Читать книгу Святая Русь. Полководец Дмитрий - Валерий Александрович Замыслов - Страница 16

Вот уж действительно: неисповедимы пути Господни. Марийка оказалась в глухой деревушке Нежданке, бывших разбойных избах атамана Рябца (позднее – известного купца Глеба Якурина), а затем беглых мужиков из села Покровского; среди них очутилась когда-то племянница Александра Невского Любава; побывала в Нежданке (когда татары подходили к Ростову Великому) и княгиня Мария.

Многое повидала на своём веку лесная деревушка, чудом не сгоревшая от рук отшельницы Фетиньи.

Ныне деревня заметно разрослась, стало в ней десяток изб, в коих обосновались беглые мужики.

Долго вели Марийку неведомые люди, спасшие её от боярского послужильца Сергуни Шибана, вели потайными тропами через непроходимые леса и топкие кочковатые болота.

– Куда вы меня ведете? Отпустите меня домой! – несколько раз восклицала Марийка.

– Не шибко-то тебя и ждут дома, – посмеивался вожак Данила Качура. – Захватчик твой сказывал, что ты круглая сирота.

– Я в дом добрых людей пустила. С ними мне повадно. Отпустите! – настаивала Марийка.

– Да ты не пужайся нас, девонька. Худа тебе не сотворим. И у нас будет повадно. Погостишь маленько, – всё с той же улыбкой высказывал Данила.

Беглые мужики на дороге оказались не случайно. Один из них был заслан лазутчиком в Переяславль, дабы изведать, когда отправится торговый обоз с солью в стольный град Владимир. Лазутчик прознал и вернулся в Нежданку. Вот тогда-то мужики и выбрались на большак. Но их поход оказался неудачным: торговый обоз прошел под усиленной охраной. Мужики изрядно огорчились, но Качура ободрил:

– Не тужите, православные. Не было везенья на сей раз, будет в другой. А то и сами купчишками в Переяславле предстанем.

– Как это?

– Просто, мужики. У нас, слава Богу, и мёд, и кой-какие меховые шкуры водятся. Облачимся в суконный кафтан – и на торги. Без соли не вернемся.

Мужики поуспокоились, а тут и на всадника с полонянкой наткнулись…

Данила привёл Марийку в свою избу и молвил:

– Поживи у меня, девонька. Изба новая, лепая. Я ведь ране в плотниках ходил. Глянь, какая горница. Чистая, сухая и светлая, будто светелка. Я два оконца вырубил, как будто ведал, что красна девица здесь будет жить.

– А где ж семья твоя?

– Лучше бы не спрашивала, – потемнел лицом Качура. – Жену мою молодую, на всё село самую пригожую, боярин обесчестил. Жена в запале на боярина с ножом кинулась, да, жаль, не убила, а лишь чуток поранила. Злодей повелел Матренушку мою насмерть плетьми запороть… Был у меня и мальчонка пяти лет. В реке утонул. Сидел на боярском челне и рыбалил. А тут тиун появился, закричал. Сынок с перепугу в воду свалился. Помышляли мы с Матреной трех сыновей заиметь, да видишь, как получилось.

Марийка, участливая к людской беде, горестно вздохнула:

– Жаль мне тебя, дядька Данила. Знать, худой у вас был боярин.

– Худой, нравом жестокий. За малейшую провинность избивал нещадно. Оброки же такие заломил, что ни вздохнуть, ни охнуть. Не зря от него в леса бежали. Так что мы не разбойники, девонька.

– Уразумела, дядька Данила. Одного в голову не возьму. Пошто ты меня в деревню привел?

Качура ответил уклончиво:

– Опосля поведаю. А пока, сказываю, поживи у меня маленько.

– А коль сбегу?

– Не сбежишь. Без провожатого дороги вспять не сыщешь.

Марийка вдругорядь горестно вздохнула. Не сыщешь. Окрест такие дебри да болота, что сам леший заплутает.

На другой день утром она вышла из избы и прошлась вдоль Нежданки. В деревне уже ведали о её появлении. Попадавшие встречь бабы были приветливы:

– Здравствуй, Марийка. Данила – мужик добрый, не обидит. И деревня наша – поискать. Ни боярина, ни тиуна треклятого. На волюшке живем. Не горюй!

Вокруг деревни простирались крестьянские нивы. Изрядно потрудились мужики, раскорчевав вокруг своего поселения вековые леса.

Бегали по Нежданке и ребятишки, оглашая деревню звонкими голосами.

А за околицей, ближе к речушке, дымилась кузня; слышался дробный перестук увесистого ручника. От речушки неторопко шли двое мужиков с бредешком и берестяным лукошком.

«Никак рыбы наловили, – невольно подумалось девушке. – Ушицы бы похлебать».

Марийке захотелось есть. Она вернулась в избу и увидела в ней пожилую женщину в посконном[42] сарафане, наглухо повязанную убрусом[43]. Женщина суетилась возле печи, гремела ухватом, вытягивая на шесток глиняные горшки.

– Ты кто? – с некоторым удивлением спросила Марийка, уже ведая, что у Данилы хозяйки нет.

– Аглая.

Девушка пожала плечами.

– Да ты не дивись, Марийка. Я – жена брата Качуры. Живем своим домом, по соседству. Качура один, яко перст. Прихожу к нему варево сготовить. Попробуй-ка моих штец.

– Попробую, – охотно согласилась девушка.

Марийка аппетитно ела, а Аглая неторопливо рассказывала:

– Данилу в деревне уважают. Степенный и башковитый мужик, не зря его большаком признали. А уж работящий! Дома сиднем не сидит. То избу кому-нибудь рубит, то баню, то дрова в лесу на зиму заготавливает. Одно худо – хозяйки нет. Вот и приходится ему снедь готовить, правда, урывками.

– Семья?

– Семья, Марийка, и немалая. Шестеро ртов. Наготовь на такую ораву.

– Тяжело тебе, тетя Аглая… Ты больше к Качуре не ходи. Сама варево приготовлю. Было бы из чего.

– А сумеешь?

– Эка невидаль. Да я, почитай, с малых лет с варевом управляюсь.

– Да ну! – недоверчиво вскинула льняные брови Аглая. – Аль жизнь вынудила?

– Жизнь, – кивнула Марийка и поведала Аглае о своей безотрадной судьбинушке.

– Да, – печально вздохнула после рассказа девушки Аглая. – Ни детства, ни отрочества светлого ты так и не изведала. Сиротинушка ты, горемычная!

– Да полно тебе, тетя Аглая. Никакого горя я, кажись, и не замечала. Напротив, жила как птичка вольная. Боярские-то дочери, почитай, взаперти живут, за порог не ступи. А я, – Марийка весело рассмеялась, – куда хочу, туда и иду. По всему городу, без всякого пригляду бегала.

– Ну да и слава Богу, что слезами не убивалась. Человек ко всякой жизни привыкает, и здесь привыкнешь.

– Не ведаю, ох не ведаю, тетя Аглая, – раздумчиво молвила Марийка. – К матушкиной избе меня тянет. Я как-то в народе слышала и на всю жизнь запомнила: «Родных нет, а по родной стороне сердце ноет».

– Воистину, дочка. И кости по родине плачут… Пойдем, покажу тебе кормовые запасы.

В сусеках, ларях и в глубоком прохладном подполье хранились мука и разные крупы, свекла, морковь и репа, сушеные грибы и моченая брусника, мед в липовой кадушке и горох в берестяных туесках.

– Хозяйничай, дочка.

Дня через три Качура довольно молвил:

– Добрая из тебя получается повариха, Марийка. Даже хлебы выпекла.

Взгляд Данилы был одобрительный и, как показалось девушке, чересчур внимательный и ласковый, но она не придала этому особого значения. Рад – и слава Богу.

А спустя два дня деревня праздновала Ильин день[44], когда пророк лето кончает, жито зажинает. Качура за бражкой и медовухой засиделся с мужиками до полуночи и заявился в избу на большом подгуле. Лег было на лавку, но в глазах вдруг предстало гибкое, ладное тело Марийки. Всепоглощающая, похотливая мысль толкнула его к горнице.

Марийка проснулась от жадных, дрожащих от неистребимой страсти рук хозяина избы. Испуганно вскрикнула, услышав в ответ жаркие слова:

– Не пугайся… Не могу боле терпеть. Хочу голубить тебя…

Марийка всё поняла и стала вырываться.

– Не смей, дядя Качура! Не смей!

Но Данила одной рукой сжимал её упругую грудь, а другой норовил раздвинуть её оголённые ноги. Натужно и хрипло говорил:

– В жёны тебя возьму… Христом Богом клянусь!

Марийка вспомнила, как хотел над ней надругаться боярин Мелентий Коврига, и налилась гневом.

– Не хочу! Уйди!

Она рванулась изо всех сил и выскользнула из рук Качуры. Опрометью, в одной льняной сорочке, выскочила из горенки, в избе нащупала на колке[45] сермягу – и вон на улицу.

Качура опомнился, пошатываясь, вышел на крыльцо и повинно произнес:

– Прости, Марийка. Бес попутал… Где ты?

Но Марийки и след простыл.