Читать книгу Социология власти. Теория и опыт эмпирического исследования власти в городских сообществах - Валерий Ледяев - Страница 6

На этом этапе изучение власти в городских сообществах стало отдельным направлением в политической науке и социологии. Его характеризуют следующие черты:

Во-первых, власть в городских сообществах стала предметом специальных исследований. В отличие от эмпирических исследований предшествующего этапа, где властные отношения составляли лишь одну из предметных областей, с 1950-х годов начались специальные исследования, полностью посвященные изучению различных аспектов властных отношений.

Во-вторых, сформировалось проблемное поле исследований. В центре внимания исследователей – поиск адекватного ответа на классический далевский вопрос «кто правит?». В фокусе внимания исследователей оказались и другие важные темы. На чем основано влияние основных акторов городской политики? Как осуществляется власть? Какие факторы оказывают существенное влияние на конфигурацию основных акторов и их взаимоотношения? Происходят ли существенные изменения в паттернах власти и какова их направленность? Как выбрать оптимальный инструментарий для исследования власти? Какие концепции власти и модели исследования наиболее адекватны задачам, стоящим перед исследователями власти? Эти и другие вопросы обозначили контуры проблемного поля и основные направления дискуссии.

В-третьих, в этот период сложились различные школы в исследовании власти в городских сообществах. В 1950-1960-е годы основная полемика велась между представителями «плюралистической» и «элитистской» школ, а также внутри них; в 1970-е годы к дискуссии активно подключились исследователи марксистской ориентации.

В-четвертых, были разработаны специальные методы изучения власти. На этом этапе использовались три основных метода выявления субъектов власти – позиционный, репутационный и решенческий и их комбинации. В результате интенсивной полемики вокруг методов и накопления опыта методологический инструментарий постоянно совершенствовался, хотя многие аналитики пришли к довольно пессимистическим выводам о зависимости результатов исследования от избранного метода[15].

В-пятых, исследования власти в локальных сообществах стали массовыми и вышли за пределы США. В 1950-1970-х годах количество исследований стало исчисляться сотнями; появились сравнительные исследования власти в городских сообществах разных стран; европейские исследователи обратили внимание на американский опыт[16].

В целом в исследовании власти в этот период был сделан настоящий прорыв, а многие недостатки ранних подходов успешно преодолены.

В рамках классического этапа, в свою очередь, выделяется несколько наиболее значимых вех:

а) исследование Флойда Хантера,

б) исследование Роберта Даля,

в) сравнительные исследования 1960-1970-х годов,

г) опыт использования многомерных концепций власти в эмпирических исследованиях (Мэтью Кренсон, Джон Гэвента),

д) марксистские исследования власти 1960-1970-х годов.

Исследование Флойда Хантера в Атланте. Большинство аналитиков начинают отсчет эмпирической социологии власти с исследования Флойда Хантера в Атланте, проведенного в начале 1950-х годов [Hunter, 1953]: оно стало первым проектом, полностью посвященным изучению власти в городском сообществе; Хантер использовал специальный метод исследования, который впоследствии стал едва ли не самым популярным способом выявления субъектов политической власти.

Особое место Хантера в эмпирической социологии власти обусловлено и тем обстоятельством, что он вместе с Ч.Р. Миллсом [Mills, 2000] бросил вызов многим устоявшимся представлениям о власти в США, а его книга существенно повысила интерес к теме, фактически открыв полемику по поводу распределения власти в городских сообществах. Ориентированная на анализ конкретных форм и образцов политического поведения, книга Хантера символизировала начало бихевиоральной (или поведенческой) революции в изучении власти, ознаменовавшей поворот от исследования формально-правовых и институционально-организационных аспектов функционирования политической системы к описанию и объяснению политического влияния различных социальных групп и выявлению соответствующих эмпирических закономерностей. Подход Хантера существенно контрастировал с устоявшейся традицией политических исследований в США, которые осуществлялись главным образом в русле плюралистического направления в политической науке. Концентрируя внимание на формальной структуре политического руководства и управления, политологи обычно ограничивались исследованием видимых легальных механизмов власти, недооценивая влияние акторов, действующих вне непосредственного пространства государственной политики. Тем самым не учитывались скрытые и наиболее тонкие проявления власти, что существенно искажало общую картину ее распределения. В этом отношении исследование Хантера расширяло и углубляло традиционные подходы к изучению власти, способствуя формированию новых представлений о политическом процессе: Хантер постарался разглядеть скрытые механизмы политического влияния, находящиеся за пределами формальных публичных институтов власти[17]. Как социолог Хантер понимал, что властные отношения имеют самые различные основания, а формальные ресурсы, которыми обладают политики и представители публичной власти, отнюдь не всегда гарантируют им реальные возможности определять основные направления развития политических процессов в социуме. Поэтому обнаружение могущественных субъектов политики, сплоченно действующих за пределами публичной сферы, вполне вписывалось в его понимание социально-политической иерархии развитых обществ XX в.

Как и его предшественники, Хантер обнаружил элитистскую картину распределения политического влияния в городе[18]. Структура власти в Атланте состояла из двух частей. Центром являлась элита – небольшая группа топ-лидеров, доминировавших в городской политике. Группа состояла преимущественно из бизнесменов. Ее члены были достаточно тесно связаны между собой; они, как правило, не принимали участия в публичных политических структурах, предпочитая неформальные каналы влияния. Хотя внутри элиты имели место отдельные группировки («компании») и структура власти представляла собой сложную пирамиду с несколькими центрами влияния, решения по важнейшим вопросам городской политики принимались совместно. После того как основные вопросы были подготовлены на неформальных площадках, в дело вступали лидеры второго эшелона и исполнители, которые обеспечивали реализацию необходимых решений в публичной сфере. Таким образом, Хантер фактически поставил под сомнение демократический характер формирования городской политики, которая оказалась под контролем бизнес-элиты, никем не избираемой и никому не подотчетной[19]. В своем исследовании Хантер использовал так называемый репутационный метод, ставший его главной исследовательской новацией и впоследствии получивший широкое распространение при определении правящей элиты и структуры власти в локальных сообществах: выявление лидеров осуществлялось по их репутации, т. е. по субъективному мнению респондентов о степени влияния лидеров в городских делах[20].

В 1950-1970-е годы элитистская (пирамидальная) структура власти была обнаружена и многими другими исследователями. По результатам своего исследования в «Спрингдейле» Артур Видич и Джозеф Бенсман [Vidich, Bensman, 1958] пришли к выводу, что управление социальными процессами осуществлялось очень узкой группой лидеров[21]. Как и

у Хантера в Атланте, в Спрингдейле сложилась стабильная и довольно четкая иерархия лидерских позиций. Главную роль играла узкая группа «первостепенных» (primary) лидеров; она состояла из четырех лидеров (крупный бизнесмен, редактор газеты, юрист и член местного совета), занимавших многие ключевые позиции в политической, образовательной, религиозной и других сферах жизнедеятельности городка. При этом один из них – бизнесмен – фактически являлся «городским боссом», положение которого было вполне сопоставимо с положением главы семьи «X» в Миддлтауне. Существенную роль играли и «второстепенные» (secondary) лидеры, обеспечивающие реализацию воли элиты. Этот слой состоял из профессионалов, которые работали в городских организациях. Хотя власть в городе и не была монолитной, а политические интересы многих лидеров ограничивались отдельными сферами и институтами, принятие решений в городе никак не вписывалось в плюралистическую парадигму власти. «Принятие решений в общности не есть специализированная функция. Лидеры принятия решений не занимают каких-либо специализированных позиций и в процессе принятия решений не ограничиваются решениями, влияющими только на одну из сфер жизни общности. Одни и те же люди, некоторые вообще не занимающие никаких формальных позиций, участвуют в принятии решений, которые затрагивают все сферы жизни социальной общности» [Vidich, Bensman, 1968: 76].

Доминирование бизнеса[22] осуществляется через лидеров, которые в данном случае выступают в качестве «брокеров». Отношения между брокером и бизнесменами не являются односторонними. С одной стороны, он зависит от них (они составляют важную часть его клиентуры, и он получает деньги из публичных фондов, которыми они управляют); с другой стороны, часто только брокер может объяснить бизнесменам, что им целесообразно делать в определенных ситуациях. Но это не дает ему неограниченной власти над ними, поскольку его влияние и лидерство опираются в основном на неформальные ресурсы, прежде всего на доверие группы. Поэтому брокер «не может ошибаться» [Ibid.: 72].

Описанные Видичем и Бенсманом практики властвования весьма похожи на процессы, имевшие место в линдовском Миддлтауне и хантеровском Региональном городе. «Боссу» Спрингдейла весьма выгодно определять политику, не занимая каких-либо формальных позиций в местной публичной власти: он не обязан участвовать в публичном обсуждении тех или иных вопросов, ему не могут быть предъявлены претензии по поводу тех или иных действий или решений, против него невозможно организовать какие-то оппозиционные действия и тем самым ограничить его политическое влияние. Поэтому потенциальные оппоненты чаще всего вынуждены принимать сложившиеся правила игры [Vidich, Bensman, 1968: 74]. Однако власть элиты не безгранична. Усиление влияния «массового индустриального общества» и все большая экономическая, политическая и культурная зависимость локального сообщества от центральных институтов общества и социетальных трендов обусловливают снижение роли местных элит, вынужденных действовать в ограниченном коридоре возможностей, оставляемых внешними по отношению к социальной общности силами.

Несколько более сложная структура власти была обнаружена Джорджем Белкнапом и Ральфом Смаклером в «Сообществе A»[23] [Belknap, Smuckler, 1956: 73–81]. С помощью репутационного подхода и интервью «политического актива» (56 человек) и «пассивных членов общности» (103) исследователи пришли к следующим выводам:

1. Существенное влияние на ситуацию в общности влияет сравнительно небольшая группа людей – около 60 человек («most important»); среди них выделяется группа топ-лидеров – 6–8 человек.

2. Существует общее согласие между «политическим активом» и «пассивными гражданами» относительно состава наиболее влиятельных людей города; однако между этими группами существуют значительные разногласия по поводу отнесения тех или иных граждан к категории топ-лидеров.

3. «Пассивные» склонны считать таковыми тех, кто занимает формальные позиции в структуре публичной власти; «актив» значительно чаще относит к ним неформальных лидеров.

4. Группа лидеров не является единой; ее представители имеют влияние на различных уровнях власти – местном, региональном и федеральном.

5. Небольшая группа самых влиятельных людей осуществляет общее лидерство на уровне городского сообщества; однако за топ-эшелоном конфигурации лидеров могут различаться в зависимости от типа проблемы, по которой принимается решение.

6. Позиция (в бизнесе, промышленности и государственном управлении) является основанием лидерства в значительно большей степени, чем индивидуальные характеристики человека [Belknap, Smuckler, 1956: 74–75].

Таким образом, структура власти в «А» в целом соответствует элитистским объяснениям, предполагающим наличие небольшой стабильной топ-элиты, определяющей общее направление развития социума; большинство их не занимали высокие публичные должности. Лидеры второго эшелона необходимы для решения отдельных конкретных проблем, но сами они «редко запускают механизм принятия решений»; на этом уровне имеют место плюрализм и специализация лидеров в принятии решений в «своих» сферах [Ibid.: 80–81].

К менее определенным (в контексте соперничества элитистской и плюралистической школ) выводам пришел Тед Смит на основе результатов своего исследования в Нортвилле [Smith, 1960: 83–88][24]. В центре внимания исследователя – вопрос, вокруг которого велись основные дискуссии того времени: насколько интегрированы топ-лидеры локального сообщества, представляют ли они единую группу? Смит считает, что группа наиболее влиятельных людей Нортвилля имеет «сравнительно высокий уровень интеграции». Однако в отличие от других исследователей, полагавших, что высокий уровень взаимосвязи членов элитной группы обусловлен их «общим потенциалом власти» («common attributive potential for power»)[25], Смит полагает, что он в большей степени зависит от того, насколько важную роль сообщество играет в реализации их интересов. Его резюме: «До тех пор пока Нортвилль оставался относительно самодостаточным сообществом, определявшим само существование экономической элиты (как элиты), от которой зависело благополучие жителей, структура власти довольно четко отражала систему экономического господства. В этот период экономическая элита была явно заинтересована в руководстве процессом принятия решений и потому ее члены предпринимали необходимые действия, обеспечивающие им место в структуре власти… Однако экспансия города (в пригороды. – В. Л.) изменила ситуацию. Нортвилль… перестал быть “экономически независимым”. Политические решения в общности перестали оказывать существенное влияние на положение экономических элит. Как следствие, структура власти перестала соответствовать системе экономического господства» [Smith, 1960: 88]. Другим важным фактором, ограничивавшим интеграцию локальных лидеров, стало снижение их привязанности к сообществу, что было вызвано уменьшением доли мормонов в его социальной структуре, а также растущей активностью жителей за пределами Нортвилля. На основе этих изменений Смит приходит к заключению, что хотя группа наиболее влиятельных людей Нортвилля и имеет сравнительно высокий уровень интеграции, в дальнейшем «консолидированное лидерство с единой иерархией власти станет все более затруднительным» [Smith, 1960: 88].

Эти и другие исследования, в той или иной степени подтверждавшие тезис о сосредоточении власти в руках небольших групп городской элиты, обычно представлявшей бизнес-сообщество[26], вызвали критическую реакцию оппонентов из политологического (плюралистического) лагеря. Естественно, что самую большую порцию критики получило исследование Хантера, которое в 1950-е годы оставалось наиболее масштабным и содержательным исследованием, осуществленным в общем русле элитистской традиции.

В целом негативная реакция политологов на эти исследования была обусловлена и профессиональным соперничеством, и идеологическими разногласиями, и неприятием теоретико-методологических оснований исследований социологов. В профессиональном плане политологи явно не желали, чтобы социологи объясняли им, что на самом деле происходит в политической сфере, которую политологи считали своей территорией. По их мнению, социологи «уделили слишком мало внимания политику», которого «рассматривали как агента воли большинства, политических партий, групп интересов или элиты» (см. [Dahl, 1961: 6]). Политологам, естественно, не понравилось, что основной предмет их исследования у социологов оказался на вторичном уровне структуры власти в социальной общности: «Зачем тратить время на изучение пешек?» (см. [Trounstine, Christensen, 1982: 27]).

Идеологический контекст критики проявлялся в том, что для политологов (плюралистов) идеи и выводы Хантера, Миллса и других социологов данной ориентации оказались слишком радикальными. Разделяя с ними общее позитивное отношение к идеалам либеральной (плюралистической) демократии, плюралисты оказались более консервативными (позитивными) в оценках ее состояния (наличия) в американском обществе, тогда как социологи считали, что основания демократии подрываются существующей экономической системой, создающей предпосылки для господства бизнес-элиты. Политологи во многом не были готовы признать то, о чем писали Хантер и его коллеги.

Однако главной причиной неприятия выводов Хантера стало негативное отношение к методологии исследования и в первую очередь к репутационному методу Политологи были убеждены, что он не может выявить реальной структуры власти, поскольку предметом исследования оказывается не власть как таковая, а лишь мнения о ней. Кроме того, он не рефлектирует сферу власти и не гарантирует, что респонденты (эксперты) оперируют одинаковыми концептами и исследовательскими стандартами при выборе наиболее влиятельных людей. А главное, сама постановка репутационных вопросов фактически изначально задает элитистские выводы и неизбежно ведет к преувеличению роли тех, кто действует «за сценой»: «Хантер предполагал существование властвующей элиты и поэтому обнаружил ее» [Tronstine, Christensen, 1982: 29][27].

В качестве естественной реакции на критику со стороны плюралистов были предприняты многочисленные попытки рафинировать репутационный метод и внести некоторые коррективы в концептуальные основания исследования. Одну из таких попыток предпринял Чарлз Бонджин в своем исследовании в Берлингтоне (штат Северная Каролина, США) [Bonjean, 1963: 672–681]. Он обратил внимание на недостаточную четкость понятия «лидер общности» и предложил типологию лидерства[28], позволяющую снять некоторые трудности, имевшие место в традиционном репутационном подходе (в том числе проблему разграничения между властью и статусом), и дать более комплексную и потому адекватную картину лидерства в городском сообществе. Бонджин посчитал, что традиционный репутационный подход может и не выявить тех лидеров, которые не обладают высоким классовым или социальным статусом; поэтому необходим дополнительный шаг – сравнение лидеров и нелидеров и включение предложенной им классификации лидеров в структуру исследования. В Берлингтоне Бонджин обнаружил пять видимых лидеров и по шесть скрытых и символических лидеров, т. е. лидерство оказалось отчасти видимым, отчасти скрытым [Ibid.: 678, 680]. Наиболее влиятельным лидером города был видимый лидер (Нил Аллен). Он был включен в сеть всех основных организаций города, хотя и не возглавлял ни одну из них; фактически именно он выполнял роль координатора городской общественной жизни и выстраивал систему приоритетов при выборе тех или иных проектов. Другие лидеры – как видимые, так и скрытые[29] – участвовали в деятельности максимум двух местных институциональных сфер, обычно в экономической и какой-то еще. Поэтому Бонджин определил лидерство в Берлингтоне как «сеть пересекающихся субгрупп, видимых и скрытых, деятельность которых координируется центральной видимой фигурой».

Исследование Роберта Даля в Нью-Хейвене. Вплоть до конца 1950-х годов эффективность плюралистической критики хантеровского метода и элитистской методологии в целом во многом снижалась тем, что отсутствовали собственные эмпирические исследования и альтернативные методы. С этой точки зрения исследование Роберта Даля в Нью-Хейвене [Dahl, 1961] оказалось не только весьма своевременным, но и стало главным «оружием» плюралистов в споре с оппонентами. Далевский проект стал ответом на вызов, брошенный элитистами, и фактически первым эмпирическим исследованием, выполненным в плюралистической традиции; в нем была апробирована иная методология эмпирического исследования власти, а его результаты оказались существенно отличными от тех, которые были получены социологами.

Даль и его коллеги[30] рассматривали политическую власть как способность субъекта осуществлять свою волю путем влияния на принятие политических решений, и поэтому их анализ сосредоточился на изучении роли различных групп в этом процессе; соответственно, использованный ими метод исследования получил название «решенческий» (decisional)[31]. Для обстоятельного анализа процесса принятия важнейших решений в Нью-Хейвене были выделены три проблемные сферы: реконструкция города, образование и назначение на должности, в которых наблюдались столкновения различных акторов городской политики и можно было обнаружить всех основных участников политического процесса, его «победителей» и «проигравших». На основе анализа полученных данных и был дан ответ на вопрос о том, кто правит в американском городе, вынесенный в заголовок книги Даля.

Основные выводы исследования:

Во-первых, непосредственное влияние на процесс принятия решений оказывает небольшая группа людей. Некоторая часть городского сообщества оказывает косвенное влияние, поскольку при выборе политического курса и его реализации учитываются ее интересы. Однако большинство жителей города фактически не влияет на политический процесс.

Во-вторых, в каждой из институциональных сфер общественной жизни города доминируют свои лидеры, интересы которых наиболее связаны с данной сферой. Например, в сфере партийных номинаций выбор кандидатов на определенные позиции осуществлялся сравнительно небольшими группами лидеров политических партий; в сфере реконструкции города наибольшее влияние имели мэр и группа его экспертов, инициировавшие важнейшие проекты. Очень небольшое количество людей активно участвовали в принятии решений в нескольких институциональных сферах. Таким образом, ни одна из групп не имела решающего влияния на городскую политику в целом.

В-третьих, представители социальной и экономической элиты достаточно редко принимали активное участие в городской политике. Тем самым основной вывод Хантера был отвергнут.

В-четвертых, если попытаться выделить отдельных индивидов или группу людей, оказывающих наибольшее (по сравнению с другими индивидами и группами) влияние на принятие решений, то более всего на эту роль в Нью-Хейвене могли претендовать мэр и его ближайшее окружение. Даль обнаружил, что мэр Ричард Ли сумел наладить весьма эффективную кооперацию между различными фракциями городского сообщества, часто направляя и манипулируя их деятельностью в своих интересах.

Таким образом, власть в Нью-Хейвене осуществлялась в целом демократически, а главную роль в городской политике играли люди, избранные народом или назначенные на публичные должности. Но демократия была отнюдь не идеальной, поскольку многие люди – как среди элитных групп, так и рядовые граждане – не стремились в полной мере реализовать имеющийся у них потенциал влияния[32].

Впоследствии целый ряд исследований был проведен в разных городах по аналогичной методике и их результаты оказались близкими к результатам, полученным Далем в Нью-Хейвене. Исследование Аарона Вилдавски в г. Оберлине (штат Огайо, США)[33] [Wildavsky, 1964] с самого начала задумывалось автором как «воспроизводство и развитие исследования в Нью-Хейвене в другой общности» [Ibid.: vii]. Главный вопрос исследования – чисто далевский: «Кто правит?»[34]. Чтобы ответить на него, Вилдавски использует решенческий подход, который «замечательно подходит для достижения поставленных целей». В отличие от Даля Вилдавски не пришлось ограничивать набор решений несколькими проблемными сферами, поскольку исследование в небольшом городке (в этом его преимущество) позволило проанализировать все более-менее значимые решения [Wildavsky, 1964: 8]. Собственно эмпирическая часть исследования состояла из трех этапов и также воспроизводила логику исследования в Нью-Хейвене: 1) выявление лиц, оказавших влияние на принятие решений в определенных сферах[35]; 2) интервьюирование их с целью выяснения степени и характера их участия, а также определения других участников процесса принятия решений; 3) сравнительный анализ состава наиболее влиятельных людей в различных проблемных сферах. От того, насколько совпадают конфигурации наиболее влиятельных людей, участвующих в принятии решений в различных сферах городской политики, зависит ответ на основной вопрос исследования[36].

Результаты исследования подтвердили изначальную гипотезу Вилдавски о том, что «политическая система большинства американских городов лучше всего может быть охарактеризована как плюралистическая». Он не обнаружил ни одного человека или группы, которые занимали бы лидерские позиции во всех проблемных сферах. Некоторые совпадения между конфигурациями лидеров имели место, но в основном присутствие в нескольких сферах обнаруживали представители публичной власти (мэр, городской менеджер, члены городского совета), что Вилдавски посчитал вполне естественным и соответствующим демократическим принципам, поскольку их позиции либо непосредственно, либо опосредованно определялись выбором граждан [Ibid.: 7, 265].

Таким образом, Вилдавски отверг ставший уже традиционным взгляд на небольшие социальные общности как гомогенные образования, в которых практически отсутствует открытый политический конфликт и острое соревнование между лидерами. В Оберлине власть оказалась распределенной между разными индивидами и группами, а политическая система – «фрагментированной, соревновательной, открытой и флюидной» [Ibid.: 7–8]. Так же как и Даль, он не обнаружил какого-то особого влияния экономических элит на городскую политику: богатство в основном не используется в политических целях, и социальное положение не имеет существенного значения в Оберлине; при этом сами бизнесмены не выглядели единой группой, часто занимая противоположные стороны в политических конфликтах [Ibid.: 272, 279]. Обычно в решении важных вопросов побеждает «довольно широкая коалиция групп интересов, члены которых могут не соглашаться друг с другом по отдельным вопросам и испытывать поражения». Успех коалиций обусловлен их активностью и умелым использованием имеющихся ресурсов [Ibid.: 270–277]. В целом Вилдавски разделяет умеренный оптимизм плюралистов, считая, что складывающаяся в американских городах плюралистическая система власти обеспечивает граждан возможностями «сопротивления агрессии, эффективного участия в делах сообщества и плодотворного самовыражения» [Ibid.: 9].

Эмпирической базой исследования Эдварда Бенфилда в Чикаго [Banfield, 1961] стали шесть case studies, которые охватывали практически все наиболее важные городские проблемы, оказавшиеся в фокусе принятия решений в 1957–1958 годах[37]. Результаты исследования подтвердили наличие в городе плюралистической политической системы: в решении важнейших городских проблем участвовали от 15 до 30 человек, при этом очень немногие лидеры (в основном это были представители публичной власти) имели серьезное влияние за пределами сферы своих непосредственных интересов и компетенции. Однако плюралистическая система в Чикаго несколько отличалась от той, которая была обнаружена Далем: в Нью-Хейвене различные центры власти оказались так или иначе объединены сильным лидерством мэра Ли, тогда как в Чикаго, по сути, имели место несколько сравнительно самостоятельных пирамид власти.

Основания плюралистической системы власти Бенфилд видит во «фрагментации публичной власти в Чикаго». С чисто формальной точки зрения, пишет он, «вряд ли можно вообще говорить о наличии политического управления» в городе, поскольку в реальности «существуют сотни, а возможно, и тысячи структур с определенным объемом публичной власти, ни одна из которых не обладает ею в достаточной мере для осуществления действий, которым противостоят другие» [Ibid.: 235–236]. Фрагментация власти поддерживается наличием стабильных противоречий между ключевыми центрами влияния в городском политическом пространстве – мэром и губернатором, демократами и республиканцами, центром и пригородами; каждый из них выступает в качестве механизма контроля и ограничения действий других структур. В силу этого мэру – центральному политическому актору города – приходится опираться не столько на формальные полномочия, сколько на иные ресурсы, в частности на поддержку партийной машины. Тем самым формальная децентрализация компенсируется (хотя и не в полной мере) с помощью неформальной централизации [Banfield, 1961: 235–240].

Бенфилд видит в данной системе власти существенные недостатки. Главный из них состоит в том, что она «не обеспечивает достаточной централизации. На политической сцене действует много специфических групп интересов, каждая из которых ориентируется в основном на свои интересы и редко – на интересы сообщества в целом». Решения в этой системе часто оказываются результатом влияния (давления) тех или иных групп, а не рационального взвешивания аргументов. Тем самым возникает противоречие (в значительной степени непреодолимое) между природой политической системы и требованиями эффективного управления, ориентированного на цельную и последовательную политику [Ibid.: 324–326]. Однако в этой системе есть и свои плюсы: для принятия и реализации важного решения нужно добиваться согласия различных групп, у которых имеются возможности четко обосновать свою позицию и оказывать влияние на политический процесс. В ряде ситуаций альтернатива централизованным формам принятия решений может выглядеть предпочтительнее и с точки зрения эффективности управления, поскольку «фрагментация анализа» – включение в процесс обсуждения политический решений различных групп – может помочь правильно оценить преимущества отдельных подходов к решению проблемы [Ibid.: 327]. Кроме того, принятие решения на основании распределения влияния в этом случае становится результатом соблюдения определенных правил политической игры, что само по себе имеет значение и отражает степень и интенсивность поддержки тех или иных альтернатив. Наконец, во многих ситуациях принятие решений, обусловленное определенной конфигурацией политического влияния, направлено на реализацию всеобщего блага [Ibid.: 331–332].

В исследовании Уоллеса Сэйра и Герберта Кауфмана в Нью-Йорке [Sayre, Kaufman, 1960] также была обнаружена плюралистическая картина распределения власти. Как и другие представители данного направления политической науки, они рассматривали власть через призму принятия решений, в котором имело место постоянное соревнование и кооперация между различными акторами. Главное в этом процессе – борьба за «ставки» и «призы», которые стремится выиграть каждый участник городской политики с помощью тех или иных стратегий. Таковыми являются должности в публичных институтах власти (как избираемые, так и назначаемые), различные экономические выгоды, включая благоприятный уровень налогообложения, городские контракты и франшизы, государственные услуги, идеологические и символические приоритеты, связанные с достижением желаемых политических целей и победами лидеров. В соревновании за эти ставки и призы в Нью-Йорке принимает участие большое количество различных акторов, сгруппированных авторами исследования по нескольким основным категориям: партийные лидеры, сотрудники муниципальных органов власти, чиновники городских служб, различные негосударственные акторы, СМИ, представители иных уровней публичной власти (федеральной, штата), а также городской электорат. Соревнование разворачивается вокруг многочисленных «центров принятия решений». В каждом из них есть «ядро» – группа, обладающая формальными полномочиями легитимизировать решения, т. е. обнародовать их в форме предписаний, и «сателлиты» – те группы, которые стремятся на него влиять. Обычно ядро центра принятия решений составляют представители публичной власти; однако в сфере политических партий главную роль играют партийные лидеры, а при принятии решений об электоральной политике ядром является сам электорат. При этом во всех других центрах принятия решений присутствие электората, имеющего предрасположенность и возможности решающим образом вмешиваться в борьбу на чьей-то стороне, также должно ощущаться всеми участниками политического соревнования [Ibid.: 709–710].

Исследование показало, что «ни одна группа в городе не обладает достаточной властью, чтобы самостоятельно принимать решения или требовать решений от других. Каждое важное решение представляет собой продукт взаимных уступок». Лидеры занимаются формированием постоянных или временных альянсов между союзниками или соперниками с целью достижения более выгодного положения в центре принятия решений. Бизнес не является доминирующей группой в городе: лидеры негосударственных организаций хотя и могут оказывать сильное влияние на те или иные центры принятия решений, никогда не образуют их ядра; как правило, влияние негосударственных организаций ограничено несколькими функциональными сферами. Фрагментация политической системы поддерживается и «пересекающимся членством» многих индивидов и групп, а также тем, что группы, составляющие ядро в одном центре принятия решений, могут действовать как сателлиты в других центрах. Институты городской публичной власти стремятся рационализировать и балансировать деятельность отдельных центров принятия решений, стремясь сохранить ее единство. Однако добиться высокого уровня интеграции они не в состоянии [Ibid.: 712–715].

В целом городскую политическую систему исследователи характеризуют следующим образом: «открытая политика, отсутствие единой господствующей правящей элиты, наличие паттернов соревнования и торга, из которых никакие группы надолго не исключаются; система по своей природе консервативна, но не является неспособной к инновациям»; ее можно представить как «серию небольших полуавтономных миров, каждый из которых порождает официальные программы и политики (policies) через взаимодействие его обитателей» [Sayre, Kaufman, 1960: 17,715–716].

Таким образом, в конце 1950-х – начале 1960-х годов политологи смогли ответить на вызов элитистов не только в виде концептуальной и теоретической критики, но и результатами целого ряда серьезных и обстоятельных эмпирических исследований, в которых были предложены альтернативные методы объяснения распределения власти в городских сообществах.

Естественно, исследования плюралистов вызвали неоднозначную реакцию. В потоке критических замечаний, высказанных оппонентами, можно выделить несколько основных аргументов. Во-первых, их не удовлетворил слишком узкий взгляд на власть и политические процессы в общности – сохраняющийся фокус на собственно политических институтах, процессах, событиях и решениях. Поэтому многие важные социальные факторы, во многом обусловливающие характер и специфику политических отношений в городских сообществах, оставались на периферии исследовательского интереса политологов. При таком подходе представители публичной власти и партийные лидеры неизбежно оказывались в числе наиболее влиятельных акторов городской политики, тогда как роль иных групп, прежде всего бизнеса, оказывалось недооцененной.

Во-вторых, плюралистов обвинили в том, что они не стремились выявлять и объяснять те формы власти, которые осуществлялись за пределами процесса принятия политических решений. Ограничение сферы политической власти процессом принятия политических решений в публичных политических структурах формирует «одномерное» вйдение политической власти, оставляющее вне поля зрения другие ее важные проявления. П. Бахрах и М. Барац указали на то, что власть имеет и «второе лицо», возникающее в ситуациях, когда субъект власти блокирует возможность оппозиции поставить в повестку дня «опасные» для него решения (технология «непринятия решений») [Bachrach, Baratz, 1962: 947–952; 1963: 641–651]. Более радикальные критики, в частности С. Льюке, обвинили плюралистов и в неучете «третьего лица власти», которое появляется при формировании правящей элитой определенного политического сознания и идеологии у граждан, препятствующих пониманию ими своих реальных интересов [Lukes, 1974].

В-третьих, критики обратили внимание на серьезные недостатки решенческого метода, используемого в исследованиях политологов: метод «не видит» влиятельных акторов, действующих «за сценой», не учитывает воздействие структурного фактора и «правление предвиденных реакций», создает непреодолимые трудности при выборе совокупности решений, отражающих распределение власти в общности, и т. п.[38] На основании этих и других аргументов[39] результаты исследований плюралистов были поставлены под сомнение.

Разумеется, плюралисты стали активно защищать как свои методы, так и полученные с их помощью выводы о распределении власти в городских сообществах. В результате в 1950-1960-е годы сохранялось достаточно жесткое противостояние двух подходов к изучению власти. Однако бурный рост числа эмпирических исследований и естественное стремление учесть замечания оппонентов привели к новым тенденциям в развитии данного направления социальных исследований.

Сравнительные исследования 1960-1970-х годов. В 1960-е годы исследования власти в локальных сообществах развивались в следующих направлениях. Во-первых, росло осознание необходимости поиска методологии, которая могла бы снять противоречия между двумя школами в изучении власти. Наиболее естественным шагом в этом направлении становится комплексное использование различных методов при изучении распределения власти. Во-вторых, исследователи постепенно приходили к пониманию естественной вариативности властных отношений в различных сообществах. Соперничающие стороны уже не стремились непременно доказать, что именно их оценки и характеристики распределения власти отражают господствующий паттерн властных отношений в американских городах. В результате исследователи пришли к идее о том, что элитизм и плюрализм не являются альтернативными интерпретациями политической реальности, а представляют собой две стороны единого элитистско-плюралистического континуума, в рамки которого укладываются эмпирические данные о распределении власти в различных городских сообществах.

Это в свою очередь стимулировало развитие компаративных исследований, направленных на выявление факторов, определяющих распределение власти, ее динамику и результаты. Пик компаративных исследований пришелся на вторую половину 1960-х – начало 1970-х годов; этот период Т. Кларк назвал «компаративной революцией» [Clark, 1968а: 5]. Преимущества компаративных исследований над исследованиями

отдельных городов очевидны: они позволили в значительной мере преодолеть ограниченность материала, более обоснованно судить о преобладающих типах структуры власти и базовых тенденциях ее развития; при этом отпала необходимость доказывать «типичность» города, избранного исследователем для изучения[40]. Кроме того, именно сравнительные исследования способствовали, хотя бы отчасти, преодолению разногласий в методологии исследования. Наконец, немаловажным фактором, стимулировавшим развитие сравнительных исследований власти в американских общностях, стал рост финансирования проектов [Clark, 1968b: 576].

Изначально проблемное поле сравнительных исследований было приблизительно тем же, что и в исследованиях отдельных городов. Однако вместе с расширением объекта исследования происходила и естественная корректировка его проблематики. Исследователи уже не ограничивались ответом на главный вопрос «кто правит?», поставленный Хантером, Далем и их последователями. Формулировка базовой стратегии исследования власти стала более емкой: «Кто правит, где (в каких общностях), когда (при каких условиях) и с какими результатами?». То есть все большее внимание исследователей заняли специфические характеристики локальных сообществ, которые обусловливали разные паттерны власти и лидерства [Clark, 1968а: 5; Clark, 1972: 11; Clark, 1975: 271].

Сравнительные исследования власти развивались в нескольких направлениях. Самый простой способ – сравнение результатов нескольких разных исследований в отдельных городах. В какой-то мере этот подход был реализован Питером Росси [Rossi, 1960: 390–401], который попытался рассмотреть набор структурных характеристик сообществ, оказывающих влияние на характер властных отношений. Его исследование фактически стало первым, где было указано на необходимость проведения сравнительных исследований и были сформулированы некоторые пропозиции, касающиеся влияния отдельных факторов на структуру власти (доля работающих в органах местной власти на профессиональной основе, специфика и характер выборов, уровень гомогенности электората, степень совпадения линий политического размежевания с классовой дифференциацией и др.). Однако данный подход имеет очевидные недостатки, а проблемы сопоставления данных, полученных с помощью разных методов, становятся труднопреодолимыми.

Более интересными представляются попытки провести исследование одновременно в нескольких городах по одной методике. Среди исследований подобного рода выделяются исследования Р. Престуса, Р. Эггера, Д. Голдриха и Б. Свенсона, Д. Миллера.

Роберт Престус [Prestus, 1964] провел исследование в двух небольших городках штата Нью-Йорк (Ривервью и Эджвуд). Используя комбинацию репутационного и решенческого методов, он обнаружил, что структуры власти в городах заметно различаются. В Эджвуде наибольшим влиянием обладают экономические лидеры, хотя нередко им приходится преодолевать оппозицию политических лидеров. В Ривервью, наоборот, доминируют политические лидеры, а экономическая элита занимает периферийное место в политическом процессе. Эти различия Престус объясняет тем, что Эджвуд представляет собой значительно более развитый в экономическом отношении город, и поэтому роль местных экономических ресурсов в нем более заметная, чем в Ривервью; экономические лидеры могут мобилизовать большие финансовые ресурсы и получить поддержку своих корпораций для реализации необходимых программ. В то же время у политических лидеров в Ривервью более «внешняя» ориентация и они часто обращаются за ресурсами к политическим структурам более высокого уровня. По результатам исследования Престус делает вывод, что в городах со слабыми экономическими ресурсами, скорее всего, будут доминировать политические лидеры, тогда как в тех городах, где есть достаточное количество внутренних ресурсов, вероятнее большее влияние экономических лидеров.

В методологическом аспекте главный вывод Престуса состоит в том, что сравнительная полезность репутационного и проблемного методов вполне сопоставима, хотя изначально предполагалось, что проблемный метод более адекватен и научно обоснован. Достоинством репутационного метода является то, что он может указать на тех людей, которые действуют «за сценой» и не всегда оказываются в списке принимающих решения. Кроме того, их появление в репутационном списке направляет внимание исследователей на выяснение причин, почему люди, оценивающиеся как обладающие властью, не демонстрируют ее в публичном пространстве. В то же время проблемный метод «не замечает» некоторые тонкие манифестации власти, когда индивиды с большими ресурсами играют скрытые роли в механизме принятия решений или действуют через своих подручных (которые, согласно проблемному методу, оказываются «реально» властвующими). Поэтому он считает рациональным использовать методы в комплексе, что обеспечивает наиболее адекватное объяснение распределения власти. Наконец, оценивая в целом ситуацию в данной отрасли политической социологии, Престус пришел к выводу, что расхождения в выводах, к которым приходят разные исследователи, связаны не столько с полученными данными как таковыми, сколько с их интерпретацией: «Там, где социологи находят монополию власти и называют ее элитизмом, политологи обнаруживают олигополию, но определяют ее более благородным термином “плюрализм”» [Presthus, 1964: 430–431][41].

Исследование Роберта Эггера, Дэниэла Голдриха и Берта Свенсона [Agger, Goldrich, Swanson, 1964] также изначально предполагало выйти за пределы элитистско-плюралистической дихотомии на основе более гибкого подхода к изучению власти[42]. При этом в качестве предмета исследования были выбраны уже четыре города на северо-западе и юго-востоке США[43].

Исследователи предложили довольно сложную концептуальнотеоретическую схему систематизации и анализа данных, которая опирается на несколько базовых типологий: лидерства, идеологий, структуры власти и политических режимов. При изучении лидерства они провели различие между лидерами различного типа (базовая дихотомия: открытые (манифестированные) и латентные лидеры), показав, что наибольшим политическим влиянием обладают члены так называемых внутренних клик, имеющихся во всех исследуемых городах. Они активно используют идеологические факторы в процессе принятия решений, соответствующим образом направляя действия остальных лидеров и рядовых членов политической страты [Agger, Goldrich, Swanson, 1972: 163–166].

Большая роль в объяснении власти отводилась идеологическому фактору, что было не совсем типично для исследователей того времени, делавших акцент главным образом на интересах индивидов и групп. Фокус на идеологии во многом был обусловлен тем, что городская политика рассматривалась Эггером и его коллегами сквозь призму отношения населения и лидеров к объему и функциям местной публичной власти[44]. Ими был выделен довольно широкий спектр основных идеологий («расисты», правые радикалы, джефферсоновские консерваторы, ортодоксальные консерваторы, прогрессивные консерваторы, консервационисты, либералы, левые радикалы), носители которых различались в понимании сути городского сообщества, в представлениях о том, кто должен в нем править, чем должны заниматься органы местной власти и т. п. [Ibid.: 9-21].

Однако наиболее значимой теоретической новацией исследователей стали классификации структур власти и политических режимов. Структуру власти они определяли через два параметра: 1) характер распределения власти (типы широкий/узкий) и 2) уровень идеологического единства лидеров (типы сходный/расходящийся). На пересечении этих двух параметров образуются четыре типа структуры власти – соперничество элит, соперничество масс, согласие элит, согласие масс [Ibid.: 38–39]. Четыре разновидности режимов[45] также определяются через взаимодействие двух переменных – «чувства электоральной эффективности» и «вероятности того, что попытки граждан изменить или сохранить объем деятельности органов публичной власти будут блокироваться с помощью незаконных санкций»: развитая демократия (высокий электоральный потенциал и низкая вероятность незаконных санкций), неразвитая демократия (низкий электоральный потенциал и низкая вероятность незаконных санкций), направляемая демократия (высокий электоральный потенциал и высокая вероятность незаконных санкций) и олигархия (низкий электоральный потенциал и высокая вероятность незаконных санкций) [Ibid.: 43–45].

Данная схема, и прежде всего выбор в качестве базовой переменной режима вероятности использования незаконных санкций против отдельных участников политики, не вполне вписывалась в традиционные объяснения демократии в Америке, разделяемые представителями плюралистического направления в политической науке. В 1960-е годы считалось, что в стране в целом успешно функционирует правовое государство, методы борьбы за власть не выходят за рамки правового поля, а городские политические системы функционируют на основе демократических принципов. Эггер и К⁰ фактически поставили эти постулаты под сомнение, предположив, что «в маленьком городке или в пригороде легко подорвать правление закона, и могут возникнуть олигархические режимы», в которых структура власти отражает единство правящей элиты и функционирует в ее интересах [Ibid.: 45–47].

Применив свою схему для анализа политических процессов в четырех городах, исследователи обнаружили, что структура власти и режимы в них оказались различными. Фактически только два города из четырех – Ортаун и Петрополис – в целом соответствовали нормативным представлениям об американской (плюралистической) демократии: в обоих городах сформировались режимы развитой демократии, и граждане могли участвовать в политической жизни города без серьезного риска санкций со стороны своих политических оппонентов. Однако ситуация в двух других городах была иной, что позволило исследователям квалифицировать их режимы как «неразвитую демократию» (Метровилль) и «направляемую демократию» (Фармдейл). Структура власти в городах также оказалась различной. В Ортауне и Петрополисе она соответствовала типу «соревнование масс»: политическая власть была распределена между различными акторами, а в лидерской группе оказались представлены разные идеологические ориентации. Но в Фармдейле и Метровилле база власти оказалась узкой, а лидеры руководствовались общей идеологией[46], по сути, составляя единую группу. Однако режимы находились в процессе постоянного изменения, и уже в 1960-е годы исследователи оценили политические режимы во всех четырех городах как «развитую демократию».

Логика сравнительного анализа власти естественным образом стимулировала расширение сферы исследования за пределы американского континента. Первым, кто реализовал на практике идею сравнить структуру власти городских сообществ разных стран, был Делберт Миллер [Miller, 1958: 9-15]. Объектами исследования он избрал Сиэтл (США) и Бристоль (Великобритания)[47], которые по своим экономическим, демографическим и образовательным характеристикам были похожи на хантеровскую Атланту. В своем раннем исследовании Миллер опирался на хантеровскую методологию, и его целью было сравнение групп людей, имевших в этих городах наибольшее влияние[48]. В центре исследования стоял вопрос: «Действительно ли наибольшее влияние на принятие решений оказывают представители бизнеса?» То есть Миллер фактически тестировал основной вывод, сделанный Хантером по итогам исследования в Атланте.

Как и во многих других сравнительных исследованиях, заключения Миллера о структуре власти в разных городах оказались различными: представители бизнеса доминируют в принятии решений в Сиэтле и Атланте, но не в Бристоле. Судя по данным, полученным с помощью репутационного метода, вывод представляется бесспорным: в Бристоле среди наиболее влиятельных лиц бизнесмены составляют лишь 25 %, тогда как в Сиэтле и Атланте соответственно 67 и 75 % [Ibid.: 12]. Различия между американскими городами и английским городом Миллер связывает с двумя факторами. Во-первых, в Англии ниже статус и престиж индустриального сектора; топ-менеджеры рекрутируются из среды, в которой «преобладают традиции либерального воспитания, подчеркивающего гуманистические ценности и препятствующего формированию ориентации на бизнес, характерной для социального климата типичного университетского городка в Америке». Во-вторых, сказывается разница между ролями и возможностями местных органов власти в американском и английском городах. В Бристоле местный совет выступает в качестве главной арены принятия решений; он состоит из трех приблизительно равных частей – профсоюзные деятели (32 %), бизнес (30 %) и представители других секторов городского сообщества (37 %). Активную роль в этом процессе играют комитеты, а решения по основным вопросам принимаются на партийной основе. Поэтому в совете Бристоля было много очень влиятельных людей, находящихся на первых ролях в местных партийных организациях. В совете Сиэтла, напротив, не оказалось ни одного из тех, кого информанты назвали в числе самых влиятельных, поскольку лидеры города не рассматривали совет как основной центр власти; решения в нем принимались уже после длительных дебатов, в которых главную роль играли иные организации, которые фактически и определяли городскую политику [Ibid.: 13–14].

Позднее Миллер расширил сферу своих исследований, включив в него два города Латинской Америки – Кордобу (Аргентина) и Лиму (Перу). При этом проблематика и методы исследования были скорректированы. В частности, он использовал комбинацию методов (а не только репутационный) и выстроил комплексную модель власти, состоящую из пяти компонентов (лидеры сообщества, влиятельные люди в сообществе, комплекс власти в сообществе (совокупность организаций, ассоциаций и неформальных групп, участвующих в решении тех или иных проблем), институциональная структура власти в сообществе и институциональная структура власти в стране). Он также предложил развернутую классификацию основных форм власти (10 форм) и выделил 5 (идеальных) типов моделей власти (от пирамиды, возглавляемой одним человеком, до конфигурации сегментированных пирамид, представляющих оппозиционные партийные блоки). Акцент в исследовании был сделан на том, какие акторы и представляемые ими сектора доминируют в избранных четырех городах. При этом Миллер не ограничился выявлением наиболее влиятельных лидеров; в его исследовании была предпринята фактически первая попытка показать роль различных институциональных секторов (государственное управление, бизнес, военные, церковь, рабочее движение, СМИ и др.) в общем механизме функционирования властных отношений. Кроме того, заслуживает внимания и его стремление раскрыть взаимосвязь между различными элементами власти, представленными в его модели. И, разумеется, сам по себе выбор «незападных» городов для сравнительного анализа власти представляется крайне важным и перспективным. Миллер признает, что расширение географии сравнительного исследования делает его еще более сложным; при этом возникают особые проблемы, связанные с получением эмпирических данных[49]. Однако в целом исследование показало, что можно весьма успешно использовать апробированные методы в иных социальных контекстах[50].

Структура власти во всех четырех городах наиболее соответствовала «конусной модели власти» (нет доминирования со стороны элиты или одного институционального сектора; занимая различное место в пирамиде власти, в политике активно участвуют представители разных социальных сфер). Хотя латиноамериканские города и отличались от двух других по ряду параметров[51], Миллер все же счел возможным отнести их к той же модели, поскольку в них также действовали акторы, представляющие различные сектора городской общности. Миллер признал наличие сильного влияния военных и церкви, но посчитал, что оно оказывалось не через публичные сферы и виды деятельности.

Исследование Миллера представляется интересным и в контексте тестирования валидности различных методов изучения власти. В частности, используемый им репутационный метод не зафиксировал преимущества бизнеса над другими секторами, а обнаружил разную конфигурацию бизнесменов и политиков среди наиболее влиятельных людей в изучаемых городах: Сиэтл – 67 бизнесменов и 8 политиков, Кордоба – соответственно 43 и 21, Лима – 7 и 50[52]. Впоследствии многие идеи Миллера нашли отражение в исследованиях городских режимов в Европе и других регионах.

Хотя сравнительное исследование в нескольких городских сообществах по одной методике и имеет очевидные преимущества над анализом результатов отдельных проектов, осуществленных разными авторами, оно тем не менее не преодолевает недостатка репрезентативности. Поэтому в 1960-е годы становятся весьма популярными попытки обобщить большое количество (несколько десятков) отдельных исследований [Curtis, Petras, 1970:204–218; Gilbert, 1968:139–156; Walton, 1966:430–438; 1970: 443–464; Aiken, 1970: 487–525; Lineberry, Sharkansky, 1978]. Первой серьезной попыткой такого рода стало исследование Джона Уолтона [Walton, 1966: 430–438], на которое впоследствии ссылались многие аналитики. Уолтон суммировал данные по 61 городскому сообществу, полученные в 39 исследованиях. Основные гипотезы Уолтона касались как методологии исследования, так и роли отдельных факторов в формировании различных типов властных отношений. Гипотезы первого рода в целом подтвердились. Уолтон обнаружил довольно очевидную зависимость результатов исследовании от используемых методов выявления субъектов власти: репутационный метод имел тенденцию обнаруживать пирамидальную (элитистскую) структуру власти, а исследователи, фокусировавшиеся на изучении публичных проблем, чаще приходили к плюралистическим выводам и обобщениям. Менее очевидными оказались результаты исследования влияния тех или иных факторов, а некоторые гипотезы (зависимость структуры власти от темпов роста населения, степени его интеграции, пропорции бизнесменов и политических лидеров среди наиболее влиятельных акторов городской политики) не подтвердились вовсе[53].

Исследование Клэр Гилберт [Gilbert, 1968:139–156] по многим параметрам было схожим с исследованием Уолтона, при этом количество анализируемых городских сообществ увеличилось до 166, а число различных факторов (переменных), учитываемых автором, достигло 73. В центре исследования – анализ взаимосвязи важнейших зависимых переменных, к которым она отнесла следующие: степень плюрализма —

элитизма структуры власти, уровень конфликта, идентичность топ-лидеров, степень эффективности выполнения управленческих функций [Gilbert, 1968: 142]. Кроме того, специальное внимание было уделено влиянию базовых социальных и демографических характеристик, региональным различиям, особенностям экономической базы и специфике институтов местного самоуправления. На основе рассмотрения этих и других переменных Гилберт делает ряд заключений, сравнивая их с выводами других исследователей. Наиболее существенные выводы исследования, касающиеся важнейших переменных, таковы:

Структура власти. Здесь обнаруживаются три закономерности:

1) тенденция движения к более плюралистической структуре власти;

2) сохранение региональных различий: городские сообщества Запада более плюралистичны по сравнению с сообществами Юга и Востока;

3) тип сообщества имеет значение; его влияние на структуру власти опосредуется рядом демографических (темпы роста населения, плотность населения, возрастная структура) и социальных (уровень благосостояния) характеристик.

Конфликт. Здесь важным фактором выступает величина города: в больших городах конфликты «более неуправляемые». Однако в основании этого фактора заложены социальные характеристики: в крупных городах много бедных и необразованных; они «слишком диверсифицированы», а потому более предрасположены к конфликту.

Лидеры. Размер города коррелирует и с характером лидерства. Однако и здесь в основании лежат иные факторы, прежде всего экономические: в экономически диверсифицированных городах более вероятно лидерство политиков.

Функции местного самоуправления. В регионах с более обеспеченным и образованным населением и незначительной долей этнических меньшинств политика местных властей чаще соответствует типу «правильного управления» («good» government), направленному на достижение экономической эффективности и решение конкретных проблем; в более отсталых регионах, где сохраняется сильный конфликт, преобладает «политическое управление» (political government), ориентированное на выполнение посреднических функций и традиционные механизмы политического представительства и борьбы [Ibid.: 155–156].

Однако обобщение на основе большого количества данных, полученных из разных исследований, создавало большие трудности при кодировании имеющейся информации; было очевидно, что здесь допускалось много ошибок в измерении. Наибольшую трудность вызвали попытки классифицировать тип структуры власти как из-за нечеткости используемой исследователями понятийной структуры, так и из-за недостатка нужной информации в опубликованных исследованиях. Аналитики, пытающиеся обобщить результаты «чужих» эмпирических исследований, часто использовали концепции структуры власти, не совпадавшие с аутентичными, которые при этом также отличались друг от друга; стремясь создать общую структуру объяснения, они неизбежно опускали некоторые существенные нюансы, без которых невозможно адекватно передать результаты отдельных исследований (см. [Nelson, 1974: 533, 536–537])[54].

Поэтому данный подход постепенно уступил место иному типу исследования, в котором анализ данных по большому числу сообществ осуществлялся по единой методике. Примером такого исследования является проект, выполненный работниками Национального центра исследования общественного мнения при Чикагском университете в 51 городском сообществе под руководством Терри Кларка [Clark, 1968b]. Так же как и предыдущий подход, данные исследования были направлены на выявление устойчивых связей между теми или иными факторами и структурой власти в каждом сообществе; при этом результаты исследования Кларка и выводы о валидности тех или иных пропозиций оказались несколько отличными от результатов других исследований подобного рода[55]. Однако при всех достоинствах данного подхода у него был один существенный недостаток: он оказался очень дорогим [Clark, 1975:273].

Наконец, в начале 1970-х годов стал популярным вторичный анализ данных, выполненный в логике предыдущего подхода [Aiken, 1973; Clark, 1973; 1975; Lineberry, Sharkansky, I978][56]. Он стал возможен в силу расширения спектра доступных исследователю материалов через профессиональные объединения и базы данных. Именно три последних типа исследований позволили проделать обстоятельный анализ факторов, обусловливающих диверсификацию властных отношений в городских сообществах. В качестве основных независимых переменных рассматривались размер города, сложность социальной структуры и экономической системы, уровень промышленного развития, активность профсоюзов и организованность рабочего класса, наличие крупных собственников, проживающих за пределами города, структура городского управления, политическая культура и др. Между этими переменными были выявлены эмпирические зависимости, при этом отмечалось возрастание роли внешних факторов.

Размер города оказался достаточно важным фактором, определявшим его положение на шкале элитистско-плюралистического континуума: большие города чаще имели плюралистическую структуру власти, чем небольшие, поскольку в них выше потенциал соревнования и конфликта между различными группами. Маленькие города менее диверсифицированы, что повышает вероятность доминирования небольших групп по типу Миддлтауна. По мере роста города элиты постепенно утрачивают возможность контролировать все основные сферы его жизнедеятельности, поэтому потенциал соревнования и плюрализма возрастает. Размер также положительно влияет на численность политической страты и бюрократии, которые в больших сообществах оказываются более востребованными, чем в маленьких.

С размером тесно связан фактор разнообразия, который также в целом усиливает плюралистический потенциал социума. Как и размер, он способствует соревнованию и кооперации акторов; социальная и этническая структуры общности становятся более комплексными, растет число организаций, которые могут бросить вызов доминирующим элитам.

Группа экономических факторов также находится в числе важных детерминант властных отношений. Формирование плюралистической структуры власти стимулируют экономическая диверсификация и отсутствие моноиндустриальной специфики города, тогда как в общностях с явным преобладанием какой-то отрасли экономики или предприятия более вероятна тенденция к элитизму. Индустриализация и в целом быстрое развитие тех или иных отраслей экономики усиливают участие и роль его представителей в делах города; вследствие этого принятие решений оказывается более ориентированным на ценности и интересы представителей данного сектора. Мобильность индустрии — возможность ее перемещения на другую территорию – дает ее представителям дополнительный ресурс влияния и давления на публичные структуры принятия решений, усиливая позиции экономических элит.

Юнионизация и рабочее движение являются противовесом правящей элите и в целом способствуют плюрализму. Но при определенных условиях муниципальные профсоюзы могут играть и роль элемента бюрократической системы, которая усиливает свое влияние в структуре принятия решений в городских сообществах.

Среди факторов, связанных с особенностями институциональной структуры муниципального управления, наибольшую роль играют характер муниципальных выборов и тип организации муниципальной власти. Выборы, в которых кандидаты не ассоциируются с политическими партиями (nonpartisan elections), в целом способствуют формированию элитистской структуры власти, поскольку кандидаты становятся более зависимыми от организаций бизнеса, а их электоральный потенциал во многом связан с тем, как они представлены в СМИ (а здесь преимущество у состоятельных кандидатов). В целом благоприятствует элитизму и форма организации местной власти, в которой ключевую роль играют назначенные менеджеры, поскольку по сравнению с избираемыми мэрами они более склонны к изоляции от населения и обычно разделяют ценности бизнеса.

Наряду с вышеуказанными в исследованиях использовались и другие характеристики городских сообществ, например, «космополитизм» (степень внешней ориентации лидеров, т. е. ориентации на структуры власти более высокого уровня), «проживание» (проживают ли лидеры в самом городе, или за его пределами), «гомогенность социально-экономического статуса» (доля лидеров, принадлежащих к одному социальному классу) (см. [Miller, 1970: 267]). В качестве независимой переменной некоторые исследователи рассматривали степень городской автономии, а также связанный с ней фактор наличия (или отсутствия) прочных горизонтальных связей между городами, предположив, что рост горизонтальных связей усиливает тенденцию к децентрализации (см. [Walton, 1968: 441–459]); другие обратили внимание на зависимость структуры власти от степени реализации программ обновления города: чем дальше продвинулся город в осуществлении программ обновления, тем ниже концентрация власти (см. [Aiken, 1970: 506–514]). Влияние этих и других факторов, разумеется, не было подтверждено во всех эмпирических исследованиях. Сам Кларк признал, что «связь между характеристиками сообщества и уровнем централизации власти оказалась слабой»[57]. Однако данный набор пропозиций стал некоей отправной точкой в попытках выстроить классификации переменных, определяющих властные отношения на локальном уровне.

В целом же кумулятивный эффект взаимодействия различных факторов заключается, во-первых, в движении к более плюралистической структуре власти, во-вторых, в возрастании роли внешних по отношению к городским сообществам факторов, определяющих происходящие в них изменения. Некоторые исследователи считают, что расширение политических возможностей меньшинств, десегрегация школ, социальные программы и поддержка политических организаций бедных, ограничение налоговых и территориальных ресурсов городов и другие изменения, происходящие в городских сообществах, так или иначе связанные с растущим влиянием федерального уровня, в целом ослабляют властный потенциал экономических элит (см. [Walton, 1967: 353–368; Trounstine, Christensen, 1982: 47–50])[58]. Вызов экономическим элитам бросает местная бюрократия, ограничивающая их властный потенциал, а также гражданские организации и землячества, нередко противодействующие им в ряде важных сфер городской политики. Наконец, в экономике города все большую роль играют корпоративный бизнес и экономические институты, контролируемые силами, находящимися за его пределами.

Видя, что важнейшие изменения в городских сообществах происходят в результате принятия решений субъектами власти более высокого уровня, многие аналитики посчитали, что у городов остались возможности самостоятельно решать только те вопросы, которые последних не интересуют [Wirt, 1974; Domhoff, 1978]. В то же время корпорации легко перемещают в пространстве заводы вместе с рабочими, совершенно не задумываясь о последствиях; штаты ограничивают налоговые возможности городов, их финансовую самостоятельность и все более контролируют использование земли; федеральные власти диктуют изменения в деятельности важных городских институтов (правоохранительные органы, образование, структура местной власти) и оказывают существенное влияние на жизнедеятельность города через программы строительства жилья, создание рабочих мест, транспортную политику и др. В последующие десятилетия степень автономии городских сообществ в США в целом снижалась, что, естественно, либо ослабляло власть городских элит, роль которых все более ограничивалась решением относительно второстепенных вопросов, либо сфера их деятельности переориентировалась на более высокие уровни. Последнее обстоятельство открывало некоторые новые возможности для групп с меньшими ресурсами (см. [Tronstine, Christensen, 1982: 46–50]), а исследователи все чаще предлагали повысить масштаб изучения власти до уровня регионов (см. [Wirt, 1974; Miller, 1975]).

Для выяснения характера взаимосвязей местных элит на национальном и региональном уровнях стал широко использоваться сетевой анализ (network analysis). Путем изучения списков персоналий и деловых взаимосвязей между ними выявлялась сеть контактов и перекрещивающегося членства в различных структурах бизнеса, что дополняло и углубляло традиционные репутационные и проблемные методы исследования. В частности, У Домхофф использовал сетевой анализ для изучения распределения власти в Нью-Хейвене и с его помощью показал, что решения на местах не были столь автономными, как это подразумевалось в предшествующих исследованиях, в том числе и в классическом исследовании Даля в этом же городе. Анализ процесса принятия решений в сфере реконструкции города обнаружил сильное влияние экономической элиты на стадии достижения стратегических решений, использовавшей свои связи на национальном уровне для того, чтобы были приняты соответствующие программы. И уже только после этого на передний план вышли местные политики, которым, по сути, оставалось лишь реализовать на практике то, что было предрешено [Domhoff, 1978][59].

Несмотря на эти и другие попытки преодолеть проблемы и трудности, имевшие место в традиционных дебатах вокруг распределения власти в городских сообществах, до конца этого сделать не удалось. Во-первых, не было четкости в понимании сообщества и его пределов в контексте распределения политической власти. Исследователи по-прежнему проявляли основной интерес к пространству, ограниченному географическими границами городов, а изучаемые ими сообщества охватывали тех людей, которые проживали на этих территориях; тем самым другие уровни власти оказывались на периферии исследовательского интереса. Вследствие этого «подразумевалась нереально высокая степень местной автономии»[60], а наиболее влиятельными лицами городского сообщества считались те, кто в ней проживают. Между тем внешние факторы, обусловливающие конфигурацию власти в городе, либо серьезно не учитывались, либо рассматривались в качестве некоей константы, либо считались слишком трудными для эмпирического исследования (см. [Harding, 1995:41]). При этом старые концепции локального сообщества оказывались все более неадекватными, поскольку «географическое положение резидентов не совпадало с пространством, от которого зависела реализация их потребностей» [Friedrickson, 1973: 6].

Во-вторых, противостояние плюрализма и элитизма так и не было до конца преодолено. Более того, характер и тон полемики между двумя школами в 1960-1970-х годах оставались весьма напряженными[61]. Это противостояние существенно снижало эвристический потенциал социологии власти, поскольку «обе стороны очень мало вступали в коммуникацию с исследователями из противоположного лагеря», а значительное внимание уделялось «защите своей методологии или атаке на методологию оппонента» [Waste, 1986: 19; Judge, Stoker, Wolman, 1995: 6–7]. Вследствие этого результаты исследований в значительной степени предопределялись выбором метода; стороны использовали различные концепции власти и потому фактически изучали довольно разные вещи, что делало дебаты между ними несколько односторонними[62].

В-третьих, подходы основывались на индивидуалистической методологии. Главными элементами анализа были индивиды, их деятельность; значительно меньшее внимание уделялось исследованию структурных факторов, что безусловно снижало валидность получаемых результатов и выводов. В силу этих причин в 1970-е годы обозначилось некоторое снижение интереса к сложившимся формам исследования власти, которым в это время был брошен вызов со стороны неомарксистов и сторонников альтернативных подходов к объяснению распределения власти.

Альтернативные исследовательские практики: опыт использования многомерных концепций власти в эмпирических исследованиях и марксистские исследования 1960-1970-х годов. Среди многочисленных исследований 1960-1970-х годов отдельного внимания заслуживают проекты, выполненные вне традиций элитистской и плюралистической школ в изучении власти. К ним относятся попытки изучения городской политики на основе так называемых многомерных концепций власти, а также марксистские исследования власти в городских сообществах. Хотя в центре внимания обоих направлений обычно находится тот же набор проблем, что и у представителей «основных» традиций, их способы решения, акценты в анализе власти и концептуальный аппарат имеют свою специфику.

Начиная с 1960-х годов вопрос о необходимости и целесообразности рассмотрения политической власти как многомерного явления, имеющего различные модусы существования, стал одним из центральных в дискуссиях о природе власти и характере ее распределения в развитом индустриальном обществе. Часть исследователей выразила неудовлетворение традиционным объяснением политической власти как способности навязать волю политическим оппонентам в процессе принятия политических решений. Они указали на необходимость расширения пространства политической власти путем включения в него некоторых видов социальных отношений и практик, ранее не считавшихся ее проявлениями.

Дискуссия как таковая началась после публикации статей американских политологов П. Бахраха и М. Бараца [Bachrach, Baratz, 1962:947–952; 1963: 641–651] о необходимости учета «второго лица власти», которое представляет собой способность субъекта ограничить сферу принятия решений «безопасными» проблемами («непринятие решений»). Следующий виток дискуссии приходится на 1970-е годы в связи с публикацией брошюры С. Льюкса «Власть: Радикальный взгляд» [Lukes, 1974], в которой была предложена «трехмерная» концепция власти, включающая в себя два первых «лица», а также «третье измерение власти» – формирование определенных ценностей и убеждений (см. [Ледяев, 1998]). Впоследствии к дискуссии подключились многие исследователи, попытавшиеся критически переосмыслить имеющийся опыт многомерных концептуализаций власти (Дж. Дебнем, Т. Бентон, А. Брэдшоу, С. Клегг, Т. Вартенберг и др.). Параллельно этому появились работы известных социальных мыслителей (М. Фуко, П. Бурдье, Дж. Скотт), которые с самого начала вывели политическую власть за пределы публично-государственного ареала, растворяя ее, в большей или меньшей степени, во всем пространстве жизни социума. В то же время многие исследователи сочли данные попытки не вполне концептуально оправданными, по сути, отрицая целесообразность выделения новых «лиц» власти (см. [Ледяев, Ледяева, 2003: 23–32]).

Вместе с концептуальными и теоретическими дискуссиями по поводу источников и природы политической власти были предприняты попытки эмпирического исследования, в том числе и непосредственно создателями многомерных моделей. В частности, сами Питер Бахрах и Мортон Барац [Bachrach, Baratz, 1970] сделали попытку выявить и продемонстрировать некоторые формы «непринятия решений» в Балтиморе во второй половине 1960-х годов, используемые правящей элитой для сохранения власти. Взяв в качестве основных тем бедность и расовый конфликт в городе в 1964–1968 годах, они попытались показать, каким образом элите удавалось минимизировать открытый конфликт с помощью определенных назначений, манипуляций с показателями благосостояния, политики снижения выборочной поддержки отдельных групп и т. д.

Однако наиболее обстоятельные и фундаментальные эмпирические исследования, фактически призванные проверить на практике валидность и адекватность новых концептуальных схем, были предприняты М. Кренсоном [Crenson, 1971] и Дж. Гэвентой [Gaventa, 1980]. Оба исследователя были изначально не удовлетворены изучением власти, ограниченным анализом политического поведения, что было присуще представителям плюралистической школы, доминирующей в американской политической науке. Акцент на обозреваемом поведении, по их мнению, формирует искаженную картину властных отношений, поскольку последние имеют место и в ситуациях, где нет непосредственного политического действия. Вслед за Бахрахом и Барацем Мэтью Кренсон отверг узкую «поведенческую» концепцию власти, обратив внимание на трудности проникновения в пространство реальной политики отдельных групп. Более адекватное изучение власти требует учета некоторых скрытых практик властвования, в том числе тех, которые результируются в «несобытиях» – сохранении статус-кво вследствие скрытого влияния властвующего субъекта. В своем исследовании в Гэри и Восточном Чикаго (штат Индиана, США) Кренсон попытался выяснить, почему в некоторых городах уделялось меньше внимания охране окружающей среды по сравнению с другими. Он пришел к выводу, что эти различия были обусловлены тем, что в одних городах на принятие законодательства об охране окружающей среды оказывалось сильное скрытое влияние со стороны крупных экономических структур, а в других такого влияния не было. В частности, в Гэри доминировала «Ю.С. Стил». Внешне ее политическая роль была весьма пассивной, однако ее интересы были хорошо представлены, поскольку те, кто принимали политические решения, предполагали возможные реакции корпорации на принятие жестких антиполлюционных мер (снижение производства, сокращение рабочих мест, перенос производственных мощностей на другие территории и т. п.). Законодатели фактически действовали по принципу: что плохо для «Ю.С. Стил» – то плохо и для Гэри; поэтому корпорацию вполне устраивал существовавший уровень контроля за загрязнением окружающей среды в городе. Кренсон убежден, что отсутствие прогресса в создании системы действенного контроля за загрязнением воздуха стало результатом не простого стечения обстоятельств, а было обусловлено наличием влиятельного актора, не заинтересованного в решении проблемы. При этом власть корпорации осуществлялась не через принятие каких-либо решений, а путем предотвращения постановки «нежелательных» вопросов и (или) их невключения в повестку дня.

Еще дальше в плане концептуальных новаций идет Джон Гэвента [Gaventa, 1980], попытавшийся реализовать на практике «трехмерную» концепцию власти С. Льюкса. Его главная цель была сформулирована более амбициозно, чем Кренсоном: последний не ставил задачу непременно доказать наличие «второго лица власти», а лишь опирался на идеи Бахраха и Бараца, тогда как Гэвента стремился подтвердить валидность концепции Льюкса и, развивая ее, продемонстрировать, как происходит их взаимодействие, обеспечивающее эффективность и стабильность властных отношений.

В центр своего исследования Гэвента поставил институционализацию и механизм поддержания «колониального» контроля, установленного международной горнодобывающей корпорацией в горном шахтерском регионе Клеар Фолк Уэлли. Рассматривая историю формирования и развития властных отношений, он показывает, как в реальной практике проявляется взаимосвязь различных «лиц власти». Первое «лицо» – способность навязать волю в условиях открытого конфликта – активно обнаруживает себя на начальных этапах установления господства корпорации, когда были приняты решения, обеспечивающие главные экономические и политические интересы ее собственников; далее социальный и политический конфликт все чаще принимал скрытые (латентные) формы (непринятие решений и использование институциональных преимуществ) и (или) снимался в результате успешного воплощения идеологической гегемонии («третье измерение власти»), которому в исследовании уделяется особое внимание. В итоге между власть имущими и населением возник некий консенсус, который, как считал Гэвента, стал не естественным следствием успешной реализации интересов жителей территории и их свободного выбора, а результатом эффективного осуществления элитой своей власти.

Тенденция к поиску скрытых форм власти с самого начала стала объектом критики, прежде всего из плюралистического лагеря, а результаты исследований Кренсона и Гэвенты вызвали весьма неоднозначную реакцию со стороны научного сообщества. Их критика осуществлялась в двух направлениях. Во-первых, несмотря на широкий резонанс, идея многомерности власти не получила всеобщего одобрения. Поэтому и основанные на ней модели власти подверглись концептуальной критике. Причем обстоятельные возражения были высказаны не только «ранними» критиками многомерных концепций власти (Р. Даль, Н. Полсби, Р. Волфинджер, А. Брэдшоу, Дж. Дебнем), но и современными авторами (К. Доудинг, К. Хейвард)[63]. Во-вторых, многих критиков так и не убедили аргументы, касающиеся того, что именно властные отношения стали причиной покорности жителей Гэри и населения Клеар Фолк Уэлли. По их мнению, исследователи не уделили достаточного внимания проблемам коллективного действия, стратегии и тактике сопротивления господству, что и поставило под сомнение ключевые выводы исследований (см. [Polsby, 1980: 214–217; Jenkins, 1982: 316; Dowding, 1991: 42–43, 92-ЮЗ]). А главное, убеждены критики, покорность людей не обязательно является следствием чьей-то власти; она может быть вызвана и другими обстоятельствами, например, структурой ситуации и (или) нехваткой соответствующих ресурсов. Поэтому не следует за всеми проявлениями «неестественного» поведения людей видеть действие скрытых практик власти[64]