Читать книгу Закон тайги - Ираида Кузенкова, Валерий Кузенков - Страница 2

Деревня с красивым названием Липовка затерялась в одном из степных районов Пензенской области. Она самая обыкновенная, такая же, как тысячи других российских деревень, когда-то основанных русскими людьми. Когда это произошло, я, к сожалению, не знаю, как не знаю всех моих предков по линии отца, родившегося в Липовке.

К моему стыду, я не знаю и предков моей мамы, корни которой из Рязанской и Московской областей. Но мне почему-то хочется написать о Липовке, хотя и не знаю, откуда появилось такое желание. Может, из-за того, что я, как и мои дети, ношу фамилию тех далёких предков. Надеюсь, что она будет и у моих внуков…

Липовка – деревня, где прошло моё детство. Каждое лето я вместе с моей бабушкой, родившейся в Липовке в 1907 году, приезжал туда на всё лето. Я босиком бегал по деревенским улицам и тропинкам, купался и ловил рыбу в реке Сюверне, в тех местах, где рос мой отец, которого уже нет на этом свете. Как нет моих дедушек и бабушек, живших в Липовке. Но всё равно они живут в моей памяти и сейчас. Я вижу их как наяву.

А в деревню тянет, она зовёт. В последний раз удалось побывать там несколько лет назад вместе с отцом. Мы приехали, увидели Липовку, точнее, то, что от неё осталось, и сердце облилось кровью. Нет деревни. Удалось уничтожить деревню Липовку, мою маленькую родину. И хотя на свет я появился в Подмосковье, но никому и никогда не поверю, что моей земли нет там, в Пензенской области. Там, где на деревенском кладбище, на крутом берегу Сюверни, лежат кости моих родных. Я до конца своей жизни буду стараться туда приезжать снова и снова и привозить своих детей. Думаю, они не откажутся.

А тогда, в детстве…

Я маленький, родители молодые, да и моя бабушка Марфа ещё не старая, что-то около шестидесяти лет. Я счастлив. «В деревню! В деревню!» – стучит колёсами поезд, в котором мы отправляемся ночью из Москвы с Павелецкого вокзала.

Я не могу заснуть, лежу на второй полке плацкартного вагона и смотрю в окно. Станции, станции. Гудки паровозов…

– Спи, мошенник! Вырастешь, некогда и поспать будет, – накрывает меня одеялом бабушка.

– Баб, а Тамалу, станцию нашу, не проспим?

– Не волнуйся! – улыбнулась она.

– Ага, не волнуйся! Там же поезд всего минуту стоит!

– Я разбужу. Спи!

Я всё равно решаю не спать. Буду держаться. Но в вагоне тепло и сумеречно, впереди меня ждёт деревенская жизнь на все мои школьные каникулы. Вспомнились прошлогодние: деревня, река, дома, люди, овраги и вишнёвые сады…

– Внучок, вставай! Скоро Тамала. Проводница просила нас выйти в тамбур вагона.

Один миг, и я проснулся. Как же так, вроде не так давно чуть прикрыл глаза – и на тебе, приехали! Обидно!

Слетаю с полки, одеваюсь. Берём в руки наши сумки, набитые подарками для родных. Из подарков в основном еда: селёдка, колбаса, конфеты. А для деда Платона бабушка везёт и бутылку хорошей московской водки. Он нас встречает, и его нужно уважить. Он мне по крови вовсе и не дед, но женат на бабушкиной сестре, и я зову его дедом. Мы живём у них всё лето.

Дед Платон для меня самый родной. Всегда небритый, одет в старый потёртый пиджак, на голове фуражка-копеечка, на ногах неизменные кирзовые сапоги. Курит скрученную из газеты «козью ножку». Затягивается, и я слышу, как слегка потрескивают кусочки табака-самосада. Иногда даже искры летят.

Дед Платон – деревенский конюх, вся его жизнь связана с лошадьми. На конюшне есть ещё один конюх – дед Фёдор. Он родной брат моего прямого деда Семёна, мужа бабы Марфы. Но я Семёна никогда не видел. В 1941 году он ушёл на войну и в деревню не вернулся. Он не погиб, нет. Под Смоленском попал в плен. Когда на поезде везли в Германию, Семён оторвал доски в полу вагона и прыгнул на рельсы, а за ним ещё пятеро пленных. Немец, стоявший на площадке в конце состава, расстрелял их из пулемёта. Все погибли, кроме деда… Он очутился в Белоруссии, жил там у кого-то из местных, шил сапоги. Потом попал в партизанский отряд. В конце войны у него родился ребёнок, говорили, от поварихи… Бабушка Марфа о нём никогда не вспоминала, но отец мой часто говорил, что после войны он и бабушка даже ездили к нему. Сейчас дети деда Семёна живут где-то на севере России. Жаль, что я его так и не узнал. Я прекрасно понимаю, что не будь его, не было бы и меня. А бабушка из-за деда старалась не знаться и с его братом, Фёдором. Бог им судья…

– Станция Тамала! Поезд стоит минуту. Прошу пассажиров поторопиться! – кричит проводница, открывая дверь вагона.

Мы спешим. Секунда – и я на платформе, спрыгивает и бабушка. Ночь, вокзал, холодно. Я смотрю по сторонам – нас не встречают. Поезд тем временем стучит колёсами и уезжает. Дальше, дальше…

Привокзальная площадь освещена одним-единственным фонарём. К тому же лампочка очень тусклая. Вижу, как по площади бежит огромная крыса. Мы стоим, не зная, что делать. До Липовки двадцать с лишним километров.

– Хорошо, что дождя нет, – говорит бабушка, глядя на часы. – Может, утром машину попутную удастся найти. Грейдер должен быть сухой, проезжий.

Это сейчас асфальт, а тогда лошадь по брюхо в чернозём проваливалась. Грязища после дождя была такая, что не пройти и не проехать.

Мы берём вещи и идём к вокзалу, где собираемся ночевать.

– Марфа, здравствуй! – из темноты выходит дед Платон. – Малость задержался. Извините.

Я бегу к нему, и он подхватывает меня на руки. Дед жилистый и сильный. От него пахнет лошадьми и табаком.

– Пошли! – говорит он и пожимает бабушкину руку.

Несёт меня до телеги, где я прыгаю в пахучую траву. Нет, трава не степная, просто плети гороха, специально сорванные заботливой рукой деда.

– Чтобы мягко ехалось, – смеётся он.

До Липовки далеко, пока доберёмся, я гороховых стручков поклюю.

– Поешь. Как ты, внучок, подрос за зиму. – Он треплет мои волосы огрубевшей ладонью. – Ждут там, в деревне, тебя. Твои дружки к рыбалке готовятся. Но, милая! – кричит он и хлопает лошадь вожжами. Она дёргается и трогает телегу. Мы едем.

Я смотрю в темноту. И опять перед глазами речка Сюверня, дом деда Платона, разрушенная церковь на краю Липовки, в которой мы с ребятами часто лазили на колокольню за голубями. Так после войны, в голодные годы, лазил и мой отец. Они тогда ловили и голубей в церкви, и воробьёв в соломенных крышах изб, и ракушек-беззубок на реке. Мясо ракушек ели так же, как и мясо птиц. Только после ракушек их лица становились жёлтыми, как у китайцев. Однажды отец даже упал с колокольни. Летел вниз головой с мешком пойманных голубей в руках. Ударился о балку и перевернулся в воздухе, что его и спасло. Остался живой, только ногу подвернул. Бабка-костоправка из соседней деревни так хорошо её вправила, что в его жизни это осталось только в памяти…

Я засыпаю в телеге. Взрослые разговаривают между собой. А я не слышу, сплю.

– Но! Давай!

Вздрагиваю от голоса деда Платона и открываю глаза. Рассвело. Лошадь свернула с дороги к деревне. Видны посадки берёз и клёнов у церкви. Они посажены одними людьми по приказу других: «Будут снеготаяние задерживать, урожаю лучше!» А деревенские считают, что от посадок климат поменялся и урожаю только хуже. Я деревенским верю.

Смотрю на дома у реки. Это кусок Липовки со своим местным названием – Черводыровка. Есть Серединка – туда мы и едем. Третья часть – Кузята.

Дом деда Платона сложен из дикого камня – ракушечника, обмазан глиной вперемешку с коровьим навозом. Я в прошлом году помогал мешать. После того как дом обмазали, побелили. Крышу покрыли соломой. Нищета. Денег на шифер нет, не говоря уже о железе.

Вспоминаю рассказ отца, как однажды под церковным алтарём он нашёл золотые и серебряные монеты. Набрал полную фуражку. И всё в омут за деревней перекидал. Кинет одну монету, она по воде скачет и тонет. Прыгает и тонет. Интересно. Одну монету, правда, оставил и домой принёс. У бабушки Насти, моей прабабушки, при виде золота задрожали руки, а когда она узнала, где остальные монеты, чуть не упала в обморок. Побежала к реке, да разве на дне омута чего найдёшь?..

Ещё отец помнил, как его послали капусту поливать, а он прихватил удочку. Вместо лески – суровая нитка, вместо крючка – гвоздь, согнутый и остро заточенный, поплавок – пробка от бутылки. Он насадил червя, снасть в реку забросил. Пока поливал капусту, на удочку попался голавль, да такой, что еле из воды вытащил. Когда рыбину домой тащил, хвост голавля из ведра наружу торчал. Ели голавля всей семьёй.

За Серединкой, если перейти луг, попадаешь в Кузяту. Говорили, что там много Кузенковых жило. Оттуда Кузенковы по миру и расходились. Видно, они там первыми обосновались, хотя в деревне жили семьи и с другими фамилиями…

Подъехали к дому. Пока дед Платон лошадь к столбу привязывал, мы с бабушкой вошли в дом. Сестра её, баба Люба, с дочерями нас встречают, говорят, что я вырос. Хорошо, коли так. Мы разбираем вещи, все суетятся. Баба Люба берёт кошёлку и идёт за навозом. Печки в деревне топят только им. Леса в округе ведь нет, а значит, нет и дров. Поэтому скоту всю зиму стелют солому и её не убирают. По весне режут ножовкой навоз с соломой и лежалую подстилку, предварительно просушив, складируют в огромные омёты. Этим и топят. Я с такого омёта однажды свалился и угодил глазом на стерню. Меня для начала кнутом выпороли, а потом в больницу отвезли, в посёлок Волчий Враг, что от Липовки в десяти километрах. Глаз врач чем-то промыл и всё. После этого зрение ослабло. Ничего, второй глаз в норме. Я сажусь за стол, сколоченный из грубо струганных толстых досок. Баба Люба успела замесить блины, поставила в печь таганок, а на него сковороду. Готовые блины складывает в миску. На столе молоко, сметана и деревенское масло. А больше ничего и не надо. С дороги всё так вкусно!

– Ребята приходили, про тебя спрашивали, – это баба Люба говорит о моих друзьях.

Обязательно нужно встретиться ближе к вечеру. А сейчас прошусь с дедом на конюшню. По лошадям соскучился. Особенно по одной – кобыле Манёк. Умнейшая лошадка. А как под седлом ходит! Я на неё сажусь, так она чувствует, что в седле ребёнок, и идёт аккуратно.

Конюшня рядом. Каких-то пятьсот метров. Ура, деревенская жизнь началась! Дед по случаю моего приезда оседлал Манька. Я целый час катаюсь на лошади, получая огромное удовольствие. Еле сдерживаюсь, чтобы не свистнуть на всю деревню и не рвануть галопом по улице в степь, в сторону Сюверни. Там, где-то у Крюкова родника, пасётся табун. Прошу об этом деда, но он не разрешает, а поротым я быть не хочу – у него не залежится.

– Покатайся вокруг конюшни, – говорит дед. – Можешь к посадкам съездить или до клуба. Глянь, что за фильм сегодня. – Дед идёт заниматься делами, а я еду выполнять его просьбу.

Деревенских в клубе собирается что «сельдей в бочке». Мы, мальчишки, прибегаем первыми, для нас билеты по пять копеек, можно сказать, бесплатно. Клуб – одна большая комната-зала. Экран на стене. Мы сидим в первом ряду или на полу, ждём, когда начнётся фильм. Взрослые заполняют зал. Мужики, те, что в годах, рассаживаются на последние ряды. Многие курят, в зале хоть топор вешай. Аж глаза щиплет. Но никто никого не осуждает. Выключается свет, и все смотрят кино. Когда сеанс заканчивается, на улице темень, хоть глаз выколи.

– Ни бельмеса не видно, – говорит бабушка Марфа, и мы по улице идём на ощупь. – Главное – на борону не напорись, – предупреждает она. – Я днём видела, где-то у дороги лежала.

После её слов я с особой осторожностью смотрю на дорогу, но всё равно ничего не видно. Ох и тёмные ночи в Липовке! Хоть бы фонарь повесили. Наконец доходим до дома. Есть хочется страсть как. Живот сводит. Ужин готов. На столе стоит огромная миска со щами. Она одна на всех. Это не в городе, там каждому по отдельной тарелочке. А здесь передо мной лежат ложка и большой кусок чёрного ржаного хлеба. Хлеб здесь пекут сами. Белый, пшеничный – большая редкость, его пекут по праздникам и то не все. Хватаю ложку. Щами пахнет на всю избу. Я глотаю слюну, но до щей не дотрагиваюсь. В семье деда такой порядок. Все ждут деда, а он как нарочно тянет время. Может, это не так, и мне только кажется с голоду. Дед ходит по дому, что-то ищет, после долго умывается.

– Садись есть, щи простынут, – торопит баба Люба, – ребятам кушать пора и спать!

Дед смотрит на жену, и она замолкает. Я как-то спросил бабу Любу, почему у неё на лице шрамы. Она грустно улыбнулась и сказала:

– Меня, милок, дед Платон в неделю раз колотит.

– За что?

– А чтобы я ушки свои «топориком» держала.

Я тогда так ничего и не понял.

Ожидая ужина, незаметно отщипываю небольшие кусочки хлеба и бросаю себе в рот. Наконец дед Платон усаживается во главе стола и тянет руку к миске. Черпает суп ложкой. Несёт её над куском хлеба и пробует содержимое. Мы начинаем есть. Щи едим, но мясо, мелкие кусочки которого плавают по всей миске, не трогаем. А они так и норовят попасть ко мне в ложку. Я не удерживаюсь и первым ем мясо. Дед видит, как я жую кусок, с улыбкой облизывает ложку и бьёт мне ею по лбу, приговаривая:

– Опять вперёд батьки в пекло лезешь!

Мне больно и обидно, но я молчу. Понимаю: порядок есть порядок, и не мне его нарушать. Дед взял кусок мяса. Теперь можно и нам.

Напоследок пью парное молоко. Целую кружку. Оно отдаёт на вкус горькой степной полынью. Всё равно приятно. Иду спать. Взрослые остаются сидеть за столом. А мне с рассветом на рыбалку. Ребята приходили, звали…

– Вставай, рассвело! – толкает меня бабушка.

Я встаю и выхожу на улицу. Утренняя прохлада слегка обжигает тело. Иду за дом, к огороду. Специальных туалетов в Липовке никогда не строили. Всё, что по «нужде», – это за домом. Тут же куры всё склевывают, из-под тебя вырывают…

Умылся. Глаза раскрылись окончательно. Завтракаю кислым молоком и хлебом. Бабушка жарит яичницу. Не успеваю доесть, а ребята уже свистят за окном. Вскакиваю, хватаю с вечера приготовленные удочки и к друзьям. Я городской, и поэтому мои удочки сделаны из бамбука. У пацанов – хлысты из ивы. Всё как у отца в детстве. Только суровая нитка заменена на леску и крючки из магазина. Поплавок – та же пробка от бутылки. Товарищи шлёпают по дороге босыми ногами. Я в сандалиях – и здесь городской.

Пройдя по деревне, спускаемся оврагом к Сюверне. Солнце встало, деревенские гонят на пастбище овец и коров. Пасут скот по очереди, домами. Дед говорил, что завтра мы с ним погоним. Пасти два дня. День за коров и день за овец. Пойдём вдвоём, вряд ли он возьмёт кого-то из дочерей.

Дошли с ребятами до реки, и я, как был в сандалиях, лезу в воду. Зачем их снимать, чтобы потом снова обувать! Нелогично. Холодная вода обжигает ноги. Река в этом месте мелкая. К обеду деревенские пастухи пригонят скот. В жару животные отдыхают у воды, а мы тут рыбачим. Пескари на перекатах клюют один за другим. А в омутах, за стойбищем, много другой рыбы: окуни, голавли, плотва.

Отец рассказывал, что река в войну всю деревню рыбой кормила. Бабы с бреднем пройдут по реке, от деревни до Крюкова родника, – воз рыбы. Потом на всех рыбаков делят. И сейчас рыбы хватает, хотя и поубавилось. По берегам бьют родники. Чистая вода струится ручейками в Сюверню, от этого река прозрачная, камни на дне видно. За рекой растут сосны. Высокие-высокие. Их всего несколько штук. Когда-то, до революции 1917 года, там в усадьбе жил местный помещик. После революции всё разрушили, только сосны и остались. А был и сад фруктовый. И какой!

Теперь сада нет. Сохранился только старый мельничный пруд, а на его берегу фундамент водяной мельницы. Люди рассказывают, что и мельница, и сад – всё принадлежало одному из моих дальних родственников. Он даже сумел выкупить всю семью у помещика и освободиться от крепостного права задолго до царского указа. Жил небедно. Построил на реке запруду, молол зерно и содержал сад. Сейчас ничего, кроме пруда, не осталось. А он меня интересует только на предмет живущих в нём карасей. Ребята говорили, что на удочку их не поймать – корма в пруду много. Ловят их только бреднем. Но я обязательно попробую на удочку, как только один буду. Не хочу, чтобы над моей неудачей кто-нибудь смеялся…

Мы все аккуратно переворачиваем в реке камни. Ловим притаившихся под ними раков. Они щиплются за пальцы, но не больно. Раки здесь мелкие, и клешни у них небольшие. Редко попадётся что-нибудь приличное. Самые крупные живут не здесь, а по речным берегам и в норах. Есть ещё место, где крупные раки имеют норы в глиняном речном дне. Чтобы их поймать, мы ходим по шею в воде и пальцами ног проверяем норы. Когда раки хватают за пальцы, ныряешь и тянешь их из укрытий.

Но сейчас нам нужна мелочь. На свежую раковую шейку хорошо берёт крупная рыба. Вот приманка готова, и я иду к одному из омутов. Насаживаю рачье мясо на крючок, забрасываю, стараясь попасть между листьями кувшинок, где от воды идёт пар. Поплавок поднялся и замер. Я тоже замер. Над рекой летят большие серые цапли, а по листьям кувшинок ходит болотная курочка. Я ей не мешаю. У неё своё дело, у меня своё. Она отвлекла моё внимание всего-то на минуту, но когда я вновь посмотрел на поплавок, его не было. Леска натягивается и уходит в сторону. Хватаю удилище, оно гнётся. Чувствую, как на крючке бьётся хорошая рыба, ходит под водой из стороны в сторону. Она огромная. В мыслях одно: только бы не зацепить, не зацепить!

Всё, рыба поддалась моему напору. Вытаскиваю на берег килограммового окуня. Ни фига себе! Он полосатый и колючий, и я тут же прокалываю его спинным плавником руку. Боли не чувствую. Стараюсь быстрее снять окуня с крючка и сунуть его в бидончик, который дала мне бабушка. Он еле-еле проходит в горлышко. Провалился, бьётся внутри, а я жду, когда он успокоится. Наконец мне удаётся перевести дыхание. Вот это трофей! Теперь чувствую боль, но это ерунда, до свадьбы заживёт.

Второй окунь хватает крючок через минуту. Окунь поменьше первого, но всё равно приятно. Снова поплавок под водой. Я подсекаю, рассчитывая на приличную рыбу. Из воды, как пробка из-под шампанского, вылетает ёрш. Маленький, сопливый и колючий. Ругаюсь, вытаскивая глубоко проглоченный крючок.

Больше не клюёт. Сижу и жду. Времени проходит прилично. Нет, рыба брать не собирается. Сматываю удочку и иду к ребятам, которые уже давно ловят пескарей.

К обеду начинается жара. Нам ничего не остаётся, как искупаться и по домам. Переходим реку. Впереди ждёт подъём от реки к деревне. Идти тяжело. Говорят, что в дождливую погоду тут лошадь воз в гору не всегда вытягивает. Правда, отец рассказывал, что один из моих прадедов на спор сам впрягался в воз и на коленях, ползком, его тянул. Скорее всего, такого могло и не быть. Сейчас не проверишь.

Поднявшись в гору, расстаёмся. Вечером я собираюсь погонять на пруду карасей. А вдруг получится?..

Вечером, прежде чем идти на мельничный пруд, ловлю пескарей на перекате. Клёв отличный, только успевай насаживать червей на крючок. Не заметил, как начало темнеть. Перешёл на пруд. Забросил снасть. Жутко. Ребята рассказывали, что в пруду живут щуки, которые могут запросто проглотить дикого утёнка. Осмотрелся. Действительно, утка с утятами плавает у берега, под нависшими над водой ивами. Может, щука сейчас нападёт? Нет, утки скрываются в траве. А тем временем поплавок на моей удочке начинает медленно приподниматься, затем наклоняется и ложится на воду. Я подсекаю. Карась упорно сопротивляется и не хочет всплывать на поверхность, но я побеждаю. Крупный, красно-золотой и чуть черноватый, он бьётся в траве рядом со мной. Вот вам и не клюёт!

Следующая поклёвка сразу. На этот раз поплавок, сделанный из гусиного пера, дрожит мелкой дрожью. Чуть поднимается и плывёт к кувшинкам. Подсечка – и на берегу снова красно-золотистый. Клёв длится минут тридцать. Все пойманные караси стандарт – что-то около полукилограмма. Это удача. Сматываю удочку, беру в руку бидончик и быстро бегу в сторону деревни. Стемнело, а мне ещё нужно перейти реку и добраться до дома. Близкие удивлены. Не могут поверить, что все мои караси пойманы на удочку. Но факт налицо: караси плавают в тазу, куда я их выпустил.

– Молодец! – хвалит меня дед. – А сейчас за стол и отдыхать. Завтра мы с тобой скот пасём.

Только я успеваю поужинать, как лампочка под потолком мигает три раза и гаснет. Свет отключается…

Утром меня поднимают ещё в полной темноте. Бабушка спрашивает:

– Ты не слышал, как ночью куры кудахтали?

Я мотаю головой:

– А что случилось?

– Лиса кур поворовала. Голову многим пооткусывала.

– Всем?

– Да нет. Петуху и нескольким несушкам.

На улице дед Платон несёт к оврагу мёртвых кур. Размахивается и забрасывает их далеко в кусты.

– Может, ощипать и суп сварить? – Баба Люба робко смотрит на деда.

– Буду я дохлятину жрать!

Он возвращается к дому и снимает с поводка собаку, которая всегда привязана у крыльца. Собака мелкая, дворняга, шавка шавкой.

– Её-то куда?

– Туда же! – Дед Платон подходит к столбу, берёт собаку за задние ноги и бьёт головой о столб.

Я вздрагиваю. Слёзы текут из глаз.

– Платон, ты что творишь? Совсем озверел? – не выдерживает баба Марфа.

Дед смотрит на нас тяжёлым взглядом.

– Не собака была, одно недоразумение. Лиса кур давила, а она даже не тявкнула.

Он забрасывает теперь уже мёртвую собаку в те же кусты, куда кидал кур.

– Пусть лиса их там ест. А вам хватит столбами стоять! Пора скотину выгонять. И ты одевайся, – обращается он ко мне, – а то не возьму!

Я вытираю слёзы и спешу одеться. Перечить деду боюсь. Со зла может и выпороть. Берём с ним наших коров и овец и гоним по улице. Жители добавляют нам кто корову, кто овцу. Мы с дедом сегодня пасём коров. Овец завтра. Их пасти значительно легче. Как наступает жара, овцы – в кучу, а за коровами глаз да глаз нужен. То одна уйдёт, то другая. Бегаешь по степи и бегаешь. Стадо собрано, и мы гоним коров в сторону Берёзового оврага. Овраг длинный и глубокий, оттуда лисы и совершают свои набеги на деревенские курятники. Мы иногда с ребятами пытаемся в овраге отжигать лисьи норы. Наталкиваем в них старые камеры от машин и палим. А сами ждём лис. В наших руках палки, и мы считаем, что от дыма лисы должны выскакивать. Бесполезно, сколько ни ходили, ни одна лиса так и не вышла, и ребята пришли к выводу, что звери предпочли задохнуться в норе, чем погибнуть от наших палок. Может, это и так.

Коровы едят траву и медленно двигаются по степи. Мы с дедом следуем за стадом. Молчим. Первым не выдерживает дед Платон:

– Не дуйся, внучок. Жизнь штука сложная.

– Отпусти лучше меня рыбу половить. Я на часок.

Дед улыбается и отпускает. Я бегу к реке. А дед стоит, опершись руками на длинную палку-посох, и смотрит мне вслед.

Рыба не клюёт, и я лезу в воду ловить раков. Шарю руками вдоль берега, нащупываю норы и сую туда пальцы. Раки хватают иногда до крови. Я складываю их в бидон. Через час он полный. Собираюсь и возвращаюсь к стаду.

– Как рыба?

Я показываю деду раков. Он видит мои искусанные руки и жалеет:

– Беги до дома. Бабы тебе руки перевяжут. Да и раков наварят. Поешь. А вечером придёшь ко мне и поможешь.

Меня не приходится долго упрашивать. Через минуту я направляюсь в сторону Липовки.

Лечить руки я поначалу отказался. Подумаешь, царапины! Но когда бабушка раков отварила, почистила, а их мясо обжарила на сковороде с яйцами, я, попытавшись посолить еду, тут же заплакал.

– Что, соль в раны попала? Руки дерёт?

– Угу!

Промыв мои царапины водой, бабушка садится рядом, кормит меня с ложки. Блюдо из раков получилось просто язык проглотишь. Я счастлив от заботы моей бабушки и такой вкусной еды.

Как и договаривались с дедом, помогаю ему гнать стадо в деревню. Завтра пасём овец…

Сильный дождь пошёл ещё ночью. Позавтракав, выхожу на крыльцо и слушаю шум дождя. Вроде чего-то не хватает. До меня доходит, что не слышно стука капель о крышу дома, ведь она крыта соломой. Капли падают и скатываются. По такой погоде пасти скот нет никакого желания. Но деваться некуда, и я иду за дедом. Кнут, который он мне дал, тащу на плече. На ноги налипают огромные комья чернозёма. Ноги разъезжаются в разные стороны, и я падаю в грязь. Поднимаюсь и еле-еле двигаю ногами. То ли от налипшей на них грязи, то ли от навалившейся лени.

– Не унывай! – подбадривает меня дед. – Дождь земле нужен, а наше пастушье дело такое. Хочешь не хочешь, а иди.

Я не отвечаю и плетусь за стадом. Нет желания даже хлопнуть разочек кнутом.

Дождь льёт весь день. Настроение ни к чёрту. Я хожу по степи как в воду опущенный. Дождь прекращается, когда мы с дедом гоним стадо домой. Рядом со мной останавливается лошадь. Верховой – дед Фёдор. Поздоровался и глядит в мою сторону.

– Платон, отпусти мальчишку ко мне. Я его вкусным угощу, – просит он.

– Пойдёшь?

Я соглашаюсь.

– А Марфа? – Дед Платон смотрит на Фёдора.

– Ничего. Скажешь, что я его в гости забрал. Пусть не волнуется. Ей давно пора забыть моего брата. Столько лет прошло, а всё никак. А пацан мне такой же внук.

Я не успеваю подумать, что будет дальше, как сильные руки подбрасывают меня над лошадью. Секунда – и я в седле рядом с дедом Фёдором.

– Спасибо, Платон! – благодарит он. – Пошла, родимая!

Лошадь рысью скачет в сторону Черводыровки. Сидеть рядом с дедом неудобно, места в седле для двоих не много. Но он сдвигается, и сидеть становится удобнее.

– Нормально?

– Ага! – только и выговариваю я.

Скоро мы подъехали к дому деда Фёдора.

– Нужно мальчишку ужином накормить, – говорит дед жене, проведя меня в дом. – Обязательно мёду свежего налейте. Полную чашку!

– А гость у нас какой! Из самой столицы! – улыбается та. – Обязательно покормим. Пусть моется и проходит к столу. Чего хочешь: мёду или супа?

– Можно мёда, – тихо говорю я, садясь за стол.

Передо мной стоит глиняная миска, наполненная золотистым мёдом. У деда Фёдора рядом с рекой сад, а там ульи. Он каждый год, как только узнает, что я в деревне, как бы невзначай встречает меня и приглашает к себе. Я иду без разрешения. Если бабушка узнает, то не отпустит.

Дед Фёдор отрезает от большого ржаного каравая кусок хлеба. Это для меня.

– Макай хлеб в мёд и ешь. Сколько сможешь, столько и ешь. Чай пей.

Я опускаю хлеб в мёд. Хлеб толст, и я тяну его к себе. Мёд стекает в миску. Стараюсь не капнуть на стол, быстро подношу лакомство к губам и кусаю. Мне кажется, что хлеб и мёд тёплые.

– Как в городе живёте? Отец как? Мать?

– Нормально, – говорю я, не переставая жевать.

– Дай ребёнку поесть, подавится ещё. Потом расспросишь, – встревает в наш разговор хозяйка, пока я глотаю чай из большой кружки. – Иди лучше яблок ему набери. Пусть Платону отнесёт. У них ни мёда, ни яблок.

– Сам разберусь, не лезь. Ты на всё лето в деревню?

– На всё!

Дед улыбается.

– Больше хулиганством не занимаешься?

Мне становится неудобно. Сейчас вспомнит, как я перебил из рогатки весь выводок домашних утят. Охотился. Ух и порол же меня тогда дед Фёдор! Путой лошадиной. Я вспоминаю и ёжусь всем телом. Было очень больно.

– Нет!

– Правильно. Взрослеть пора. Ты ведь нашего рода. У нас все мужики хозяйственные были. Крепко на земле стояли. Пока «эти» не пришли. Прости их, Господи!

Дед вздыхает и подливает мне чаю. Хочется спросить, кто это «эти». Но я не решаюсь. Дед немногословен. Это сейчас он со мной разговорился.

Мужик он среднего роста, коренастый. Прошёл всю Отечественную войну. Видел на своём веку ой как много, но никогда ни о чём не рассказывает. Только когда лишнего выпьет, бывает, плачет.

Мёд и хлеб больше в меня не лезут. Хочется съесть всё, но не получается. Я откладываю недоеденный кусок хлеба в сторону.

– Наелся, что ли?

– Всё! – вздыхаю я. – Не могу больше. Спасибо! Домой пора, к бабушке.

– Ну пойдём, провожу, раз так.

Мы выходим на улицу. Темно.

– Дойдёшь до Серединки, не испугаешься? – Он даёт мне в руки сумку с яблоками и банку мёда.

– Добегу! До свидания!

– Заходи, внучок, мёда поесть! – Дед Фёдор жмёт мне на прощание руку.

– Обязательно зайду!

– Марфе, бабушке твоей, поклон передай. Пусть на нас не обижается. – И он гладит меня по голове.

Я тороплюсь домой, до которого с полтора километра. Тащу тяжёлую сумку. Чувствую, что дед смотрит мне в спину. Оборачиваюсь – так и есть. Стоит и машет мне рукой.

Глаза привыкли к темноте, и я ориентируюсь без проблем. Иду огородами и выхожу к дому деда Платона. Из окон свет. Меня ждут.

– Как в гостях? – спрашивает бабушка Марфа.

– Мёдом накормили и ещё с собой дали. Вот! – показываю сумку и банку.

– Задабривают.

– Баб, да всё нормально. Я там всего с час-то и был. Не захочешь, больше не пойду. А дед Фёдор тебе поклон велел передать.

– Ладно, чего теперь. Сходил и сходил. Родные, чай, не чужие.

Она успокаивается, что я вернулся, и сажает меня рядом. Я задаю вопросы:

– Баб, а что имел в виду дед Фёдор, когда мне рассказывал, как все хорошо жили, пока «эти» не пришли?

– Это он, наверное, про коммунистов.

– Так они и сейчас у власти.

– То-то и оно, что у власти.

– А в нашей деревне война Гражданская была?

– Всё было.

– А банды?

– И банды.

– Расскажи!

– Зачем это тебе?

– Расскажи! Интересно ведь. Про красных, белых, про бандитов.

Дед Платон и баба Люба сидят рядом с нами и улыбаются, не встревая в разговор.

– Что теперь рассказывать. Придут, бывало, в деревню белые войска. Лошадь у нас в семье заберут для нужд своей армии, взамен обязательно оставят другую. Седлом спина у неё побита. Или копыто засеклось, хромает, значит. Мы лошадь подлечим и на ней работаем. А Красная армия придёт, лошадь заберёт, а нам взамен бумагу. Пашем землю на себе или на дойной корове. Вот так! – Она грустно улыбается.

– Не может быть, – не соглашаюсь я. – Красная армия за народ была. Нам в школе говорили.

– За народ. А как не за народ. Первые Советы в деревне люди возглавили, которых мы звали «где блины, там и мы».

– Как это?

– Самые лодыри деревенские. Никогда не работали. Выйдут по утру из дома и нюхают воздух. У кого из трубы блинами пахнет, к тому и в гости. А выгнать их не можем, совесть не позволяет. Накормишь, и ещё с собой возьмут. А как власть поменялась, так они к людям сразу по-другому. Один такой председатель заставлял мужиков телегу по полю тянуть, а сам с неё сеял.

– Правда?

– Спроси Платона.

Я посмотрел на деда. Он кивнул.

– А банда?

– Главарь у них, правда, был не из нашей Липовки. Шохиным звался. Продал его лучший друг.

– Как?

– Может, в другой раз расскажу?

– Спать совсем не хочется.

– Я точно не помню, когда банда у нас в округе образовалась. Только голодно тогда в деревне было. Я сама, внучок, три раза с голода пухла. Первый раз в революцию, второй раз в коллективизацию, третий после Отечественной войны. В городах люди кое-как жили, а нам совсем плохо было. Курица есть – несётся, не несётся, а яйца государству сдавай. Налог! А ещё молоко, масло, мясо, хлеб и всё остальное, что ты имеешь. Сами с детьми траву-лебеду ели, а план по заготовкам выполняли. Попробуй не выполни! Это после войны банд никто не организовывал. А вот в коллективизацию Шохин создал. Да она и не банда была вовсе, так, мужики деревенские, те, которые советскую власть признавать не хотели. Тут и бунтовали. Да разве против солдат им устоять было? Банду разбили, а Шохина не поймали. Удрал он от солдат и спрятался. Друг его лучший в тюрьме и заявил: «Отпустите меня, я вам его голову принесу». Поверили ему и отпустили. Он в деревне и объявился. Нашёл атамана. Тот другу рад. На радостях решили овцу зарезать. Шохин овцу взял и ноги держит, а другу дал саблю, чтобы он лыка с ивы надрал ноги овце перевязать. Тот шашкой – раз! – и голову Шохину снёс. Обернул тряпицей и в сельсовет принёс. Больше его в деревне никто и никогда не видел.

– А это правда?

– Кто его, внучок, знает, где правда, а где ложь. Но народ рассказывал, я слышала и тебе пересказала. Много разного на деревне говорят, сейчас всего и не вспомнить. Меня и твоего отца в войну чуть не расстреляли, а ему ведь всего ничего было. И не только нас, а всю нашу семью. Когда немцы к Волге вышли под Сталинградом, они должны были фронт прорвать и дальше в нашу сторону наступать. Так какой-то умный начальник приказ отдал – всех неблагонадёжных ликвидировать. А мы же из раскулаченных, значит, потенциальные предатели. Нас в телегу и в овраг повезли. Спасло то, что немца вовремя от Волги погнали, а мужики наши в это время за Родину кровь проливали. Так-то, внучок. Только ты никому не рассказывай, это я тебе по секрету.

– Не буду, баб. Зачем мне это? Я об этом от отца уже слышал. Думал, что неправда.

– Зачем ему врать. Он маленький был, а помнит. Такое долго не забывается. Он и голод послевоенный помнит, и как первый раз радио увидел. Всё тогда заглядывал, где же там человек спрятался. – Бабушка концом платка смахнула слезу.

Ночью я спал очень плохо. Снилось мне что-то очень страшное. Я закричал и проснулся.

– Ты чего, – баба Марфа лежала рядом, – испугался?

– Наверное. Больше не усну.

– Тогда вставай, утро уже. Я с Любой на свёклу сахарную пойду. На прополку. Они сахара больше получат, и нам с тобой хорошо. Мы на варенье возьмём, и Платону на самогон останется.

– Можно с тобой?

– Нет уж. Свёкла для тебя тяжела. Иди на речку, отдыхай…

И снова я бегу на Сюверню ловить рыбу и раков. И так проходит лето. Лучшего в детстве и не придумать…

Прошли годы. Лет двадцать я в Липовке не был. Но туда постоянно тянуло, и вот мы с отцом поехали. Семьсот километров дороги от дома до деревни пролетели незаметно. С нами мой сын и племянник. Они в Липовке ещё не были, поэтому я всю дорогу рассказываю им про Сюверню.

Приехали. А деревню не узнать. Десяток убогих домишек и всё. Вокруг один бурьян. Нет ни клуба, ни школы, ни магазина, ни конюшни… Правда, церковь полуразрушенная всё-таки осталась. И, слава богу, деревенское кладбище на месте. Никто не догадался сломать могилы моих предков. И нет речки Сюверни. Вместо неё течёт мутный ручей, в котором доживает свою жизнь мелкая рыбёшка. Раки десять лет назад все передохли. Мы с отцом ходили два дня по деревне и смотрели на то, что осталось. Состояние у меня словно чем-то тяжёлым по голове ударили. Говорю отцу:

– Батя, давай уедем. Не могу всего этого видеть!

Мы принимаем решение и покидаем нашу малую родину.

Через месяц по телевизору смотрю передачу «О возрождении российской деревни». В Белинском районе Пензенской области собрался возделывать землю фермер из Англии. Есть желающие из Франции. Я смотрю на всё это, и мне остаётся только горько улыбнуться.

Своих земледельцев уничтожили, теперь пусть заграничные попробуют. Вот только получится ли у них работать на чужой земле? Её любить нужно, как любили её мои далёкие родичи. Скажу честно, сомневаюсь я!