Читать книгу Древнерусское предхристианство - Валерий Байдин - Страница 3

Исследователь истоков русской духовной культуры неизбежно сталкивается с «ощущением тупика» (В.Н. Топоров). К этому приводит исчерпанность привычных средств исследования, сложность этногенетической истории восточных славян, крайняя скудость и условная достоверность письменных источников, необходимость привлечения множества разнообразных косвенных данных, бедность археологических и пестрота этнографических материалов. Однако стоит вспомнить замечание М.М. Бахтина: «Нет ничего абсолютно мёртвого: у каждого смысла будет свой праздник возрождения».[15]

Суть архаической культуры и её наследницы – культуры народной – составляли древнейшие, забытые или отвергнутые представления о мире, человеке и посмертной участи его души. Недостаточность или полное отсутствие источников не означает, что нужно перестать мыслить. Главным и самым надёжным хранителем смыслов древнерусской цивилизации является язык.

Великие языки, истоки которых восходят к индоевропейской общности, зародились шесть-семь тысяч лет назад. В лексическом фонде праславянского языка, существовавшего множество веков, насчитывалось около двадцати тысяч слов, из которых три четверти появились до новой эры. Современный русский язык сохранил более четырёх тысяч архаизмов праславянской эпохи и около тысячи – эпохи индоевропейского единства.[16] Истолкование их смысла должно учитывать изначально «поэтическую» этимологию древности. Значение ряда слов накапливалось тысячелетиями. Мифопоэтическая природа языка соответствовала мировоззрению его тогдашних носителей, а не учёных-лингвистов двух последних столетий.

Праславянский и древнерусский языки свободно вбирали в себя иноязычные слова. Пополнение словаря происходило за счёт заимствования бытовой, а не священной лексики. Из готского языка вместе с новшествами в повседневной жизни к праславянам пришли слова «котёл» (katilus), «блюдо» (biuds), «хлеб» (hlaifs), «буква» (bōka), «шлем» (hilms), из древневерхненемецкого «пила» (fîla), «винт» (gewinde) и ряд иных. В бассейне Дуная в первые века новой эры происходили активные контакты праславян с кельтами,[17] можно предположить, что слово кремль, первоначально относившееся к древнерусскому круговому святилищу, происходит от кельтского cromlech. В средневековую эпоху этим словом стали называть укреплённый стенами детинец – средоточие древнерусских поселений. По смыслу и звучанию основы crom, croumm «круг» и lech, lek «камень» близки к словам храм «круглое здание» и ле́щадь «плита, плитняк, плоский камень». Таких примеров немало, и всё же в древнерусский язык иранизмы, балтизмы, германизмы, латинизмы и пр. вошли в сравнительно небольшом количестве. Более всего в нём оказалось грецизмов, связанных с принятием православия.

Сходство праславянских словоформ и аналогов в других языках с большей убедительностью объясняется их генетическим родством, восходящим к индоевропейской эпохе или к «древнеевропейской этноязыковой общности» (Г. Краэ), нежели «горизонтальными» влияниями соседних языков, к которым нередко сводились построения компаративистов последних полутора столетий. Языкознание такого рода не стремилось объяснить потребность в том или ином иноязычном слове, не учитывало «память» языка, его естественные возможности создавать новые понятия. Родственные иноязычные аналоги русских слов бездоказательно признавались источниками их происхождения. Между тем, по точному замечанию Вяч. Вс. Иванова, в случае «одновременного сходства по звучанию и значению разных слов в двух разных языках /…/ единственно допустимым объяснением является общее происхождение этих слов», если не удастся доказать, что все они заимствованы из какого-либо третьего языка.[18]

Фонетический, неоспоримо важный критерий в этимологии на продолжительное время оказался самодовлеющим. Между тем, слово является не только частью языка, но и явлением культуры. Взаимодействовали не отдельные словоформы, а людские сообщества и культурные контексты. Архетипические основы жизни древнего этноса могли оставаться неизменными неопределенно долгое время. Слом культурной парадигмы происходил лишь после покорения народа пришельцами или опустошительного природного бедствия. Русский праэтнос не знал таких потрясений, развивался свободно.

В I тысячелетии н. э. восточные славяне являлись крупнейшим народом Европы и населяли почти всю её северо-восточную часть. Попытки объяснить самоназвание древних русов добровольным заимствованием чужого этнонима (от северогерманских, ираноязычных и иных народностей) не в состоянии дать убедительный ответ о его происхождении. Столь же трудно представить, чтобы славяне перенимали от соседей личные имена, считавшиеся магическими оберегами. После крещения Руси древнерусский ономастикон постоянно соперничал в повседневной жизни с христианскими святцами.

Необоснованы утверждения об иностранном происхождении имён «древнерусских богов» (молитвенных прозвищ верховного божества) – они являлись священными, почти не менялись от поколения к поколению. Предположение о принятии восточными славянами имени Хорс вместе с иными «реликтами иранской речи в языке населения, перешедшего на славянскую речь»,[19] не представляется правдоподобным: подчинившиеся восточным славянам и бесследно исчезнувшие ираноязычные племена не смогли бы передать победителям почитание своего божества, если бы его имя и образ не восходили к общему древнему наследию. Нельзя согласиться с утверждением о заимствовании пра-славянами от сарматов в первые столетия новой эры слов «бог», «рай», «святой».[20] Очевидна их значительно большая древность. Праславянское *bog- соотносится с индоевропейской основой *bhag– «богатство, собственность» и лишь родственно с древнеиндийским bhágas «господин, владыка, податель» и древнеперсидским baga «владыка, бог».[21] То же можно сказать о праславянских *rajь и *svęt, а также об их аналогах в древнеперсидском и древнеиндийском: все они восходят к индоевропейским истокам.[22] Пример другой ошибки – сближение с праформой *dik- и словом дикий древнерусских дева, диво:[23] их праславянские основы *dev-/div- родственны санскритскому divā «небо» и происходят от индоевропейского *deiṷo «сияющее небо». Близость или родство разноязычных основ, как правило, говорят не о заимствованиях, а о генетических связях культур и существовании в древности общих понятий, верований и обрядов.

Мифопоэтическое мышление особо выделяло паронимические связи слов, настойчиво искало родство «звуковых двойников» (омонимов). Многие возможности слово- и смыслотворчества были найдены еще в глубокой древности: ассимиляции, магические анаграммы, метатезы и переворачивания священных слов и имён, выпадение или изменение отдельных звуков, удвоение слогов и пр. Языки доисторической эпохи были не менее живыми, чем современные. Влияние архаического словотворчества, несомненно, испытывали фонетика и лексика языков всей праславянской, восходящей и нисходящей генетической цепи.

В.Н. Топоров, говоря об этимологических исследованиях, отмечал, что, в конечном счёте, их результатом «оказывается определение, метафорой чего является данное слово».[24] Особенно значима эта мысль в применении к словообразованию, основанному на ассоциативном мышлении: «Беря вопрос с большей широтой, можно сказать, что этимологический словарь является (разумеется, с соответствующими поправками) коллекцией метафор данного языка, а классификация их открывает прямой путь как к поэтике того „творческого” периода, когда внутренняя форма слова была ясна говорящему, так и к существеннейшему слою, по которому можно судить и о менталитете носителей данного языка, и об устройстве основных блоков их модели мира».[25] Нельзя не согласиться с тем, что так называемая «народная» этимология, исходящая из образно-поэтического мышления, необычайно ценна «своими наборами вариантов семантических мотивировок, позволяющих судить об общем потенциале метафоризации, причем некоторые из этих вариантов могут быть реализованы».[26]

Языкознание и культурология, основанные на принципах этнолингвистики,[27] предполагают целостное изучение, в котором соединены «и слова, и ритуальные предметы, и действия», такой подход позволяет выявить «неразрывность и взаимную дополнительность языка и культуры, их содержательное единство; ощутить, с одной стороны, мощный культурный потенциал языка (прежде всего – лексики), а с другой – недостаточность, неполноту и обеднённость языкового материала, лишенного культурного контекста».[28] Путь от частного к общему, «от слова к мифу» оказывается недостаточным, если не дополняется нисхождением «от мифа к слову». Правильное истолкование отдельных словоформ, знаков, предметов и памятников древнерусской культуры, веками накапливавших значения, возможно лишь при рассмотрении культурного целого в историческом развитии.