Читать книгу XXI-я хромосома. Роман-притча - Валериу Реницэ - Страница 3

В то хмурое мартовское утро я встретил Цыпу на склоне горы в зарослях молодой акации. Даун стоял как вкопанный в старом солдатском плаще и глазел в свой чёрный планшет размером с книжечку. Увлеченный компьютерной игрой, Цыпа порядком отстал от своих коз, которые лазили по тонким влажным стволам деревьев. Из-за неурожайного года сельчане выпустили домашний скот со дворов задолго до дня первого выгона. Я спускался трусцой по крутой тропинке, жадно вдыхая щекочущий ноздри прохладный воздух. Футболка, верхняя часть куртки и шорты промокли от пота. Пытаясь сбавить скорость, я скользил кроссовками по жёлтой мягкой траве, задевая голыми ногами бородатые козьи морды – белые, чёрные, рыжие… Тяжёлый стадный запах сбивал утреннюю свежесть, но прикосновение к мокрой шерсти было приятным. Пастух от неожиданности выпучил глаза и поднял свою клюку, отвечая на приветствие.

Через десяток шагов меня осенила мысль, что Цыпу едва ли удивила наша внезапная встреча. Не было у него и знакомого мне осуждающего праздный образ жизни взгляда, который выказывают крестьяне, особенно в начале весны, когда голова идёт кругом от забот. Широко разинув рты, козлики вещали мне вслед апокалиптическим блеянием, выпуская лёгкий пар.

Моя догадка оказалась верной. У открытой калитки дома напротив колодца меня остановила мать пастуха – старуха Калипсо, бережно опуская на землю цинковое ведро с водой.

– И вам доброго дня! – сказал я в ответ, снимая потяжелевшую от пота хлопковую панаму, чтобы вытереть лицо.

– Не знаю, как и начать, сынок, – всхлипнула она, и я всё понял. Рыцарь, наш сосед и высокий государственный чиновник, опять не сдержал слово. Именно это и выражали полные тревоги глаза Цыпы! Уже месяца три как совместными усилиями мы пытались добиться у начальника помощи в одном деликатном деле. Хотя все кругом считали Цыпу слабоумным, у него сроду не было медицинской справки, удостоверяющей болезнь. Достать такую справку – дело не плёвое, но ведь не для советника Президента! Я рассчитывал не на добросовестность, а на честолюбие Рыцаря. И потом, Цыпа как-никак был его родственником, хоть и дальним.

Калипсо давно бы махнула рукой на местных и районных бюрократов, но к новому витку борьбы за справедливость её подвели слухи о возможной войне. По соседству, на расстоянии менее суток езды на танке, восток Украины истекал кровью в неожиданном, безумном и братоубийственном конфликте с Россией. Телевизор не уставал передавать хронику кровавой драки «укров с кацапами»1. После пожарищ Майдана2 и после заявленного Москвой воссоединения с Крымом на Донбассе учудили новую республику, которая, по примеру севастопольской администрации, просилась в состав России.

– Вы же не думаете, что ему помешает пенсия по инвалидности? Он у меня один… Что будет с Цыплёнком, когда я скрещу руки на груди? – говорила Калипсо, прикладывая к глазам уголочек чёрной с большими красными цветами косынки, которая вечно соскальзывала на затылок.

Специалист по призыву, прозванный Одноруким, уже ходил по селу, понапрасну раздавая повестки на переподготовку. Призывать особенно было некого – люди помоложе давно подались в гастарбайтеры, кто в Европу, а кто в Россию, и возвращались домой только на Рождество и Пасху. В «Одноклассниках»3 всё чаще стали появляться фотографии дембельских альбомов. По утрам Калипсо прислушивалась к лаю собак, и сердце сжималось в горчичное зерно, когда она с опаской отодвигала краешек занавески. Пытались в советское время отмазать Цыпу от армии, но не получилось!

Теперь уже не помнили, и мало кто верил, что слабоумный Цыпа воевал в Афганистане. Правда, тогда он сам рвался в армию… А со справкой – другое дело!

Стадо занимало Цыпу меньше, чем происходящее на экране планшета. Даже Калипсо не знала, с кем он там шепчется, уходя с головой в глубины тёмных кристаллов и беспрестанно шевеля своими надтреснутыми сливового цвета губами. Если кто пытался заглянуть Цыпе через плечо, он закрывал планшет и дулся. Рыцарь похвастался мне, что однажды сумел разговорить слабоумного за столом, после того как тот вскопал ему огород. Он терпеливо подождал, пока Цыпа проглотит поджарку из шкварок и выпьет второй стакан домашнего вина, а потом спросил, не желает ли он десерта, шоколадных конфет. У Цыпы заблестели глаза.

– А расскажи, что за мультик ты смотришь? Интересный?

– Да… – с неуверенностью ответил Цыпа.

– А всё-таки…

– Лунтик…

– Лунтик? Это кто, человечек, свалившийся с Луны?

Цыпа замотал головой и весь оживился.

– А у Лунтика есть друзья?

Цыпа назвал двух-трёх героев, осторожно подбирая имена.

– А враги?

Цыпа с тревогой посмотрел на Рыцаря и сник.

– Скорее всего, – объяснял мне Рыцарь, – он забыл значение этого слова.

Мне повезло разузнать чуть больше других о планшете Цыпы. Когда мы встретились однажды на горе, он указал своим красным кизильным посохом на наушники и спросил:

– Что слушаешь?

– Английский, – ответил я.

– Можно и мне? – спросил он с надеждой.

– Конечно.

Я снял с головы наушники и натянул их, как шапку, на низко посаженные уши дауна. Цыпа слушал, как завороженный, чужую речь, а я, связанный торчащим из кармана шорт тонким чёрным проводом наушников, тем временем был вынужден вдыхать острые пастушьи запахи. Моё любопытство перебороло чувство омерзения от белой слизи в уголках губ и шелухи тыквенных семечек, которой был облеплен его рот. Несколько лет назад, когда Цыпа ещё работал дорожником, от него исходил другой запах – едкой асфальтовой гари. Он возвращался домой убитым, еле волоча ноги и горбясь, словно ещё опирался на свою широкую лопату, а сзади подпаливала огнедышащая смоляная печь. Его узнавали издалека по грязно-оранжевому комбинезону с раструбчатыми штанинами. Казалось, Цыпа уже никогда не отмоется от дорожной грязи.

– Что поделаешь, – говорила Калипсо, провожая сына взглядом, – где же теперь мужику по-настоящему заработать? Да и не возьмут его такого на другую работу, – добавляла она и крестилась в сомнениях, не погрешила ли против истины.

Затем – не от хорошей жизни – разрослось стадо коз, и сельчане снарядили к старухе делегацию с серьёзным предложением. Общество решило пасти многоголовое стадо не по очереди, а под личную ответственность одного пастуха.

– Ну что? – спросил я Цыпу, снимая с него огромные, чёрные наушники.

– Гив ми плиз э пак ов сигаретс, – неожиданно произнёс он, и от усилия лицевых мускулов с его подбородка слетела часть шелухи.

И добавил, сверля глазами:

– Кандагар…

Он смотрел на меня, как на несговорчивого афганского лавочника.

– Ну а теперь ты… покажь… – потребовал я. – Что там у тебя на экране?

Цыпа изменился в лице и нехотя вытянул вперёд руку с планшетом. Не без усилия я вырвал устройство из рук полоумного. Прямоугольные разноцветные существа со скрученными животами или с отвёрнутыми головами капали вниз по экрану рывками на дно схематичного сосуда в поисках своего назначенного места. Лишившись управления хозяина и игрушечного духа, они тут же беспорядочно попадали одно на другое, как строительный мусор. «Тетрис»! Три с половиной года подряд, включая зимние дни, Цыпа отдыхал от дорожно-асфальтового ада, присосавшись к экрану компьютера как пиявка. Только «Лунтик» и «Тетрис»! Но за время его пастушества из стада не пропало, как с гордостью отмечала Калипсо, ни одного животного.

Планшет не был единственным утешением Цыпы. Ещё он любил общаться с Настоятельницей Монастыря. С ней даун познакомился как-то перед Пасхой, когда его пригласили в Монастырь заколоть бычка. Цыпа числился среди видных в селе специалистов по забою животных, даже говорили он полгода после армии работал на городской скотобойне, но ушёл оттуда со скандалом. В прошлый Сочельник я сам убедился в его мастерстве, когда во дворе Рыцаря резали свинью. Обычно на это серьёзное по сельским меркам мероприятие приглашают двух-трёх мужиков, чтобы крепко держали животное за ноги. Однако в назначенное время ранним утром я нашёл хозяина одного. Рыцарь даже не думал переодеваться в свой рабочий джинсовый комбинезон. Он крутился возле джипа, готовясь к отъезду.

– Да и ты вряд ли понадобишься, – бесцеремонно заявил Рыцарь, – позвал так, на всякий пожарный… Цыпа сам справится!

Даун появился незаметно, медленно переваливаясь с ноги на ногу. Он почему-то прятал за спиной кусок проволоки и, еле кивнув головой, поприветствовал нас. Ночью мела лёгкая позёмка, и на неокрепшем снегу от ворот до хлева остались чёрно-белые оттиски его грубых, запачканных грязью галош.

Цыпа вытащил из бокового кармана фуфайки длинный клинок с чёрным лезвием и осторожно положил его на низкий треножный столик, рядом с винным кувшином и широкой зелёной миской для крови. Потом внимательно оглядел в углу сетчатой ограды свинарника переставшего вдруг хрюкать кабана. К дверце хлева шёл длинный грязный след дощатого помоста – жертвенника, как обозначил его Рыцарь. Цыпа деловито подошёл к крупному грязно-белому кабану, нагнулся, почесал ему брюхо, запустив пальцы в длинную шерсть. Уловив момент, когда тот довольно захрюкал, он ловко надел петлю на клыки и замотал концы проволоки на железную стойку ограды. Последовали два стремительных и расчётливых движения. Левой рукой он поднял, словно здороваясь, короткую левую ногу животного, а правой вонзил до хруста приготовленный клинок. Яростный, визг стоял минуту, сменившись предсмертным мычанием, похожим на звук вувузелы. Кабан поник и свалился, как человек.

– Всё? – удивленно спросил я.

– Сто пятьдесят кэгэ, не меньше! – ответил, посмеиваясь, Рыцарь. Цыпа подтолкнул ногой миску под тушу животного. Из раны текла темно-красная, как виноградный сок, кровь. Он бесстрастно взирал, как и подобает в таких случаях «киллеру», на конвульсии свиньи и на мои трясущиеся руки. Рыцарь вдруг лихо сбросил с себя куртку, утопил, пригнувшись, свои нежные пальцы в миске с кровью и провёл ими по лицу. Цыпа хмуро и снисходительно улыбнулся раскрашенному воину, аккуратно вытирая клинок о тряпку из старой простыни.

– Ну, ты осовел, что ли? – крикнул мне Рыцарь. – Наливай!

Настоятельница, похоже, пережила те же чувства, что и я, у «жертвенного алтаря» в монастырском коровнике. Только обнаруженные грубые охотничьи навыки слабоумного не вызвали в ней ни тревоги, ни, тем более, отвращения. Когда Цыпа гнал стадо на водопой к монастырскому пруду и садился отдыхать под ивами, Настоятельница, к большому удивлению монашеской коммуны, сама выходила к нему и, постелив у ног убогого широкое, вышитое льняное полотенце, раскладывала еду: белый хлеб домашней выпечки, овечий сыр и варёные яйца, а в постные дни – кукурузные хлебцы, фасолевую похлёбку или зелёную кашку из крапивы, щедро приправленную чесноком. Цыпа убирал подальше свой чёрный планшет и не притрагивался к нему, пока общался с Настоятельницей. Весной, летом или осенью во время пробежек я не раз заставал их на берегу серебристого пруда. Облокотясь на траву, он ел или разговаривал, не снимая своего солдатского плаща, а она, вся в чёрном, прислонясь к толстому сероватому стволу, как будто всем существом отдавалась беседе с сидящим напротив чабаном. В чём была суть их общения, если из Цыпы с трудом можно было выдавить одно-два предложения за день? Ранней весной или поздней осенью Настоятельница разрешала Цыпе переждать непогоду в ветхом монастырском домике, расположенном в каких-то ста шагах от монастырского забора, у самого подножия горы Родны.

Уже второе десятилетие Монастырь пытался ожить, обретая былой дух и былые владения, очищаясь и обустраиваясь. На обители всё ещё лежала печать советского Минздрава, который разместил в закрытом Монастыре сначала туббольницу, а затем в восьмидесятых годах прошлого века – кожвендиспансер. В Старом лесу возле Монастыря дети ещё находили ржавые шприцы и пожелтевшие упаковки, на которых уже было не разобрать буквы, а иногда – человеческие кости на развороченном церковном кладбище. Новое независимое правительство вернуло Монастырю статус и старые плантации виноградника, посреди которых бывший совхоз построил дегустационный домик с подвалом, впоследствии названный монастырским. Над ним грозно висел высокий обрыв. Узкая и опасная тропа обходила дом и скалу, поднимаясь к вершине горы. Над обрывом стоял крепкий ветвистый орех – Дерево Повешенного. Ещё в старые далёкие времена на нём повесился из-за несчастной любви молодой лесничий. Говорили, что он хотел броситься с кручи, но затем передумал и принял своё проклятие по-другому – повесив себя между небом и землёй.

Рыцарь был для Цыпы вроде спустившегося с небес полководца. Синеватый «Ленд крузер» сиял, как созвездие, своими светодиодами ходовых огней и зеркальными лампочками, когда вечерами, возвращаясь с работы, президентский советник ловил в свете блок-фар чёрные железные ворота родного дома и лузгающего рядом на лавке семечки слабоумного. Вся столичная жизнь советника была для Цыпы далёкой и невообразимой, как Луна для Лунтика. Вечером Цыпа ждал Рыцаря с литровой банкой козьего молока, закрытой капроновой крышкой, которую Калипсо тщательно вымывала. Рыцарь осторожно брал из рук Цыпы влажную банку «с лекарством». Пастух боготворил Рыцаря, но в душе радовался, когда тот задерживался или ночевал в своей городской квартире. Цыпа заносил молоко жене Рыцаря, Лине, и получал за это большую кружку вина с закуской. Так водилось в селе не только среди родственников. Старый обычай потчевать гостя домашним вином кое-где ещё сохранился.

За водой или за хлебом Калипсо выходила не из своей калитки, а через высокие ворота Рыцаря. Целыми днями она помогала Лине по хозяйству: готовила еду, возилась с живностью, только в туалет ходила свой, дощатый, покосившийся. Невысокий, по пояс, забор, разделявший их хозяйства, был условностью. Каждое утро Калипсо спускалась к дому Рыцаря по узкой цементной дорожке, выложенной посреди сада.

С высоты горы Родна дом Рыцаря выделялся на фоне остальных сельских построек и смотрелся, как здоровенный джип среди облезлых иномарок и советских «копеек». Сгорбленный, крытый шифером домик Калипсо выглядел курятником рядом с облицованным диким камнем замком с высокой черепичной крышей и тремя башнями. Село так и окрестило дом Рыцаря – Замком. Я жил напротив Замка и иногда вечерами наблюдал из своей комнаты, как у огромного высвеченного окна кухни столовались Калипсо с сыном. Лина убирала пустые тарелки со стола и с тревогой поглядывала в сторону ворот в ожидании мужа. Вытянутый овал лица, румяные щёки – издалека она казалась худой лицеистской. Рыцарь не любил поздних гостей и вообще не любил чужих в своём доме. Мы все немного в этом походили на Рыцаря. Каждый двор замирал за своим частым дощатым забором, за высокими железными воротами и притворялся спящим, хотя бодрствовал полусонным в ожидании беды.

Утром следующего дня я подошёл к Рыцарю, когда за ним автоматически закрывалась дверь гаража, а «Ленд крузер» грелся, обнажив от поворота руля свои огромные чёрные колёса. От глубокого щербатого узора покрышек исходил запах обработанной резины, пожалуй, приятнее, чем от комбинезона Цыпы в бытность дорожным рабочим. Рыцарь пожал мне руку, поглядывая в сторону тёмно-красных вишнёвых деревьев, и я ощутил касание его слабых пальцев. От своего обещания он не отказывался, но говорил с неохотой.

– Да как вы не въезжаете, – он быстро приходил в раздражение, – что в его медицинской карточке нет ни единой пометки о болезни? Я уже два раза общался с председателем ВВК. Не за что зацепиться, можете ли вы это понять?

– Я тоже советовался со знакомым психиатром… У него патология двадцать первой хромосомы. У него не две, а три копии этой самой… Трисомия. Это же на комиссии могут проверить и подтвердить…

– Двадцать первая хромосома! – передразнил меня Рыцарь, усмехаясь. – Скажите, пожалуйста, какая научная точность! Вы там бывали в этом месте, где хромосомы вправляют?.. – возмутился он, словно школьник, застуканный с невыученным уроком.

Я врал. Ни с кем я не советовался, просто пытался изучить патологию в Интернете.

– Хреновы гении генетики! – бросил Рыцарь, закрывая за собой дверь автомобиля, и нервно нажал на педаль.

«Ленд крузер» ответил грозным, приглушенным воем. Бензиновая дымка рассеялась, и боковое стекло бесшумно скользнуло вниз. В мягком кожаном салоне Рыцарь сосредоточенно глядел на еле светящиеся приборы. Последнее слово, понятно, было за ним:

– Нет сейчас у нас ни подходящего медицинского оборудования, ни специалистов для такой сложной проверки… Всё заржавело, – он сложил губы в кривой улыбке. – Будем искать другой путь.

И отпустил педаль сцепления, будто отправляясь в далёкий поход за решением этой непростой загадки.

Однорукий застал-таки Калипсо дома. Но не утром, когда его обычно ждали, а вечером, незаметно выследив её по дороге.

– Тётушка Калипсо, на пару слов! – крикнул он ей в спину, как только старуха открыла калитку, чтобы загнать живность во двор.

У Калипсо ёкнуло в груди, но она не выдала тревоги, даже выказала радость гостю, подбадривая себя тем, что нужно, в конце концов, поставить точку в этом вопросе. Он помог ей справиться с юрким петухом, который по гордости или глупости не замечал ворот. Калипсо положила на стол кулёк с собранной под горой крапивой для постного блюда, придвинула низкий стульчик к трёхногому столику под одиноким голым абрикосовым деревом и поспешила в дом за угощеньем. После первой стопки Однорукий расстегнул нараспашку мятый пиджак сероватого цвета с широкими заострёнными лацканами. Правой рукой он достал из бокового кармана сигареты, помяв пустой рукав. Затянувшись «Примой», повернул голову и, извиняясь, пустил дым длинной струей в сторону Замка. Расстегнутый пиджак открыл вылинявшую, но чистую тельняшку.

– Отец стал мне часто сниться, – задумчиво промолвил он. К чему бы?

– Ты похож на покойного, царство ему небесное, – Калипсо перекрестилась, вглядываясь в его узкое и белое, как мел, лицо, а про себя подумала: «Только тот вовремя бросил пить… лучший плотник в округе…»

– Ты б к духовнику сходил на исповедь!

– Так пьяниц и развратников не исповедуют…

Ожидаемой повестки у Однорукого не оказалось, он зашел к старухе занять по привычке червонец до получки. Тем не менее, Калипсо завела разговор о сыне, войне и переподготовке.

– Оно-то, конечно, бумагу ему пришлют, – сказал Однорукий, осторожно подбирая слова и закрывая широкой мозолистой ладонью наполненную стопку. – Это он у нас в селе… такой-сякой. А в комиссариате – герой!

Однорукий выпил залпом и глубоко затянулся.

– Что вы, милые, можете знать о нём? – пробубнила Калипсо, вспоминая, как однажды, разбуженная в полночь шумом, силой вырвала из рук слабоумного банку с сахаром, из которой тот жадно черпал большой ложкой.

– Кстати, а где же он, мой браток по оружию? – спросил Однорукий в шутку, туда-сюда вертя головой.

Словно в ответ, с подножья горы раздался далёкий звон колокольчиков и блеяние приближающегося стада.

– Вот пойду как раз и встречу мою козулю.

Однорукий с удовольствием потёр ладонью о краешек стола, как о вторую руку.

– Да вы не горюйте, тётя Калипсо! Повестку, если что, я придержу… Военком-то наш сам понимает, что мне с Цыпой переподготовка без надобности… Война есть война… И летёху-инвалида тоже не пожалеют… Да я и сам себя не жалею… Однорукий быстро хмелел:

– Бог любит троицу, тётушка Калипсо, ваше здоровье!

Он выпил стоя, задрав голову и задерживая стаканчик у вытянутых в лошадином движении губ.

– А рубчики я верну, вы не сомневайтесь, аккуратно к получке…

Его рука уже не тряслась.

– Да ты даже не притронулся к угощенью, взял бы хоть кусочек со стола, что ли… Не обессудь, у нас всё по-простому! – предложила старушка, но он бесшумно, как разведчик, исчез в сумерках…

В воскресенье утром Калипсо засунула в карман куртки деньги на толстые свечи для подсвечника и надумала поговорить с батюшкой о специальной солдатской молитве. До начала пасхального поста оставалось две недели.

День выдался особый, безветренный, с тёплым солнцем. Цыпа терпеливо ждал мать на лавке у ворот Замка. В прибое весенней блажи, наполненной петушиным песнопением, он молился своему богу – Лунтику. От нескончаемого сна с мультяшками Цыпу мог разбудить разве что далёкий гул пассажирского самолёта, взлетавшего со столичного аэропорта. Его чуть сдвинутые к носу глаза быстро определили небесный аппарат, профессионально рассчитывая расстояние. По праздникам Калипсо запрещала ему грызть семечки до окончания литургии. В церковь его не пускали с тех пор, как от него пошёл дурной запах во время службы. Было это в детстве, отрочестве или позже, помнила только Калипсо. Со вступлением в должность сельского пастуха он стал смотреть на прохожих более уверенно, всё реже соглашался на сдельную работу, запрашивал высокую цену за забой животных. Однако неестественная смуглость, а может быть, въевшаяся в кожу рабочая грязь, не сходила с его лица и волосатых рук, сколько бы он ни пил, как ябедничал Рыцарь, козье молоко. А ведь Цыпа родился белым, как сыр. По праздникам он обычно надевал отстиранные чёрные джинсы и чёрную футболку с серебристой надписью на груди. Калипсо удавалось уломать его на один душ в неделю. Тёмный, пухлый, кроткий, с заметным животиком, он забывался над своим планшетом, скрестив руки на груди, как на причастии.

Кроме самолётов и приглашения к столу, вывести его из равновесия могли ещё «квадрики» – четырёхколёсные мотоциклы. Каждое воскресенье четыре маскировочного цвета «доджа», похожие на боевые машины, пробирались мимо Замка к Родне, глубоко дыша никелированными бронхами. Из-за наглухо закрытых касок никто никогда не видел лиц «больных на голову парней», как обзывала их Калипсо. У горы гонщики вставали во весь рост и, осаждая пилорамным рёвом крутой склон, срезали гору зигзагами, стремясь к вершине. Богобоязненная старуха ненавидела это развлечение, крестилась и говорила о плохом знамении, но никто не решался вступить в спор с незнакомцами в камуфляжной форме. После очередных приключений четырёхколёсные ящеры возвращались. Поравнявшись с Замком перед обратным броском, машины замедляли ход. Зелёные человечки оборачивались к Цыпе, и ему казалось, что он различает через тёмное забрало скупые, но манящие улыбки всадников. Вблизи они отличались только шлемами. У одного он был белого, у другого – красного, у третьего – чёрного, а у четвертого – серого цвета. Даун приподнимался, в нём закипало необузданное желание остановить их знаком отсутствовавшего посоха и оседлать ящера. Но природная стеснительность сдерживала его порыв и ласкала мыслью о быстрой езде в другом, знакомом ему лунном мире. На слабоумном время останавливалось.