Читать книгу Болотное гнездо (сборник) - Валерий Хайрюзов - Страница 4

Болотное гнездо
Глава 4

Оглавление

Вечером, зажав под мышкой балалайку, Колька пошел к Марье.

– Дураков и в алтаре бьют, – выслушав его, совсем не зло сказала она. – Придет Коршунов, подумаем, что с тобой делать. – И, улыбнувшись одними глазами, добавила: – Коли принес балалайку, играй, артист из погорелого театра.

Обрадовавшись, что Марья не помнит зла, Колька не заставил себя долго упрашивать, ударил по струнам и запел свою коронную:

Ты Подгорна, ты Подгорна, широкая улица.

По тебе никто не ходит, ни петух, ни курица.

Если курица пойдет – то петух с ума сойдет…


В городской, непривычной для Колькиного взгляда одежде тетка выглядела моложе, чем в деревне. В чем причина, он понял позже: теперь Марья молилась не на попа, а на механика с аэродрома.

Федор Коршунов – высокий, под потолок, молодой парень, поскрипывая хромовыми, собранными в гармошку сапогами, внимательно оглядел Кольку с головы до ног. Колька тут же выпятил грудь, ему захотелось выглядеть постарше, посолиднее.

Врастяжку, точно вытягивая из себя клещами каждое слово, Коршунов сказал, что так и быть, поговорит с начальством. Через пару дней он взял его на аэродром, там выдали форменную фуражку, поношенные сапоги и назначили аэродромным рабочим. В его обязанности входило мыть полы, подметать стоянки, убирать мусор. Чтобы не зависеть от своенравной тетки, жить он стал у монашки. Приглянулся он ей, за что ни возьмется – все ладится. И дров наколет, и печь затопит, а уж на балалайке начнет играть, так ноги сами в пляс просятся. Не квартирант – находка.

Вскоре Николай познакомился со своим одногодком и соседом Ленькой Брюхиным, крепким конопатым детиной. Тот, как и Рябцов, числился аэродромным рабочим, но Кольке до Леньки – как до луны. На Брюхине был форменный китель с медными пуговицами, на которых были выдавлены крылышки, слева на кармане прицеплен значок Осоавиахима. Вот форменную фуражку он почему-то не любил, носил шитую на заказ, в крупную клетку, модную кепку, из-под которой выпирал рыжий густой чуб.

Освоившись на Релке, Колька решил съездить домой, попроведовать отца с матерью. Купил новую рубаху, начистил форменные пуговицы на кителе, намазал дегтем сапоги, купил билет на поезд и поехал.

За ним пришли ночью, бригадир и еще двое хмурых мужиков, и до приезда милиции посадили в амбар. К утру младшие Колькины братья сделали под стену подкоп. Ободрав о бревно спину, он выполз на волю и, держась подальше от дорог, по тайге ушел к железной дороге. В пассажирский сесть побоялся, вскочил на товарняк, размазывая по щекам, вперемежку с угольной пылью, слезы, покатил обратно в город.

На сортировочной спрыгнул на ходу с поезда и, хоронясь в кустах, пробрался к Релке. Пока было светло, сидел в боярышнике, и лишь когда стемнело, заполз к бабке Наде в огород, спрятался в картофельной ботве.

Вечером, когда она вышла во двор, негромко окликнул ее. Баба Надя начала было причитать, но Колька приложил палец к губам, старушка молча выслушала его и ушла к Брюхиным.

На другой день Колька с попутным обозом шел в Качуг. За подкладкой фуражки лежала записка в Бодайбо к уполномоченному по заготовкам пушнины Рыхальскому. В ней Евсей Мартынович просил пристроить Николая.

В Качуге Колька попросился на баржу, которая шла вниз по Лене. Если бы не балалайка, пожалуй, не взяли бы его. Но своей игрой растопил он матросские души. Добравшись до Усть-Кута, баржа стала под загрузку, а Николая передали другой команде. Через месяц, голодный и оборванный, ступил он наконец на бодайбинскую землю, разыскал Рыхальского. Тот прочитал записку и отправил к горному инженеру Галееву. Инженер выслушал его, спросил, что он умеет делать.

Колька достал свою палочку-выручалочку балалайку, ударил по струнам. И здесь сработало. Галеев оказался большой любитель народных инструментов. Первое время держал он Кольку при себе посыльным, а весной оформил разнорабочим, бить шурфы у старателей. И полетело времечко: длинный-предлинный день и короткая, одно мгновение, ночь. Едва хватало сил дойти до нар. Тут уж было не до балалайки. О ней напомнил сын Галеева Аркашка. Отец взял сына с собой на участок, и тот, от нечего делать, слонялся по баракам. Он-то и наткнулся на нее. И Николай, вспомнив своих братьев, стал по вечерам обучать его игре на балалайке. А в свободные дни брал мальчишку в тайгу, показывал, как надо ставить силки, учил разгадывать следы. Привязался мальчишка к Николаю – без него ни шагу. Раза два Галеев на праздники брал Рябцова в Бодайбо, показывал балалаечника гостям. Тут уж Колька выкладывался от души.

А следующей весной в Бодайбо объявился Ленька, привез новости: в его отсутствие на Релку приезжал участковый, искал Рябцова. От известия засосало у Николая под ложечкой. Подумалось, захотят, найдут и здесь, куда бежать дальше – некуда.

– Не бойся, никто не знает, где ты, – щуря глаза, говорил Брюхин. – Будем вместе работать, меня Галеев ночным дежурным по участку взял.

– Шнырем? – воскликнул Колька. – Сразу в начальники.

– А ты как думал? Аркадий Халипович кого попало не возьмет. Он наш мужик – барабинский.

К зиме старатели начинали разъезжаться по домам. Николай оставался на участке заготавливать дрова на следующий сезон, а заодно охотился, сдавал пушнину и мясо Рыхальскому. Расчет за него получал Ленька.

Колька довольствовался тем, что сыт, одет, есть крыша над головой. Нетребовательный к себе, покладистый, он устраивал всех: Галеева и Рыхальского, не говоря уже о Брюхине.

Однажды Ленька остался на зимовку вместе с Рябцовым.

«И чего это он, – размышлял про себя Николай. – Ну, мне ладно, отсидеться надо. А ему зачем? Сидел бы дома в тепле, спал на простынях, как белый человек».

В начале ноября Ленька вызвался сходить на прииск за керосином. Взял собаку и ушел. Ночью собака прибежала обратно. Утром Николай пошел по следу, нашел Леньку совсем в стороне от прииска, в пятнадцати километрах от участка с вывихнутой ногой, еле живого.

– Не бросай… – прохрипел Ленька, увидев Николая. – Хотел напрямик и блуданул. Попал в наледь, ногу подвихнул.

«Кого ты, Шнырь, собрался обмануть? – подумал Николай. – Скорее всего хотел обойти милицейский пост, пронести и перепрятать золотишко. Дурак! Зимняя тайга стережет лучше любой охраны и милиции».

Взвалив на себя приятеля, Николай попер его обратно на участок. Почти месяц отхаживал Леньку, отпаивал разными отварами, можно сказать, вытащил с того света, но тайга зарубку свою оставила. С той поры охромел Брюхин, при ходьбе стал припадать на ногу.

Пока были в Бодайбо, Брюхин заискивал перед Николаем, но, едва вернулись на Релку, все стало на прежнее место: Ленька – барин, Колька – слуга. «Рябой – фартовый парень, – щуря желтые, как у совы, глаза, говорил он дома. – Его, как хорошую собаку, надо рядом держать».

Такая, с позволения сказать, дружба продолжалась недолго, на одной из вечеринок встретил Колька Зуеву Наталью, приехавшую из деревни на Барабу. Увидев черные смолистые косы, Колька понял: пропал, втрескался, как говорили в деревне, по уши. В тот вечер он превзошел себя: пел, плясал, не выпуская из рук балалайки. Приглянулся он и Наталье. Все бы ничего, да на Наталью положил глаз Ленька.

Меня сватал конопатый,

А рябой на перебой.

Я рябому отказала,

Конопатый будет мой,


– задираясь, пела Наталья.

Колька не оставался в долгу:

– Моя милка маленька,

Чуть побольше валенка.

В лапотки обуется,

Как пузырь надуется.


Кончился вечер тем, что Наталья начала сдаваться:

– Девки спорили в соборе,

У кого оборка доле.

Доле, доле у меня,

Полюблю Николку я.


Набычившись, Ленька подошел к Николаю, выхватил балалайку и – хрясь об колено. Николай не стерпел, закрутил пьяному Леньке руку за спину, вывел на крыльцо и пустил головой в сугроб. С тех пор между ними кошка пробежала, встретятся: у Брюхина глаза, как у быка, нальются кровью, пройдет мимо, голову в сторону, до хруста в шейных позвонках. А когда привел Николай Наталью к монашке в дом, так и вовсе объявил войну. Рябцов посмеивался. Но не уступил, когда Брюхины внаглую оттяпали пол-огорода. Николай вытащил столбы и поставил на прежнее место. Брюхины ночью вновь передвинули столбы, и, когда Николай начал восстанавливать демаркационную линию, старик Брюхин набросился на него с топором. Николай колом выбил топор, тот в дом за ружьем. Ленька вырвал у отца ружье.

– Че, хочешь, чтоб обратно в деревню отправили? – запальчиво крикнул он Николаю. – Могу пособить.

– А ты хочешь, чтоб я тебе другую ногу переломал, – отпарировал Рябцов. – Смотри.

– Пусть живет, – сказал Ленька. – Ты что, батя, из-за этого лаптя захотел срок схлопотать? Подождем маленько. Не уйдет он от меня, помяни мое слово.

Как-то поздней осенью возвращался Николай домой берегом Ангары. На самом безлюдном месте догнали его на лошадях и чуть не смяли. Бросился Николай с обрыва в воду. Его подхватило и понесло по течению. Несколько раз он подплывал к берегу, но не за что было ухватиться, между водой и твердой землей стоял лед. Кормить бы ему рыб, да услышала крик татарка Гульнара Ханова. Она ходила на Ангару по воду. У Николая уже не было сил, хорошо Ангара в том месте делала поворот, и его тащило рядом с берегом. Крючком от коромысла подхватила Гульнара утопленника за хлястик и вытащила на берег.

Когда началась война, Николай ушел на фронт; Леньку, по причине хромоты, в армию не взяли, и он вскорости уехал в Бодайбо. В конце войны за какие-то махинации ему дали срок, но после смерти Сталина была большая амнистия, он вышел на свободу и женился на красивой, похожей на цыганку, буфетчице с железнодорожного вокзала, взял ее с ребенком, с маленькой девочкой.

Николай Рябцов, демобилизовавшись из армии, снес монашкину избушку, и всей улицей, как говорили, помочью, построили большой засыпной дом с тремя окнами на дорогу. Уже в нем появились на свет Петр, затем Людмила, а в начале шестидесятых, как смеялись в доме, родился поскребыш – Сергей.

Принимала его Марья. Произошло это ночью. Когда у Натальи начались схватки, Николай побежал на мельницу за «скорой», но, как на грех, перед этим прошли дожди, и на Релку проехать было невозможно. Пока «скорая» крутилась на Барабе, пока добрались до дома, все свершилось. Марье пришлось принимать еще одного, – к утру наконец-то (после нескольких выкидышей) разродилась жена Брюхина – Клара.

К тому времени Релка расширилась, ей стало тесно на сухих пригорках. Образуя новые улочки и переулки, она, горбясь, начала теснить кустарник, мало того, безрассудно полезла в болото и, увязнув чуть ли не по ставни, выползла к тракту. Строили в основном засыпушки из обзола, но кое-кто ухитрялся из бревен; со стороны улицы забор, сбоку навесы, бани, на задах стайки – почти у каждого завелась скотина. Пережив страшную войну, солдаты-победители здесь, под боком у города, пытались обмануть судьбу. Вопреки грабительским налогам, всевозможным запретам и стесненности, и даже вопреки здравому смыслу старались устроить свою жизнь так, как жили в деревнях их отцы и деды.

Ранними летними утрами раздавался звук пастушьего рожка, люди выгоняли скотину за ворота. Выгнав пастуху коров, бабы с ношами, в которые входило по четыре, а иногда и по шесть четвертей, шли кто на железнодорожный вокзал, кто в город на базар продавать молоко, чтобы на вырученные деньги купить хлеб, сахар, соль. Релка так и не заимела ни собственного магазина, ни больницы, ни клуба – все это находилось за Барабой возле мелькомбината, в подвалах и домах, которые остались от взорванного Иннокентьевского монастыря.

В конце пятидесятых годов запретили держать скотину. Порезали, пораспродали люди коров, и вместе с ними ушла с улиц радость. С той поры поселок медленно, но верно начал умирать. Все чаще на улицах попадались пьяные, то и дело вспыхивали драки. Одурев от водки, мужики, в бессилии что-либо исправить, гоняли баб, ребятишек, срывали на них злобу.

С тех пор поселок стал вроде пересыльного пункта. Переезжали сюда ненадолго, чтоб через год-другой перебраться в город. Для себя Релка ничего не оставляла, держалась на стариках. Молодые уходили на Барабу или на станцию и бесследно растворялись в людском море.

Один раз улицу пробовали благоустроить, пригнали трактор, но он застрял в первом же болоте. Пригнали другой – провалился и он. Выручили военные, в поселок пробились тягачи. Солдаты навели гать, пропахали канавы, содрали с дороги траву. Вскоре канавы засыпали золой и мусором, а тут прошел слух: вот-вот начнут строить мост через Ангару, и все стали молить Бога, чтоб прошел мост через Релку. Расчет был прост: начнется строительство, снесут дома, дадут квартиры. Но обошли проектировщики Релку стороной, в двух километрах построили мост, от него в сторону Ново-Ленино отсыпали дорогу. И сразу же поднялась почвенная вода, начало топить огороды, подполья. Те, кому было суждено жить и умирать на Релках, сопротивлялись новой беде, как могли: завозили на улицу гравий, шлак, опилки, обсыпали дома, поднимали огороды, но болото все с той же равнодушной ненасытностью заглатывало подсыпку, и со стороны казалось, поселок топит в болоте себя сам.

Дома, что неосмотрительно залезли в болото, понемногу уходили в трясину, огороды пришлось забросить, только поваленные трясла да торчащие во вce стороны столбики напоминали о том, что здесь когда-то было жилье. Зимой все сравнивал снег, редко кто выглядывал на улицу, в основном сидели по домам – появился телевизор, и можно было прямо из дома смотреть на другую, красивую жизнь. Летом становилось полегче, повеселее. Оживала, выползала на улицу ребятня, купалась тут же между домов в наполненных дождевой водой песочных ямах. Те, кто постарше, шли на озеро Курейка или Иркут. Возвращаясь с речки, шарили по кустам, собирали землянику, кислицу, костянику. Чуть позже, осенью, рвали черемуху, дикую яблоню, боярку. У каждого были свои заветные места. Но вскоре и кустарник принялись мять бульдозерами: с одной стороны – садоводы, с другой – строители кожзавода. И Релка, потеряв все, что только можно потерять, смиренно, как брошенная на произвол судьбы старуха, покорно ждала своей кончины.

Болотное гнездо (сборник)

Подняться наверх