Читать книгу Золотые погоны империи - Валерий Геннадьевич Климов - Страница 6

Прошло несколько дней нашего пребывания на Западном театре военных действий, прежде чем немцы, находившиеся в противоположных от нас окопах, поняли, что оборону против них сейчас держат русские части. Не знаю, насколько это повлияло на их моральное состояние, но ожесточённость нашего с ними противостояния лишь стала набирать обороты: перестрелки, в том числе артиллерийские, происходили, практически, каждый день; при этом, плотность огня, здесь, была на порядок выше, чем на Восточном – Российско- Германском фронте.

На каждом участке боевых действий во Франции, с обеих сторон, были сосредоточены сотни орудий и пулемётов, десятки лётных эскадрилий и наводящих ужас громадных танков. И, когда всё это начинало стрелять и передвигаться, у многих, даже видавших виды солдат, зачастую, сдавали нервы. А, ведь, под этим огнём нужно было ещё отбивать вражеские атаки и двигаться вперёд, захватывая немецкие позиции и удерживая их до подхода свежих сил…

Не зная точной информации про врага, трудно рассчитывать на успех в каких-либо активных военных действиях против него. Поэтому, наш батальонный командир подполковник Готуа сразу же поставил перед нами задачу – организовать ночную разведывательную вылазку в немецкие окопы и взять в плен немецкого офицера.

Добровольцев на такое дело долго искать не пришлось. В каждой роте, как правило, всегда находятся несколько смельчаков, готовых рискнуть своей жизнью для общего блага. Нашлись такие и сейчас. Мы отобрали из них пятёрку самых-самых отчаянных и очень тщательно их проинструктировали.

Главным в этой разведгруппе был младший унтер-офицер Котов, а его помощником – ефрейтор Калмыков. Оба – опытные воины, ходившие в разведрейды ещё на Восточном фронте. Трое остальных же были очень молоды и горячи. И мы, не без оснований, боялись того, чтобы они, из-за своей горячности, «не наломали дров» в своей первой вылазке к врагу.

Особенно смущал и, тем не менее, вызывал какую-то подсознательную симпатию молодой ефрейтор Малиновский из пулемётной роты Разумовского. Его все звали «Родькой», хотя сам он неизменно просил называть его Родионом.

Этому пареньку было всего семнадцать лет. Пятнадцатилетним мальчишкой он сбежал из родной Одессы на фронт сразу же после начала этой войны: залез на станции «Одесса-Товарная» в вагон первого попавшегося ему воинского эшелона, направлявшегося на запад, и спрятался так, что ехавшие в нём солдаты обнаружили его только лишь при приближении к району боевых действий. Так Родька стал рядовым пулемётной команды 256-го пехотного Елизаветоградского полка, в составе которого он более года провоевал в Восточной Пруссии и Польше, где, кстати, получил свой первый Георгиевский крест за храбрость.

В октябре одна тысяча девятьсот пятнадцатого года Малиновского тяжело ранило под Сморгонью, и он попал в госпиталь, после которого был сразу направлен в ещё комплектовавшуюся, тогда, в Москве 1-ю Особую пехотную бригаду, где его зачислили в пулемётную роту моего друга Разумовского, который «души не чаял» в отчаянном Родьке и зачастую закрывал глаза на отдельные озорные проступки рано повзрослевшего мальчугана.

Вся пятёрка разведчиков внимательно выслушала наш инструктаж и после двух-трёх уточняющих вопросов отправилась в свой первый «поиск».

Стояла тёплая летняя ночь, и на небе, полном звёзд, величаво светила полная луна. Вокруг нас царила непривычная для слуха, какая-то настороженная, тишина и всё происходящее казалось нереальным до умопомрачения; и только лишь дым от горящей папиросы закурившего Разумовского ненавязчиво возвращал меня в суровую действительность.

Два часа отсутствия наших разведчиков показались нам вечностью. Но, зато, какой радостью отдались наши сердца, когда мы, наконец, увидели их, живых и невредимых, переваливающихся через бруствер нашего окопа со сверх богатой добычей: двумя пленными немецкими офицерами и двумя ящиками ручных гранат!

И только через час после этого очухавшийся противник открыл озлобленно-яростный огонь по нашим позициям.

Все участники данной вылазки были удостоены Георгиевских крестов, а Калмыкову – ещё и присвоен чин младшего унтер-офицера. Героев вызывали, даже, к представителям французского командования, принявшим участие в их награждении.

Французы искренне восхищались их мужеством и сноровкой, благодаря которым им удалось столь хладнокровно и незаметно сделать проходы во вражеских проволочных заграждениях, обезвредить часовых, забрать ящики с гранатами и выкрасть немецких офицеров с важными документами.

Видимо, до нас французы подобными разведвылазками явно «не злоупотребляли».

Так начались наши суровые фронтовые будни.

Русский Экспедиционный Корпус (в лице нашей 1-й Особой пехотной бригады) попал в самое пекло «Верденской мясорубки» – знаменитого десятимесячного сражения на Западном фронте, в котором, в сумме, участвовали шестьдесят пять французских и пятьдесят немецких дивизий.

В тех жестоких и продолжительных боях общие потери в противоборствующих войсках составили около одного миллиона солдат и офицеров.

Первые погибшие в нашей бригаде появились четырнадцатого июля одна тысяча девятьсот шестнадцатого года, когда двое солдат 1-го полка были заколоты в неравном штыковом бою.

Ещё через два дня, когда мы отбили хорошо подготовленную атаку немцев, наши потери составили уже тринадцать убитых и тридцать шесть раненых, в том числе два офицера. При этом, потери противника (после нашей штыковой контратаки) оказались гораздо большими: сто человек убитыми и ранеными плюс десять человек – пленными.

Французский генерал де Базелер, высоко оценив храбрость наших солдат, прямо сказал тогда: «Русские, по прежнему, остаются непревзойдёнными мастерами штыкового боя».

Ну, а самый ожесточённый бой для нашего 2-го батальона произошёл пятого сентября, когда в течение двенадцати часов нам пришлось отбить сразу пять мощнейших немецких атак, неизменно переходящих в рукопашные схватки. Наши потери, в этот день, составили тридцать пять процентов от всего личного состава. Примерно столько же потерял и весь наш 2-й полк.

Главный удар, тогда, правда, приняла на себя 9-я рота из 3-го батальона нашего полка, недосчитавшаяся вечером две трети своих бойцов.

Первую потерю понёс в том бою и наш дружный офицерский коллектив 2-го батальона. Пал смертью храбрых поручик Лемешев, командовавший своей 8-й ротой, соседствующей с 9-й ротой из 3-го батальона.

Наш вечно спокойный и рассудительный Андрэ, ещё накануне вечером рассказывавший нам, в офицерской землянке, про радужные перспективы своей семейной жизни с любимой женой Верочкой, теперь лежал на холодной сентябрьской земле и смотрел широко открытыми глазами в чужое французское небо.

Немецкая пуля настигла его тогда, когда он, почувствовав критический момент боя, с горсткой своих солдат пришёл на помощь соседям и в яростной штыковой атаке опрокинул немцев, наседавших на уже обескровленную, к тому моменту, 9-ю роту.

Лишь в наступившей темноте этого несчастливого для нас дня нам удалось вынести тело Лемешева с поля боя. Разумовский закрыл ему глаза, а я, забрав его документы для передачи в штаб, послал своего вестового за солдатами из «похоронной команды».

После этого мы молча постояли вчетвером, печально всматриваясь в бледное лицо покойного и удивляясь, про себя, тому, как быстро смерть изменила внешний облик нашего двадцатитрёхлетнего друга, вмиг состарив его на добрый десяток лет.

Эмоций – не было. У нас просто не хватило на них сил. Этот день, утонувший в крови наших солдат и до последнего момента державший нас самих на волоске от гибели, сильно вымотал нас, как физически, так и морально.

Дождавшись «похоронщиков», мы также молча разошлись по своим ротам, стараясь не смотреть друг другу в глаза. Лишь в последний момент, при отблеске лунного света, я краем глаза нечаянно разглядел предательски скатившуюся по щеке слезу у впечатлительного поручика Орнаутова.

Через две недели после этого боя теперь уже 3-й батальон подвёргся столь же яростной атаке противника, наступавшего под прикрытием сильного огня своей артиллерии. При этом, у немцев, на этом участке фронта, был двукратный перевес в живой силе, но и это им, вновь, не помогло.

По команде своего командира подполковника Верстаковского солдаты и офицеры 3-го батальона, как один, встали из окопов и бросились «в штыки» на наступающего противника.

Их неудержимый порыв отбросил неприятеля до его собственной линии обороны и нанёс ему, при этом, весьма существенные потери.

За эту контратаку 3-му батальону нашего полка приказом французского генерала Гуро был пожалован «Военный крест с пальмовой ветвью».

Вообще, за этот первый период нашего пребывания во Франции, больше всех наград получили солдаты нашего 2-го полка: Георгиевскими крестами были награждены сорок человек, Георгиевскими медалями «За храбрость» – восемьдесят два человека, французским Военным крестом – шестьдесят шесть человек.

Награды получили и несколько офицеров: Орденом святой Анны 4-й степени с надписью «За храбрость» были награждены шесть человек, в том числе и поручик Лемешев (посмертно), Орденом святого Станислава 3-й степени «с мечами и бантом» – четыре человека, французским Военным крестом – четыре человека (причём, один из награждённых – генерал Лохвицкий – получил «Военный крест с пальмовой ветвью»).

Кроме того, президент Франции своим указом наградил кавалерским крестом Ордена Почётного легиона подполковника Иванова и поручика Тихомирова, лично участвовавших в нескольких успешных штыковых атаках своего 1-го батальона нашего полка.

Дались эти награды непросто. Ценой им стали два офицера и сто три солдата, погибших и умерших от ран, и два офицера и сто тридцать солдат, получивших серьёзные ранения в этих ожесточённых боях.

В связи с таким массовым награждением русских воинов восторженная французская пресса моментально донесла славу об их мужестве, практически, до всех европейских обывателей.

И тут же журналисты самых известных печатных изданий Европы зачастили на участок фронта, занимаемый нашей Особой бригадой, где большая часть из них довольствовалась посещением штаба бригады, а меньшая – ещё и наших полковых штабов. На передовую же, и вовсе, «просачивались» лишь считанные единицы из всех посещавших нас, тогда, представителей европейского журналистского сообщества.

Отношение к ним, с нашей стороны, было самое доброжелательное, а, порой, по моему личному мнению – даже чересчур: отдельные главные офицерские чины бригады, стремясь произвести наиболее яркое впечатление на представителей иностранной прессы, на мой взгляд, излишне откровенно делились с ними характеристиками наших позиций.

Но, что я, прекрасно помня о данном мне Батюшиным секретном поручении, мог сделать для изменения данной ситуации, если сам безвылазно находился на передовой…

«Гром грянул», как всегда, неожиданно. В один из вечеров начала второй декады октября внезапно началась ожесточённая перестрелка в районе дислокации 1-го батальона нашего полка.

Она продолжалась примерно около пятнадцати минут и закончилась также неожиданно, как и началась. И лишь утром следующего дня я узнал, что прошедшим вечером, якобы, по чистому недоразумению, 2-я рота 1-го батальона некоторое время вела перестрелку со своей же 4-й ротой, в результате чего, после этого короткого боя, у последней оказалось двадцать семь убитых и тридцать шесть раненых нижних чинов.

Это печальное известие меня не только взволновало, но и крайне насторожило, и, пожалуй, впервые за всё время моего пребывания в Русском Экспедиционном Корпусе я явственно почуял незримое присутствие в этом кошмарном происшествии того, про кого меня, столь настойчиво, предупреждал Батюшин.

Под первым же пришедшим на ум благовидным предлогом я навестил, в тот день, офицеров 1-го батальона. Сказать, что они были удручены произошедшим – значит, ничего не сказать. Они были просто «убиты» им и не хотели об этом разговаривать.

Всё, что мне удалось, тогда, узнать у них «по крупицам», так это то, что стрельба началась по личному приказу командира 2-й роты поручика Ремизова, находившегося, в тот момент, в состоянии сильного опьянения, который узнав, впоследствии, о том, что он дал команду стрелять по своим, в результате чего есть многочисленные жертвы этой нелепой стрельбы, не стал ждать своего неминуемого ареста и застрелился.

Поняв, что таким образом я никогда «не докопаюсь» до истины, поскольку услышанная мной версия полностью повторяла версию, изложенную в рапорте командира 1-го батальона подполковника Иванова, предоставленном им, по данному происшествию, на имя генерала Лохвицкого, я решил попробовать самостоятельно прояснить обстановку вокруг этого чудовищного недоразумения.

Первым делом, я разыскал солдата, бывшего денщиком у Ремизова. Им оказался молоденький тщедушный паренёк, которого, до сих пор, лихорадило при упоминании о ночном происшествии.

– Послушай-ка, братец, успокойся и постарайся вспомнить весь вчерашний день до мельчайших подробностей, – ободряюще настойчивым тоном обратился я к нему. – Что делал поручик Ремизов утром, днём и вечером? Кто приходил к нему? Были ли среди них посторонние? О чём и с кем он разговаривал? Какие депеши он получал, и какие приказы отдавал? Словом, вспомни всё, что связано с твоим командиром!

– Ваше благородие, да, что же я вспомню, если всё было, как обычно. Я же уже говорил об этом их высокоблагородию подполковнику Иванову, – заунывно пробормотал денщик.

– А, о чём тебя спрашивал господин подполковник?

– Был ли пьян господин поручик, когда отдавал роте команду «открыть огонь»? И почему не помешали ему застрелиться? Да, кто же знал, что их благородие себе в голову стрельнет, как только узнает про свою ошибку…

– А, что, действительно, поручик Ремизов был сильно пьян, когда приказал стрелять по 4-й роте? – как бы невзначай, поинтересовался я у него.

– Да, что Вы, Ваше благородие… Поручик Ремизов никогда не напивался до потери рассудка. А вчера, так вовсе, выпил немного со «штабным офицером», пришедшим к нему за час до перестрелки, и тотчас пошёл готовить роту к возможной атаке немцев.

– Постой… постой, братец! Что за «штабной офицер» приходил вчера к поручику? И почему, это, поручик Ремизов решил, что немцы начнут атаку именно на его участке?

– Так, Ваше благородие, этот самый «штабной офицер» и сказал их благородию, что, мол, через час, немцы должны начать массированное наступление на участке 4-й роты, и, мол, из-за этого, данная рота уже давно тихо отошла со своих слишком далеко выступающих вперёд позиций на одну линию с нами и её соседями с другого фланга… так сказать, для выравнивания линии фронта.

– А, когда ваш поручик отдал команду открыть огонь, офицер из штаба находился ещё у вас или уже ушёл?

– Ушёл, Ваше благородие. Он сразу же ушёл, как только их благородие пошёл готовить роту к бою.

– Так, как же, тогда, поручик Ремизов решил, что пришла пора открывать огонь? – стал я нетерпеливо допытываться у денщика.

– А всё произошло так, как сказал «штабной офицер». Ровно в двадцать три часа со стороны немцев взлетели три зелёные ракеты, означая, согласно его предупреждению, сигнал к началу их наступления, и раздалась беспорядочная пулемётная и ружейная стрельба. Их благородие приказал осветить предполагаемый участок немецкой атаки осветительными ракетами. Когда ракеты взлетели, мы увидели на оставленных, как мы ошибочно думали, позициях 4-й роты какое-то перемещение людей в военной форме. Разглядеть – кто это: немцы или наши – было невозможно. Мы все решили, что немцы уже заняли бывшие позиции 4-й роты, и их благородие, нисколько в этом не сомневаясь, отдал приказ открыть огонь по врагу, – со слезами на глазах поведал мне молодой денщик.

– А какой чин был у этого «штабного офицера»? Как он выглядел? Не назывались ли в разговоре с поручиком Ремизовым его имя и фамилия? Были ли они знакомы до этого? И, наконец, почему поручик сразу поверил этому «штабному офицеру» и не перепроверил приказ у своего командира батальона подполковника Иванова? – не отставал я от бедного, дрожавшего от нервного переживания, солдата.

– Не знаю, Ваше благородие! Ей Богу не знаю – кто это… Я думаю так: раз этот офицер беспрепятственно дошёл до передовой – значит, он знал все наши пароли, а, раз это так, то выходит, он – действительно, из «штабных». Впрочем, могу и ошибаться… ведь, из-за низко опущенного капюшона, его лица я, тогда, так и не увидел… Но, зато, я успел разглядеть под небрежно наброшенным на его плечи французским военным плащом русскую офицерскую форму. Да, и по-русски этот человек говорил, как мы с Вами. Как я понял, их благородие с ним лично знаком не был, но лицо его раньше уже видел. Он, так, прямо ему и сказал. Поэтому-то, и выпить предложил, а тот – не отказался. О чём они промеж себя разговаривали, когда выпивали «на скорую руку» – я не знаю, поскольку господин поручик отослал меня из своей землянки. Да… чуть не забыл сказать: их благородие знал, что подполковника Иванова нет на месте, так как тот заранее предупреждал господ офицеров нашего батальона о том, что вечером будет в штабе полка у полковника Дьяконова… Да, и «штабной офицер» сразу же ему сказал, что всего пару часов назад он видел нашего командира батальона в штабе у господина полковника.

– А не было ли какого изъяна в одежде этого офицера?

– Не помню я… Хотя… был изъян! Сзади у его плаща – внизу, по центру – вырван кусок, размером с ладонь.

– Ну, спасибо тебе, братец, за рассказ. Не раскисай! На войне ещё и не такое случается… А, к вечеру, глядишь, будет у тебя уже новый командир, – приободрил я, на прощание, молодого денщика и поспешил покинуть расположение 2-й роты.

В нашем батальоне тоже очень живо обсуждали несчастье, случившееся со 2-й и 4-й ротами соседнего батальона. Разумовский, также, как и я, был склонен видеть в произошедшем нечто большее, чем пьяную случайность, а Орнаутов с Моремановым, в принципе, были согласны с официальной версией, говоря, что Ремизов мог, запросто, «сорваться», так как совсем не умел пить. При этом, я, изредка поддакивая Мишелю, тем не менее, не пытался особо оспаривать и позицию Пьера и Сержа. Об информации же, полученной мной от денщика Ремизова, я, и вовсе, молчал «как рыба», помня о строгом предупреждении Батюшина.

Тем временем, разговор в нашей офицерской землянке постепенно перешёл на общеполитические и военно-стратегические темы.

Зачинщиком выступил Разумовский:

– Вся беда в том, господа, что сейчас не только в Русской армии, действующей на Восточном фронте, но и во всём российском обществе, как-то, уже позабылись первые победы русского оружия в этой войне. Настолько тяжела была горечь наших последующих поражений. И Львов, и Перемышль, занятые нами во время Галицийской операции, вновь перешли в руки германских и австро-венгерских войск. Немцы захватили Варшаву и все наши крепости в Польше. Русские войска оставили, также, Литву и часть Латвии. Отсюда – и это гнетущее настроение в Русской армии, причём не только на Восточном фронте, но и здесь, у нас, на Западном театре военных действий.

– Ты прав, как всегда, Мишель, – поддержал его я. – К тому же, позвольте напомнить вам, господа офицеры, что к началу нынешнего одна тысяча девятьсот шестнадцатого года Россия уже потеряла в этой войне убитыми, ранеными и пленными, три с половиной миллиона человек. Фактически, из строя была выведена вся кадровая русская армия; при этом, лучшие – гвардейские – части были уничтожены в боях ещё в первые полгода войны. И, с тех пор, комплектование русских частей идёт, главным образом, за счёт плохо обученных новобранцев и резервистов.

– Да-да-да, – разгорячился, как обычно, Мореманов. – Всё это от того, что в армии почти не осталось кадровых офицеров. Большинство из них выбыли из строя ещё в самом начале войны, когда велись наиболее активные боевые действия на Восточном фронте, и – как результат – основная масса нынешних командиров, состоит, сейчас, из так называемых «офицеров военного времени». За их спиной – гимназия, реальное училище или один-два курса гражданского института – и никакого военного или командного опыта. Прошёл сокращённый курс школы прапорщиков или военного училища – и нате вам, пожалуйста, офицерский чин «прапорщика». Приходит, потом, такой интеллигент в офицерской форме на фронт, а там – солдатня с её горлопанством и ленью. И, вместо того, чтобы «зарядить» хаму и лентяю в его «свинячье рыло», он начинает ему «лекцию читать» и на «Вы» его называть, а, после этого, удивляется – почему его «солдатика» никак в атаку не поднимешь.

– Слышу, слышу голос господина поручика, – в офицерскую землянку спустился улыбающийся прапорщик Рохлинский. – Опять от поручика Мореманова «нашему брату» – офицерам военного времени – достаётся «на орехи»!

– Простите, прапорщик, Вас это не касается. Вы относитесь к числу «счастливых исключений из правила», – остыл после своего резкого монолога Мореманов.

– Ну, слава Богу, а то я уже собирался с Вашей ротой в атаку идти, чтобы доказать обратное, – миролюбиво пошутил Рохлинский.

– Не нужно, прапорщик, – подхватил его шутливый тон Орнаутов. – Серж немного увлёкся обобщениями. Конечно, в чём-то он и прав. Действительно, ведь, перед войной, в нашей армии было порядка семидесяти-восьмидесяти тысяч офицеров, а сейчас – порядка трёхсот тысяч. И это – после двух лет войны и огромной убыли кадровых офицеров в первый год боевых действий… Но, при этом, хочу напомнить, что в нашем Русском Экспедиционном Корпусе, здесь, во Франции количество кадровых офицеров вполне сопоставимо с количеством «офицеров военного времени»!

– Господа, конечно, Серж в чём-то прав, но я тоже бы не спешил с обобщениями на эту тему, – не выдержал я. – Я достаточно много знаю высокопрофессиональных «офицеров военного времени» и немало кадровых офицеров, которых с удовольствием разжаловал бы в рядовые. Приведу два коротких примера из своей бытности на Восточном фронте. Некий капитан Радашевский, назначенный из дивизионного обоза на должность командира роты, решил обойти свой ротный участок обороны и, так сказать, ознакомиться с обстановкой на месте. Но, в это самое время, противник произвёл по нашим позициям огневой налёт, и Радашевский поспешил возвратиться в свою землянку. Его другая попытка отправиться на передовую опять совпала с артиллерийским обстрелом. Увидев в этом «Божье провидение», Радашевский и вовсе отказался изучать ротный участок. «Пусть это делают молодые офицеры, – сказал он, – а я поберегу себя для настоящего дела». С тех пор, этот капитан большую часть времени проводил в землянке; при этом, он, обычно, сидел, босой, на нарах и зычно покрикивал на вестовых и телефонистов. А, вот, вам, второй пример. Некий командир батальона подполковник Имшинецкий, вместо того, чтобы руководить своими ротами, пошедшими в атаку и захватившими огневые позиции артиллерии противника, уселся распивать коньяк с прибывшим из конвойной команды новым командиром соседнего батальона. Изрядно захмелев, они принялись поздравлять друг друга с победой, до которой было ещё очень далеко. В общем, батальонами никто не руководил. В результате, этим «воякам» сильно не повезло: при отступлении, когда немцы нанесли нам свой контрудар и отбросили нашу дивизию за пределы её исходной позиции, они оба попали в немецкий плен.

– А я, господа, хотел бы ещё немного коснуться проблемы рукоприкладства в нашей армии, затронутой поручиком Моремановым, – вновь включился в разговор штабс-капитан Разумовский. – Будучи на Восточном фронте, я, как-то, присутствовал на офицерском собрании, устроенном по приказу прибывшего на смотр нашей дивизии командующего 12-й армией генерала Радко Дмитриева. Этот генерал, болгарин по национальности, к слову, являющийся одним из наиболее способных и дальновидных генералов Русской армии, сначала очень дельно обрисовал нам сложившуюся, тогда, военную обстановку на фронте, а затем, и вообще, выступил перед нами со следующей очень проникновенной речью: «Проведите мысленную линию взаимоотношений между офицерами и солдатами. Если вы будете держаться с солдатами выше этой линии – вы останетесь для них чужими и далёкими; если опуститесь ниже этой линии – дойдёте до панибратства, потеряете уважение солдата и власть над ним. Чтобы избежать этого – командиру роты нужно знать каждого солдата в своей роте, а младшим офицерам – во взводе и полуроте. Входите в их нужды, заботьтесь о них; если нужно, даже пишите за неграмотных письма их родным. Спрашивайте у них, как живут их семьи, их дети, но, при этом, никогда не позволяйте им нарушать дисциплину и субординацию. Такие попытки нужно немедленно и жёстко пресекать». Поверьте, господа: эту речь генерала я запомнил на всю жизнь. Так, и в рукоприкладстве: везде должна быть своя «линия разумности». Кстати, Серж, что-то я не замечал, чтобы ты «перебарщивал» с зуботычинами своим нижним чинам. По моему, они за тебя готовы пойти «и в огонь, и в воду»; сам видел, как они тебя, в атаке, собой прикрывали. Так что, поручик, ты явно погорячился насчёт «кулака в рыло» в своей душещипательной речи.

– Позвольте и мне, господа, высказаться по этому поводу, – вежливо, но твердо «влез» в дискуссию штабс-капитан Черкашин, вновь назначенный (вместо погибшего Лемешева) командир 8-й строевой роты нашего батальона, боевой офицер, также прошедший Восточный фронт и попавший в 1-ю Особую пехотную бригаду после ранения и лечения в госпитале. – Был у нас в полку, на Восточном фронте, начальник пешей разведки поручик Буслаев, крупный и статный блондин. До войны он был землемером и в армию пришёл прапорщиком запаса. Так, вот, Буслаев никогда не грубил подчинённым. У него к провинившимся был свой особый подход. Бывает, вызовет к себе, в землянку, проштрафившегося солдата, прочитает ему нотацию, а затем, засучив рукав, покажет ему свою мускулистую руку и скажет полушутя-полусерьёзно: «Ты, батенька мой, смотри, я никого не бью, но, если позволишь, ещё раз, что-либо подобное, стукну – и дух из тебя вон». Однако, своей угрозы Буслаев никогда в исполнение не приводил. В полку его очень уважали и любили ходить с ним в разведку, а об его успешных разведывательных поисках в дивизии ходили целые легенды. Это я, к тому, господа офицеры, что, порой, можно и без лишней жёсткости обходиться. На одних кулаках «далеко не уедешь»… Хотя, каюсь, у самого есть такой грех: за разгильдяйство и трусость сначала сразу же даю провинившемуся «в зубы»… и лишь потом начинаю размышлять про «индивидуальный подход».

Все дружно рассмеялись.

Диспут затянулся, и я, незаметно для окружающих, попросил прапорщика Рохлинского выйти из землянки для серьёзного разговора. Он незамедлительно вышел вслед за мной и, встав лицом к лицу, вопросительно посмотрел мне в глаза.

Я всегда с симпатией относился к этому прапорщику и поэтому, учитывая его нынешнюю должность адъютанта командира нашего полка Дьяконова, решил рискнуть и попытаться, напрямую, расспросить его про ночной кошмар с перестрелкой двух рот из 1-го батальона.

– Послушайте, прапорщик, а что говорят в штабе полка о ночной перестрелке 2-й и 4-й рот? – спросил я у него в упор.

– А зачем это Вам, господин штабс-капитан? – сразу посерьёзнел тот.

– Хочу понять, как это произошло, чтобы избежать нечто подобного в будущем, – схитрил я немного.

– А что, тут, понимать: не пей «родимую» до беспамятства, и стреляться не придётся. Да, Вам то, господин штабс-капитан, это, ведь, не грозит. Вы же у нас, в полку – один из самых рассудительных, пожалуй, будете, – усмехнулся Рохлинский.

– Ну, зарекаться от чего-либо в нашей жизни не стоит; и «на старуху бывает проруха», – осторожно ответил я. – Скажите, прапорщик, а не направлялся ли, вчера вечером, кто-нибудь из штабных офицеров или «гостей штаба» в расположение 1-го батальона?

– По приказу или с депешей – никто, а так, инкогнито, если знаешь пароли – пройти мог любой из наших офицеров, включая меня. Что касается «гостей штаба» – французских представителей и журналистов, то вчера лишь два представителя французской прессы были в расположении штаба нашего полка, но было это ещё до обеда.

– И кто же эти газетчики? С чьего разрешения они находились в штабе? И куда, если не секрет, они «совали свой нос»? – пошёл я «ва-банк», отбросив всякую осторожность и скрытность.

– Это были французская журналистка Софи Моррель и её коллега Жерар де Моне; правда, приезжали и уезжали они порознь, с разницей в один час. Оба посещали, при этом, наблюдательный пункт штаба нашего полка, и оба действовали на основании разрешения, подписанного генералом Лохвицким. И, если мадемуазель Моррель посещает нас уже не в первый раз, то Жерар де Моне был у нас вчера впервые, – по-армейски чётко ответил мне Рохлинский, уже сообразивший, что я интересуюсь этим делом не из простого любопытства.

– Кто из наших офицеров сопровождал их на наблюдательный пункт? – задал я свой очередной вопрос прапорщику.

– Мадемуазель Моррель, как всегда, сопровождал в полк и обратно прапорщик Васнецов из отряда связи и военно-хозяйственной службы бригады, кстати, по моему, горячо влюблённый в эту журналистку, а Жерара де Моне сопровождал Ваш покорный слуга, так как привёз его в полк и увёз обратно личный водитель Лохвицкого, – отчеканил свой ответ Рохлинский.

– А чьи позиции лучше всего видны с наблюдательного пункта полка, – задал я свой последний вопрос.

– Второй и четвёртой роты 1-го батальона, – с большой заминкой растерянно произнёс прапорщик, только сейчас осознав весь тайный смысл моих вопросов. – Это, что же, тогда, получается, господин штабс-капитан, весь этот ночной кошмар может быть не случаен?

– Не знаю, прапорщик, пока не знаю… – задумчиво ответил я ему. – У меня к Вам, пока, только одна просьба: не говорите никому о нашем с Вами сегодняшнем разговоре. Во-первых, это может быть небезопасно для нас обоих, а, во-вторых, я буду считать Вас, тогда, тем или иным образом, причастным к этому трагическому происшествию.

На этом мы расстались, и прапорщик вновь спустился в офицерскую землянку, а я ещё долго стоял, глядя на копошащихся в окопе солдат и думая о том, как же мне вырваться с передовой и добраться со своей информацией до генерала Лохвицкого. Так, и не найдя решения этого вопроса, я, немного погодя, также спустился вниз к своим друзьям и коллегам.

Решение моей проблемы пришло через два дня, и совсем не такое, как я себе представлял. Приказом французского командования 1-я Особая пехотная бригада выводилась на отдых в специальный лагерь в тылу французских войск. При этом, на смену нам должна была заступить лишь недавно прибывшая во Францию 3-я Особая пехотная бригада Русского Экспедиционного Корпуса.