Читать книгу Дядьки - Валерий Айрапетян - Страница 4

Помимо тяги к книгам и всякому блатняку, сочно вздувшихся вен на бицепсах и агрессивного выражения лица, дядя Наиль был настоящим психопатом. В нем уживались интеллигент, редкостный мерзавец, игрок, истерик, тонкая натура, душа компании и затворник.

Такой букет качеств сформировал личность одиозную, часто и недобро поминаемую за его спиной и во всех районных сплетнях. Кроме всего прочего, Наиль притягивал к себе неудачи, как спелая рожь комбайнеров. Корень его поведения и сотрясавших бед уверенно врастал в детство, где и был изрядно подпорчен чрезмерно агрессивным отцом и излишне заботливой матерью, которая, в свою очередь, подавляла отца.

Среди моих многочисленных родственников диалектика не являлась, мягко говоря, методом мышления, а тяга к психоанализу стремительно приближалась к нулю, поэтому, обсуждая Наиля, они прибегали сразу к таким обобщающим характеристикам, как «гнилая порода», «бить надо было сильнее», «горбатого могила исправит» и «по таким тюрьма плачет».

Несмотря на обильно сдобренные негативизмами тирады, произносимые за его спиной, в лицо ему выказывалось только уважение, а зачастую и подобострастие. Надо заметить, что психическая энергия Наиля имела сокрушительный потенциал, и не будь она направлена на разрушение, он мог бы просветлиться, как йог Рамакришна.

Когда-то Ференци писал: «Они хотят любить друг друга, но не знают как».

Дядя Налик умирал от невозможности любить и одновременно чувствовал огромную навязчивую потребность в ней. Он представлял себе, как однажды, проснувшись утром, простит этот мир и, раскинув в стороны руки, радостно пустит его в свое сердце.

И однажды счастье действительно улыбнулось ему, но…

Но все по порядку.

Наиль был третьим ребенком в семье и единственным мальчиком. За два года до его появления у бабушки родился сын, которого нарекли Беником. Беник рос славным малышом, и родители сообща строили планы на его будущее.

Мой дед Асатур души не чаял в сыне и даже сбрасывал с лица привычную маску суровости, когда, играя с ним, исторгал мощные потоки любви на беззубого пузана. Но так случилось, что через неделю после широко отпразднованного первого года жизни мальчик умер во сне от внезапной остановки сердца. Это событие сотрясло округу чудовищным криком, вернее, отчаянным рыком моего деда, который не смог воспринять этот факт как факт. Слегка разомлевшая от ласк, дедовская мимика вновь обрела непоколебимую суровость, а взгляд из приемлющего и мягкого вновь стал осуждающим и злым.

Надо сказать, что дед был склонен к полноте, но эта особенность не делала его более мягким в отношении некоторых вещей, в числе коих значились и отношения с Наилем, само появление которого на белый свет носило колоритный мистический окрас.

По поверью тех времен, если в семье «не идут» мальчики, нужно наречь сына именем, взятым от другого народа, чтобы злые духи этого не имели над ним проклинающей власти. Так и сделали. Дали еще не народившемуся плоду исламское имя Наиль, что значит «подарок».

Бабушка моя нарадоваться не могла такому подарку: мальчик получился кучерявым и крепким. Дед, напротив, чтя память о Бенике, не смог принять Наиля. Его все раздражало в сыне: чрезмерная активность, плач, смех, мусульманское имя, волосы на спине, форма грудины, выражение глаз. Но дело не заканчивалось только раздражением. Скажем, если недавно обучившийся ходьбе Наиль играл со старшими сестрами, то за провинность, совершенную ими, по полной программе доставалось именно ему. Дед Асатур всегда бил наотмашь. Когда дело доходило до исполнения наказания, лицо его багровело, как у обманутого тирана, и только после того как маленький Налик вовсю заходился в истерике, дед отпускал его и, продышавшись, шел есть.

– Мужчина за все в ответе! – безапелляционно гнусавил он в ответ на теоретические выкладки супруги относительно несмышлености мальчика.

Вскоре разногласия в воспитании сына перешли в почти не скрываемую войну. Бабка моя постоянно подливала масла в огонь, науськивая сына, чтобы тот поддел отца каким-нибудь ругательством. И когда оскорбленный отец в ответ вспыхивал неодолимым стремлением свершить правосудие над оборзевшим юнцом, она заграждала собою путь к мальчику. После скандалов мать неизменно ласкала и тешила Налика, не забывая при этом покрепче помянуть отца.

Разумеется, такой стиль построения внутрисемейных отношений не заставил долго ждать всходов.

Подросший мальчик, отходив не без помощи всей родни в школу до седьмого класса, наотрез отказался от такого пустого времяпрепровождения, и если бы не дипломатический талант моей бабки, давшей красивую взятку директору, дядюшка Наиль так и остался бы без справки об окончании девяти классов. Впрочем, запойного чтения книг он не оставлял и этим бесил отца еще больше, чем когда выступал относительно бессмысленности школьного обучения.

Шло время. Из угловатого подростка Налик оформился в нагловатого парня, сильно отставая в росте от своих сверстников. Чего не скажешь о темпераменте. Заподозрив хоть в малейшей степени проявленное к нему неуважение, Налик молнией подбегал к обидчику, обрушивая на него град ударов. Если же противник был гораздо выше и крупнее моего родственника, то дядя, повиснув на плечах врага, свирепо впивался зубами ему в горло, пока тот не падал, полностью лишенный чувств.

Вскоре по округе пошли разговоры о невменяемости Налика. Эту версию поддерживали в основном люди, которые свято чтили закон и вскакивали с места, едва заслышав восходящую патетику советского гимна.

Мужчины, чтящие иной кодекс и в гробу видавшие государственность со всеми ее моральными комплексами, считали Налика истинным мужчиной, готовым ради авторитета и чести сразиться с превосходившим его в силе противником. В той среде, где прошло мое детство, это кое-что да значило. Так Налик стал обретать двойную славу: хорошую и плохую.

До сих пор меня поражает тот факт, что Налик считался завидным женихом. Часто к моему деду подходили отцы девиц на выданье и закидывали всякие хитроумные удочки. Это обстоятельство выводило моего деда особенно сильно, так как напрочь опровергало его вердикт относительно полнейшей непригодности сына. А тут на тебе – пользующийся большим спросом жених!

Когда в армянской семье подрастает «плохой» парень, то все женщины рода возлагают надежду на его женитьбу, мол, семья, жена, дети, ответственность и дисциплина выведут на верный путь. Все так, коли был бы человек предсказуем, хотя бы как погода, но в том-то все и дело, что не может человек точно предсказать погоду, а человек человека тем более.

Когда подросшему Налику пытались напомнить о том, что он, дескать, в том уже возрасте, в котором в самый раз подыскать себе девушку, им овладевала слепая ярость. Данный процесс всегда начинался с крушения мебели и истошного крика, а заканчивался шантажом, представлявшим собой целую мистерию.

После прелюдии в виде разорения мебели Налик внезапно вскакивал на обеденный стол, демонстративно, как цирковой фокусник, извлекал из пачки «Космоса» сигарету, вертел ею перед исступленно взирающими на него сородичами, прикуривал и, одной рукой расправляя веко, другой приближал раскаленный конус уголька к обнаженному глазному яблоку.

– Ну че?! Ну че?! – остро, как скрипка Паганини, вопрошал он.

– Налик, Налик! Сынок, сыночек, – рыдала внизу его мать, и соответственно моя бабушка. – Налик, не разбивай мне сердце. Налик, иди ко мне, мой мальчик…

«Мальчик», успевший к семнадцати годам густо и повсеместно покрыться черной растительностью, точно зачарованный, соскальзывал со стола и, надломленно перебирая ногами, шел к матери, не сводя с нее осоловелого взгляда. Пробравшись сквозь тяжелое молчание выстроенных коридором родственников, подходил к ней, падал ниц и, обняв ее пухлые колени, начинал рыдать, выпячивая острые трясущиеся лопатки.

Сородичи медленно расходились, обдумывая детали скандала, которые, возведенные в кубическую степень, будут переданы близким и не очень людям, пропустившим такое зрелище.

А тем временем Наиль, точно врубелевский демон, недвижно восседал под тутовым деревом и на протяжении нескольких часов дотошно исследовал точку, лишенную пространственных координат, но обладавшую для него каким-то сакральным смыслом. Истинную природу странностей дяди Наиля так и не удалось никому постичь.

Дядя Наиль, дядя Наиль! Боже, каким великаном, сверхчеловеком он мне казался! Будучи ребенком, я куда больше постигал сущность этого маленького жилистого человечка, нежели без конца рассуждавшие о нем взрослые. Впрочем, взрослые никогда не приближались к истине ближе детей, а бесконечное говорение обо всем на свете лишало их рассудка окончательно. Уже тогда я понимал, что люди потому и треплют языком без остановки, что бессильны что-либо сказать.

Другие мои дядьки из арменикендского круга – все до единого – были выше и крупнее Наиля. Иные достигали двух метров в росте (впрочем, это были единственные вершины, покоренные ими), но великаном казался именно дядя Наиль. Рядом с Наилем они казались смешными и нелепыми, как мартышки в компании льва. Его все время переполняла какая-то нечеловеческая энергия. Он почти не стоял на месте, а когда все-таки замирал, то усиленно вращаться начинал окружавший его мир, дабы не нарушить равновесия сил.

Движение, покой и хаос – в этой триаде умещался весь Наиль, мой дядя. Ища покоя, он не переставал двигаться, пока не смешивал все в хаотичном кружении, а немного отдохнув, возобновлял свои поиски снова.

Наилю исполнилось восемнадцать лет, и отец, всегда презиравший сына за истеричность, но никогда не признававший своего участия в развитии оной, и пальцем не пошевелил, когда из военкомата пришла повестка на имя его чада. Бабушка Люся пыталась скандалить, даже отказалась от еды, но дед проявлял такие чудеса несговорчивости, что Наиль в конце концов был вынужден отдаться во власть непобедимой Красной армии.

Надо сказать, что дисциплина и дядя Наиль отличались друг от друга еще больше, чем атомы водорода и осмия в таблице Менделеева. А тут тебе – подъем на рассвете, отбой в разгар вечера. Сел – встал. Упал – отжался. Картошка, деды, чистка сапог, пришитые подворотнички, вонючие портянки, наряды вне очереди и так далее и тому подобное.

В столь диком для моего дядюшки месте оставался только один выход, чтобы не сойти с ума: найти близких по духу людей. А поскольку дух у дяди Наиля был скроен, скажем так, по уникальным лекалам, то он нашел себе приятелей по интересам, которые играючи уместились в одной колоде карт.

Через три месяца жестокой карточной резни до моего деда дошли новости, что Налик очень нуждается известно в чем. Письмо от Налика пришло на имя бабы Люси, но получил его дед Асатур и, предвидя недоброе, вскрыл первым. Дед мой не был бедным человеком, и поскреби он по сусекам, то наскреб бы тысяч десять, но овладевшее им злорадство победителя только укрепило его в чувстве собственной правоты, поэтому, ни секунды не раздумывая, он заявил, что это дело его не касается. А дело было серьезное. За неуплату карточного долга Налика, как фуфлыжника, могли сначала известным способом опустить, а потом и порешить вовсе.

Кроме всего прочего, карточный долг одного из членов семьи порочит разом и всю семью, а ничто не стоит дороже, чем честь семьи, особенно в мире, где все еще помнят о таких вещах. Поэтому следовало поскорее найти человека, который умеет красиво и с достоинством выходить из подобных ситуаций.

И такой человек был.

Узнав о проблеме, баба Люся, облив мужа крайне разносортной грязью и трезво оценив степень его равнодушия и даже некоторого удовлетворения от постигшей сына беды, понеслась к дяде Леве – родственнику и очень авторитетному человеку. Если у кого-то случалось неподъемное горе, возникал неразрешимый спор или дело касалось таких вещей, как подкуп крупных чиновников, то все без исключения родственники шли за помощью и советом к Леве. Дядя Лева был отцом другого моего дяди – Адика – и приходился моей бабке мужем ее родной сестры, то есть зятем.

Дядя Лева очень внимательно выслушал путаный рассказ бабы Люси и несколько раз поправлял ее вопросами, когда, увлекшись, она переходила к перечислению отрицательных качеств своего нерадивого мужа. Быстро вникнув в суть дела – благо его отпрыск не ушел далеко от Налика – и поинтересовавшись суммой долга, Лева нырнул в дом и вскоре всплыл перед родственницей, держа в руках две плотно перетянутые пачки четвертаков. Бабушка смотрела на денежные плитки, которые магически отливали фиолетовым цветом, наблюдая, как в его сиянии пританцовывает могущество и спасение ее сына.

– Вот, Люся, держи. Пять тысяч, как ты и просила, – спокойно, без жертвенной патетики сказал дядя Лева. – Даю на два года, без процентов.

Бабка моя, будучи женщиной волевой и гордой, не удержалась на ногах – так естественно рухнула на колени и впилась губами в домашние тапочки зятя, что тот не менее естественно растерялся, покраснел и заплакал.

– Вставай, Лусинэ, вставай, – дядя Лева поднял ее за локоть и нежно обнял. – Что поделаешь, если мир так устроен? Надо… надо друг другу помогать. А как еще? А больше никак…

– Лева, ты человек с большим и чистым сердцем! Не то что мой – всем помогает бесплатно, а на сына своего плевать хотел! Депутат хренов!

– Эх… – только и выдохнул родственник, проводил все еще всхлипывающую женщину до ворот, обнял ее на прощание и закрыл за нею дверь.

Добравшись до дому, бабушка умело пересчитала деньги, взяла под руки мою мать и, поймав такси, поехала за двести километров, в военную часть, спасать задницу своего нерадивого сына. Честь Налика была спасена, и семейство по этому поводу ликовало целых две недели, пока не пришла весть, что Наиль проигрался еще на три тысячи.

Пока баба Люся вытягивала в судорожных истериках деньги из моего дедушки, прошла еще неделя, в течение которой Налик, в качестве предупреждения, получил кирпичом по голове, отчего из левого уха у него потекла кровь, а вместе с нею и способность этого уха воспринимать всяческие звуки. Налика положили в госпиталь с диагнозом «открытая черепно-мозговая травма». Несмотря на силу удара, дурь из головы дяди Налика выбить не удалось, а вот обострить его психопатичность удалось очень хорошо.

Теперь, когда в госпитале к нему подходил врач интеллигентной наружности и справлялся о его здоровье, дядя Налик что есть силы орал:

– Пошел на х.й, козлина! На х.й!!! – после чего видавшего виды невропатолога сметало из палаты со второй космической скоростью.

Правда, спустя минуту в палату врывались откормленные парни, которые, усердно работая руками, расширяли диагноз моему родственнику, не оставляя без внимания даже его перебинтованную голову. После третьей воспитательной процедуры, когда отхаркивающийся кровью Налик загибался на полу, санитары заявили ему официальным басом, что если еще хотя бы раз они увидят еле улепетывающего по коридору доктора, то Налик найдет свой орган, на который он трижды посылал лечащего врача, на соседней койке. Такая перспектива остудила Налика, и в дальнейшем он посылал доктора лишь в мысленной форме, улыбаясь во весь рот и бешено вращая выпученными глазами.

– Неисправимый дебил! – констатировал врач и, пожимая плечами, покидал палату.

Выйдя же из палаты в пятый раз, лихорадочно оформил выписку, обозначив в эпикризе состояние моего дяди одним словом: «Здоров!»

Кое-как отслужив бесконечные два года, Наиль вернулся домой – ко всеобщему ликованию женщин и крайнему недовольству своего отца. Отгуляв дембель, всласть наспавшись и наевшись, дядя затосковал. Как привидение, тихо и безучастно он шастал по дому, от стены к стене, из угла в угол.

Побитый и надломленный, вспыльчивый и опустошенный, Налик впервые в жизни серьезно задумался о предназначении человека в этом мире. Логический строй мыслей, сохраненный со времен чтения книг, привел его к однозначному выводу: семья. Семья! Это понимание настигло его внезапно, как напоминающий о карточном долге удар кирпичом.

Что ж, надо жениться так надо…

Потирая от нетерпения руки, суетливая баба Люся принялась за сводничество. Какие только кандидатуры не были представлены вниманию Налика: угловатые пианистки, сбитые домохозяюшки, холодные девственницы, прыткие студентки, дочери завскладов, истинные армяночки, глядящие исключительно долу, строптивые амазонки, подавленные психотички, баптистки и атеистки, деревенские и городские, но никто из них не привлек внимания Налика, и, подобно Сципиону Африканскому, дядя остался тверд и неприступен.

Так проходили час за часом и день за днем.

Налик с завидным терпением предавался ничегонеделанию. Мозги его сладко блуждали в канабиноловых облаках, а былая венозная сеть, чудовищно и тревожно оплетавшая руки, переползла на голову и, точно Горгона Медуза, вздулась на лбу. К картам он не притрагивался, с завокзальными общался только лишь для галочки, чтобы поддерживать нужный в районе статус хулигана да время от времени покупать у них анашу.

В семье работал только дед, причем сразу на трех работах. Исполинское трудолюбие отца справедливо компенсировалось бездельем сына, который не понимал, на хрена ему гнуть в свои лучшие годы спину, когда отец так плодотворно и прибыльно трудится?!

Деду удавалось совмещать работу пожарного, районного депутата и помощника завскладом и, кроме того, содержать вышеупомянутую гостиницу в нижнем дворе. Патологическая честность, чувство иерархии и общее невежество делали его незаменимым работником на всех занимаемых им должностях. Гостиница, конечно, нарушала принципы социалистической морали, чьим верным апологетом был мой дед, но угрозы жены, которая заявила, что уйдет с детьми жить к соседям, если он прикроет эту лавочку, остужали пыл его гражданской совести.

Коллеги ценили деда.

Завскладом с легкой душой оставлял ему склад, если собирался провести три дня с любовницей на даче. Пожарные всегда рассчитывали на него в случае разговора с начальством, если, например, один из покорителей огня запивал и пропускал смену. Депутаты прониклись к нему уважением за нестяжательство и презрение ко всякому блату.

Однако бабка моя, ведшая домашнее хозяйство, в отличие от коллег мужа, с гораздо меньшим оптимизмом принимала его добродетели, клеймила простаком и недотепой. А прознав, что он отказался от «жигуленка», предложенного ему как депутату за смешные деньги, закатила супругу такую истерику, что выпады Налика сразу потеряли рейтинг в соседских сплетнях на добрый месяц.

Все в моем деде было хорошо – кроме необъяснимой нелюбви к собственному сыну и какой-то странной привычки потешаться над его бедами. Неприятности, постоянно сопровождавшие сына, утверждали в отце чувство презрения к нему, а презрение отца толкало Налика на поиски новых злосчастий. Этот патологический круг взаимных обид и отмщений легко было бы разорвать, если бы отец подошел к сыну и поговорил с ним. Если бы обнял своего мальчика и окропил бы слезами его побитую, разоренную истериками, затуманенную от зелья и вздувшуюся от напряжения голову. Тогда оазис человечности в душе Налика дал бы первые всходы сыновней теплоты. Но чуда не происходило, и день традиционно сменялся ночью. Пока…

…Пока дом напротив не купила русская семья, переехавшая в Баку из Омска. Мать, отец и дочь Маша. Мама Маши, Елена Ивановна, врач по профессии, устроилась на центральную подстанцию скорой помощи, что можно было считать большой удачей, учитывая культовое отношение к докторам в закавказских республиках. Отец, Андрей Денисович, инженер-механик, подвизался на известном в стране заводе по производству кондиционеров за начальный оклад в 110 рублей. Маша, окончив школу в Омске, поступила без взятки в Бакинский медицинский институт, что было невероятно и тоже хорошо, ибо сулило ей в будущем надежный ломоть хлеба и статус.

В Арменикенде не принято было именовать людей по имени и отчеству: взрослые обращались друг к другу по имени, дети ко взрослым – по имени, с приставкой «дядя» или «тетя». Но родители Маши, воспитанные на произведениях Чехова и возведшие интеллигентность в непреложный нравственный идеал, представлялись только так и никак иначе.

Бабушка Люся, поднаторевшая в сватовстве, мигом просекла тему и немедля сходила с пирогами в гости, мол, соседи, дружба и все такое. Переехавшая семья сдержанно, но с добрым сердцем приняла гостинец и усадила гостью за стол. Пили чай.

Бабка моя, расспрашивая о ценах на еду и шмотье в Омске, иногда вскрикивала, пораженная ценовой разницей, иногда сочувственно кивала, приговаривая: «Как и здесь… как и здесь…» Но сравнительный анализ цен интересовал ее гораздо меньше сидевшей напротив, разрумяненной от чая Маши. Немного пухленькая, с розовыми прозрачными ушками, ясными большими глазами и наивным, непорочным ртом, Машенька сразу запала моей бабке в сердце.

После обсуждения общих житейских вопросов, всласть наевшись нездешним очарованием Машенькиного лица, бабка моя, как гениальный стратег, занялась разработкой генерального плана, целью которого было успешное знакомство моего нерадивого дядюшки с порядочной русской девушкой. Стоит заметить, что в Арменикенде русские девушки редко рассматривались в качестве кандидаток в жены армянину. И дело тут было скорее в несовместимости менталитетов, нежели в вопросах морали и привычках поведения. Однако, учтя холодность Наиля в отношении к местному типажу невест, бабка моя решила рискнуть.

Как бы исходя из тезиса, что с соседями дружить необходимо, а с новыми тем паче, бабушка с оравою оголтелых теток принялась затевать грандиозное пиршество, в задачу которого входило приглашение в гости русской семьи. Мол, при таких обстоятельствах смотрины получатся естественными и ненавязчивыми.

Дед Асатур, прознав об этом, фыркнул и брезгливо поморщился, недовольный грядущими растратами и надоедливой суетой раскудахтавшегося бабья.

Блюд в тот день наготовили как на свадьбу и даже отрепетировали наспех придуманный церемониал. Бабушкины сестры и подруженции были расставлены каждая по своим постам. Одна открывала гостям дверь, другая провожала к столу и усаживала, третья подавала на стол и широко улыбалась, так как единственная из устроительниц обладала полным зубным составом. Бабушка должна была всех всем представить и следить за исправностью выполнения плана. Места были заранее распределены таким образом, что Налик помещался строго напротив Маши, а родители молодых чуть поодаль – чтобы не смущать. Дед Асатур был предупрежден супругой, что если он что-то испортит или своей истуканской хмуростью оскорбит гостей, то ему несдобровать.

Старт был дан. Впереди бабушкиного взгляда маячила надежда, сулящая конец сыновней бесхозности. Родственники мои, однако, разглядели много меньше оптимизма в предстоящем мероприятии. Во-первых, Налик не подарок, и родители Маши, интеллигентные люди, прознав о его подвигах, навряд ли захотят видеть свое ангелоподобное чадо в роли его супруги. Во-вторых, Маша не армянка, и кто знает, какие традиции она чтит и какой морали придерживается? В-третьих, она совсем еще девочка и ей еще учиться целых пять лет. Ну, а в-четвертых: захочет ли сама Маша выйти за Налика?

На все эти выпады бабушка терпеливо отвечала, что семья у Маши порядочная, и это было фактом; что никто никого не заставляет, а попробовать никогда не грех; что в их роду выходили замуж и в 14 лет; что институт может закончить и замужняя женщина и что как ни крути, а с соседями дружить – дело святое! На том и порешили.

Все прошло отлично. Маша понравилась Налику, Налик понравился Маше. Машиных родителей поразило кавказское гостеприимство и радушие хозяев. Удивив всех родственников, дед Асатур весь вечер, точно младенец, блаженно улыбался. Тетки на постах блестяще справились с поставленными задачами, за что были щедро отоварены бабушкиными заверениями в вечном долгу. На следующий день Налик подошел к матери. Следы напряженных раздумий блуждали по его лицу.

– Мам, – спросил он. – А тебе Маша нравится?

Как бы и не при делах, мать ровно отвечала:

– Хорошая девочка, сынок. Красивая, чистая, воспитанная. В институте учится. Маме по дому помогает. Я так думаю: повезет тому мужчине, кто станет ее мужем.

– И я так думаю, – задумчиво выронил он и ушел к себе в комнату.

Наиль начал меняться.

Ночную активность он сменил на дневное бодрствование. Гантели из угла снова перекочевали в цепкие руки. С травой было завязано. Горгона Медуза, победоносно венчавшая его лоб, сдулась и переползла на руки, придав им вид угрожающей мощи. Чтение книг стало регулярным. Предпочитался Чехов и Достоевский. Завокзальная блатата позабыла о Налике, который только как покупкой травы и напоминал о своем существовании последний год. Кроме всего прочего, дядя пошел работать, что изумило даже тех, кто верил в его трудовые резервы. Разгружал фуры с цитрусовыми, за что башлял по двадцатке в день. Домой приходил потным и счастливым. Приносил полные сумки продуктов. Произвел замеры лестницы, чтобы установить перила.

Баба Люся не знала, куда себя деть от радости, а потому все чаще навещала родственников и знакомых, восторженно делясь с ними привалившим счастьем. Но те лишь кивали и виновато улыбались, будучи уверенными, что такого ирода, как Налик, не исправит уже ничего, а эти перемены сродни очередной прихоти избалованного парня. Но бабка моя, овеянная чарующим сиянием надежд, не замечала их лисьих ухмылок и ерзающих в неверии глаз. Ей казалось естественным и справедливым, что весь мир также разделяет с ней эту радость, радость вновь обретенного сына.

Несмотря на общий скепсис родственников и соседей, Налик не отходил от своих начинаний. Все силы, разрушавшие его прежде, теперь были брошены на стройплощадку самосовершенствования. На серых щеках Налика заиграл робкий румянец здоровья.

Не отставая от коллектива, дед Асатур продолжал фыркать и уверять супругу в том, что «он нам голову морочит! Я это точно знаю!» При этом не забывал привести в пример какого-нибудь соседского мальчика, который «всегда родителям помогал, а не после двадцати лет!»

Мужнин гнев не трогал мою бабку. Ее счастье нежно теплилось в непроницаемых для ненависти камерах материнского сердца, и слова мужа, достигая ее ушей, не достигали сознания. Лишь бабушкины подруги, нянчившие Налика, да дядя Лева радовались этим переменам, поздравляли бабушку и всячески ободряли.

Тем временем Машенька с семьей все чаще захаживали в гости к бабушке. Бабушка и Налик пару раз совершили ответные визиты. Спустя некоторое время Налик уже встречал Машу из института и провожал ее до дома, а вскоре после этого она сама заходила к нему на чай или просто поболтать.

В округе заговорили.

Спустя год после первого знакомства Маша и Налик уже были неразлучны, разве что спали порознь. Налик нуждался в ней, как в воздухе, весь мир стал для него ею. Наконец, он решился поговорить с родителями Маши о женитьбе. И родители дали свое согласие Налику, который, сильно смущаясь, книжным языком выпрашивал у них разрешения взять их единственную дочь себе в законные супруги. Испросив согласия дочки, которая уверенно кивнула, они дали свое.

Народ, хотя и не мог не заметить перемен в Налике, все же отказывался верить, что родители Маши дали свое согласие.

– Змею пригрели на груди! – восклицали местные праведники.

– Шапку с красными углями надевают! – причитали другие.

– Дурная, дурная кровь… – сочувствовали русской семье третьи.

А бабушка Люся, всегда носившая царственную осанку, сейчас лучилась прямо-таки императорским величием.

Начались свадебные хлопоты.

Наилю сшили на заказ кремовый костюм из лучшей в городе итальянской ткани. Начали таранить вопрос о «Чайке», трех черных «Волгах» и двух автобусах для ритуального объезда по «свадебным» местам в компании ближайших родственников и друзей. Дядя Лева безвозмездно выложил две тысячи, пообещав достать к свадьбе свежего пятидесятикилограммового осетра и пять кило черной икры. Кроме денег и деликатесов, он предложил еще и свою «Волгу» – на случай, если вдруг не хватит машин. Обретшие на смотринах боевой опыт, тетки принялись уверенно расписывать церемониал торжества. Тщательно продумывалось все, начиная от размеров помещения и заканчивая последовательностью тостов.

Дядя Наиль искрился, как роса в отблеске солнца.

– Мама, – признался он однажды матери неуверенно, в пол. – Наверное, Бог меня все-таки любит…

– Конечно, любит, сыночек! – воскликнула она и зашлась в рыдании.

Даже дед, рассупив могучие брови, принял участие в подготовке к свадьбе. По депутатской линии ему пообещали «Чайку» и три черные «Волги».

– Для вас, Асатур Самвелович, нам ничего не жалко! – хором отвечали коллеги, радуясь возможности воздать ему должное.

Дед был тронут. Общество оценило его по заслугам.

Вся округа была взбудоражена предстоящим событием. Люди проявляли невероятную заинтересованность всяческими деталями церемонии, которые моя бабка велела всем приближенным хранить в полнейшей тайне, чем и подстегивала желание женщин поделиться страшным секретом. Арменикенд полнился слухами. Некоторые домыслы покидали границы района и возвращались обратно помноженными на три.

Так, кто-то сказал, что слышал от доверенного семье Налика лица, что на свадьбе будут присутствовать два члена ЦК и один генерал. На местном рынке некая женщина убеждала всех, что петь на свадьбе будет сам Муслим Магомаев, причем армянские песни (!), что слышала это от Люсиной сестры…

Как бы там ни было, предстоящая свадьба, став главным предметом разговоров, сблизила людей в районе и примыкающей к нему округе.

Торжество было назначено на 5 августа.

Лето выдалось душным, и Маше никак было не приспособиться к жаре.

В ночь со 2 на 3 августа она проснулась от духоты и жажды.

Еще сонная, сползла с кровати, не нащупала ступнями тапок и босиком поплелась в ванную – омыть прохладной водой лицо.

Маша зашла в ванную и машинально заперлась на крючок.

Потом сделала шаг вперед по кафельному полу.

Потом внезапно почувствовала слабость во всем теле.

Потом у нее потемнело в глазах, а в голове взорвалась бомба.

Потом она стала падать и гулко ударилась виском о чугунный край ванны.

Потом Маша вспомнила лицо Налика, глубоко вздохнула и умерла.

Ее уход из мира был таким тихим, что никто и не заметил этого. Родители девушки спали. Налик спал. Округа, ожидавшая чуда, спала. И видимо, ангелы небесные, призванные беречь хороших людей от случайных бед, устав от праведных дежурств, тоже спали в обнимку со своими трубами.

Было темно и тихо. Под утро духота спала, и в сторону моря подул ветер.

О происшедшем Налик узнал последним. Никто не решался стать черным вестником. Бабушка Люся в один час сбросила королевскую мантию и стала дряхлой старухой. Дед Асатур, едва прознав о случившемся, ушел в пожарку на двухсуточное дежурство.

Дом опустел, а Налик насторожился. Бабушка, запив стаканом воды горсть успокоительного, взяла такси и покатила к дяде Леве. Только этот человек, не раз уже выступавший ангелом-хранителем Наиля, сможет если не изменить, то хотя бы смягчить это чудовищное недоразумение, допущенное вследствие сбоя в неведомой для людей механике мироустройства.

Бабуля, будучи атеисткой, трижды перекрестилась перед тем, как войти к родственнику. Дядя Лева стоял во дворе у инжирного дерева и всматривался в серую кожицу ствола.

– А, Люся! – обрадовался он. – Проходи дорогая, садись.

Бабка села на резную скамью возле кустов сирени.

– Осетр привезут завтра, икра уже у меня. Эх, запируем, Люсь! Как молодые? – резво поигрывая домиком бровей, спросил дядя Лева.

– Маша умерла этой ночью, – выпалила разом бабушка, и ее слова булыжниками упали к ногам зятя.

Закрыв лицо руками, она принялась негромко и монотонно скулить. Дядя Лева ничего не сказал, а опустился на землю и прикусил большой палец. Под его висками заходили желваки. Несколько раз правую половину лица усекала судорога. Дядя Лева был и вправду крутым мужиком, мог незаметно для окружающих терпеть сильную и долгую боль, но сейчас было заметно, как страдание проступает во всем его лице, как оно вяжет кожу и сводит скулы. Через минуту он вздрогнул, подполз к скулящей родственнице и прислонил свою голову к ее.

– Большое горе, Люся, очень большое… Мне очень жаль. Как Налик?

– Он не зна-а-а-ет, – причитала она. – Я бою-ю-ю-сь ему говори-и-ить…

– Я сам скажу ему, моя дорогая, я сам, – грустно, почти в землю произнес дядя Лева и погладил ее голову большими и черствыми ладонями. – Отчего она умерла?

– Я сама не все еще знаю. Доктор сказал, сосуды головы порвались… Какая-то аневризма там… Родители знали, но все было хорошо, и они не ожидали… Никто не ожидал… Ночью пошла в ванную и там умерла. А-а-а-а, – заголосила она. – Я несчастная и проклятая мать, я плохая мать, Лева-а-а-а-а…

– Нет, Люся, нет. Если кто и топчет эту землю не напрасно, то это ты, родная моя. Вставай, вставай потихонечку. Пойдем в дом, все обсудим, как да чего Наилю сказать… Надо все быстро сделать и правильно, пока кто-то все не испортил.

Тем временем Налик ерзал в пустом доме и не находил себе места. Прежде он срывался и ехал в центр города, часами блуждал в гуще людских потоков, растворяя в них тоску и тревогу. Сейчас же он не хотел покидать пределов дома, не хотел ни с кем говорить и никого видеть, кроме, разумеется, Маши. Но последние две недели она проходила летнюю больничную практику и возвращалась домой не раньше пяти вечера. Он уже думал спуститься вниз и потаскать гантели, как железные ворота приоткрылись, впустив дядю Леву и мою бабку, которая, чтобы не зайтись в истерике, сразу нырнула на кухню, стоявшую отдельной постройкой справа от входа во двор.

Дядя Лева подошел к Налику. Они обнялись. Наиль обожал его с самого детства, завидовал Адику, что у него такой отец: сильный, ровный, весомый и за сына горой.

– Давай сядем, Налик.

Они уселись за длинный обеденный стол, который при необходимости запросто вмещал полсотни едоков.

– Я прожил нелегкую жизнь, Налик… – начал дядя Лева. – Ты знаешь, сколько я вынес? Моего отца зарезали на моих глазах, когда мне было восемь лет, маму потерял в одиннадцать. В шестнадцать уже мотал срок…

– Да, дядя Лева, ты большой человек. Я только тебя и уважаю как мужчину, – кивал Налик.

– Достойных немного, а сильных еще меньше. Знаешь, почему я не сломался, сынок?

– Почему, дядь Лев?

– Я всегда верил, что мужчина может вытерпеть все в этой жизни. Все! Пытки, лишения, предательство друзей, смерть близких и любимых… Мужчина, Налик, и становится мужчиной лишь после перенесенных бед и лишений, которые, как нож, режут изнутри… рвут на части душу, а он так же стоек и красив… Все мужское сердце стерпит, а стерпев, укрепит и дух. Потому нам и дана жизнь, Налик, чтобы дух наш крепчал, но не от прохлад и уюта – от этого он только становится как кисель, – а от мужества в схватке с горем и, неся потери… – дядя Лева глубоко вдохнул и выдохнул. Налик молчал в пол. – Настал и твой черед, сынок, выпить свою чашу боли…

Наиль вздрогнул. Дядя Лева двумя руками взял его ладонь и мягко сжал ее.

– Что случилось? – дрогнув, спросил Налик.

Дядя Лева еще раз вдохнул и посмотрел Наилю в глаза.

– Этой ночью, сынок, Бог забрал твою невесту к себе. Маша умерла…

Налик продолжал сидеть. Готовые вывалиться из орбит, его глаза впились в дядю Леву. На лбу, как лиловый спрут, вздулась венозная сеть. По лицу хлестко прошлась крупная судорога. Он сидел как припаянный к месту и тяжело молчал.

Дядя Лева продолжил:

– Она умерла от болезни сосудов, сынок, и это горе больше, чем горе, но ты сможешь… я знаю… ты сможешь… и это пройти…

Внезапно Налик вырвал свою руку, отпрянул в сторону и, вырвав из груди нечеловеческий рык, бросился к воротам.

– Ты сможешь, Налик, ты сможешь! – кричал ему вслед дядя Лева.

Через секунду Наиль стоял возле Машиного дома. Он напоминал смертельно раненного зверя, который яростно мечется из стороны в сторону, разом выплескивая наружу неистраченные жизненные силы.

– Маша-а-а-а! Маша-а-а-а! – хрипло рычал он. – Маша! Этот обманщик, этот… говорит… говорит… что ты умерла, ты слышишь… Выходи, выходи быстро, я сказал! Выходи-и-и!!!

Налик рванул вперед и плашмя бросился на запертые ворота. Родители Маши были в морге. Отскакивая от ворот, он набрасывался на них с новой силой. По его лицу алыми ручейками текла кровь.

– Нет! Нет, Маша, нет!!! Обман! Все обманщики!!! Нет!!! Маша, девочка моя, ну, ну, выходи скорее, я ведь сдохну без тебя, ну где же ты-ы-ы-ы??!!! – страшно завопил Наиль и рухнул камнем перед запертыми воротами.

Бабушка Люся и дядя Лева подбежали к нему и повернули навзничь. Налик лежал без сознания. Лицо сильно кровило, но глубоких ран не было. Обширный отек лица скрывал суровые черты в бурой и пастозной мякоти.

– Домой! – коротко скомандовал дядя Лева. – Вызывай скорую. Пусть остановят кровь и сделают сильный успокоительный укол. Первое время я буду с ним…

Похороны прошли без участия Налика. В первый день, проспавшись от укола и очнувшись с перебинтованной и очень больной головой, он просил и умолял, чтобы ему сделали смертельную дозу снотворного, потому что жить ему незачем и не для кого. Потом Налик затих. Он не рыдал, не бился в истерике, не ел и почти не говорил. Купив у завокзального барыги три стакана травы, Наиль впал в канабиноловый сон, выходить из которого у него не было ни сил, ни желания.

– Налик, сынок, съешь чего-нибудь, родимый… – молила его бабушка Люся.

Налик не отвечал и только глядел в пустоту сквозь помятый мякиш ее скорбного лица.

– Налик, сынок, – нежно теребил его за плечо дядя Лева. – Пора на похороны идти. Вставай, дорогой мой, будешь идти рядом со мной…

Но Налик не реагировал. Лишь когда дядя Лева повернулся к нему спиной и собрался подниматься по лестнице, Наиль окликнул его.

– Поцелуй ее за меня и скажи, что она моя на всю жизнь.

– Налик, сынок… – начал было дядя Лева, но, взглянув в его глаза, осекся.

Машу хоронили в свадебном платье. Нездешняя просветленность и покой царили на ее лице. Казалось, она спит. Жары не было, и обильные облака то скрадывали солнечный диск, то возвращали его на место. Из родственников невесты присутствовали только родители. Всю остальную процессию, похожую на ползущее гигантское пресмыкающееся, составляли родственники, их друзья, соседи и друзья друзей жениха. В общей сложности колонна насчитывала свыше пятисот человек. Ужасную скорбь шествующих венчали бронзовые всплески литавр.

Весь Арменикенд был потрясен такой развязкой. Люди, не знавшие лично ни Налика, ни Машу, выходили из домов с гвоздиками в руках и молча присоединялись к процессии.

Перед тем как закрыли гроб, дядя Лева исполнил просьбу жениха, а женщины разом заголосили. Мужчинам было грустно и горько: вместе с Машенькой в свадебном платье зарывали их надежды, их молодость, их мечты о прекрасном и чистом.

Все понимали, что Налик остался дома не из малодушия, а от невозможности видеть свою любовь погибшей, которой предстоит навсегда остаться в равнодушной земле. Он остался, потому что не хотел, чтобы к образу живой и смеющейся Маши примешался мертвый и торжественный образ. К тому же он не ручался за себя у ее гроба и остался, меньше всего желая испортить нечаянным припадком ее дорогу в вечность.

После Машиной смерти Налик впал в состояние ступора. Часами сидя под тутовником, он пытался восстановить мельчайшие детали ее лица, пластику ее движений, контур ниспадающего на плечико локона, шелест голоса, тепло рук, потерянных в его кудрях, запах девичьих коленей, на которые он опускал свою тяжелую, дурную голову, после чего все остальное казалось несуществующим и лишенным смысла. Так он просидел до самого сентября.

Через месяц после Машиной смерти Налик загорелся посетить ее могилу. Он попросил свою сестру (мою мать) сопроводить его. Когда они подходили к кладбищу, Наиль попросил сестру остановиться. Он стоял, недвижно вглядываясь в противоположную кладбищу сторону. Спустя несколько минут, собравшись с духом, Налик утвердительно кивнул, и они вошли.

Налик постоял с минуту у могилы, дважды обошел ее, присел на корточки, погладил свежий земляной холм, с уже взошедшей на нем нежной травкой, потом встал, взглянул на небо, затем на сестру и спокойно сказал:

– Пойдем отсюда, сестра. Нет ее здесь.

– Налик, но она здесь! Я же была на похо… – хотела было добавить моя мать, но он уже преспокойно шел к выходу.

Уверенная, что Наиль в результате потери невесты сошел с ума, сестра не стала его переубеждать, а ответственно доставила домой. Этим же днем она зашла к Машиным родителям поделиться последней новостью, предполагая, что любое известие, пусть даже о мертвой дочери, может хотя бы на мгновение скрасить весь ужас постигшей их утраты. Как была удивлена моя мама, узнав от них, что две недели назад они действительно перевезли тело Марии в Омск, чтобы похоронить ее на семейном месте, а сообщить об этом хотели перед самым отъездом на родину.

Так и получилось. Где-то в середине октября, продав дом, муж с женой вернулись в Омск, изъяв из затуманенного обозрения Налика свои тела, хранящие генетическое подобие его возлюбленной. Его постигла абсолютная пустота, полная беспредметность всего видимого. Ничто в мире не трогало Наиля, и все, что происходило, проходило мимо него, точно световой луч, пропущенный сквозь абсолютный вакуум.

Бабушка Люся, видя, как ее чадо буквально иссыхает с горя, взялась за реализацию нового плана, цель которого осталась прежней: женитьба сына. Иной панацеи от всех сыновних бед она и представить себе не могла.

Для начала решено было отправить Наиля в горы Армении, чтобы чистый воздух и здоровая пища исцелили его телесно, а расстояние и время облегчили душевные муки. Налик, не сопротивляясь, поехал. Сейчас бы он поплыл и к земле Франца Иосифа, если бы кто-то удосужился его туда доставить. Потеряв Машу, Налик потерял все нити, связующие его с миром, а если мир перестал быть, то не все ли равно, в какой точке пустоты находиться? Единственное, чему противилось его тело, был прием пищи, словно считало это оскорблением, нанесенным готовой сгинуть с лица земли плоти.

Прибыв в Армению на время, Налик остался в ней навсегда.

Постепенно он начал приходить в себя. Поначалу проявлял то же безучастие, что и в родительском доме. Спустя некоторое время дядя Наиль принялся осваивать территорию. Топтался по горным склонам. Слонялся по пещерам. Когда узнал, что в них еще сто лет назад жили отшельники, преодолев героическое сопротивление родственников, ушел в одну из них и пробыл там десять дней. А вернувшись, совершенно естественно втянулся в обязательный сельский труд. Носил родниковую воду. Пас овец, погоняя стадо к горным плато, богато выстланным сочными травами. Готовил дрова на зиму. Закапывал по осени в землю картофель, чтобы ранней весной изъять его из дымящейся паром ямы.

Спустя три года Наиль уже мало чем отличался от жителей горных селений. К этому времени он построил дом, выучил язык и женился на деревенской девушке Гаянэ, ничем не напоминавшей Машу. Думать о Маше он себе запрещал. Он помнил, что любит ее и что будет любить до конца.

От былой пижонистости не осталось и следа. За неимением времени и книг Налик совсем перестал читать. О чем и не жалел. Теперь он знал дорогу. Жизнь сама приоткрывала содержание неизвестных ранее смыслов. Тело его стало крепким и красивым, как у молодого тигра, только он уже не сравнивал себя с Брюсом Ли. Одолев постигшие его беды, Налик научился принимать себя. Он был равен себе. Это простое знание стало прорывом в его угнетенном сознании.

Раз в полгода Наиля навещали бабушка Люся и дядя Лева. Дед Асатур, сменив на расстоянии отношение к сыну от неприятельского к равнодушному, слал сухие приветы. Бабушка Люся вновь обрела мир. Сейчас ее плечи не отяжеляла горностаевая мантия, но зато и не загибало к земле от сыновнего горя. Глаза ее лучились теплым и ровным светом, как у постаревших Мадонн с картин Рафаэля. Проходя мимо невестки, она считала своим долгом стиснуть ее и, чмокнув в щеку, напомнить: «Береги, Гаянэ, моего сына, моего мальчика… мой подарок судьбы…»