Читать книгу Про Курейку и не только. Папины рассказы - Валерий Андрусенко - Страница 4

Итак, приехал я на строительство Курейской ГЭС, расположенной за Северным полярным кругом. Что я знал о Севере? Да ничего. Кроме рассказов Джека Лондона, которого перечитал в детстве вдоль и поперёк. Между прочим, с тех времён меня дико интересовал один эффект, который описал Джек. А именно: когда мороз переваливает за пятьдесят, то, извините, плевок человека превращается в ледышку ещё до того, как достигнет земли. При этом будто бы раздаётся характерный треск. И старожилам Аляски даже градусник не нужен, вышел за дверь, плюнул, если треснуло – актировка, сиди дома, смотри телек. В Москве нечасто тоже бывают морозы за тридцать пять – сорок градусов, но сколько я ни пытался выплюнуть ледышку на московские мостовые, ничего не получалось. То есть получалось некрасиво. И я прекратил этот эксперимент. А оказавшись за полярным кругом, вдруг вспомнил.

И вот что я вам скажу. На Курейке, где зима продолжается с сентября до июня и оттепелей не бывает, абсолютный минимум был зафиксирован минус шестьдесят четыре с половиной градуса, но я его не застал. Зато минус пятьдесят и даже пятьдесят пять градусов бывало частенько. А при ветре более двух метров в секунду добавлялось минус пять градусов при объявлении актировок, когда работы на открытых площадках запрещались.

Так вот, когда мороз переваливает за пятьдесят, в окружающем мире действительно что-то происходит. Я уж не говорю, что такой мороз человека сдавливает как тисками, полегоньку, но беспощадно. Стоит провести на морозе пятнадцать минут, как вы покрываетесь инеем от дыхания, а глаза слипаются от намёрзшего льда. Эвенкам и чукчам не надо щуриться от мороза, он вылепил их лица по условиям эксплуатации.

Разговаривать на улице при минус пятидесяти пяти становится невозможно. Вы не услышите не только речь собеседника, но свою собственную. И даже не потому, что уши задрапированы. Просто вместе с фонемами, которые вы озвучиваете, на воздух вырывается пар из лёгких, он тут же смерзается, нанольдинки трутся друг с дружкой, шуршат, превращая вашу речь в кашу, словно вы пьяный или у вас отрезали язык. К тому же мышцы лица, губы сковывает маска, мешающая вам артикулировать речь. В результате слышатся только шипящие звуки, как будто вы вдруг перешли на польский. Плюнуть на таком морозе нелегко. Но если у вас это получится, то результат вы всё равно не увидите, потому что облако выхлопа поглощает всю картину, и звук при этом такой, как будто кто-то громко пукнул. Может, на Аляске это и называется треск?

Между тем к началу марта установилась великолепная погода. Мороз ослаб до минус двадцати пяти, голубое небо, рыжее солнце и полный штиль – божья благодать, весна. Я уже отработал целых две недели и начал потихоньку разбираться в местной топографии. А тут выходные, не обежать ли на лыжах окрестности? Лыжник я с детства был неплохой, десятку и даже двадцатку бегал легко.

В местном магазине купил пару лыж с полужёсткими креплениями, палки и, как был в дублёнке, шапке и меховых ботинках, так и отправился в лес. Довольно утоптанная лыжня петляла среди не очень густого леса, называемого лесотундрой, поскольку растёт он на вечной мерзлоте и годовые кольца наращивает исключительно медленно. Как раз поэтому местная лиственница драгоценна для строительства, – дерево настолько плотное, что тонет в воде, как железо, а потому не гниёт.

Но всего этого я ещё не знал, а просто радовался жизни, движению. Вдалеке на каком-то болоте, то ли озере увидел охотника с собачкой, который промышлял зайцев – следов было много. Не желая быть мишенью, поменял маршрут, решив добраться до соседней горы, возвышавшейся над лесом, чтобы разведать на будущее горнолыжные спуски.

Поставленная цель придала моей прогулке новый смысл. Заблудиться я не боялся, потому что над посёлком возвышались мачты освещения, да и день был уже длинный и светлый – как известно, в двадцатых числах марта на всей Земле от Северного полюса до Южного наступает равноденствие.

Гора приближалась медленно. Волнистая местность то скрывала её от меня, то снова она возникала перед глазами, вырастая с каждой новой сопкой. Погружаясь в новый распадок, казалось, что вот теперь я вынырну к её подножью, но за ним следовал другой, а гора росла, но играла со мной в прятки, заманивая всё дальше. Я уже шёл довольно долго, часа три, скорость движения была невысока – целина, неровности замедляли движение. Некоторое беспокойство начало свербеть под ложечкой, да и голод давал себя знать. Но отказаться от своей затеи было унизительно, и я решил продолжать.

Наконец гора приблизилась настолько, что я понял – ещё два-три нырка, и я на месте. Путь начал заметно уходить вверх, и – вот оно, подножье. Оглянувшись, я увидел Светлогорск как на картинке. Меня поразило, что он был довольно далеко, потому что Пентагон – так прозвали управление строительства, стоящее на горе, – выглядел, как спичечный коробок.

В этот момент я сделал ещё одно открытие. Вдоль горы, а называлась она, как потом выяснилось, Рудный Камень, по траверзу моего движения (то есть перпендикулярно) проходила просека. Дорога? Но куда она ведёт, я не знал – и вправо, и влево она терялась в лесу.

Подъем в гору был очень пологий. Я решил подняться повыше, чтобы найти склон покруче. На вершину мне было уже не дойти, это ясно. Снег становился подо мной всё жёстче, превращаясь в обветренные ледяные заструги, и я понял, что подниматься бессмысленно. Солнце сильно поменяло положение, и посёлок окрасился розовой дымкой. «Десять километров, – оценил я расстояние. – Ничего, по своей лыжне добегу до вечера».

Трудно было оторваться от картины передо мной – словно театральная декорация, расстилалась долина. Казалось, все красоты Севера открылись для созерцания. И бесконечный заворожённый лес, и горы на горизонте – синие-синие, и ледяное русло Курейки, змеиным курсом прорезающее долину, и столб морозного пара над первым курейским незамерзающим порогом, и игрушечный Светлогорск прямо по центру. Я присел на камень и смотрел, воспринимая этот пейзаж как награду. Да много ли людей в самом деле видело такую красоту, – может, я один и есть. Свидетелей не было вокруг. Только горностай, вынырнувший из-под соседнего камня, с любопытством разглядывал пришельца.

Одним словом, я гордился, а время текло. Мороз усиливался и побуждал к действию. Сделал пару разминочных движений и направил лыжи вниз. На мгновение я забыл, что подо мной не окантованные горные лыжи, а хилые деревяшки на полужёстких креплениях. Но гора и обветренный лёд быстро напомнили, по чьим правилам игра. Не проехав и двадцати метров, разогнавшись, я потерял контроль и повалился набок, чтобы не сломать себе шею. При этом раздался треск, и я с ужасом понял, что это лыжа.

Раньше я не знал, что такое холодный пот, но в этот момент я его ощутил в полной мере. Только теперь до меня дошло, что я не в Сокольниках. И знаете, это была такая прививка, что делается один раз и на всю жизнь. Не помню, держал ли я в сердце Бога, но кажется, в душе помолился беззвучной молитвой.

Осмотрев лыжу, я увидел, что откололась щепка длиной в половину лыжи. На счастье, лыжа была довольно широкой и осталась рабочей. С превеликой осторожностью я продолжил спуск, медленно соскальзывая и переступая лесенкой, пока не дошёл до подножья. Переведя дух, встал на свою лыжню и аккуратно направился по ней в обратный путь.

Постепенно холодок вдоль позвоночника прошёл, я согрелся и начал даже подтрунивать над своей оплошностью. Но мне снова напомнили. Чтобы немного сократить путь, я решил срезать петлю, которой обходил небольшой бугорок. Поехал прямо вниз по целине, низко пригнувшись, помня о треснувшей лыже. Внизу бугорка на компрессии я разгрузил сломанную лыжу, оберегая её от нагрузки, но одновременно другая погрузилась в снег, и меня опрокинуло.

Лежу в снегу и думаю: ну не дурак ли? Одного раза недостаточно? Хорошо, что лыжи не сломал, а ведь мог бы. И зачем, не лучше ли было обойти лишних двадцать метров?

В общем, лежу и тихо на себя ругаюсь, а вставать надо. Пробую встать. Не получается. Думаю, надо опереться на палки и подняться. Но палки уходят в снег и не находят опоры – дна нет, настолько глубок снег и пушист, как лебяжий пух. Придётся снять лыжи, подняться и надеть их снова. Кое-как, задрав ноги, снимаю. Но встать не могу. Барахтаюсь в снегу, как в воде, опереться не на что. Уже весь вспотел, но ничего не добился. Включаю логику. Надо раздеться и постелить дублёнку на снег. Кое-как снимаю шубу и заползаю на неё, как на льдину. Получилось! Ставлю лыжи на шкуру, стоя на четырёх лапах, прилаживаю крепления. Теперь поднять дублёнку, отряхнуть и одеться. Пока я боролся со снегами, лес посерел, вечерело. Тень от Рудного Камня наползла и напомнила, что к ночи мороз усилился. Кое-как приведя себя в порядок, с осторожностью отправился дальше, моля Бога, чтобы голодные лесные жители не заметили моего вторжения.

До посёлка я дотопал уже в глубокой темноте. У границы леса меня ожидало ещё одно испытание. Эта территория, как я узнал позже, называлась в посёлке Шанхаем. Она отличалась нерегулярной застройкой балками, сараями и прочими строениями, которые охранялись полудикими собаками. Днём собаки притворялись мирными, а ночью превращались в диких зверей. Но поскольку выхода у меня не было, я решил – будь что будет – и пошёл сквозь воющий строй, посчитав, что даже если порвут дублёнку, до горла я им добраться не позволю. Легкомысленно считал, но другой дороги не было, и с этим лающим зубастым эскортом, отмахиваясь палками и сам рыча, как дикий вепрь, я добрался наконец до гостиницы и упал на диван в холле администратора. Она меня не узнала. Молча напоила чаем. Поглядев на себя в зеркало, я и сам себя узнал с трудом – покрытый ледяной коркой от ног до головы, с оторванным рукавом, осунувшийся, с обмороженной рожей и ужасными затравленными глазами, круглыми как плошки. Славно погулял…