Читать книгу Нечто - Валерий Андреевич Рыженко - Страница 4

Выйдя из дома и пройдя мимо мелколиственного сиреневого парка, стадиона, местами выстриженного, местами запутавшегося в бурьяне, Петрович остановился возле школы: двухэтажного блочного здания с потемневшими от дождя стенами с редкими светлыми прогалинами, директор которой был Осадчий Михаил Иванович, попавший в этот день в необычную и одновременно в высшей степени безобразную и позорную ситуацию.

После переезда Михаила Ивановича из города в посёлок, причина переезда была скрыта, но ушлые и пронырливые посельчане докопались: из – за медитации, которой занимался сосед Петровича. Посельчане, недолго думая, обрезали его фамилию, оставив «Оса». Со временем поняли: на «Оса» не тянет, искать подходящее название не стали, главное: был бы он крепким директором, а крепким в понимании посельчан директор, который задавал бы такую сильную запарку школьникам, чтобы из неё вылетали только отличники.

– Лизун, – бросил Петрович, глядя на окна директорского кабинета.

Было и другое слово, но Петрович не любил грубых слов. Не то что грубых, а тех, в которых человек высвечивается, как дворовой поселенец в будке или с рогами.

– Отпороть бы тебя хворостиной.

– Это можно.

Анатолий Петрович крутнулся. Осмотрелся. Никого, но голос – то был. Он что? Уже стал разговаривать сам с собой. Это слегка подорвало его, но в разнос не понесло.

Такое мнение (лизун) было связано со следующей историей.

Несколько лет назад в посёлок назначили нового прокурора Ивана Александровича Засуху: здоровенного мужика. Дебелого.

Правую ногу ему отстегнули на войне и заменили на деревянный, дубовый протез со множеством кожаных ремешков и железной подковкой, звяканье которой буквально истощало нервы мужиков. Они сильно побаивались протеза, называли его дюже чрезмерной тяжеловесной дубиной, которая может не только мужика округлить в бублик, но и переплюнуть русскую народную пословицу: горбатого не исправить. Исправит. Бабы же возлагали немалые надежды на протез, который, как они надеялись, часто будет появляться в бусугарне, чтобы наводить в ней хоть мало мальски вино – водочный – пивной порядок. Либо кружка пива, либо стаканчик водки или стаканчик вина. Все в единственном числе, но не во множественном.

Прокурор с виду был суров: крупное лицо, нависшие густые проржавевшие брови и бульдожий подбородок, душой большой добряк, а проявлялось это в том, что в бусугарне он порой добре закладывался, да так, что протез отстёгивался сам и бродил между мужиками, пытаясь найти своего хозяина. Буфетчица Архиповна в цветастом платье и с огромным карманом, в котором вполне мог поместиться кассовый аппарат, в таких случаях вылавливала его и прятала под стойку, утром прибегал посыльной и, захватив под мышку деревянного помощника прокурора, благодарил её прокурорским словом, которое сильно впечатляло, и она часа два не могла прийти в себя. А почему? Потому, что жена прокурора утверждала, что сам протез отстегнуться не может, а спрятаться под стойкой тем более, и это дело распушённой и развратной буфетчицы, ухлёстывающей за мужиками и приманивающих к себе разными приворотами: мешаниной пива с водкой, полынными настоями и зверобойной закваской. Она прибегала даже к крайним мерам: посылала повестки буфетчице: немедленно явится в прокуратуру, но указывала свой домашний адрес. Архиповна отписывала, что адрес не разборчив, а протез все отстёгивался и отстёгивался…

Однажды, прокурор пришёл в школу, окинул взглядом внешний вид, сказал, что стены кирпичные, это хорошо, ну, перепутал прокурор кирпич с блоками, что ж тут такого, сильно крепкие – тоже хорошо, прошёлся по коридорам, похвалил вымытые окна, не скрипучие полы, покрашенные потолки, они тоже оказались хорошими, в учительскую заглядывать не стал, учителя были неплохие, и, побросав уроки, гурьбой выскочили приветствовать цветами. Прокурор вскользь заметил: его жена очень любит большие букеты роз с конвертами, а что в конвертах прокурор не сказал, на то учителя и есть учителя, чтобы такие загадки решать, он, как бывший военный предпочитает запах пороха, но так, как пороха в школе не оказалось, не пришло ещё его время, это чуть не сорвало дружеское отношение, но директор вовремя подкатился и сказал, что на следующий день откроет в спортзале стрелковый тир с мелкокалиберками.

– Они малосильны по пороху, – заметил прокурор, – но я договорюсь с полицией.

В кабинете директора прокурор, подняв деревянный протез, примостил его на место Михаила Ивановича, оставив Осадчего без стула, не забыв при этом вежливо спросить: не потеснил ли он его, на что директор ответил: кабинет очень просторен, и в нём может вместиться даже вся школьная футбольная команда: символ школы, которая очень заинтересовала прокурора и вызвала большое любопытство. Последовали вопросы, а хорошо ли играют защитники, нападающие, на высоте ли вратарь, какие призовые места занимают, и кто капитан, и справляется ли он со своими обязанностями?

В этом месте Михаил Иванович быстренько смекнул: от его неправильного понимания обязанностей капитана могут пострадать и его обязанности, и чтобы избежать назревающей проблемной ситуации лихо щёлкнул каблуками, вызвав тем самым одобрение на лице прокурора, то есть поближе подобрался к прокурорскому духу и сказал: нынешнего капитана, не понимающего, что призовые места это заслуга всей команды: дружного и сплочённого коллектива, а не заслуга капитана, он переводит в нападающего (в то время капитаном был Толька, т.е. нынешний Петрович), а на его место назначает нового, более заслуженного и ответственного товарища, очень опытного.

– Кого? – спросил прокурор, нагромождая протез на здоровую ногу.

– Вашего сына, – чётко отрапортовал Михаил Иванович. – Видел его в деле. Может работать за всю команду.

Директор врал. Видеть, то он видел сынка, но не в деле, а когда тот, проходя мимо него, бросил: привет, дядя.

– Вам нравится наша школа? – проглотив поднявшуюся в душе злобу, спросил Михаил Иванович.

– Прокурор сказал, что большего дерьма, чем Ваш гадюшник он не видел. Учителя распустились. Разучились ставить мне пятёрки, но он обещал мне их научить.

Толька, узнав о своём смещении, взял бутсы, зашёл в кабинет директора и положил их на стол. Михаил Иванович попытался объяснить ему силовую логику жизни.

– У Вас не логика, – бросил Толька, – а подхалимство.

Какие слова! Непростительные. Обозначимся и так: запустившие глубокие корни в память Осадчего. Разговор происходил один на один. Трезвонить директор не стал, но впервые проявил осиный характер, запустив жало в слова десятиклассника, превратив их в тройки в аттестате по всем предметам.

В команду Толька не вернулся бы: не из – за обиды, и не потому, чтобы помочь команде, которая после его ухода стала откатываться на последние места, он вернулся, так как вместе с ним училась Настя Кудрявцева.

Загляденье, а не дивчина. Никто не мог так заразительно хохотать, как она, играть большими серыми глазами с пушистыми длинными ресницами. Никто не мог так заплетать косы, укладывая их на голове, как говорили учителя: каким – то изящным чертополохом, не бояться учителей, не подлизываться. Она была с мальчишескими замашками. Пацанка. Хлопец. Настюха, но только не Настенька. «Ласково, – говорила она, – но с жалостью, а я не люблю, когда меня жалеют, сама за себя постоять могу». Вместе с Толькой она свинчивала самопалы и стреляла в балках, навешивала жаркие оплеухи назойливо пристававшим к ней. Лихо гоняла на лошадях во время летних каникул.

– Тебе что главное, – сказала она, узнав отказ Тольки от игры. – Капитанство или голы забивать? Припаривай так, чтобы ворота трещали, и вратаря выносило.

И Толька припаривал. Настя отбивала ладони, когда толькин улар по мячу, словно превращал его в разрывавшее воздух разъярённое пушечное ядро. Отбивала бы Настя ладони и на их свадьбе, но астма заломила её горло, стала комом, не вышибешь. заледенила глаза и охладила руки. Вышла она на свет на мгновенье, но как же много радостного и горького сумела выхватить в это мгновенье.

Если бы Петрович зашёл в кабинет директора, то услышал бы очень интересный разговор, но он не зашёл. А зачем. Насти нет в школе. Настя в другом месте. Отсюда видно. За железной дорогой. В оградке с памятником, на котором было высечено её лицо с едва заметной улыбкой. Что обозначает её улыбка? Хлещет дождь. Сечёт снег. Бьёт ветер. А улыбку не смывают и не сбивают. Не отрывается она от лица. Держит её Настя. Не хочет в Настасию Ивановну превращаться.

– А я вот стал Анатолием Петровичем, – говорил он, приходя к Насте. – В посёлке кличут просто Петрович. А шевелюра осталась прежней. Помнишь, как ты меня за неё таскала, а я тебя за косы. – Петрович не отрываясь, смотрел на улыбку Насти.

А кому она предназначалась? Ему. Толька так и не женился. Жил один, но не завяз в одиночестве. Он отмечал с ней её и свои дни рождения, ходил с ней на праздники, гулял в поселковом парке. Выбирался в степь и балки, а вечерами, сидя на порожках, рассказывал, как обрушивается темень и высекаются звёзды. Её последние слова были: живи за нас двоих. Близок памятник, к нему тропинка протоптана – дойти можно, но до Насти, сколько не иди – не дойдёшь. Нет такой тропинки.

– А, может быть, все совсем не так, – часто думает Петрович.

Может быть и не так. Человек несоизмерим со Вселенной. Он штрих на линейке бесконечности, пробивает дорогу в неизвестное и ставит точку на холмике земли. А как же быть с неизвестным?

За школой высился двухэтажный коттедж директора школы. По обе стороны его стояли ещё коттеджи.

– Всё строят и строят, – сказал Петрович. – А школу обновить не могут. Говорят, что денег нет.

Ошибаешься Петрович. Крепко ошибаешься. Деньги имеются кое у кого, а у кого, а вот у этого.

Михаил Иванович Осадчий вздрогнул, когда услышал скрип двери. В последние годы он часто стал вздрагивать, знал: в жизни много дверей. Одну откроешь, войдёшь и выйдешь, а в другую войдёшь и не выйдешь. Вот такой двери он и боялся.

В кабинет, тяжело ступая, зашёл огромного роста мужик с густой многоцветной (седая, рыжая, чёрная…) бородой до пояса, молча подошёл к Осадчему, поражённого колоритным видом, протянул крупную руку, пальцы которой были похожи на клешни рака, дружески похлопал по спине, обнял, напустив в лицо клубы воздуха, пропитанные крепким, удушающим сигаретным запахом (сигареты «Космос», которые курил и Осадчий).

Михаил Иванович почувствовал ледяной холод во всём теле, когда руки его и мужика сомкнулись. Иванович напружился, так что лицо кровью налилось, и с оставшейся силой выдернул руку, опасаясь обморожения. Его смутило то, что от мужика не исходило тепло, он словно находился в ледяной оболочке, но заостряться на этом не стал.

– Присаживайтесь, – сказал Осадчий.

– Не могу присаживаться, когда передо мной стоит самый умный человек в школе.

– Ну, почему самый умный? – как бы недоумённо ответил Михаил Иванович, чувствуя разливающийся в груди восторг.

– Да потому, что Вы директор школы. Дурака не назначили бы.

«Он может рассуждать логически, – подумал Осадчий, – с таким приятно разговаривать. Интеллектуально насыщенный человек».

– Я тайно побывал во многих школах, – бросил незнакомец. – И заметил, что у директоров школы особенное выражение на лице.

– Какое?

– А Вы скоро увидите его на своём, – развязано сказал мужик.

Осадчий хотел уточнить, но ему же сказали: скоро увидите. Нужно проявить тактичность.

– Вы, наверное, недавно приехали в посёлок, – учтиво начал Михаил Иванович, – и решили избрать нашу школу (а что избирать, если она одна в посёлке). У Вас дочка или сын?

– Ни то, ни другое, – небрежно бросил вошедший, забрасывая «радужную» бороду за правое плечо, словно шарф. – У Вас отличная школа. К тому же очень спортивная.

Михаил Иванович понадеялся на дополнительную похвалу, футбольная команда школы всегда занимала первые места, так как он перед началом игры подходил к арбитру и показывал снимки футболистов, во главе которых стоял сын прокурора, и с нажимом бросал: понимаешь?

Надежды Осадчего не сбылись. Он попал под сокрушительный удар, от которого мысли в его голове, словно закипятились.

– Я не завожу детей, боюсь, что они попадут в такую же школу, как и Ваша, а в такой школе, как Ваша им повредят интеллект, – мужик перебросил бородатый «шарф» с правого плеча на левое. – Я видел некоторых Ваших выпускников в бусугарне, как говорят в народе: в стельку пьяными и драчливыми.

– При чем здесь бусугарня? – взвился Михаил Иванович, пытаясь понять, что происходит.

А происходило нечто странное. Именно: вошедший вёл себя бесцеремонно, словно в своём хозяйстве. Хвалил и в тоже время так прикладывал, что раздваивал мысли и чувства Осадчего. Что он хотел? Чего добивался? Не от скуки и нечего делать зашёл. Имеет же какую – то цель. От вопросов мысли таким вихрем носились в голове, что потрескивали волосы.

– Вы выпускаете ущербные интеллекты, можно даже усилить: интеллекты вседозволенности, – начал мужик, прижигая взглядом с металлическим блеском Михаила Ивановича. – Я думаю, Вам известно, что такое ущербный интеллект и интеллект вседозволенности. Вот у Вас, какой интеллект?

– Перестаньте нести ерунду, – вспыхнул Осадчий. – Говорите, зачем пришли?

– А, чтобы расширить Ваш интеллектуальный кругозор хворостиной, проще говоря, отпороть, – небрежно и спокойно бросил мужик. – Так сказать: наказать. – Он залихватски прищёлкнул пальцами.

Осадчий оторопел и уставился на него. Вначале изумлённо от вида наказания, а потом дико от страха. Разговор хотя и был неприятным, но Михаил Иванович не нашёл в нём ничего такого, за что его нужно было бы отпороть хворостиной. Найти – то он не нашёл, но чувство опасности пробило.

«Бежать, – мелькнула мысль, – бежать без оглядки, – мысль удвоилась, – а вдруг мужик погонится за ним. С него станет. Завалит в коридоре и на виду. Позор». В разыгравшемся воображении Михаила Ивановича застряла омерзительная картинка: голый, растянувшийся на полу под взлетающей вверх и опускающейся вниз хворостиной в окружении аплодирующих, зубоскалящих учителей и пронзительно свистящих школьников.

Желание бежать перерастало в желание мчаться и чем быстрее, тем лучше. Осадчий так бы и сделал, он уже приготовился ударом головой в живот снести мужика, но Михаил Иванович всё – таки был не совсем глупым. Спасла мысль

«Ага, – лихорадочно подумал он. – Ясно. Ненормальный, псих или после бусугарни мозги заклинило, там такое бывает: сидишь, пьёшь пиво, а тебя ни с того, ни с сего кулаком хрясь и в лом», – добавил, криво улыбнувшись.

Любопытство одолело.

– А за что меня пороть, извольте спросить?

– О, – воскликнул мужик. – Вы не знает за что? Вы польстились на прокурорского сынка, а моего кореша турнули из капитанов, но это быт, а интеллектуальная составляющая. Ваше письмо в Министерство образования о сказках, разве это не причины, чтобы отпороть Вас?

«Откуда он знает о письме, – завибрировал Михаила Ивановича, – он из Министерства».

– Нет, нет, – ответил мужик, словно читал его мысли, – я не из Министерства.

Он посмотрел через окошко на Петровича, разглядывающего школу, зацепил взглядом подъезжающий к станции тепловоз с двумя вагонами, на одном было написано огромными буквами «Интеллектуальный поезд».

– Я любитель сказок, и был сильно возмущён Вашим письмом.

– Это было не личное, а согласованное письмо, – завертелся Осадчий.

– Ну, да. Вы его согласовывали с прокурором и начальником полиции. С интеллектуальными пройдохами. Мне думается, что кляуза на них была бы поуместней. Прокурор ещё сказал, что всех сказочников перебил бы протезом, а оставил бы одних прокуроров и начальников полиции.

Михаила Ивановича продрал страх. Мужик слово в слово повторил сказанное прокурором. Как узнал?

– А узнал просто. – Борода с левого плеча перескочила на правое. – Прокурор и начальник полиции надрались в бусугарне и разболтали.

«Врёт. Вчера бусугарня была закрыта. Архиповна болела».

Михаил Иванович дёрнулся к двери.

– Да что Вы так волнуетесь. Вчера бусугарня была закрыта, но они говорили об этом раньше.

Михаил Иванович, облегчённо вздохнув, успокоился, но последовала новая атака.

– А что Вы с прокурором и начальником полиции в письме Министерству предлагали. Запретить читать такие сказки, как «Дюймовочка». «Малыш и Карлсон». Это же шедевры. «Малыш и Карлсон» особенно хорош, но вы написали: сказка отрицает традиционные семейные ценности, формирует неуважению к родителям. Воткнули «Приключения Тома Сойера и Гекельберри Финна». Они, по вашему мнению внушают детям мысли о бродяжничестве, а сказка про «Колобка» содержит элементы физического насилия. Это Ваш интеллект Михаил Иванович. Он разваливает интеллектуальные ценности. Вернее, разваливает сознание. Разве Вы не достойны хворостины. Ну, чем плох Карлсон, – насел мужик. – Такой симпатичный. Вы только представьте.

Осадчему показалось, что мужик сузился, снизился, на спине появился пропеллер.

– А мучительница, какая прекрасная дама, – не отставал мужик. – Вы же любите дам? Любите. Я знаю, у Вас имеются одна мучительница, которая не отзывается на Ваши позывы, и Вы всячески стараетесь изгнать её из школы.

А это откуда?

Шум пропеллеров затих. Карлсон исчез. Вместо него появился Колобок. И, наконец, Том Сойер и Гекельберри Финн с сучковатыми палками.

Михаил Иванович затряс головой, чтобы выбить видения, особенно пугали Том Сойер и Гекельберри Фини.

– Скажите им, чтоб они убрали палки, – заорал он.

– Это кому Вы кричите? Кроме Вас и меня в кабинете никого нет. От страха у Вас галлюцинации. Осмотритесь.

Осадчий осмотрелся. Мужик был прав.

– Я вызову полицию, – вскинулся он и броситься к телефону.

Телефон исчез.

– А полиция уже тут.

Осадчий резко повернулся на голос. Перед ним стоял знакомый полицейский: младший лейтенант Афанасий Митрофанович Трутень, держа руки за спиной.

– Это ты, Афанасий? – усиленно протирая пальцами глаза, спросил он. – А как ты здесь оказался?

– Я полчаса стою тут, вызываю Вас на разговор, а Вы бормочите и в сторону смотрите.

– А где мужик с бородой? – Спохватился Михаил Иванович и завертел головой. – Он сейчас со мной говорил.

– Не было никакого мужика. Это Вам показалось.

Михаил Иванович вытер с лица лившийся потоком пот, и хотел облегчённо вздохнуть, но его упредил Трутень.

– Красивая пряжа у Вас на столе. Моей бы жене такую. Она мастерица по вязанию.

– Какая ещё пряжа, – буркнул Осадчий. – У меня не прядут, а учатся. – Он зацепил взглядом стол и обомлел.

На столе лежала не пряжа, а борода. Да, да. Та самая, которую таскал мужик. Выходит, что мужик здесь был. Если бы не был, то и бороды не было. Ох, как плохо было Михаилу Ивановичу. Собрав остатки сил, он выплеснул.

– Может быть, это кто-то из учителей мне принёс для моей жены? Она тоже вяжет. Но, – снова спохватился он, – это же не пряжа. Это борода.

– Хорошая борода для деда Мороза, – сказал Трутень – Кто-то из преподавателей притащил.

– Возможно. – Осадчий повеселел, а потом насторожился. – Ты зачем пришёл ко мне?

– По приказу.

– Какой ещё приказ?

– Да вот. Раздевайтесь.

– Ты не предлагай это дело, – взвился Михаил Иванович. – Ты что свихнулся? В школе?

– Тут другое. Понимаете, мне приказали прокурор и начальник полиции. Трёпку им задали сверху. Вмешались не в своё дело. Им порядком в посёлке нужно заниматься, а не сказки критиковать. А приказ лёгкий. Плёвый. – Афанасий вытащил руки из – за спины. Хворостина. – Отпороть мне сказали Вас.

Михаил Иванович передёрнул плечами.

– И мужик хотел меня отпороть, а не отпорол, – как бы с сожалением промолвил он. – А ты за что хочешь меня пороть?

– Вы подставили и прокурора, и начальника полиции своим согласованием с ними письма.

– А! – приходя в себя, злобно забормотал Михаил Иванович. – Теперь всё ясно. Я всё понял. Всё понял. Это они подослали мне того мужика, чтобы потрепать нервы. И намёк дали. Бороду прислали. Такие бороды в тюрьмах выращивают. Хворостиной грозят. Деньги хотят из меня вытянуть. У, подлецы. Ты только не говорим им, что я так о них, – застрочил он. – У сволочи. Ты только не говори им, что я так о них.

Пошло, поехало.

– Слушай Афанасий. – Михаил Иванович схватил его за руку. Что за чёрт. У этого руки тоже ледяные. Тепло не чувствуется. Это смутило Ивановича, но ненадолго. Быть поротым ему вовсе не хотелось. – Я тебе денег дам. Только убери хворостину.

– Я честный полицейский.

– Да, какой ты честный. Дерёшь с автомобилистов.

– А пусть не ездят, а ходят.

Трутень наклонился к Осадчему и зашептал на ухо.

– Денег дадите, возьму, но приказ выполню. Они Ваше место проверять будут. Мне нельзя отступать.

– Я твоих детей двоечниками сделаю, – выбросил последний аргумент Осадчий.

– Они за границей учатся, – Трутень улыбнулся. – Разве Вы дотянетесь до Лондона.

Осадчий почувствовал, как в его голову бурно хлынула темень, закачала и потащила на пол.

Очнувшись, он внимательно осмотрел кабинет: чисто, светло, уютно, никакой бороды, работал настольный вентилятор, телефон был на месте. Иванович поверил бы, что спал, но поверить было невозможно, так как все его попытки усесться в кресло вызывали адскую боль. Вначале он подумал, что дело в кресле, но кресло было мягким, словно перина, набитая пухом. Он закрыл дверь, снял со стены зеркало. Оно не лгало. Сомнений не было. Его отпороли.

– Ну, сволочи, – процедил Иванович. – Только кровью, только кровью смою обиду. Я им отомщу. Знаю, как это сделать.

Он около часа пролежал на животе на кушетке, потом, закрыв кабинет, направился в бусугарню, в которой, заглотнув приличный объём пива, предложил мужикам спеть «Эх, ты, барыня, сударыня моя».