Читать книгу Красный Восток (сборник) - Валерий Донсков - Страница 4

…Чувствует Иван, что лежит он снова с закрытыми глазами, и где-то что-то опять тарахтит. Сразу облегчение почувствовал. Решил, что заснул в аэростате, и все ему приснилось – весь этот ужас, кошмар, тревоги и волнения. …Фу ты, Боже мой! Страсть какая! Опять аэроплан, что ли?!

Пошевелился и понял, что лежит-то в этот раз на земле и носом в землю уткнулся.

Открыл глаза – вокруг пшеница стоит высокая, колосья большие и уже созревшие, солнце сквозь них теплым мирным светом греет, сверху небо голубеет с легкими облачками.

Сел Иван, смахивая песок с лица, а пшеница все равно выше него. Ядреная пшеница такая!

Встал Иван и увидел, что прямо по пшенице прет на него огромная широкая зеленая машина, впереди неё что-то крутится, а в стеклянной кабине сидит человек.

– Танк! – решил Иван, развернулся и снова побежал, а про себя думает, – Что-то тут не так! Почему кабина стеклянная-то? Оглянулся, споткнулся, ноги заплелись, – и упал. А «танк» – всё ближе и ближе! Вот совсем рядом подъехал и остановился. Сел Иван, обернувшись навстречу. Пыль стоит. Перед «танком» какая-то штука вращается, пыль эту поднимает, остановилось вращение, стало тише, из кабины вылез человек и спустился к Ивану. Идет, прямо перед собой возле губ микрофон держит, такой металлический, прямоугольный, блестящий, без проводов, и говорит в него что-то непонятное, а микрофон ему сам вслух отвечает, – также непонятно. Подошел, убрал микрофон, глядит то на него, Ивана, то на микрофон, остановился, – молчит.

Смотрит Иван, а человек-то этот – нерусский. Скорее киргизский, кайсацкий, такой, какие на бухарской стороне дальше в киргизских степях живут на родине Ивана, в Гурьеве. И одёжа на нем вся какая-то странная! Синие портки плотные, вышитые желтыми строчками, что-то типа черной тельняшки без полос с короткими рукавами и с нерусской белой надписью на груди («Vodka connecting people» там было написано), на ногах – обувь из белой резины. Стоит, на Ивана поглядывает своими узкими глазами, ухмыляется.

– Где я? – спрашивает Иван.

Киргиз-кайсак с трудом сдерживая смех, отвечает:

– Красный Восток это.

– Красный Восток? – не поверил Иван, – А это Россия?

Тут уж вообще нерусский рассмеялся:

– Ну, да! Канешна, Россия! Раньше был «Совхоз Красный Восток», теперь просто Красный Восток, – говорил он с акцентом, но вполне прилично по-русски для киргиза.

– А что ты тут делаешь?

– Как что? Хлеб вам убираю.

– Ты ведь киргиз?

– Ну, да. Из Оша…

В это время прибежал ещё один киргиз-кайсак, и они стали говорить по-своему. А Иван всё это время думает: «Вот куда избушка привела! Рай это или ад?»

Прибежавший полез в кабину «танка», а тот, первый киргиз, протянул руку и говорит:

– Вставай братан, нельзя здесь, задавит комбайн.

Протянул Иван руку, помог киргиз встать ему. «Танк» снова заурчал. Иван смотрит на «танк», а киргиз на босые ноги Ивана, на спину, исполосованную, на руку со следами веревки и головой качает.

– Меня Александром зовут, тебя как?

– Александром? Тебя-я?

– Хм! Кыргызкие имена понимаешь? Тогда зови Алибеком.

– Алибек? Всё равно странно. …Иван я, Услонцев. Складно, однако, ты по-русски умеешь.

– Пойдем, Иван, что-то со спиной твоей ужасное.

Идут Иван с Алибеком, вокруг поле пшеницы бескрайнее, только неподалеку от «танка» дуб одинокий в поле этом затерялся.

– Вообще я не комбайнер, – продолжает Алибек, – в Оше инженером был. В Бишкеке… Фрунзенский политех окончил…

Иван идет и думает:

– О чем это сейчас ангел с ним говорит, и куда они идут? – вслух же добавил, – Как киргиз может быть ещё и инженером?!

Замолчал и посуровел Алибек. Пришли к синей низкой сверкающей металлическими деталями и прозрачными стеклами коробочке с пневматическими резиновыми колесами стоящей на краю очень гладкой асфальтовой дороги.

– Очень похоже на автомобиль! – усмехнулся Иван.

– Садись, остряк! – глянул исподлобья Алибек, сел сам, открыл дверь Ивану, а потом с удивлением наблюдал, КАК залезает Иван в машину. Изменился взгляд Алибека. Понял он всё. Сам заботливо пристегнул ремнем Ивана, который сидел, наклонившись вперед, не опираясь на спинку сиденья, а широко раскрытыми глазами обшаривал салон.

– Это рай или ад? – спросил, наконец, Иван.

Алибек, пристегнулся сам, кивая головой и думая, как ответить, чтобы не расстроить больного человека. В это время мимо пролетели две черных лупоглазых приземистых машины, совсем не похожих на его машину, и забыл он о раздумьях своих.

– Для этих, наверное, рай! – сказал зло Алибек, – Для нас, точно, – ад!

Иван обернулся, смотря вслед черным машинам, и мелькнула такая догадка: «Видно, жителей ада заставляют ездить на сверкающих цветных машинках, для отличия, а райские жители, как на том, так и на этом свете всегда предпочитают черный цвет автомобиля…»

Машина тихо завелась, и они очень быстро и мягко поехали. Алибек включил музыку.

– Радио или граммофон? – спросил Иван.

Алибек не глядя на дорогу, посмотрел на Ивана, на свою музыку, опять на Ивана и нажал кнопку. Музыка тут же прекратилась, и вылез диск.

– О-ох! – испугался Иван, и дрожащим пальцем осторожно потрогал его, – Железная?

– Кто?

– Пластинка.

Алибек почесал затылок и показал на неё:

– Эта-а… пластик.

– Что-о???

– Ну да, железная! – Алибек нажал на диск, он уехал в щель и музыка продолжилась.

Долго ехали молча, пока резко не остановились у таблички. Иван все это время смотрел на поле вдоль дороги.

– Смотри! – сказал Алибек.

– Да-а, – ответил Иван, – поля у ва-ас – бескрайние!

Алибек посмотрел на поле, туда, где затерялся взгляд Ивана, и, тронув его за плечо, указал на табличку перед машиной:

– Сюда смотри!

– Крас-ный Вос-ток. – прочитал Иван белые буквы на синем фоне, – …А ять где?

– Какое ять? – Алибек не понимая, смотрел на Ивана.

– Какая. …Буква такая. Должно быть Красный Востокъ, – Иван показывал на табличку, – а здесь, – Красный Восток.

Алибек посмотрел на табличку, покрутил головой, показывая, что ничего не понимает и вновь уставился на Ивана.

– С ятью, понимаешь? …Вам-то, киргизам, конечно, всё равно, и этого не понять. Или что…, до вас тоже уже дошла революционная реформа?

– Какая реформа? …Их так много. Все – революционные!

– Об упразднения знака отличия грамотности от неграмотности. – Тридцатой буквы русской азбуки то бишь. …Ну, циркуляр Временного правительства.

– Послушай…, ты долго издеваться будешь? Я тебе говорил про Красный Восток? Говорил? Вот, – киргиз показывал на табличку.

Иван задумался: «Сплошной ад. Повсюду «Красный Востокъ». Что такого натворил я по жизни? Не крал. Не убивал. … Лётчик???»

– Ты сам местный? Откуда ты, Иван? Откуда родом? – Алибек протянул обе ладони к Ивану.

– Гурьев. Уездный город Уральского казачьего войска. Гурьевский отдел.

– Каза-ачьего??? Опять! – Алибек ударил двумя руками по рулю, – …Тьфу! Сразу бы сказал, что больной ты. Что псих ненормальный. Что алкоголик! – Алибек, снова повел машину, – Я тут голова ломаю. Думаю, чем тебе помочь. Время тяжелый. Сам выжить пытаюсь. Хлеб вам убираю. А ты казаки-мазаки! Всякий дрянь придумаешь! Играешь! Что нельзя просто человек быть? А?! – Алибек взмахнул руками, отпуская руль, – Просто советский человек быть? Как раньше? Равенство. Братство. А ты – ка-за-аки! – Алибек вновь ухватился руками за руль и долго молчал, – …У меня в Ош дом сожгли. Н-ничего не осталось. Представляешь? Еле ушел ночью, я, жена, дочь. Думал, чуть заработаю и вернусь снова, дом построю. Это же не я вся страна развалил, все украл и пропил! Это же ваша Горбачева и Ельцина сделал! Это – Москва сделал! А ты, Иван… – каза-аки!

Снова Иван не понимал, о чем говорит ангел.

Свернули с дороги, по краю поля, по проселку приехали к роще и пруду. В тени стояла маленькая палатка, перед ней столик с белыми гладкими легкими стульями, лавкой и летняя кирпичная печка, на которой киргизка, одетая в штаны и легкое шелковое платье готовила еду. Алибек вышел из машины, подошел к женщине и заговорил с нею, оглядываясь на Ивана. Позвал его, махнув рукой. Иван покрутился в машине, но выйти не смог. Не знал как. Алибек подошел, открыл дверь, отстегнул ремень и отошел. Иван, поставив ногу на порог, стал исполосованной спиной вперед вылезать, застрял в тесной кабине, затылок уперся в потолок, и наконец вывалился из «Жигулей». Алибек развел руками, Женщина прикрыла ладошкой рот. Ивану помогли встать, и они с Алибеком пошли мыть руки в пруду.

…С удивлением рассматривал он кусок туалетного мыла, которое ему дали, принюхался и даже откусил кусочек.

– Вкусно? – спросил Алибек.

– Ага, как пирожное, …но несладкое, или как сало, …только несоленое.

– Вот не надо это есть! Пойдем за стол!

На столе уже накрыто. В тарелках лежала еда. Мясо! Мясо! Было что-то ещё, овощи, но запах мяса просто закружил голову и опьянил Ивана, который вспомнил о своем голоде.

– Жена моя, Айжамал, – представил женщину Алибек, – это Иван.

Накрывая стол, и видя, как Иван смотрит на еду, Айжамал прослезилась.

…Все, что было на тарелке, Иван проглотил за один раз, просто нагнувшись и смахнув все лепешкой с тарелки прямо в рот. Не притронувшийся к еде Алибек, увидев это, сидел в глубоком раздумье.

– Можно ещё? – спросил Иван у изумленной Айжамал и затолкал всю лепешку в рот. Из глаз Ивана пошли слезы.

– Ваня, как давно Вы ели в последний раз? – спросила Айжамал.

– Третий день, …нет, четвертый – попытался сказать Иван полным ртом и просто показал три, а потом четыре пальца.

– Нет, Ваня, больше нельзя, боюсь, что и этого было слишком. Человеку нельзя сразу так много, если он долго не ел. Можно умереть. Возможен заворот кишок.

– Дайте же мне хоть один раз умереть по-человечески! Сытым! – опять полным ртом бубнил Иван.

– Вы ещё очень молоды, чтобы умирать, – догадалась Айжамал.

– Налей ему чай! – попросил Алибек, – Эй, Вань! Чай пей! Пей! Продави всё! Потом Кызжибек тебе раны обработает. Кыз! Кызжибек! – крикнул он в сторону палатки почти по-русски. Потом что-то совсем уже не по-русски.

Палатка зашевелилась, и из неё вылезла сонная стройная девушка. Также в брюках. Восточная красавица! Короткие для женщины волосы. Правильные черты лица. Светлая кожа, глаза четко очерченные, черные, на переносице небольшая сыпь черных мелких веснушек. Иван, дожевывая, развернулся на стуле, чтобы разглядеть её, и поразился такой необычной для него красоте восточной, крошки сыпались из его раскрывшегося заполненного непережеванной пищей рта.

– Дочь моя, Кызжибек, – представил её Алибек, – это Иван.

– Катя, – сказала присев Кызжибек возмущенно скривив губки папе и очаровательно улыбнувшись Ивану. Легкими воздушными шагами она побежала, скорее – полетела, к машине.

– Э-э, – Алибек махнул рукой, – Иван кыргызкие имена очень хорошо понимает.

Кызжибек пришла от машины с аптечкой. За это время Иван успел дожевать лепешку и обжечься налитым ему горячим чаем.

– Он что у вас, с сахаром??? – Иван дышал открытым ртом, – Ваша жена, почтенный Алибек, тоже хорошо по-русски говорит для киргизки, только малость странно.

– Да-а, Ваня, – разведя театрально руки над раскрытой аптечкой, лежавшей на лавке, и смотря вверх, ответила Кызжибек, – она же в Оше… русский язык преподавала.

– Кто? – повернулся к ней Иван, – Ваша мать? Была учительницей русского языка, ваша мать? Как такое возможно? – и вновь посмотрел на Айжамал.

Алибек еле сдерживал смех над тарелкой, Айжамал, улыбаясь, сидела рядом с мужем, поставив локти на стол и положив подбородок на кулачки.

– Вы знаете, Ваня, – Кызжибек уперла руки в бока, вскинула одну бровь вверх и качала головой, – у неё даже были русские двоечники! Русские ученики, плохо знающие русский письменный, – вы меня понимаете? …Вы готовы, Ваня? Я начинаю, – Кызжибек взяла и затрясла бутылочкой зеленки, заткнув её ватой и осматривая его спину.

Иван, не веря, крутил головой, то на неё, то на Айжамал, которая многозначительно кивала, подтверждая слова дочери.

В это время Кызжибек прижгла ранку на спине Ивана, тот вскочил, ревя от боли.

– А-а-а!

– Терпенье мой молодой друг, только терпенье! – Кызжибек, нажимая пальчиком на плечо, усадила его обратно на место.

– Больно-то как! Так вы, что, не ангелы, что ли? – спросил Иван, прикусив губу и приготовившись терпеть, – Я уже думал, что совсем умер, и тут вы появились…

– Вань, вот Вы какого года? – спросила Айжамал.

– С девяносто пятого… С тысяча восемьсот девяносто пятого.

Айжамал переглянулась с мужем.

– Только хотела сказать, что мы – ровесники… Хм, а тут оказывается, Вам уже сто восемнадцать стукнуло. На сто лет старше. Как Ваше самочувствие, дедушка?…Ангелы какие-то. – Кызжибек не отрывая внимательного взгляда от спины Ивана и, продолжая обрабатывать раны, негромко говорила сама себе, – …Так, интересно, …а что же Вы в таком случае делали седьмого ноября… Упс-с-с! …Двадцать пятого октября одна тысяча девятьсот семнадцатого года?

– Как что? Ясно дело. В окопах сидел. На фронте. Германском. Барановичи. …Почему сто восемнадцать? Двадцать три мне только.

– Ага! Смольный, значит, Вы не брали? А с математикой у нас бо-ольшие проблемы. К тому же лишь на пять лет меня старше хотите казаться? …С чего это, а-а? Хм! Что, родители? Как вам такой кандидат в мужья вашей дочери? Пять лет разницы – это же то, что надо!

Айжамал смеялась. Алибек показал кулак выглядывающей из-за спины Ивана дочери.

– Вань, а Вы Ленина видели?

– Видел.

Алибек перестал жевать, Кызжибек выпрямилась. Все смотрели на Ивана.

– А-а-а, в мавзолее, наверное? – догадалась Кызжибек и замахала руками.

Иван посмотрел по очереди на каждого.

– Нет. В каком таком м-ма-мавзалее… В этом году видел. На митинге в Петрограде. Маленький, лысый, бородка рыжеватая, картавит, быстро говорит. Складно говорит, как отрубает. …По-том, после, когда мы на поезде ехали с фронта. Путь преградили какому-то эшелону. Там сплошь латышские стрелки. Дошло до драки. До стрельбы в воздух. Их-то – больше, все холеные, надутые, важные, в обновке. Обложили нас, оружие отобрали. Говорят, Совнарком в Москву переезжал. Ну, и он с ними вроде как был в том поезде, – Иван повернулся к Кызжибек, – …Хочешь сказать, сейчас две тысячи тринадцатый?

– О-у, йес! Наконец-то. Фу-ты! Наконец-то к нам вернулась математика начальных классов. Но во времени…, – она качала головой, – заблудились. Окончательно. Живой Ленин в этом году, как это вам? Но, впрочем, это тоже можно понять. Двойников много развелось. В каждом городе свой Ленин, …свой Арбат. Люди кушать хотят. Бизнес такой. Чужой копирайт тырят. …Истории странные у Вас, – Кызжибек снова принялась за лечение, – А как у Вас с географией? Where are you from? То бишь откель Вы будете, Ванятка?

Иван усмехнулся:

– Восемнадцать. У меня сестры двоюродные двенадцатилетние старше тебя выглядят.

– Вань, я Вам льстить не буду, без ложных сомнений можно дать Вам сороковник, сходу, как с куста. Ну, так как? Откуда Вы родом? Да…, и состоите ли на учете?

– Каком учете? Воинском? Родом мы из Гурьева. Уральская область. Мать – казачка. Отец – нет. Не казак я. Матушка не хотела, чтоб был казаком. Категорически. Почему? – Не знаю. Что-то личное. Обида. Получается, русский я уже. Или почти русский. Или почти нерусский. Учет – так самый обычный.

– Сложно как-то всё… Запутано. Русский это, значит – не казак? Ну-ну. …Вообще-то, ПНД я имела в виду. В психушках часто бываете? И где этот ваш Гурьев? Он вообще в России?

– Конечно, в России. Где ж ещё ему быть? На реке Урал. Недалеко от Каспийского моря.

Кызжибек ненадолго задумалась, а затем категорично заявила:

– Нет такого города!

– Это как это – нет? Как нет? …Куда ж он тогда подевался?

– Не знаю, Вань. У меня пятак по географии.

– Постой-постой, как это – нету? Он там с семнадцатого века. Ещё при первом Романове основан[3]. При Михаиле Федоровиче. Куды он мог деться, можешь объяснить?

– Куды-куды… За Волгой, за Астраханью, на Юг и Восток – кончается матушка Россия! Совсем кончается. Дальше подбрюшье её, как сказал ваш классик[4], – сплошь Казахстан. В дельте Урала уже на территории Казахстана стоит только город Атырау.

– Какой ещё наш классик? …Отраву? Эта…, эта ка-кого-та-ко-го-Казах-стана? Вашего Казах-стана, что ли? – Иван схватился за голову, – Это… белые наделали, да? Или красные?! Это тоже он, …это опять Ленин виноват? Вот шпион немецкий!

– Это, Ваня, закономерный итог исторического развития. По-любому! К этому привели рост национального самосознания и национальное самоопределение всех угнетенных народов России. …Да, и запомните, чтобы не возвращаться, – киргизы и казахи это два совсем чуть-чуть разных народа. Ну, как у Вас получается – русские и казаки. Тоже очень похожих и братских.

– Кем угнетенных народов? Баями и ханами? …Что же вы тогда здесь делаете, если у вас это… национальное самопознание выросло? Почему уехали …из подбрюшья?

– Ой, Вань, не затрудняйте! Это уже экономика пошла. И политика тож. …Все так запутано. Так запутано! О-ох! Мама моя ведь… узбечка с киргизским именем. Так что я тоже нигде непонятая и непринятая, как и Вы. И не кыргызка вроде, и не узбечка уже. …Выходит, – Кызжибек покачала головой, – простая русская баба я теперь, понимаете, Вань?! Так вот получается, по вашей логике! …Где Вы ещё невесту найдете такую?

Алибек и Айжамал смотрели куда-то вглубь стола.

Наконец Алибек закончил с едой и встал.

– Так, кончай разговоры! Иван, какие у тебя планы? Куда направляешься?

– Теперь даже не знаю. …Куда хотел – там теперь одна отрава какая-то сплошь…

– Не Отрава, а А-ты-рау, – поправила Кызжибек, – столица нефтяного края. Вся нефть Казахстана – там.

– Вань, – спросил Алибек, – у тебя паспорт вообще есть?

Иван покрутил головой и пожал плечами, – Был.

– Понятно. …Вань, так значит! Предлагаю вот что. Мы в Красном Востоке у одного старика сняли дом. Хозяину лет под сто. Дому ещё больше. Ремонт надо, а у нас урожай, видишь, – некогда. Крыша и печь в доме совсем плохие. Ты молоток держать можешь? Помоги! А мы тебе, а? Договорились?

На следующий день, вечером, Иван в своих штанах, той самой тельняшке с коротким рукавом (черной с белой надписью) и черных сланцах, вместе с Алибеком въезжали на Жигулях в Красный Восток. За околицей бегали цыганские дети. Выглядывавшие из-за заборов жители, провожавшие их машину взглядами, были какой угодно национальности кроме русской.

– Слышь, Алибек, а куда это русские из России подевались?

Алибек уже привыкший к нестандартным вопросам Ивана, пожал плечами, так как иногда он эти вопросы просто не понимал, и два раза кивнул.

– Вымерли и разъехались.

– Вот те на! – думал про себя Иван, – Значит всё-таки…, сначала умерли и уже мертвыми потом разъезжались. М-да! А ведь честно сразу предупреждал, что это не рай, и ты не ангел… Что ж посмотрим, что будет дальше, и на что она похожа эта твоя «Россия»…

Проехав через всю деревню, на другой окраине подъехали к старому покосившемуся бревенчатому дому с огромной дырой в провалившейся, местами покрытой зеленым мхом крыше. Остановив машину у заросших бурьяном то ли ворот, то ли забора, Алибек посигналил и, вылезая из машины, стал кричать:

– Евдоки-имы-ыч! Евдоки-имы-ыч! – но в ответ, из-за забора доносился лишь остервенелый собачий лай. Только минут через десять за оградой появилось шаркающее, не собачье движение, и к ограде подошел древний седой старик с длинной бородой…Лицо его показалось Ивану определенно знакомым.

– Ев-до-ки-мов??? – удивился Иван.

Старик долго щурился на Ивана, а потом заявил:

– Пошёл на хрен отседова, бомжара! Щас кобеля спущу.

– Э-эй! Успокойся! Здравствуй, Евдокимыч, ты чего это? – вмешался Алибек, протягивая к нему руки, – Прекращай! Это я, Алибек, не узнал что ли? А это – со мной. Вот, человека нашел. Русского, видишь. Прямо в поле нашел. Иваном зовут, будет крышу делать. Поживет пока у нас.

– Много их таких шляется здесь, Иванов безродных. Может, у него вши и клопы? Русского… Чем он лучше киргиза? Заразу в дом мне не надо!

– Он сегодня уже ничего! Лучше чем вчера, а завтра ещё лучше будет, вот увидишь. Ты давай, собаку придержи и в дом пускай.

Дед смягчился:

– А ты это… Пузырь привёз?

– Конечно!

Иван с Алибеком с опаской лазили по всему дому и по крыше, боясь провалиться сквозь неё, и осматривали объемы работ, когда на улице появился всадник, он с любопытством поглядывал на них и не торопясь приближался.

…Крыша, как и весь дом, была очень древняя и ветхая, крытая старым уже хрупким и поросшим мхом тесом, который Алибек предлагал подправить и просто застелить рубероидом.

Руберойд, как называли его во времена гражданской войны, весьма понравился Ивану. По его мнению, это добротный и наверняка дорогой товар. Алибек смотрел в голубые честные глаза Ивана, давшего такую оценку купленному по дешевке с рук самому обычному рубероиду, приподняв одну бровь и не понимая, прикидывается тот или на самом деле так считает, но потом согласился:

– Нам, кыргызам? – Сойдет!

– Эй, киргиз, угости меня, казака, пивом! – раздался крик, прервавший все их изыскания.

Всадник стоял уже у ворот. В одеянии его, несомненно, было что-то очень отдаленно военное и может даже казачье, но весь вид его не был таким. В седле сидел он неуверенно. Из-под не заправленной в брюки рубашки свисали жирные волосатые бока. Он курил, а это было несовместимо с образом, по крайней мере, уральского казака. Судя по всему, всадник он был не очень, к тому же нетрезв, но он был вторым русским человеком после Евдокимыча, увиденным Иваном здесь, на вроде бы …или якобы русской же земле.

– Это кто казак? – удивленно спросил Иван Алибека, показывая пальцем на всадника, – Он что ли? – и нога Алибека тут же провалилась в трухлявую крышу.

– А ты мне… поговори ещё, бомж вонючий! – Всадник выбросил окурок и стал медленно вытаскивать из ножен, висевших у него на поясе, палаш. – Я вот сейчас шашкой из тебя ремней-то нарежу, докончу кем-то недоделанное. Вон ведь как тебя угораздило. Неспроста, видать? Язык – твое слабое звено, верно?

– Ша-ашкой??? Ха-ха! …Обалдуй! Ты махать-то уже научился ею, али нет?

– Ев-до-ки-мыч!!! – завизжал всадник и вынул палаш, – Сейчас мясо будет. Держите меня семеро! Если пса своего не уберешь, его тоже по ходу в хлам зарублю, – на британский флаг!

Собака Евдокимыча, старый худой облезший пес, изнывала от лая, хозяин ее озадаченно трепал бороду. Пса ему было жалко.

– Ты это, …прекращай! – крикнул он Ивану и махнул на него рукой.

Алибек вытаскивая из крыши ногу, тоже испуганно просил Ивана, чтобы тот прекратил, только просил он это в волнении по-киргизски, отчего Иван его не понимал, но о смысле просьбы догадывался.

…Конфликт назревал. Обидные слова уже сказаны. Ситуация – очень неприятная. Как же выйти из неё? Иван был в меньшинстве и на чужой, непонятно какой территории. Он привычно поднял обе измазанные зеленкой и в синяках руки высоко вверх.

– Сдаюсь! Хорошо. Пусть будет твоя правда, и сила твоя, барин. …Или может даже товарищ?! Вот только…, вот даже хоть одну вон ту березку у ручья ещё разом смахнешь своим ятаганом, хотя бы одну – тогда всё. Поверю истинно, что ты настоящий казак. Буду звать тебя, хоть кем. …Даже атаманом! – Иван показывал на одинокие молодые березки в самом начале улицы у ручья. – Вот те крест! …Ну, так как? Смогёшь?

«Казак» поправил усы и смело погнал к деревцам коня. Широко размахнулся палашом и улетел в ручей.

За этим наблюдала вся улица. Иван с Алибеком торопливо слезли с крыши и побежали на помощь.

Мокрого потерпевшего вытащили из ручья, он держался за плечо и тряс головой.

– Черт, лошадь понесла…

Иван нашел клинок и, сидя на корточках, усмехаясь, попробовал ногтем его остроту. Возбужденный конь почему-то сразу подошел именно к нему и принюхался к его голове. Иван поймал его за узды, встал и стал успокаивать.

– Эх, каза-ак! – вздохнул Иван и с места запрыгнул на коня. Свистнул так, что у всех заложило уши, конь встал на дыбы и поскакал к дому Евдокимыча, там остановился, развернулся. – Э-ге-гей! – закричал Иван, размахивая над головой палашом, разминая кисть, привлекая внимание всей деревни, и помчался, ритмично свистя обратно, прильнув к шее коня и отведя руку с палашом назад. Возле ручья Иван встал в стременах и, подняв руку с палашом высоко вверх, рубанул с высоты по березке, потом так же смахнул березку дальше на другой стороне и ещё одну на этой стороне улицы.

Когда Иван возвращался, уже спокойным ходом, зрители за заборами хлопали и свистели. Сидевший на земле «казак» с удивлением рассматривал половину березки с руку толщиной в месте среза.

– Так ты что…, тоже казак что ли, получается?

– Нет, – ответил Иван, – у меня отец был не казачьего сословия, да и мать не хотела. Хотела, чтоб сразу в священники пошел, так что не казак я. Но по линии матери все – казаки. И дед воспитывал меня как настоящего уральского казака. А отец как бы – нет. Считался иногородним, и хотя всю жизнь там прожил, на многое не имел прав.

– Не боись, не боись, всё исправим! …Мы тебя примем в казаки, – уверял «казак».

Они возвращались в дом Евдокимыча, где для «казака» нашлось самое верное «лекарство», привезенное Алибеком. По пути хромающий «казак» показывал всем срубленную березу и палаш с такой гордостью, как будто он сделал это сам.

Алибек был гордым от того, что это был его человек, его гость, его – теперь уже местная знаменитость, и от того, что все это так мирно и почти удачно закончилось.

Иван ехал в седле в печали и недоумении. Он понимал, что это уже точно не та его Великая Россия. Здесь не расстреливали и вообще пока не стреляли. Не лилась кровь. Здесь люди жили много богаче, имели интересные и доступные вещи, о которых современники Ивана даже не мечтали или мечтали, но не всегда могли иметь по разным причинам. Например, руберойд и тот же адский автомобиль. Но в этом мире, прежде всего, не было его родного города Гурьева! Похоже, что это, всё-таки, был ад какой-то, и скорее не Красный Восток, а черный, так как большинство смотревших на него сейчас с восхищением глаз разного разреза были либо черными, либо карими, их хозяева имели смуглую кожу и волосы черного цвета разных оттенков. Хотя… по-другому-то на Востоке, наверное, и быть не может?

Добивая всю эту необычную картину, большим фоном закрывая все вокруг, в сознании Ивана почему-то постоянно навязчиво светилось смеющееся лицо Кызжибек с её черными как уголь глазами.

…Лекарство пошло хорошо. Алибек, обговорив все с Иваном и отказавшись от «лечения», уехал. Иван, чокнувшись, – «Ну, за знакомство!» – влил в себя треть граненого стакана водки налитой из идеально правильной ровной гладкой прозрачной бутылки с яркой этикеткой «Русская» (не «Ру’сскія»), закусив зеленым луком, пахнущим как надо, гладкой бледно-розовой безвкусной колбасой, и таким же безвкусным белым, как вата хлебом, вышел во двор. Долго крутил там и изучал рулон понравившегося ему качественного руберойда. Собрал инструмент – молоток, топор, лом, двуручную пилу, гвозди в большом бумажном кульке и полез на крышу. Сидя на чердаке, он смотрел на деревню через дыру в крыше и никак не мог определить, та ли самая эта деревня из которой он улетел на аэростате или нет. Солнце садилось. В конце пустой улицы внезапно появилась целая демонстрация. Люди шли по улице группами, постепенно расходясь по домам. Каждая отдельная группа говорила не по-русски по-своему, но между собой все эти группы перекидывались русскими словами с акцентом.

Снова на улице никого не было, но теперь уже из разных дворов доносилась разная непохожая друг на друга своя нерусская речь, звучала, завывала, соревнуясь друг с другом, разная громкая нерусская музыка. С ревом пролетели, поднимая пыль, слепя всех ярким светом, пугая кур и поднимая собачий лай, две низких почти ползущих брюхом по земле черных райских машины.

– Вымерли! Боже мой! Все вымерли! Всё смешалось. Экономика! Политика! Самопознание! – переживал про себя Иван, – …Если разъехались, тогда куда?

Наконец, в этом нерусском хоре всё-таки послышались знакомые сочетания и слова: это Евдокимыч, который уже еле-еле стоял на ногах, вышел провожать «казака» Мишу.

– Ива-ан! Ва-аня-я! – закричал на всю улицу Миша, когда наконец-то залез на коня.

И десятки разных голосов со всех сторон, не по-русски откликнулись ему, передразнивая. Иван встал в провале крыши и поднял руку.

– Иван, ты меня научишь? – Михаил помахал рукой справа налево, как будто держит саблю и бросил обессилено руку, – Порубаем всех этих чурбанов нахрен!

Нерусский хор ответил дружно и враждебно, Иван просто кивнул. Миша махнул на прощание, и конь повез своего всадника, голова которого постоянно падала на грудь, знакомым маршрутом.

– …Хорошо, что конь не пьёт! – радовался за Мишу Иван, укладываясь там же, на крыше спать.

Евдокимыч сделал пару нетвердых шагов по двору и упал лицом в крапиву, блеванул и тут же захрапел. Подбежавший худой и местами лысый пес сожрал блевотину, слизывая остатки с лица хозяина.

Проснулся Иван с первыми лучами солнца. Деревня пробуждалась шагами, стуками, скрипами, отдельными нерусскими голосами, петушиными криками и собачим лаем. Во двор напротив приехала машина с кузовом и тентом над ним. Хромоногий и одноглазый усатый восточный водитель, приладив доску к кузову, пытался выгрузить из неё железную бочку. Увидев это, Иван слез с крыши и бросился помогать ему.

– А-а ничего-ничего, я сам справлюсь, – говорил водитель.

– Артелью, оно всегда сподручнее, да и легче, быстрее будет! – возразил Иван.

Выгрузили несколько полных тяжелых бочек, ящики со звенящими пустыми бутылками. Назад грузили запечатанные картонные коробки с полными бутылками.

– Подожди! – сказал водитель, когда закончили, и ушел в дом.

Внимание Ивана привлекло небольшое строение во дворе типа нужника с железной бочкой наверху. Открыв дверь, он увидел сверху лейку с краном и сразу все понял. Водопровод был разведен по всему поселку и заходил в каждый двор. Во дворе Евдокимыча он заканчивался просто в виде крана в утепленном стружкой деревянном колодце, что само по себе уже неплохо как считал Иван, а здесь… Иван повернул кран на лейке, и сверху на него закапала вода. Так и застал его смеющегося под этим искусственным дождем хозяин дома. В руках у хозяина была бутылка такой же водки, которую пили вчера.

– Это душ? – спросил Иван, – Вот здорово! Надо такой Евдокимычу сделать.

Сосед не знал, что ответить и протянул бутылку:

– Вот брат, …для себя делал, возьми. Меня Ашот зовут. Я из Баку.

– А я Иван Услонцев из Гурьева.

– Земля-як! Гу-урьевский! – обрадовался Ашот.

– Как? – Иван вышел из душа, волосы были мокрыми, капли струились по лицу и мочили черную (с надписью) тельняшку без полос, – Нет же такого города?!

– Как нет? На Каспии?

– Да! На Каспии…

– Там он стоит, дарагой! Никуда он не делся! Баку тоже на Каспии.

Иван подошел к Ашоту обнял его, и уткнувшись ему в плечо, зарыдал. Ашот стоял, расставив руки в стороны, и вообще ничего не понимал.

Когда счастливый Иван вернулся, Евдокимыч сидел на лавочке со стаканом воды. Увидев запечатанную бутылку, он выплеснул воду в сторону и дрожащей рукой протянул пустой стакан:

– Ты чего это, как будто обоссанный?

– Душ смотрел у Ашота! Вот это я понимаю – прогресс! Революция! …Знаешь, Евдокимыч, а ведь есть такой город! – открыв бутылку, Иван налил треть стакана и посмотрел в глаза Евдокимыча.

– Краев не видишь что ли? Лей, давай! О каком городе речь ведешь?

– О Гурьеве!

От дрожащей руки водка в стакане никак не могла успокоиться и плескалась волнами, Евдокимыч смотрел на неё и облизывал сухие губы:

– Не знай. Вся моя география это Красный Восток да Сталинград зимой сорок третьего. Сам будешь?

– Нет! Крышу полезу делать.

– Как знаешь, а то там вон, в сенях, другой стакан есть…Думаешь, я алкаш?

– Кто-о?

– Тебе бы с моё. …Как зимой мерзли в окопах. Как в атаки шли пьяными, а навстречу фриц …тоже пьяный. Мы с песнями и они с песнями. Во весь голос, понимашь. Как страну потом после войны поднимали. Э-эх молодежь! – Евдокимыч взял стакан другой рукой и перекрестился, – Прости, Господи! …Да растечется богоугодная жидкость по всей периферии телесной! Ибо не пьём о, Господи, а лечимся. И не чайными ложками, а чайными стаканами. И не через день, а кажный день. И ныне, и присно, и во веки веков. Аминь!

Евдокимыч снова взял стакан в правую руку, не теряя ни капли, широко раскрыв рот, вылил всё в глотку и занюхал рукавом.

– Вот те на! Я такой молитвы не знаю, Евдокимыч. Видать новое что-то… А какого это сорок третьего – тысяча девятьсот?

– А то. Какого же ещё?

– С Гансами да Фрицами мы тоже братались на фронте в Первую мировую. …А почему это Красный Восток? Откуда название это пошло…?

– Здоров, казаки! – у калитки снова стоял Михаил. Коня при нем не было.

– Здоров! А где…, где конь твой, казак? – спросил Иван.

– В первую мировую? – Михаил качал головой, – Хыть! Ну, ты блин даешь, историк! Где, говоришь, стаканы́ у тебя, Евдокимыч? – Мишка, видно, давно стоял у калитки и всё слышал, он по-деловому прошел в сени, вернулся со стаканом и смело подставил его.

Когда Иван уже нацелился горлышком наливать Михаилу, Евдокимыч поднял свой стакан и отодвинул им стакан Михаила. Иван начал наливать Евдокимычу.

– Ты чё, Евдокимыч, пень трухлявый, не видишь, больной я весь, вчера чуть не убился здесь у вас! …Домой вот ехал – с коня упал. Так всю ночь под открытым небом… Конь, небось, в стойле где-то, а я вот здесь… без завтрака, больной.

– Да пахать на тебе надо! Без завтрака он… – ворчал Евдокимыч.

Евдокимыч сидел на скамейке, Михаил стоял. В стаканах у обоих дрожала водка. Они напряженно смотрели на свой «завтрак» и чего-то там вспоминали.

– «Красный Восток»… – вроде так назывался бронепоезд здешних большевиков в гражданскую, – выпалил Михаил, и, чокнувшись, выпил.

– К-к-к… к— какой б-бронепоезд?! Ты вообще думаешь что говоришь? – взволновался Евдокимыч.

– Какой? Как какой? Такой бронепоезд! Железный, чо? С красноармейцами. Полный. В буденовках, знаешь?

– Ты вообще понимаешь, что говоришь? Ты вон посмотри! – Евдокимыч очертил наполненным стаканом дугу по всем окрестностям. Из дворов выходили группы нерусских людей и молча присоединялись к демонстрации, уходившей в начало улицы. Стояло тихое утро, и на всю деревню был слышен только русский ор Евдокимыча и Михаила. – …Ты понимаешь, что бронепоезду рельсы нужны, чугунный ты остолоп? Понимаешь? А им всем до рельсов ещё на автобусе ехать придется почти час! Это в двадцать первом веке уже! Понимаешь? Редкостный ты долбоёб, Михаил, хотя и казак! – Евдокимыч выпил и сразу успокоился.

Михаил почесывал в затылке и смотрел вслед нерусским людям, уходившим толпой куда-то на работу. Водка кончилась, ему тоже надо было куда-то идти. Он махнул на прощание рукой и ушел со всеми.

Все разошлись, стало опять тихо. Иван полез по лестнице на крышу.

– Не бронепоезд то был…, а ароплан! – кряхтя, рассказывал Евдокимыч, устраиваясь на скамейке спать, – Разбился он здеся в гражданскую, а раньше село называлась Поганцево, и церковь здесь была. У меня отец герой гражданской был, мать сказывала, погиб он, его уж совсем не помню, одна она меня поднимала.

– Аэроплан??? …Может, аэростат? – поправил с лестницы Иван.

– Тьфу! – Евдокимыч сплюнул и захрапел.

В дневном свете, крыша оказалась в ещё более печальном состоянии. Иван стал вскрывать её, сортируя деревяшки на более-менее годные и на полную труху. Затем переключился на печь. Когда Алибек приехал с продуктами в следующий раз, крыши не было совсем. Иван ковырялся в доме у разобранной печи.

– Ты чего сделал…? Иван ты совсем что ли? Я тебя просил заделать дыру! Только дыру! И покрыть все рубероидом! Совсем ненормальный, что ли? А ты, старый? Ты куда смотрел?

– А мне похрену! Я даже не видел, чего это он там делает последнее время, – отвечал Евдокимыч, – Есть крыша, нет её. Каждый день всё куда-то ближе. Прошел? Ну, и хрен с ним! Кхе-кхе, сколько мне осталось? По-па-а-ал ты, Алибек, попал! …Ты привез? Уговор наш помнишь? Привез?

– Алибек! Алибек! – Иван был весь чумазый в саже, глине, пыли, с горящими глазами, – Давай, душ сделаем! Я видел у Ашота настоящий душ. Настоящий! Он мне обещал пустую бочку железную. Ты же инженер? Сделай лейку с краном и трубу, а я сделаю раму, стеночки, а? У тебя же женщины? Им душ очень понравится. …Крыша? Какая крыша? Эта? Вот смотри!

Иван показал самую большую кучу с трухлявыми деревяшками. Алибек слушая его, достал из пакета бутылку «Русской» и протянул, не глядя, посмеивающемуся Евдокимычу.

– Пропал ты Алибек! – негромко продолжал Евдокимыч, зубами открывая бутылку, – Этот стахановец – с утра до позднего вечера… И кажный вечер, кажный, …мне про гражданскую сказывает. Про царя, про интервенцию. Про красных, про белых. Про несправедливый Брестский мир. Кино-о прям! Как устал я, говорит, от войны! Здесь от этой вашей работы, на крыше вашей – просто отдыхаю! Та-ак врёт складно! …Ты, надеюсь, уже понял? Откуда этот Ваня здесь делся? – Евдокимыч опрокинув бутылку, вылил себе прямо в горло из горлышка четверть, занюхал локтем, затем глядя на Алибека, морщась, почесал горлышком бутылки висок, и прохрипел – Хорошо, что не буйный, а?

– Буйный, Евдокимыч, они лечится, тихий – нет! – и уже Ивану, – Хорошо, Ваня, хорошо! Давай так, сделай сначала крыша, потом сделаем душ!

– Так Алибек… Лес ведь нужен. Доски какие, горбыль на слеги, на все…

Алибек признал, что, несмотря на болезнь, несмотря на всю сумасшедшую одержимость гражданской войной, Иван рассуждает верно. И через пару недель на новой крыше Евдокимыча, сделанной из где-то украденных Алибеком досок, чернел свежий рубероид, из печной трубы шел дым, дом был подправлен. Во дворе стояла гордость Ивана – действующий летний душ из горбыля, с бочкой сверху. Сам Иван был в это время на крыше.

…Когда на улице возле калитки, поднимая пыль, резко остановились две черных, низких, почти ползущих по земле лупоглазых машины – две «посаженных» вазовских «Приоры» с черными непрозрачными стеклами. Из них к забору вышли трое невысоких коренастых обросших человека с пышными длинными волосами и короткими бородами, обрамляющими понизу овал лица, но почти без усов. Двое были черноволосы, третий – рыжий. С крыши эти двое черных казались Ивану теми же самыми черкесами, только черкесы брили головы по мере отрастания волос, были сухими и стройными, как и настоящие казаки. У этих обитателей рая были откормленные морды, чрезвычайно толстые руки и белая нежная кожа. На них были черные обтягивающие тельняшки без полос с коротким рукавом, подчеркивающие мощный рельеф груди, почти такие же, как у Ивана, только совсем без надписей, рейтузы и плоские, на тонкой подошве без каблуков, приплюснутые к земле, как и их машины, ботинки с тремя полосками по бокам. Красные воспаленные глаза их щурились от дневного света. Они осматривали дом и двор.

– Коротче-е-е, э-э-э, хозяин где-е, да-а? – спросил один из них.

Евдокимыч, кашлянув, привстал с лавки у двери и выглянул на них. Гости громко и противно засмеялись.

– Да, не ты! …Алибек, дауай сюда! Где он? Быстро дауай, да!

Рыжий попытался войти в калитку, но тут выскочил шелудивый пес Евдокимыча и залился звонким лаем. Рыжий молча достал из кармана небольшой пистолет и выстрелил. Иван отметил для себя, что успел заметить, как черная пуля по касательной хлестнула по собачьей хребтине и улетела во двор. Пес зашелся в визге и убежал вглубь двора, скуля и причитая.

– Э-э хорош, говорю, нэ надо! – сказал тот же черный рыжему обладателю пистолета и что-то начал гортанно и не по-русски.

Разъяренный таким отношением к своему единственному и самому преданному спутнику жизни, к своему горячо любимому псу, Евдокимыч, подхватив толстую жердь, насколько мог быстро шаркая, ринулся к калитке и со всего размаха шарахнул ею по забору. Гости отшагнули от забора и отклонились назад. Иван спрыгнул с крыши с другой стороны дома и, выдернув во дворе, на всякий случай, торчащий из земли прут арматуры, пошел к калитке, но не остался незамеченным. Рыжий бородач с пистолетом быстро вошел во двор, и, игнорируя Евдокимыча, сразу направился к Ивану, водя стволом, – Дауай лезгинку! Дауай-дауай! Лезгинку дауай! – и выстрелил под ноги Ивану. Опять Иван видел полет пули и даже успел подпрыгнуть над ней.

Евдокимыч широко размахнулся второй раз и двинул жердью рыжего по голове. Конец жерди от удара переломился на сучке. Рыжий выронил пистолет и повалился у забора, на голове его сразу же показалась кровь. Двое других были уже во дворе. Один из них проскользнул в калитку, другой ловко перепрыгнул прямо через забор. В их руках были расписные гладкие дубинки. Перепрыгнувший с ходу врезал дубинкой по Евдокимычу и попал в жердь в районе его груди. Жердь переломилась пополам. Евдокимыч от сильного удара в грудь попятился в сторону заросшего бурьяном огорода и упал там навзничь.

Второй, тот, который влетел в калитку, размахиваясь сбоку, с разбега махнул дубинкой, целясь в голову Ивана. Иван успел нырнуть под летящую дубинку и, вставая, рубанул прутом сверху вниз, с оттягом, по ноге стоящего вполоборота соперника, которого по инерции занесло и развернуло. Взвизгнув, тот выронил дубинку и повалился, обхватив колено.

И тут началась сеча!

Рыжий, закрыв глаза, уткнувшись носом в землю, стонал. Тот, который с коленом, отполз к забору и во все горло орал от боли. Где-то в бурьяне охал Евдокимыч. Гость с дубинкой махал ею отчаянно во все стороны и тыкал в Ивана. Иван, спокойно улыбаясь, уклонялся, отклонялся, даже не пытаясь отбивать легким прутом тяжелую дубинку, выжидая момент, чтобы рубанув по рукам выбить её прочь.

В какой-то момент они, тяжело дыша, на миг остановились друг против друга, гость с дубинкой наперевес дергался челноком вперед-назад. Иван, размахнувшись прутом вверх и назад, был готов для решающего удара.

– Страшно, Уаня? – спросил гость.

– Это тебе не со стариками воевать!

– Ладно, Уаня, хуатит, а то дед туой помрет сейчас. Догоуарились? Усё, Уаня, дауай мир? Мир дауай, Уаня? Усё, Уаня, мир дауай? Хуатит! Дауай…, раз…, дуа…, три…, я биту уыкидуаю, ты арматура бросаешь? И расходимся. Дауай? Им усем соусем плохо.

Иван опустил прут и посмотрел туда, куда упал Евдокимыч.

– По-ми-раю я! – стонал тот.

– Ну, я уыкидуаю, да? Раз… Дуа… – гость отвел дубинку назад и разжал пальцы, показывая всем своим видом, что сейчас он её выбросит, – Три!

Иван, глядя в сторону Евдокимыча, швырнул прут в сторону.

Дубинка крутанулась в руке гостя и опустилась на голову Ивану.

…Первое что почувствовал Иван, очнувшись – это страшная боль в голове, от неё казалось, весь мир раскалывается. Где-то вдали тяжело дышал и стонал Евдокимыч. Калитка открылась, и в неё вошел Ашот:

– Ванька, ты живой? – он нагнулся к нему.

– Там, Ев-до-кимыч…

Следом в калитку вбежал Михаил.

Иван снова провалился в темноту.

…В мазанке горели свечи и лампадки. Все белые стены мазанки были увешаны иконами и церковными гобеленами. На этих шитых золотом гобеленах красные стены московского Кремля с защитниками на них были окружены несметными черными, ощетинившимися копьями полчищами захватчиков. На других Святой Георгий поражал тонким длинным копьём змия. С икон смотрели грустные лики святых, по краю икон эти же святые в отдельных окнах совершали свои незабвенные подвиги, деяния, переносили мученичество, и совершалось всё то, за что они стали образцом добродетели, почитаемой всеми последующими поколениями. С самой большой темной иконы в углу, склонив голову, покрытую мафорием, из-под золотого оклада печально смотрела богоматерь. Она печально смотрела туда, на Ивана, который лежал на широкой лавке здесь же посередине мазанки. На груди у него была икона с серебряным крестом, врезанным в неё. Руки Ивана сложены, на глазах лежали медяки, две больших монеты.

На столе в граненом графине стояла водка (которая соединяет людей), высокий гурьевский закрытый пирог с дырочкой – из осетрины с капустой, прямо в противни, брусок паюсной черной икры и сливочное масло на прозрачных стеклянных блюдцах, тарелки, рюмки и приборы. На граненой рюмке, наполненной водкой, лежала горбушка хлеба.

В центре за столом в рясе сложив пальцы в замок, сидел в печали отец Александро – крестный Ивана, рядом с ним сидел дед Ивана. Слепящий свет, падающий из двух маленьких окон за их спинами, не давал четкой картины того, что у них было на лицах. Зато было ясно видно, что под потолком, на голове огромной белуги сидящей в торце стола сверкает маленькая корона российской империи, одетая слегка набекрень, а из-под стола торчал её большой мокрый хвост, который иногда шевелился и стучал плашмя по полу. Сама белуга, изогнувшись колесом, ловко орудуя ножичком и вилкой, зажатыми в передних плавниках, разделывала мелкую ещё живую рыбешку на своей тарелке и по кусочкам отправляла её в свой рот.

– Нельзя верить этим людям! Совсем не знаете вы классику, – сказала белуга, раскрывая жабры и разевая свой гигантски широкий «улыбающийся» рот под усами, – Лер Монтова, например! Вот это, – и начала декламировать, распевая, с придыханиями и выражением:

– Подлыя! – взвизгнул дед, схватив серебристую воблу, лежавшую и изредка подпрыгивающую возле него на столе, и стал остервенело стучать ею по столешнице. Отчего белуга, прижав на тарелке вилкой и ножом половинку малька ещё раскрывавшего рот, с удивлением склонила к нему, к деду, голову с аккуратным острым носиком с торчащими вниз усами, зависла над столом всем своим толстым, мокрым, гладким на вид, но на самом деле – шершавым, в звездочках костяных «жучков» телом, и замерла. Уставившись мелкими относительно всего её могучего облика глазками, между которыми чернели дырочки ноздрей.

– Ничего вы не понимаете, – отец Александро пригладил рукой усы и бороду, – это для вас – подлые. Для них это геройский поступок, проявление воинской хитрости и доблести, предмет гордости. Этому народу нельзя показывать спину. Нельзя проявлять слабость перед ним. Они как хищники, как волки, срабатывает инстинкт и р-раз…, сразу вцепятся вам в глотку, навалятся всей стаей. Инстинкты управляют ими больше разума. Хочешь быть справедливым с ними? Ради Бога! – отец Александро перекрестился двумя перстами, – но последнее слово всегда должно быть за тобой. Меча из рук не выпускай! Никогда! И верить им можно. Да, можно. Но только когда сила на твоей стороне. …Ладно, Ваня! Рано ты к праотцам собрался, – отец Александро убрал хлеб с рюмки и, взяв графин, стал разливать ещё в две рюмки. Вставай! Поднимайся!

– Вставай! – крикнул дед и вскочил из-за стола с дрыгающейся воблой в руке, надев на себя свою синюю с малиновым казачью фуражку.

Подошел. Собрал монеты с век Ивана, убрал икону с груди, положив всё аккуратно на стол, и стал хлестать его по щекам прохладной, мокрой, извивающейся, противной воблой, с которой летели, летели, летели брызги…

…Иван открыл глаза и увидел низко над собой плачущее лицо Кызжибек. Она осторожно брила его щеки маленьким легким станком, намыливая их мокрым кусочком мыла и плакала.

– …Кыз! …Кызжибек! …Катя! – нежно прошептал Иван.

Кызжибек уткнулась ему в грудь и заплакала.

– О! Ванька очнулся! – прохрипел где-то в углу Евдокимыч.

Иван попытался приподняться, но Кызжибек не дала ему сделать этого:

– Лежи! Лежи! – сказала она, вытирая слезы.

– Давно я так?

– Три дня, – прохрипел Евдокимыч.

Кызжибек сияла:

– Тетушка Бакия сказала, что если ты очнешься, это ещё ничего не значит. Вот если ты вспомнишь хоть чего-нибудь, то это – уже хорошо. А ты Ваня…, ты меня сразу вспомнил!

– Бакия? Соседка ваша? Та, которая в городе продавцом работает? Узбечка?

– Да! Вот всё ведь помнишь, всё! …Так она же не всю жизнь – продавцом? Она у себя флебологом была… Она – доктор медицинских наук, Ваня. Советских наук! Это же… она тебе голову зашивала.

– Кем-кем она была? Фле…

– Это такой хирург, по венам.

– М-м-м. …А я Кыз, тебе душ построил.

Кызжибек встала, возмущенно поджав губки и нахмурив брови:

– Что, …думаешь слишком грязная я для тебя?!

– Что ты? Что ты? – Иван приподнялся, он лежал на полу, на старом полосатом с ржавыми следами матрасе.

Забинтованная голова была тяжелой и болела. Евдокимыч лежал на своей койке со скрипящей панцирной сеткой.

– Я не знал, что могу сделать для тебя. Что-то особенное. И вот придумал – душ. Как подарок!

Кызжибек подумала над его словами и снова присела к нему.

– Не вставай! – стала намыливать ему щеки, – Ва-ань, – прошептала она на ухо, – а ты на самом деле молодой… Я теперь это точно знаю.

Иван не мог понять, как она это могла узнать, но тут, же снова приподнялся.

– Знаешь, а ведь есть же, есть такой город! Есть!

– Да, ляг ты! …Какой ещё город?

– Гурьев! Ты же сказала тогда, что нет такого города.

– С чего ты взял, что он есть?

– Мне Ашот сказал.

– Ашот??? Кривой Ашот?

Иван кивнул.

– Как можно верить армянину… всю жизнь прожившему в Баку?

– Ну и что? Какая разница, где человек жил?

– Как – ну и что?! Как – ну и что?! Бытие определяет сознание! Ты же у нас – революционер и марксист, Ваня, – должен знать!

– Какой я революционер? Я против всех революций.

– Ты знаешь, чем он всю эту жизнь занимается? Знаешь? В чем его бизнес? …Да, ты хоть… знаешь хотя бы как его фамилия?

– Нет, не знаю. И какая у него фамилия?

– Иванов…!

…С присущей молодому организму тягой к жизни Иван стал быстро выздоравливать. Из избы, где ему было душно, он перебрался на чердак, там у него был оборудован просторный лежак. Лежа на нем, они с Кызжибек, родители которой оставили её ухаживать за двумя неподвижными и, вероятно, уже навсегда обреченными инвалидами, втихаря целовались…

– Ка-ать, а как ты определила, что я молодой? – спросил Иван, задумчиво глядя в слуховое окошко на проплывающие облака, Кызжибек лежа в это время на его груди пыталась разглядеть отражения этих же облаков в голубых Ванькиных глазах.

– Хм! – сказала Кызжибек и поползла куда-то вниз по Ивану.

И чем ниже она сползала, тем это вызывало большее удивление и паралич у Ивана. Рот его раскрылся, глаза расширились, кровь из всех его конечностей из зашитой головы отхлынула туда вниз, заполняя, напрягая, увеличивая в размерах… Грудная клетка замерла на вдохе, достигнув предела. Мышцы напряглись в страшной судороге, вытягивая руки, ноги, пальцы, сковывая железной хваткой, выгибая все тело… Вот её ручки уже забегали на поясе, расстегивая ширинку. И тут Иван кончил!

– Шлюха! …Удавлюсь! Сегодня же удавлюсь! В новом душе! – закрыв с силой глаза и сжав челюсти до скрипа зубовного, Иван принимал решение, адекватное испытанному позору.

Кызжибек же проворно поднялась назад. На лице её были подозрительно мутные капельки. Она потрогала их пальчиком. Понюхала. Попробовала на вкус, а затем стала размазывать их на перекошенном от нестерпимого стыда и отвращения лице Ивана.

– Вань… будем считать, что сегодня… ты мне сделал предложение… И я на него согласилась!

– Иван, ну-ка подь сюда! – прохрипел откуда-то снизу Евдокимыч.

Иван поднялся, вытирая предплечьем лицо, стараясь не глядеть на Кызжибек, абсолютно уверенный, что исполнит всё прямо сейчас. В том самом проклятом душе! Он поправил штаны и полный скорби стал спускаться вниз.

На столе у Евдокимыча стояла свежая бутылка «Русской». Лежа в кровати Евдокимыч сжимал палаш.

– Вань, …Ашот сказал, что чечены Мишку убили…

Этот мир оказался ещё более жестоким и непонятным. Здесь не ходили в открытую, строем, с винтовками наперевес в атаку. Не требовали объяснений. Все здесь происходило стремительно, неожиданно и без громких заявлений.

К вечеру приехали Алибек с женой и с удивлением обнаружили нетрезвого Ивана с палашом в руке пытающегося передвигаться по поселку. Приняв душ, и оставив продукты и водку для Евдокимыча, они забрали дочь с собой в поле и уехали.

Иван же, побродив по всему поселку и навестив каждый двор, поздно ночью, на подсознании, вернулся во двор и каким-то чудом, с первого раза, забрался к себе на чердак, прижимая к груди Мишкин палаш. Была необычно прохладная летняя ночь, как только Иван коснулся лежака головой, он попал вообще в зиму.

…Он оказался на заснеженном льду ставшего на зиму Урала, усыпанном людьми. Шло багренье. То самое. Зимний, первобытный и варварский метод ловли осетровых длинными баграми, превратившийся, по сути, в массовое народное соревнование. В спорт и зрелище. С равным для всех масс-стартом участвующих с берега, с гонкой на опережение по льду до присмотренных заранее и известных рыбных мест над ятовьями, ямами. С долбежом пешнями, опять же на скорость, лунок, в веере и взрывах льдинок. С большим количеством болельщиков и зрителей на берегу не имевших прав на лов: на льду только Уральские казаки!

Спящую в глубине в ямах рыбу цепляют на ощупь прямо со дна реки баграми и вытаскивают через эти проруби, расширяя их по мере необходимости. Пытаясь также зацепить, «забагрить» всю поднятую со дна и плывущую подо льдом удирающую разбуженную рыбу.

Ликование и охотничий азарт! Борьба рыбы за жизнь. Слен[6] и рыбья кровь на снегу. Пойманную рыбу на запряженных лошадьми санях свозят к берегу.

Но во сне же всё всегда чуть-чуть по-другому. Не так, как наяву. Вот и здесь, у большой уже не лунки, а майны и полыньи, выросшей из нескольких прорубей, дед Ивана с замерзшей бородой, покрытый весь с головы до ног тонкой ледяной коркой поверх одежды и папахи, вместе со своей артелью, – сотоварищами по рыбалке, боролся с забагренной подо льдом, еще не сдавшейся рыбой, которая таскала их по краю майны грозя утащить под воду, и загребая хвостом, играя, щедро окатывала ледяной уральской водицей. Но, наконец, они вытащили на край льда голову сопротивляющейся белуги. Дед отдал перехватить свой багор товарищу и, схватив пешню, со всего размаху треснул несколько раз по башке рыбы. Именно треснул, так как треск этот был слышен далеко по обоим берегам Урала. И пробил голову до самого мозга! Белуга сразу успокоилась. Обессиленные ловцы, не отпуская багров, присели на минутку по краям майны, переводя дух, и начали вытаскивать белугу на лед.

Но это все вовсе даже не по-другому, это как есть. …Или как было? А по-другому здесь было то, что совсем неподалеку от этой майны, на льду, припорошенном снегом, подперев голову плавником, развалилась ещё большая, та самая огромная белуга с маленькой царской короной на голове. Она наблюдала за этим действом и даже подавала советы, указывая другим плавником. Когда рыбу вытащили из полыньи и привязали к саням, пропустив кукан из плетеной веревки через жабры и рот, дед крикнул: – Ну, Белуга-Горыновна, давай!

Белуга, та, которая с короной, захрустела, ерзая, извиваясь по снегу, подползла и вставила голову в хомут. Дед поправил хомут и спросил:

– Не страшно? Это ж ведь сородич твой?

– Нет! – Белуга-Горыновна повертела головой, – Чем больше рыбы, тем теснее и меньше кислорода подо льдом! – и, извиваясь как змея, с хрустом и шуршанием, потащила сани с привязанной другой меньшей белугой по снегу к берегу. Громко затянув Гимн Уральских казаков, Уральского казачьего войска, который подхватили все, кто в это время с величайшим азартом багрил рыбу на льду и все кто наблюдал за этим с берега: