озвучил ее Зиновию. Идея ему понравилась «Давайте попробуем. Прямо сейчас», сказал он и провёл меня в кабинку для записи. Усевшись перед микрофоном, я поначалу сник, но Зина умелыми наводящими вопросами выудил из меня нужную предварительную информацию: кто я такой, чем занимаюсь, с какой целью приехал в Лондон. Ну, я рассказал, что занимаюсь историей английской лексикографии, в частности проблемами создания двух английских толковых словарей: Словаря Сэмюеля Джонсона и Большого Оксфордского Словаря (БОС). «Это его имеют в виду англичане, когда, желая похвалить человека, говорят: «Он так правильно говорит, будто Словарь Джонсона проглотил?» «Ну, да,» отвечаю я,» этот словарь долгое время был законодателем лексической нормы. В нём масса запретительных помет, типа «так говорить нельзя», «вульгаризм», «неприемлемо в речи образованного человека» и т.д.». Потом мы перешли непосредственно к теме. Я рассказал, что приехал по приглашению своего друга, г-на Мартина Старки, создателя мюзикла «Кентерберийские Рассказы» по одноименному произведению Джеффри Чосера и руководителя ежегодно проводимого Чосеровского фестиваля. «Чосер умер в 1400 году и поэтому каждый год до конца столетия отмечен какой-нибудь датой из его жизни. «Ну, а в этом году что?» быстро вставил с вой вопрос Зина, остро взглянув на меня. Он думал, что подловил меня, но я тут же нашёлся. «В это время он создаёт свой «Трактат об Астролябии», где высмеивает алхимиков и магов, что было довольно смело для того, как и для нашего, времени. Это начало последнего десятилетия его жизни… Вы знаете,», перевёл я разговор со скользкой для меня темы, «а, ведь, Ленинград тоже не на последнем месте в театральной жизни. Но у нас ставят, в основном, серьёзные пьесы, а здесь что…», я сделал многозначительную паузу и вытащил лондонскую театральную афишу, которую я прихватил с собой, чтобы похвастаться мюзиклом Мартина. «Посмотрите, вот ваш лондонский театральный гид. И что мы видим? Из почти сорока постановок сколько, … 12 мюзиклов, из них большая часть на музыку Эндрю Ллойд-Уэбера. «Сэра Эндрю Ллойда», улыбнувшись, поправил меня «Зина». «Ну, сэра», неохотно согласился я, «это дела не меняет. Я понимаю, что люди идут в театр, чтобы отдохнуть, но… согласитесь, это же не цирк»! «Ну, тут я с вами не совсем согласен», с чисто английской вежливостью отпарировал Зина, «У нас идут пьесы на любой вкус. Есть из чего выбрать. Вот, видите: Королевский Шекспировский театр даёт «Короля Лира», «Чайку» Чехова, и кстати, «Троила и Крессиду» того же Чосера. Кстати, здесь, нет имени автора. Странно. А вот «Кентерберийских Рассказов» почему-то нет. «А вот они», с гордостью выпалил я, переворачивая афишу. «На другой странице, вот, смотрите: «Кентерберийские Рассказы» в Кабаре». «Это что же значит»? поинтересовался Зина. «Это что – канкан, что ли»? «Нет, просто облегчённая версия». «А вы, сами-то, её видели»? «Пока, ещё нет», смутившись, промямлил я, «но уже много знаю о ней. Прямо из уст художника». «Это как же»? «Я гощу у Мартина Старки, который написал сценарий этого мюзикла, положив в основу перевод на современный английский, сделанный его учителем по Оксфорду Невилом Когилом. Мюзикл оказался таким успешным, что не сходит со сцены уже около двух десятков лет». «Прямо, как «Мышеловка» Агаты Кристи», заметил Зина. «Вот, посмотрите», сказал он, ткнув пальцем в афишку, «в театре св. Мартина: «Самый долговечный спектакль! Идёт 39-ый год подряд». «Ну, это – не совсем то же самое», я нащупал хороший ход. «Чосер – это, ведь, не детектив, это целая эпоха в истории английской литературы. Как объяснил мне Мартин, «Рассказы» Чосера обладают своеобразным терапевтическим действием на психику современного человека. Ведь, что происходит? Современный человек чувствует себя одиноким, оторванным от Матушки-Природы. А у Чосера его герои неразрывно связаны с Природой, они живут и действуют в её лоне. Они веселятся, ссорятся, влюбляются, умирают, подчиняясь законам Природы, которую они отождествляют с Богом. Человек Чосера не чувствует себя оторванным от мира, он – часть его. Отсюда, для него искусство и вообще, культура, – не искусственная оболочка, которой он отделяет себя от Природы, а, так сказать, доказательство его собственного божественного происхождения. В этом суть Средневековья. И зрители проникаются этим настроением и на мгновение отбрасывают от себя уныние, в которое их погружает современная жизнь». «Ну, что ж», взглянув на часы, прервал мои измышления Зина, «это интересно, хотя и… спорно. Будем надеяться, что нашим слушателям будет что вам возразить». Он выключил микрофон и, пожав мне руку, сказал, уже совсем другим тоном: «Насчёт оплаты за интервью, можете справиться у Ефима. Всего хорошего». Я вышел из кабинки, словно на крыльях. «Надо будет сегодня же позвонить Тусе, чтобы она послушала». Я зашёл к Фиме, чтобы выразить свою благодарность и на радостях поведал ему о своих планах на предмет получения ПМЖ. Фима выслушал внимательно меня, но по мере того, как я раскрывал ему свои карты, лицо его принимало все более скучное выражение.

– Боюсь, что для тебя, старик, это нереально, – сказал он, глядя мне прямо в глаза, (которые я старательно от него отводил, излагая свою «проблему»). – Денег у тебя нет, нет ни звания, ни приличной профессии. Но не это главное. Главное, нет стажа работы здесь. А без стажа не будет приличной пенсии, Ты ничего не заработал на пенсию.

– Надо же, а я и не знал, – сказал я. Он меня и впрямь огорошил. Как это, заработать на пенсию? Я всегда думал, что пенсию не надо зарабатывать. Разве она не даётся государством?

– В том-то и дело, что нет – с приятной улыбкой просвещал меня Фима. – Твой стаж там (он имел в виду Союз), здесь не имеет никакого значения. Его здесь надо наработать. Я вот уже десять лет пашу на эту пенсию. Вот, посмотри, – и он показал мне на полку с кассетами – там их было штук двадцать, – вот мои репортажи, то, что ты не раз слышал по радио. За это мне дадут приличную пенсию. На которую здесь можно прожить.

Я так ничего и не понял, но для виду согласился. Фима знал, о чём говорит. Когда я пожаловался ему о своём житье здесь, он молча достал из кармана бумажник и вытащил двадцать фунтов, потом, помедлив, добавил ещё пять фунтов и протянул мне. – Это тебе за книгу, – улыбнувшись, сказал он. – И пластинки.

– Какую книгу? – недоуменно спросил я. Пластинки я помнил. Когда-то, «в дни нашей юности», я дал ему переписать две американских долгоиграющих пластинки фирмы «Колумбия»: сольные концерты джаз-трубача Майлса Дэвиса в клубе «Блэкхок» и пианиста Дэйва Брубека на Ньюпортском джазовом фестивале. А вот книгу?

– «Оги Марч». Помнишь, тогда ты мне вытащил ее из охапки «пейпербэкс», что была у тебя в руках. Ты мне тогда очень помог. Я по ней диплом написал.

Расстались мы по-братски: обнялись, глаза Фимы потеплели… Но к себе он меня не пригласил.

……

И вот, наконец, настал день, которого я очень ждал, день моего похода на мюзикл «Кентерберийские Рассказы». Мартин с утра был весь какой-то взвинченный. Утром выскакивает из ванной комнаты, одна половина лица в мыльной пене, другая – вся в порезах («как он умудрился так порезаться безопасной бритвой?»), глаза мечут громы и молнии, останавливается на площадке и начинает что-то орать благим матом. Увидев, что я тоже стою на лестничной площадке этажом ниже, резко замолкает и, круто развернувшись, снова исчезает в ванной. Видимо, что-то у него не клеится, что-то идёт не так. Тут надо быть очень осторожным, дабы не «попасть под горячую руку». Я спускаюсь вниз и иду в гараж, где уже сидит его бессменная помощница Джоанна: сидит и штопает его «мантию Чосера».

– Что с Мартином? – спрашиваю я. – Он прямо на себя не похож.

– Он всегда такой перед спектаклем, – отвечает она и с невозмутимым видом продолжает своё дело. Вдруг, откуда ни возьмись, появляется Мартин: он в расстёгнутом халате, все лицо в крови, вид ужасный.

– Где Фокси? – раздражённо спрашивает он, «Фокси, Фокси»? пытаюсь сообразить я, «кто этот Фокси? А, это его любимая кошка».

– Я ее не видела, – дипломатично отвечает Джоанна.

– Я тоже, – заявляю я, зная, что с Мартиным лучше всего быть честным.

– Фокси, Фокси! – продолжает выкрикивать он и начинает шарить по всем углам заваленного театральным реквизитом гаража. Он продирается вглубь помещения между сложенными штабелями декораций и каких-то плакатов в стеклянных рамах. – Я же просил вас проследить, чтобы она не выскочила из дому. На улице полно машин (машин почти нет: улица очень спокойная). Ни на кого нельзя положиться!

Одна из прислонённых к стене картин с грохотом валится на пол, стекло разлетается вдребезги.

– Фокси, Фокси! – вопрошает Мартин, не обращая на нас никакого внимания. – Где ты, Фокси?

Я бросаю взгляд в сад и вижу, что в кустах застыла испуганная мордочка его любимицы.

– Вон она! – радостно воплю я и направляюсь к ней. Мартин кидается в мою сторону и, обогнав меня, извлекает кошку из кустов. Крепко прижав ее к груди, он, ни на кого не глядя, уходит в дом. Джоанна, как ни в чём не бывало, продолжает штопать мантию, бросив на меня выразительный взгляд. Мы оба облегчённо вздыхаем.

14. Джоанна кормит любимую кошку Мартина

К полудню в доме собираются актёры, и Мартин проводит с ними краткий инструктаж в гостиной. Потом они уезжают в театр. Перед отъездом я становлюсь свидетелем фантастической сцены, вполне в духе Чосера: кормёжки голубей. Это было что-то! Одетый в свой старый, перепачканный птичьим помётом пиджак и мешковатые брюки, Мартин выходит на крыльцо с миской овса в руках и, встав в позу «сеятеля», ждёт, пока все «зрители не рассядутся по местам». К этому моменту, на заборе, оконных наличниках, на дорожке, ведущей к калитке, и везде, где только можно, уже сидят десятки, (если не сотни!) голодных (?) птиц. Опоздавшие особи кружатся над домом в поисках свободного места. Как они все догадались о предстоящем «действе»? Стадное чувство? Широким жестом сеятеля Мартин начинает разбрасывать «манну небесную» по всему пространству крохотного садика, и голуби, как безумные, накидываются на пищу. Они топчутся на дорожке, толкая друг друга и вскидывая крыльями, взлетают на крыльцо, камнем падают Мартину под ноги, садятся ему на плечи, и даже на голову! И… гадят! Всё вокруг исперчено бело-серыми кучками помета. Но Мартину, чувствуется, на это ровным счётом наплевать. Он творит своё «чудо». Сотворив его, он довольный уходит к себе наверх, переодеваться. Кстати, у него в кабинете на втором этаже, тоже живёт голубь, «которому нужна была помощь», как объяснил мне Мартин. Похоже, он чувствует себя там, как дома. Он летает по комнате и, конечно, гадит: на ковёр, на книги, и даже на огромный телевизор «Сони». Позже, Джоанна разъяснила мне, что кормёжка – это своеобразный ритуал, который Мартин совершает перед каждым спектаклем. «Это настраивает его на творческий лад», говорит она.

Когда они уехали, мы с Питером ещё посидели в столовой, а потом, уже ближе к началу спектакля, он повёз меня на Уэст-Энд, в Артс-Театр. Театрик был крошечный, мест на триста, но очень уютный. Мы заняли свои места в партере. Народу было немного, в основном молодёжь. Одеты все совсем не по театральному: джинсы, куртки, никаких тебе вечерних туалетов и вееров. Но вот гаснет свет и под звуки бравурной музыки, раздвигается занавес и на затемнённую сцену выходит Мартин в роли Чосера и начинает свой знаменитый «Пролог», вводя публику в круг «тем» произведения:

Затем, к концу монолога, свет на сцене снова разгорается, Чосер отступает вглубь сцены, и перед нами оживает жанровая сценка из жизни средневековой Англии: лондонская харчевня «Табард», где собираются паломники, направляющиеся в Кентербери поклониться святому мученику Фоме Беккету. Тут и происходит завязка пьесы. Хозяин харчевни предлагает паломникам в пути развлекать себя весёлыми рассказами, ибо «кому весёлость может повредить? Коль с рожей постной едет путник бедный, вот это плохо, это даже вредно». Все с удовольствием соглашаются с этой «затеей», и после весёлых интермедий и песен паломники отправляются в путь.

Из примерно тридцати историй Мартин выбрал для своего мюзикла пять: рассказы Мельника, Монастырского Капеллана, Мажордома, Купца и Ткачихи из Бата.

Мельник, наиболее колоритный персонаж среди паломников, с шумом и руганью вваливается на сцену. «Он пьян был вдрызг; как он в седле держался, в толк не возьму. Да и вообще нахал Он был, буян и шапки не ломал ни перед кем, а тут так разорался – Без удержу клялся он и ругался». Пока он буянит, на сцене появляются действующие лица его истории. Вот её сюжет.