Читать книгу Первый в списке на похищение - Валерий Поволяев - Страница 2

20 сентября, среда, 8 час. 15 мин.

Утром вместе с водителем к Белозерцеву приехал охранник Сергей Агафонов. Агафонов отличался от других охранников – был совершенно незаметен, как разведчик, выполняющий на вражеской территории важное задание, – мог пройти в двух метрах от кого угодно, даже около самого Белозерцева, который знал его очень хорошо, и остаться совершенно неузнанным. Словно бы на Агафонова была надета шапка-невидимка.

Он никогда не рядился в крикливую пятнистую форму с офицерским поясом и портупеей, как другие охранники, никогда не носил десантных ботинок, хотя в Афганистане служил в знаменитом «полтиннике» – десантном полку, попадавшем в такие передряги, какие даже самый изощренный сочинитель не в состоянии выдумать, не носил и шелковых штанов с лампасами, кожанки и футболки с надписью «босс»: Агафонов всегда был Агафоновым, самим собой – четким, жестким, невидимым.

– Здассте вам!

Ирина Белозерцева улыбнулась:

– Ну почему «вам», Сережа? Почему во множественном числе?

– Так положено, Ирина Константиновна, – Агафонов приподнял плечи и на улыбку ответил улыбкой – неожиданно застенчивой, смущенной.

– Не приставай к человеку с необязательными расспросами, – сказал Белозерцев. – Он при исполнении.

– А что, раз при исполнении, то, значит, глух и нем? Так, что ли?

– Считай, что так.

– Когда я ем, я глух и нем. Ах-ах-ах, какие строгости! Сережа, может быть, вам чашку кофе?

– Нет, Ирина Константиновна, спасибо.

Ребята из охраны всегда, даже в прежние благословенные «политбюровские» и «капеэсэсные» времена, когда на охранников смотрели, как на редкость, проникшую к нам из зарубежного кино, считались своими в семьях людей, которых они охраняли, иначе было нельзя – охранник мог предать человека, которого охранял, и тогда…

Сейчас все изменилось – если раньше охранники подчинялись КГБ, Андропову, Федорчуку и кому там еще – Семичастному? – то сейчас они служат только человеку, который их нанял, из его рук кормятся, из его рук получают деньги. Изменились психологические условия, сами взаимоотношения охранника и охраняемого. Белозерцев не раз спрашивал себя – способен ли Сережа Агафонов предать его и каждый раз отвечал: нет, не способен.

– Ну, Сережа, как знаете… Тогда съешьте это, – Ирина взяла из коробки «Баунти», стоявшей в прихожей, две кокосовые шоколадки, сунула Агафонову.

– Что-то ты его не тем, мать, угощаешь, – засмеялся Белозерцев. – Эти мужики не сладкое любят, а совсем другое – горькое. Ты все делаешь наоборот.

– Ну почему же, – Агафонов в ответ застенчиво улыбнулся. – «Баунти» – это натуральная Африка, кокосы из-под солнца, а кто когда отказывался от кокосовых орехов?

Агафонов прекрасно понимал, что означает такой необязательный утренний треп, поддерживал его – ведь мало ли что могло произойти у Белозерцевых в его отсутствие – они могли и поссориться, могли и вообще на развод подать.

– Насчет горькой есть даже популярная пословица: «С утра примешь – потом весь день свободный».

– Есть еще одна пословица, Вячеслав Юрьевич. «Если водка мешает в работе – бросай работу!» – сказал Агафонов.

– Оч-чень верные слова. Ирк, давай-ка брошу я работу, деньги у нас есть, да и все равно их все не заработаешь, поедем на Кипр, купим там себе виллу и будем жить в свое удовольствие, пить шампанское и есть омаров.

– Бросить работу тебе, Слава, не дано, ты не из тех людей, – проговорила Ирина, и Белозерцев уловил в ее тоне что-то щемящее, далекое, будто бы пришедшее из школьных лет, по которым мы всегда грустим. Он неожиданно присмирел, с тихим вздохом погладил жену по плечу:

– Ладно тебе, старушка… дней моих суровых

И ему, и ей все было понятно. Было все понятно и Сергею Агафонову.

– Покупать виллу на Кипре мы с тобой не будем, это однозначно, – сказал Белозерцев. – У меня есть некие секретные данные: наши умудрились купить там одиннадцать тысяч вилл. Одиннадцать тысяч, представляешь! Это тебе не хухры-мухры. И все – «новые русские». Куда ни плюнь – всюду «новые русские». Говорят, наши спецслужбы уже держат Кипр на крючке.

– Одна моя знакомая заметила довольно остроумно: «Странная вещь происходит: почему-то все старые евреи стали «новыми русскими».

– Она кто по национальности?

– Та самая, с «пятым пунктом»… Кто еще может так остроумно высказаться?

– Но мы-то не с «пятым пунктом», хотя и «новые русские», это раз, – хмыкнул Белозерцев. – И два – «новые русские» отличаются ныне во всем мире. Недавно в Бахрейне один «новый русский» зашел в одежную лавчонку купить себе легкие брюки – он как истинный россиянин не интересовался, куда поехал – главное, за границу, – и оказался в горячей стране в телогрейке с меховым воротником, в ватных штанах и утепленных ботах «прощай молодость». На поясе у него висела туго набитая сумка-бананка. Он ее снял, примерил легкие, как воздух, брюки. И хотя те лопнули у него на заднице, он так в них и остался, вытащил из кармана деньги, расплатился и ушел. Продавщица в этот момент занималась другим клиентом, не заметила, как он ушел. Когда закончила обслуживать клиента, увидела, что «новый русский» оставил на прилавке свою бананку. Кинулась на улицу, а того и след простыл. Покричала: «Месье, месье!» в одну сторону, покричала в другую, но куда там – все бесполезно. Открыла бананку, а в ней – несколько пачек долларов. Наличка. Сто двадцать тысяч долларов наличными, как потом посчитали. Представляешь? Думали, «новый русский» за ними вернется, а он не вернулся. Вызвали полицию, составили акт и передали деньги в наше посольство.

– Ничего себе история!

– Я, когда был в последний раз в Афганистане, то, расплачиваясь за что-то в супермаркете, – не помню уже, за что, – по-моему, покупал себе сумку и перчатки, – достал из кармана сто долларов. Так мне минут пятнадцать не могли дать сдачу – в кассе не было денег. В Штатах все расплачиваются кредитными карточками…

– И как же ты рассчитался? – спросила Ирина Константиновна.

– Ты знаешь, я даже перетрухнул: английским-то я владею хуже, чем французским, а по-французски мне известно одно только слово «жаме». – Глазею я на кассиршу и хлопаю зенками. Объясниться-то не могу… Я уже начал подумывать, что у меня фальшивая сотенная – вывез, так сказать, «богатство» из столицы нашей Родины… Кассирша тем временем взялась за громкоговоритель, вызвала к себе администратора, тот примчался, вызвал еще кого-то и уже тот послал клерка в банк разменять сотню – в огромном супермаркете не оказалось даже ста долларов наличными. Так-то!

– А тут сто двадцать тысяч «зеленых»! И все наличными. Я представляю, что было с той продавщицей. М-да, непередаваемая история, – голос Ирины Константиновны сделался сухим, озабоченным. – Пора отправлять Костика в садик, не то он опоздает.

Из подъезда вышли вместе: Белозерцев, Костик и Агафонов. Только Агафонов чуть опередил хозяина – прикрыл со стороны улицы, снаружи огляделся, поймал утвердительный взгляд водителя первой машины – все, мол, в порядке, потом перевел взгляд на вторую машину, также поймал утвердительный кивок, оглянулся на подопечных, отступил в сторону. Все было правильно, недаром Сережа Агафонов считался одним из самых толковых охранников в их конторе.

День выдался редкостный, совершенно южный – пальчики оближешь, какой день: небо над Москвой было высоким, по-черноморски синим, прозрачным – ни единого облачка, деревья стояли тихие, смирные – они, похоже, слушали шум города.

– Пап, а деревья живые? – поинтересовался Костик. Он шагал, как взрослый, – степенно и важно, будто был королем здешней деловой жизни – он, а не отец.

– Живые.

– Тогда почему они не говорят?

– Ах, Котька, Котька, ничего-то ты не знаешь, – улыбнулся Белозерцев, улыбка у него получилась грустной: дети умеют загонять взрослых в тупик. И кто только дал им такие блестящие способности? – Деревья говорят, только мы не понимаем их языка.

– У них что, иностранный язык?

– Иностранный.

– Такой, как английский?

Нет, Костик действительно кого угодно мог загнать в угол, любого профессора, любую многомудрую Бабу-Ягу.

– Ну, не такой, как английский – другой, но тоже очень сложный.

– А-а-а, – протянул Костик почему-то разочарованно, наморщил лоб и полез в машину с видом несчастного маленького старичка. Белозерцеву стало жалко сына, внутри образовался холод – словно бы пузырь какой лопнул, – холод обжег сердце, и Белозерцев схватил Костика за плечо, притянул к себе.

– Ах, Котька, Котька! Ты это… – Белозерцев закашлялся: в горло то ли пыль попала, то ли слеза.

– Я понимаю, папа, я все понимаю, – тихо произнес Костик, прижимаясь к отцу. – Ты хотел сказать: «Держись!». Как мужчина мужчине?

– Как мужчина мужчине, – подтвердил Белозерцев. Холод, внезапно возникший у него в груди, исчез.

– Вышла новая программа – каши съесть не меньше килограмма, – вспомнил Костик присказку, услышанную по телевизору, и рассмеялся.

– Рифмоплет! – Белозерцев, увидев, что Сережа Агафонов уже расположился на заднем сиденье и занял удобную позицию, подтолкнул Костика к машине:

– Вперед! Броня крепка и танки наши быстры!

Старый, жемчужного тона, – не цвет, а мечта темпераментных кавказцев с орлинами носами, – «мерседес» тихо покатил со двора на улицу. Белозерцев проводил «мерседес» взглядом, и холод возник у него внутри снова. Было Белозерцеву сегодня что-то не по себе, тревожно, пусто, и что было тому причиной, Белозерцев не знал. Он помял пальцами виски. Может, он плохо спал? Видел худой сон? Нет, не то, не то, не то… Ни первое, ни второе, ни третье, ни пятое!

Тогда что?

20 сентября, среда, 8 час. 30 мин.

То, что в воздухе пахло грозой, а над головой сгущались тучи, Белозерцев чувствовал собственной кожей, буквально порами, корнями волос, спиной, лопатками, и, как всякий восприимчивый человек, пытался разобраться, что же происходит, откуда источается опасность?

В конторе у него все вроде бы в порядке – тьфу, тьфу, тьфу – ныне ведь не то, что в застойное время, ныне надо четыреста раз плюнуть через плечо, чтобы все было в порядке, это при Брежневе обходились лишь тремя плевками, а сейчас нет, – дома тоже все в порядке, у Виолетты… у нее также все было тип-топ, никаких забот, никаких хлопот, и бросать Белозерцева эта изнеженная женщина не собиралась. Тогда в чем же дело? Откуда дует ветер? Откуда холод? Откуда взялось тошнотное, вышибающее сыпь на коже ощущение опасности? Откуда дурные предчувствия?

Белозерцев многое бы отдал, чтобы узнать это, заплатил бы зелененькими, синенькими, фиолетовыми, какими угодно купюрами, даже оранжевыми голландскими гульденами, за то, чтобы узнать. Время на дворе стоит такое, что избавиться от опасности можно только с помощью денег – ничего не помогает, ни автоматические, стреляющие одной длинной очередью гранатометы – кажется, «Утес» их зовут, – ни пулеметы, ни «катюши» образца 1995 года, ни многочисленная охрана, – помогают только деньги. Но кому эти деньги дать, кому конкретно вручить чемодан с пачками – этого Белозерцев не знал. Он был не из тех людей, которые водят дружбу или хотя бы просто знаются с «темными силами», с разными Япончиками, Глобусами, Кирьянами, Ходоками, Галилеями и прочими, – Белозерцев таких знакомств не то чтобы избегал – избегнуть их все равно не удастся, от чумы и насморка, как говорится, не спрячешься – он их просто боялся и держался настороже. Если ощущал невнятную опасность, оглядывался – а вдруг сзади к нему кто-то подбирается?

Сквозь окно машины Белозерцев внимательно и грустно разглядывал Москву – странно изменившуюся, по-базарному крикливую, замусоренную, неузнаваемую – от прежнего интеллигентного и чистого города почти ничего не осталось. Появилось много красного революционного цвета: что ни палатка, что ни тент, то обязательно алый перечный цвет, словно бы кто-то окрасил их свежей кровью и бросил призыв к революции – штуке не то чтобы надоевшей, а просто чуждой нормальной человеческой натуре, в том числе и натуре русской.

Неделю назад к Белозерцеву приехал один бизнесмен из «ситцевого» города Иванова, бросил в сердцах:

– Москву вашу надо окружить высоким забором и никого из города не выпускать, чтобы ни один человек отсюда не выезжал и ни одна бумага не выходила из московских казенных домов.

Наверное, он был прав. Белозерцев раньше об этом не задумывался, да и нужды особой, чтобы задумываться, не было, а ведь от столичных бумаг на периферии бывает много вреда. И еще пыли и копоти. Впрочем, от нестоличных людей копоти и вреда бывает еще больше: никакими долларами и уж тем более родными «деревянными» это не компенсировать.

Рассеянно улыбнувшись, Белозерцев тронул водителя рукой за плечо:

– Боря, давай-ка сделаем небольшой крюк, минут на сорок подвернем к Каретному Ряду.

– Понял, Вячеслав Юрьевич, все понял, – водитель наклонил голову, наметил себе цель – верткую японскую машину с красным дипломатическим номером и пошел на недозволенный обгон – справа. Белозерцеву склонность водителя лихачить не нравилась, в другой раз он сделал бы ему замечание, но сейчас промолчал, помял пальцами горло и сделал вид, что ничего не заметил. Ощущение опасности не проходило.

Отчего же оно не проходит? Оглянулся назад, в стекло – может, его кто-нибудь пасет, прилепился к бамперу, как блин к сковородке, и не отлипает? Недалеко от них, так же ловко обогнув машину с дипломатическим номером, шел довольно броский автомобиль с мощным мотором – новенькая «Альфа-Ромео» желткового цвета, Белозерцев подумал, что вряд ли те, кто вздумает его пасти, будут ездить на таких броских машинах – слишком уж приметна «Альфа», буквально режет глаза. С другой стороны, «Альфа-Ромео» стартует с места в режиме взрыва. Легка в управлении, очень маневренна. В общем, присмотреть за этим «яичным желтком» надо. Это не повредит. Осторожность вообще еще никогда никому не вредила.

Он откинулся назад, сместился в угол, так, чтобы его не было видно, подумал о том, что кроме Сережи Агафонова надо будет прикрепить к себе еще пару надежных охранников, личных, так сказать, чтобы можно было свободно дышать. Не то ведь… Он почувствовал, как у него неровно, надорванно забилось сердце, виски сжало – Белозерцев покрутил головой, пытаясь освободиться от неприятного ощущения, решил, что обратно домой поедет с двумя охранниками, с Сережей и еще с кем-нибудь. Так будет спокойнее.

Конечно, водитель Боря тоже прекрасно подготовлен, на «пять» – Белозерцев сам видел, как он в спортивном зале расшвырял четырех здоровяков, те только поехали от него в разные стороны, как намыленные, но может ведь случиться ситуация, что Бориса одного не хватит. Очень даже может случиться такая ситуация…

Почему же так тревожно, так погано на душе – ну будто бы туда наплевали… Белозерцев вывернул голову, глянув в заднее стекло: где там «Альфа-Ромео»? «Альфа-Ромео» шла за их машиной как привязанная.

Белозерцев невольно вздохнул – неужели его пасут? В последнее время вся печать кричит о заказных убийствах, от страшных сообщений звенит в ушах, как от пистолетной пальбы, перед глазами делается красным-красно, будто пространство напитали кровью – то директора ресторана стальной тонкой пружинистой проволокой удавили прямо в кабинете, то депутата Государственной думы прошили насквозь выстрелами из помпового ружья, то коммерческого директора известного акционерного общества два киллера, вооруженные десантными автоматами, превратили в решето… Жить стало опасно.

Но и не жить нельзя. Жить надо, чего бы это ни стоило, сколько бы ни брали с богатых людей денег за свежий воздух, за возможность провести воскресенье на даче, за летнее, совсем не сентябрьское, как сегодня, солнышко, по-южному отвесно висящее над головой, за синюю глубину московского неба.

Отогнув рукав пиджака, Белозерцев посмотрел на часы: как быстро идет время! Времени Белозерцеву не хватало никогда, да и никогда не будет хватать, даже если сутки растянуть на сорок восемь или семьдесят шесть часов. Глянул в заднее окно – «Альфа-Ромео» продолжала идти за ними.

– Борь, а Борь, – тихо позвал Белозерцев.

– Вижу, Вячеслав Юрьевич, – отозвался водитель. – Давно уже вижу. Похоже, нас пробуют накрыть сачком, как редкую мадагаскарскую бабочку.

– Ну и выражения у тебя, Борис, – невесело усмехнулся Белозерцев, – мадагаскарскую!

– А может, и не пробуют, Вячеслав Юрьевич… Хотя попытка – не пытка, – сказал Борис, внимательно глядя в зеркальце заднего вида, – все может быть. Скорее всего, они не знают, что у нас для подобных случаев кое-что припасено, – он вытащил из-под сиденья укороченный, тускло блеснувший черным металлом автомат, положил рядом с собой, ухмыльнулся. – Можем с любыми гостями встречаться. Мы готовы.

– А без автомата можно, Борис?

– Стрельбы не будет, – пообещал водитель. – Это я гарантирую.

– Тогда зачем автомат? Без автомата оторваться не сумеем?

– Сумеем, – уверенно проговорил Борис, повел машину по крутому спуску вниз, отчего в Белозерцеве сразу возник твердый клубок, подкатил изнутри к горлу – такое бывает, когда спускаешься на скоростном лифте в каком-нибудь нью-йоркском биддинге из поднебесья на грешную землю. Белозерцев схватился за горло, помял его, освобождаясь от комка. «Ощущение почти парашютное», – подумал он.

– Еще как сумеем оторваться, сделаем это, как в цирке у Никулина, – пообещал Борис. Закончив спуск, он резко повел машину вверх, беря крутизну на абордаж. Наверное, здесь когда-то был овраг, в котором оставили свои копыта немало лошадей. Глянул в зеркальце: как там «Альфа-Ромео»?

Водитель на «альфе» был послабее Бориса: Боря, старый летун, понял это мигом, растянул толстые губы в улыбке, показав щербатую пасть доброго людоеда, в следующий миг сделал почти неуловимое движение рулем, перестроился, будто шел не по задымленной тесной трассе, а по свободному пространству некой электронной игры, сзади его через несколько секунд поджал синий «мерседес», перекрыл дорогу «альфе», водитель за рулем «яичного желтка» занервничал, попробовал было втиснуться в соседний поток, но не дано было нашему теляти волка стрескать: за «мерседесом» почти вплотную шел обшарпанный «жигуль» седьмой модели, за «жигулем» еще один такой же – седьмой «жигуль», только новенький, недавно с конвейера, владелец его не успел даже прикрутить номера, держал их у ветрового стекла, чтобы было видно придирчивым гаишникам; минуты три прошло, прежде чем «альфа» попала в полосу, по которой теперь шел Борис.

А Борис сделал еще одно полууловимое движение рулем, лихо переместился по задымленному полю вперед, взял вправо, перестроился в свой старый ряд, засмеялся довольно, видя, что водитель «альфы» снова задергался, потом переместился в следующий ряд, затем взял круто вправо и с грохотом влетел в длинный, темный, отдающий промозглым сырым духом проулок. «Альфа-Ромео», зажатая потоком, проследовала дальше.

– Вот и вся любовь, Вячеслав Юрьевич, – доложил Борис Белозерцеву.

– Молодец, Боря!

– Крюк делаем? – спросил Борис.

– Делаем! – Белозерцев приложил руку к груди: сердце билось так, будто завершало свое существование, внутри что-то болело, но что конкретно болело, Белозерцев понять не мог, он устало смежил глаза – правильно говорят, что все болезни от нервов. Понервничал немного – и внутри появилась боль.

Проехав немного по проулку, Борис свернул в зеленый, густо засаженный деревьями двор – проход между деревьями словно бы специально был оставлен для машины, проехал насквозь, очутился в следующем дворе, а через минуту – в параллельной проулку улочке, такой же затененной и старой.

– Ну, Боря, ты и эквилибрист, – похвалил Белозерцев, задержал в себе дыхание, старясь одолеть боль. – Циркач, по проволоке ходишь!

– Стараемся, – довольный похвалой, отозвался Борис.

Конечно, то, что они оторвались от «яичного желтка», еще ничего не значит, тем, кто преследовал Белозерцева, известен его адрес. А это – все, квартиру же менять не будешь – они появились здесь сегодня, появятся и завтра, и послезавтра, и послепослезавтра. Если, конечно, не произойдет что-нибудь раньше.

20 сентября, среда, 8 час. 35 мин.

Сергей Агафонов сидел рядом с Костиком, вполуха слушал его болтовню и одновременно наблюдал за дорогой, за тротуарами, за машинами, засекал каждую мелочь, сводил вместе светлые, едва различимые на лице брови, когда ему что-то не нравилось.

– Дядя Сереж, а дядя Сереж, что бы ты сделал, если бы выиграл в лотерею триста миллионов рублей? – Костик, увидев излишне напряженное лицо Агафонова, подергал его за рукав: ему не нравилось, что сегодня охранник обращает на него меньше внимания, чем обычно.

– Купил бы «роллс-ройс», – наконец ответил Агафонов.

– А зачем «роллс-ройс»?

– Чтобы тебя катать по Москве.

– А на «вольво» нельзя?

– Можно, но на «роллс-ройсе» лучше.

– «Роллс-ройс» – дорогая машина?

– Очень.

– М-м-м, – Костик задумался, но думал он недолго, всего несколько мгновений: – А кто ездит на «роллс-ройс»? – Костик на удивление четко выговаривал трудное слово «роллс-ройс», – у моего папы такая машина есть?

– Нет.

– А у кого она есть?

– У английской королевы.

– Она на ней ездит?

– Да.

– И я буду ездить?

– Естественно. Если я выиграю в лотерею триста миллионов рублей.

– М-м-м, – Костик снова на мгновение задумался, прикинул что-то в уме. – А у тебя есть лотерейные билеты?

– Пока нет.

– А как же ты будешь выигрывать лотерею?

– В лотерею, – поправил Агафонов. – Ну-у… куплю пару, а то и три лотерейных билета со счастливыми номерами и выиграю.

– Может, мы остановимся и ты прямо сейчас купишь лотерейные билеты? – голос у Костика сделался просящим.

– Это мы с тобой, дружище, сделаем вечером, когда будем возвращаться домой. Договорились?

– А вечером будет не поздно?

– Не, не поздно.

– Ведь эти самые… ну… лотерейные ящики на ночь закрываются. Рабочий день кончается, и их замыкают, на ключ.

– Лотерейные ящики работают круглосуточно, – серьезно заявил Агафонов.

– Без перерыва на обед?

– Перерывов на обед у них не бывает. И вообще, Костик, пусть этот вопрос тебя не волнует. Главное дело для тебя – получше пристегнуться ремнем, когда ты сядешь в кабину «роллс-ройса».

Глаза у Костика от проснувшегося азарта сделались веселыми, глубокими, в них запрыгала густая электрическая пороша – словно светлячки какие родились, Костик рассмеялся неожиданно счастливо, звонко, прижался к руке Агафонова, и Агафонов почувствовал, что внутри у него рождается тепло, какая-то щенячья нежность к этому мальчишке и одновременно жалость к самому себе – ведь если бы он женился до ухода в Афганистан на Людочке Ахметовой с улицы Композитора Мясковского, то у него тоже был бы такой же славный пацаненок. А может быть, и два. Но нет, Агафонов не женился, улетел на войну, вернулся оттуда надорванный, с неспокойной душой и пулевой раной на плече, с удивлением обнаружил, что Людочка его не дождалась, вышла замуж за другого, за невзрачного паренька, отгородившегося от Афганистана белым билетом.

Агафонов в тот день здорово напился, а напившись, плакал. Слезы помогли ему, облегчили душу, со слезами из него будто бы вымыло накипь, скопившуюся за два афганских года, еще что-то тяжелое, мешающее дышать, жить. Агафонов выплакался и навсегда вычеркнул из своей жизни не только неверную Людочку, но и всех женщин вообще. Вначале ему было плохо, в голову лезли разные мысли, дырявили черепушку, вызывали боль, а потом полегчало.

Он посмотрел на Костика и прижал его к себе.

Машина подъехала к зеленым, с ярко-красной обводкой воротам детского сада. На территории сада было тихо и пустынно. Они прибыли первыми, в детском саду еще никто не появился. Агафонов скомандовал Костику:

– Станция Березай, кому надо – вылезай!

Костик с сожалением вздохнул и просяще посмотрел на Агафонова:

– Дядя Сережа, а ты мне когда-нибудь про Афганистан расскажешь?

– Когда-нибудь – да, – пообещал Агафонов, открыл дверь, потянулся безмятежно, по-детски незащищенно. Впрочем, что-что, а сторожкости, готовности драться, защищать подопечных он никогда не терял, он всегда был готов встать в каратистскую стойку – ведь в современной бандитской Москве расслабляться никак нельзя, – глянул влево, глянул вправо – утреннее пространство было чистым, ничего плохого не предвещало, – протянул руку Костику.

– Вставай, старик!

– А в Афганистане было интересно? – спросил Костик, берясь за руку Агафонова.

– Не очень, – не стал скрывать правды Агафонов.

– Шпионы там были?

– Были.

– Ну вот, а ты говоришь – не очень.

Сзади вдруг раздалось тихое шипение, будто у велосипеда полетел ниппель или внезапно прохудилось колесо, все произошло стремительно, в считанные миги, Агафонов сгорбился, словно в спину ему всадили пулю, поморщился от неприятной мысли и развернулся – слишком поздно он сообразил, что происходит, – намертво, будто фотоаппаратом, засек лицо парня в шелковых спортивных штанах и кроссовках, державшего на мушке водителя их старого «мерседеса», а также лица двух других налетчиков, коротко остриженных, с одинаковыми физиономиями и одинаково выпяченными крутыми подбородками – ребята походили друг на друга, словно были рождены одной матерью, – стремительно, совершенно бесшумно двигавшихся к нему.

У них была прекрасная тренировка, раз они умели ходить так, будто ноги не касались земли, а опирались на воздух, и еще они имели особые глаза – такие глаза так же надо делать, ставить, как и бесшумную походку, и способность растворяться не только среди людей, но и в «чистом поле», стрелять на шорох и с одной пули снимать человека, и талант готовить вкусный, пальчики оближешь, борщ из топора, не имея на руках ни капусты, ни мяса, ни картошки со свеклой, ни приправ.

Агафонов сразу понял, что справиться с этими людьми ему будет трудно – так трудно, что вряд ли он с ними справится. Что-то кислое, отдающее порохом и одновременно мудреным заморским фруктом киви, сбилось у него во рту, он судорожно, одним махом сглотнул комок, буквально силком протолкнул его в себя, еще раз поморщился, ощутив, что комок прилип к чему-то внутри и вызвал боль, подумал: уж не к сердцу ли прилип? Если к сердцу, то оно сейчас вспухнет резью в висках, в глотке, заколотится оглушающе, но нет, сердце билось ровно, спокойно. Страха не было.

Агафонов резко толкнул Костика в сторону, загоняя его под куст акации, хотя вряд ли сцепившиеся густые ветки куста могли защитить от пули, сам повалился в другую сторону, выдернул из-под куртки револьвер. Прокричал что было силы:

– Костик, беги скорее отсюда! В садик беги!

Удивился тому, что голос его прозвучал слабо, выстрелил в правого налетчика, сбивая его с ног, оглянулся – как там Костик, бежит в садик, под прикрытие стен, или нет? Костик, сжавшись в зайчонка, сидел под кустом и испуганно глядел на Агафонова. Выстрел оглушил его.

– Ну что же ты, Костя-я?! – отчаянно прокричал Агафонов. – Беги, беги-и…

Оглядываясь на Костика, Сергей Агафонов упустил время, какие-то считанные миги, он боялся, что второй налетчик пальнет в мальчишку, а бояться не надо было, надо было стрелять самому, но Агафонов это слишком поздно понял, потерял драгоценные секунды, во второй раз выстрелить он не успел – в него пальнул налетчик, шедший справа. Попал. Пуля отбила Агафонова метра на полтора назад. Железным штырем ему прожгло плечо – то самое, которое было когда-то пробито в Афганистане. Пуля перекрутила его вокруг себя. Падая, Агафонов ударился лицом о камень, разодрал губы, почувствовал на зубах кровь.

– Беги! – снова прохрипел он Костику. Понимал Агафонов – он хорошо знал это по Афганистану, что через несколько минут его может не быть, поэтому надо было хрипеть, отгонять Костика, пока он еще живой, ощущает боль и видит солнце, видит людей этих… А пока он живой, он будет защищать Костика. – Беги! – выплюнул он изо рта кровь, выстрелил в правого налетчика.

Бил близко, а не попал – парень опытный был, засек, как пойдет пуля, в последний момент качнулся, ушел от свинца. Обозлившись, налетчик что-то выкрикнул в ответ, Агафонов очень близко увидел влажную блестящую белизну его зубов, нажал на курок, целя в Агафонова.

Пуля отковырнула кусок асфальта рядом с головой Агафонова. Сергей дернулся, откатился от пробоя – сделал это автоматически, выстрелил ответно – мимо, он уже почти ничего не видел, Сергей Агафонов, перед глазами у него все полыхало огнем, плыло, внутри тоже горел костер хотя в онемевшем, враз ставшим чужом плече боли еще не чувствовалось.

В красном тумане вдруг возникла дрожащая черная фигура, продралась сквозь студенистую плоть и начала косо заваливаться на него, на лежащего, Агафонов попробовал передвинуться, уйти, но тело уже не слушалось его. Сергей переместил ствол пистолета влево, словно собирался подпереть им темный неровный силуэт, и нажал на спусковой крючок. Налетчик вскрикнул, отпрыгнул в сторону, вновь выстрелил в Агафонова.

На этот раз он не промахнулся. Пуля попала Агафонову в рот, выкрошив зубы – они просто превратились в гречку – и выбив фонтан крови. Последнее, что он услышал, был крик Костика:

– Дядя Сережа-а! А-а-а!

«Дядя», – успел подумать Агафонов, увидев рядом с собой лицо Ванечки Кислова – маленького, полутораметрового роста, взводного из их «полтинника», подорвавшегося на мине и увезенного помирать на родину, в подмосковную Апрелевку, потом из багровой притеми вытаял Витька Щедрин – тоже афганский дружок, даже больше, чем просто дружок – кореш, срубленный пулей из «бура» во время атаки на кишлак, в котором засел Лысый Кудуз… Щедрин подмигнул Агафонову, протянул обе руки, чтобы обняться по-братски крепко, и Сергей Агафонов, готовно кивая, пошел к нему навстречу.

Когда налетчик склонился над Агафоновым, тот был уже мертв.

– Дядя Сережа! – прокричал Костик, размятый, раздавленный тем, что видел, сросшийся с кустом акации, сам ставший кустом, его ветками. Налетчик метнулся к Костику, сгреб его, выдернул из куста. Предупредил:

– Не кричи!

– А-а-а! – закричал Костик.

Налетчик рукой зажал ему рот, приподнял, бегом помчался к своему «жигулю». На ходу выкрикнул напарнику, державшему на мушке водителя белозерцевской машины – серого от боязни, потного:

– Чего стоишь? Да свяжи ты руки этому дураку!

Он швырнул Костика на заднее сиденье, скомандовал своему водителю, сидевшему за рулем машины с невыключенным мотором – тот держал ногу на педали газа, чтобы в любую минуту рвануть с места и раствориться на ближайших улицах:

– Клоп, держи мальца! Не выпускай – больно горячий!

Клоп, перегнувшись, притиснул Костика к сиденью, рука у него была тяжелая и неприятно костлявая, улыбнулся Костику подбадривающе, просунул сквозь редкие золотые зубы кончик языка:

– Ты так умеешь?

– Нет, – неожиданно успокаиваясь, отозвался Костик, улыбчивый вид Клопа подействовал на него; почувствовав себя лучше, Костик даже мотнул головой.

– Знаешь, на сколько метров я могу плюнуть сквозь зубы?

– Не-а!

– На тридцать шесть с половиной.

– Врешь! – глаза у Костика округлились, сделались большими, он глянул в окно машины, но Клоп быстро развернул его лицом к себе.

– Ты туда не смотри, парень, это не для твоих глаз.

Налетчик подскочил к напарнику, уложенному Агафоновым, приподнял его голову, глянул в глаза, завернул веки и прокричал с радостными нотками в голосе:

– Живой! – аккуратно опустил голову напарника на асфальт, сунул ему в открытый, пузырящийся кровью рот дуло пистолета и выстрелил.

Проворно отпрыгнул в сторону. Увидев, что кровь все-таки попала на него, выругался:

– Вот гад!

Подбежал к белозерцевской машине – был он моторный, стремительный, состоял из жил и дыхания, такие люди ни минуты не сидят на месте, действуют, кричат, матерятся, – взмахнул пистолетом:

– Ты чего телишься, Медуза? Подумаешь, барский водила, холуй! Тьфу! Дырку ему меж глаз!

Белозерцевский водитель, плоско серея лицом от страха, сам протянул руки, чтобы их перетянули веревкой, но Медуза не спешил, он дернул руки водителя к себе и начал спутывать их – аккуратно, методично, стягивая крест-накрест. Медуза делал свою работу на совесть, серьезно, старался, крикливый налетчик выдернул у Медузы концы веревки, с силой обмотал несколько раз вокруг кистей, завязал один узел, потом другой, затем третий, еще дважды обмотал запястья, снова соорудил два узла, затем, с силой завалив водителя вперед, примотал его руки к колонке руля. Предупредил:

– Сиди тихо! Понял?

Водитель часто закивал головой, плечи его приподнялись высоко, будто он собирался взлететь. Голову он втянул как можно глубже в себя, это ему удалось – голова у него сровнялась с плечами, водитель хотел спрятаться от этих страшных людей, залезть под руль, прикрыться металлом дверцы, забраться под коврик или хотя бы под сиденье, но не пускали связанные руки, он застонал, захныкал, потом подавил в себе всхлипы и затих – пока эти люди находились здесь, вести так себя было опасно.

– Деверь, уходим! – прокричал из «жигулей» Клоп. – Быстро! – Он нажал на газ, мотор обиженно взревел, в реве чуть не захлебнулся, заглушил галдеж воробьев, налетевших на ближайшее дерево.

«Один цилиндр стучит, – машинально, словно бы вернувшись из теней на грешную землю, определил белозерцевский водитель, снова застонал, уже не боясь, благо стона не было слышно, затрясся в задавленном глухом рыдании, попытался успокоиться и, когда это у него получилось, вздохнул плаксиво и так же автоматически отметил: – Горючки мотор много сжирает. У этой машины не бензобак, а заправочная станция должна быть. На худой конец – бензоколонка!» – плечи у него снова всколыхнулись, приподнялись по-птичьи, и водитель заплакал. От боли, от унижения, от слабости, от того, что оказался он совсем не тем человеком, каким считал себя.

Через несколько секунд площадка перед детским садом была пустынна и тиха, лишь старый «мерседес» с номером его владельца, Вячеслава Юрьевича Белозерцева, сиротливо стоял у зеленых ворот с готовно распахнутой дверью, а привязанный к рулевой колонке водитель рыдал взахлеб, давился слезами, воздухом, откуда-то прилетевшим тополиным пухом, хотя не только пора тополиного цветения, но и бабье лето уже прошли, и ни пуха, ни паутины не должно быть, бился лицом о руль, рвался из машины прочь, но все безуспешно, да еще два тела, замерших в искривленных, словно бы подсеченных на бегу, позах, делали площадку похожей на какое-то странное, подготовленное для съемки боевика место.

Кажется, вот-вот должны были появиться киношники с аппаратурой – сейчас они вывалятся на площадку, загалдят, забегают, через несколько минут включат софиты и прозвучит знакомая команда: «Мотор! Начали!». Но команда не прозвучала, а вместо киношников появились две очкастые, очень схожие друг с другом бабули, которые привели в детсад своих внуков.

То, что они увидели, потрясло их.

20 сентября, среда, 8 час. 45 мин.

У Белозерцева с Виолеттой был разработан условный сигнал: если в дверь Виолетте раздавалось два коротких звонка и один длинный, потом, через несколько секунд, звонки повторялись в прежней последовательности – значит, приехал Белозерцев. Сам, са-ам, бог и повелитель, как любила говорить Виолетта, она это подчеркивала специально и улыбалась загадочно, дразняще. Виолетта нравилась Белозерцеву, нравилась гораздо больше, чем его собственная жена, хотя и Ирина тоже была хороша – и стройна, и привлекательна, и с мозгами, что большая редкость для длинноногих женщин, но Ирина – это одно, а Виолетта – совсем другое.

Водитель Борис, как-то разоткровенничавшись с шефом, похвалил его: «Вкус у вас отменный, Вячеслав Юрьевич! Все правильно – одни щи всегда надоедают… Ну что такое – на первое щи, на второе щи, на третье щи, на десерт щи, вместо фруктов щи и вместо компота щи, утром щи, в обед щи, в полдник щи, на ужин щи – все щи да щи! Обязательно где-нибудь щи надо разрядить жареной картошечкой! – при этом Боря сделал красноречивый жест, недвусмысленно намекая на Виолетту, прочертил в воздухе крутую выразительную линию – нарисовал женское бедро, и воскликнул бодро: – А, Вячеслав Юрьевич?!

Белозерцеву сделалось неприятно, он сухо пробормотал: «Может быть» и отвернулся от Бориса.

Он позвонил, трижды нажав на любопытный птичий глаз кнопки, дверь мигом, словно его ждали, открылась и на пороге возникла Виолетта. Пахнущая домом, сном, из которого она выплыла лишь недавно, с серыми серьезными глазами, способными приобретать беспощадный стальной цвет, если их хозяйке что-то не нравилось, дохнула на Белозерцева теплом, отчего тому сразу сделалось легче:

– Я знала, что ты придешь! Г-господи, я так тебя ждала… Хотя мы и не договаривались.

– Извини за неурочный визит…

– Что ты, что ты, – Виолетта прижалась к Белозерцеву и неожиданно всхлипнула.

– Ах, Вика, – пробормотал Белозерцев растроганно, – я заехал просто так, ненадолго…

– Нет, ты заехал не просто так, – произнесла Виолетта мягко, укоряюще, – ты соскучился по мне.

– Соскучился, – признался Белозерцев. – Что-то я места себе не нахожу, что-то… в атмосфере что-то происходит, в общем, – он повертел в воздухе ладонью с растопыренными пальцами, какие-то изменения, токи, электрические разряды, реакции – не знаю что…

– Мне плохо без тебя, – пожаловалась Вика. – Мне всегда без тебя бывает плохо.

– И мне без тебя, – сказал Белозерцев, подумав, что Вика как-то отзовется на эти слова, произнесет что-нибудь, но Виолетта ничего не сказала, прижалась к Белозерцеву.

Тот неожиданно взглянул на себя со стороны, подумав как о ком-то постороннем, в третьем лице, и горло ему стиснула жалость.

– Мне плохо без тебя, – повторила Виолетта.

– Нас сейчас преследовала чужая машина, – проговорил Белозерцев. Голос у него дрогнул, сделался тонким. – Похоже, на меня кто-то наезжает.

Виолетта прижалась к Белозерцеву теснее, затем откинулась от него с молитвенно-испуганным видом.

– Ты что сказал?

– На меня кто-то наезжает.

– Спаси и сохрани! – Виолетта сложила пальцы в щепоть, чтобы перекрестить Белозерцева, но, увидев потемневшие от недовольства его глаза – Белозерцев был неверующим, – отвела щепоть в сторону, сунула руку за спину. – Извини, – сказала она, – спаси и сохрани, в общем!

Лицо у нее побледнело, кожа сделалась прозрачной и особенно нежной, эта реакция Виолетты тронула Белозерцева, он легонько коснулся пальцами Викиной щеки, улыбнулся виновато:

– Здравствуй!

– Здравствуй, – тихим эхом отозвалась Виолетта.

– Извини, что я вывалил на тебя все эти тяжести… Преследование, рэкет, угрозы, грубость, обман – это не по твоей части. Ты должна быть вне всего этого, а я, я обязан охранять тебя от пакостей от гнуси бизнеса, от грязи нашего города, от всего плохого. Я же… – он горько покачал головой и замолчал.

– Я тебя люблю, Вава, – Виолетта назвала Белозерцева так, как его звали когда-то в детстве, вздохнула, потянула Белозерцева за собой в квартиру.

– И я тебя люблю, Вика…. Это взаимно, – произнес он, согнулся, втягиваясь следом за Виолеттой в квартиру. – Только вот… видишь… В общем, дурак я.

– Нет, Вава, ты не дурак, ты далеко не дурак, и раз ты решил что-то сказать, значит, это наболело, это нельзя – держать в себе. Ты рассказывай, рассказывай, не держи в себе тяжесть, расскажешь – легче станет.

– Вика, помнишь, как мы с тобой познакомились?

– Хорошо помню.

У одних романы, связи, знакомства начинаются со знойного Юга – это самое распространенное, там все завязывается легко, все кажется романтичным, влекущим, все припахивает сладкими соблазнительными фруктами и морем, – впрочем, серьезных продолжений у южных романов почти не бывает, у Белозерцева и Вики такое случалось не раз, ни один роман не стал заметным. У других – со встречи на какой-нибудь московской пирушке, у третьих – с полета по служебным делам в Носоноговск либо в Нижнепупинск с прилегающим к нему Нижнезадовским геологическим месторождением или что-нибудь в этом роде, когда кресла женщины и мужчины оказываются рядом и сближение происходит в дороге, у четвертых – со спектакля в престижном столичном театре – Большом или Малом, куда ходит избранная публика, у пятых и шестых – еще как-то… Можно вообще подойти к хорошенькой девушке на замызганной, истоптанной поросятами улице города Курицына и спросить: «Девушка, вы не подскажете, как проехать к станции метро “Кропоткинская”?» А девушка эта вообще никогда в жизни не видела метро, только читала о нем в книжках… И совсем неважно, что она ответит – пусть это вообще останется за пределами сознания, главное то, что она обязательно обратит внимание на человека, задавшего ей нелепый вопрос. Ну а дальше – дело техники.

Примерно так и Белозерцев познакомился с Викой.

Он увидел ее, одетую во все белое – в белом костюме, в белых лаковых туфельках, с белой сумочкой, небрежно повешенной через плечо, стоящую около высотного здания на Смоленской площади, не сдержался и подошел к ней:

– Девушка, скажите, из какой вы сказки?

Он не помнит уже, что она ответила, да и неважно это было, как и в случае с прекрасной обитательницей города Курицына, важно, что она обратила на него внимание, серые умные глаза ее сделались удивленными, она сощурилась, будто смотрела на Белозерцева сквозь прицел, и он почувствовал, как в лицо ему ударил ветер «Сейчас ведь сбросит со скалы вниз, – невольно подумал он, – в море, в волны, на съедение крабам и рыбам. Нет бы подумать, прежде чем спрашивать, из какой сказки, – надо ли это ему или не надо? Но, с другой стороны, «царь он или не царь, тварь дрожащая или право имеет, быть или не быть?» – и чего раздумывать, когда она может развернуться и исчезнуть! На размышления не оставалось времени…

В нашей жизни все оставляет след – даже самая малая обида, полученная в детстве, всякая крохотная боль, оставшаяся от пореза или щепки, всадившейся в ладонь, всякое поражение, в том числе и мимолетное, и Белозерцев приготовился к поражению, к тому, что с этим поражением в нем умрет часть его самого, улыбнулся виновато… Он умел «держать образ», как принято говорить в театре, быстро становиться самим собой… Глаза девушки дрогнули, помягчели, она сделала неопределенный жест.

– Через пять минут скажу, из какой я сказки, – наконец проговорила она.

– Я могу подождать?

– Конечно.

Его удивило слово «конечно» – она не должна была его произносить, но произнесла, вот ведь как, – удивили тон, окраска голоса, которым она говорила, в этой женщине имелась некая манящая тайна, что всегда завораживает мужчин и в конце концов превращает их в послушных олухов, которыми можно крутить и так и этак, и вот ведь удивительно: слишком много мужчин готово, оказывается, превратиться в олухов, в кого угодно, лишь бы обладать такими женщинами. Белозерцев поймал себя на этой мысли. Он такой же, как и все, ничем не отличается от какого-нибудь Тоги из Кутаиси или Османа из Махачкалы, он… Белозерцев не выдержал и улыбнулся. Сам себе улыбнулся, не девушке, но улыбку скрыть не удалось – та засекла ее острым взглядом и все разгадала.

Обычно бывает наоборот – желая кого-нибудь расколоть, мы раскалываемся сами и потом стыдимся этого – надо же, ни с того ни с сего остался в дураках, как в популярной карточной игре, такое, признаться, часто происходило с Белозерцевым и его друзьями, такое происходило и со многими проницательными женщинами, которые хотели расколоть Белозерцева, – здесь же было нечто иное. Белозерцев внутренне сжался, улыбнулся снова и вообще постарался, чтобы тихая мудрая улыбка подольше не исчезала с его лица. С другой стороны, через минуту в нем возникла некая болезненная неловкость: а не выставляет ли он себя в роли шута?

Сейчас появится какой-нибудь хлыщ с розой на длинной ножке – почему-то хлыщи любят преподносить женщинам по одной розе – не букет, от которого кружится голова, а именно одну розу, и как знак того, что розу преподносит хлыщ и никто иной – обязательно на длинной ножке. Одна роза, пусть даже на километровом стебле, обходится хлыщу много дешевле, чем жиденький букет. И какое же унижение испытает Белозерцев, когда увидит хлыща! Он почувствовал, что ему сделалось холодно, лопатки онемели, а вот к лицу прилил жар, кожа покраснела.

Продолжая улыбаться, Белозерцев наклонил голову – показал, что в волосах у него не то чтобы лысинки, ни одной рединки нет, ни одного незащищенного пятнеца, а пробор идеален, будто его провели по линейке, произнес вежливо:

– При таких обстоятельствах пять минут ожидания могут состарить на тридцать лет, – он сам удивился тому, что произнес, слишком уж это прозвучало по-восточному, выспренно, слишком уж ненатурально, ужаснулся своим словам, но виду не подал. – Завтра я буду в это время ждать вас, – сказал он, – здесь же!

– Вы что, живете с включенным таймером?

– Да, живу с включенным таймером, – подтвердил Белозерцев и, увидев, как в глазах девушки зажглись крохотные неяркие костерки – там, в глазах, в зрачках шла своя жизнь, которую Белозерцеву не дано было понять… «До поры до времени не дано», – сказал он самому себе, повернулся и ушел.

Ему жаль было уходить, он понимал, что эту девушку он может не увидеть никогда, но вместе с тем это было единственно верное сюжетное решение, других вариантов не существовало.

Он ни разу не оглянулся. Почти бесцельно, с пустой головой миновал один кривой арбатский переулок, потом второй, за ним третий, вышел на Арбат, остановился перед витриной тщательно отреставрированного магазина, в котором были выставлены платья известной парижской фирмы, потом снова втянулся в очередной старый проулок. Он в эти минуты походил на человека, который ищет свое прошлое – и верно ведь, он искал свое прошлое, ибо девушка в белом принадлежала к тому времени, которое он когда-то покинул. А возврата назад, как известно, нет. И никогда не будет.

Жаль, что не все это осознают. А на тех, кто осознает, наваливается такая глухая тоска, что синее небо над головой мигом становится черным, ночным. И размером небо бывает не больше детской варежки.

Именно такую тоску ощутил сейчас Белозерцев. В ушах у него возник назойливый звон, во рту сделалось горько, он попробовал сглотнуть эту горечь – не удалось. Белозерцев выругался. Ему захотелось развернуться на сто восемьдесят градусов, помчаться назад, на Смоленку, схватить девушку за руку, сказать ей что-то важное, единственно верное, но… Было поздно.

На следующий день он снова появился на Смоленской площади у несуразного мидовского здания. Девушка в белом была уже там, только одета она была не в белое, а в строгий, без единой морщинки костюм асфальтового цвета.

– Похоже, вы никуда отсюда не уходили, – неожиданно глупо, дрогнувшим голосом произнес Белозерцев.

– Ага. Я тут живу, – она засмеялась.

Белозерцев почувствовал, как с него сползла, стекла вся тяжесть, набравшаяся за прошедший день, ему даже дышать сделалось легче, а серое небо над головой стремительно посветлело, обрело глубину и цвет. Задерживая в себе осекающееся дыхание, он виновато отвел глаза в сторону.

Звали девушку Викой.

Нет, то, как они познакомились, он никогда не забудет.

– Я все помню, я все хорошо помню, – медленно проговорил Белозерцев, понюхал ее волосы, – в первый день ты была неприступна, как Троя…

– Неудачное сравнение, – заметила Вика.

– Я понял, что мне ничего не светит, развернулся на одном каблуке и, как броненосец «Потемкин», ушел в сторону моря…

– Броненосец! Во что я была одета?

– В первый день – во что-то трикотажное, апельсинового колера, – Белозерцев решил присочинить, чтобы завести Вику. – Во второй – в шелк цвета небесной лазури… Ты – женщина контрастов.

– Ну и память у тебя! – Вика не поддалась Белозерцеву, у нее погасли, сделались чужими, очень далекими глаза, по лицу серой тенью проскользнула тревога. Белозерцев все понял, подумал о Вике с нежностью и растерянностью: что с ней будет, если его кто-то накроет сачком? Она ведь растеряется, пропадет в этой волчьей жизни.

– Я боюсь за тебя, Вава!

– Вавой меня звали в детстве, еще ты зовешь, больше никто, – натянуто, пока еще не справляясь с собой, проговорил Белозерцев, улыбнулся, – свое имя в детстве я никак не мог выговорить – только Вава. Вава да Вава.

– Я и не знала. Надо же!

Он очень близко увидел ее лицо, странно увеличившееся, встревоженное, с ясными глазами и мягкими, припухлыми от сна губами, не выдержал, пробормотал натянуто, почти без сил: – Вика, давай уедем куда-нибудь. Хотя бы на неделю… Например, в Испанию, а?

– Как в прошлом году, когда мы в казино проиграли шесть тысяч долларов?

– Да, как в прошлом году, только проиграем не шесть тысяч долларов, а десять. Проигранные деньги – к счастью.

– Когда они есть.

– Они у меня есть… И долой, долой все тревоги, все заботы, все обязательства – все, что навалилось на нас. Все к черту! – он сглотнул последнее слово, смял его, сдавил зубами. Заводясь, Белозерцев ударил кулаком по воздуху, поймал себя на том, что делает не то, и произнес, расслабляясь: – Если не нравится Испания, можем поехать в Марокко. В Восточную Африку, она цивилизованная… Или на Сейшельские острова. Там – вечное лето.

– Сейшелы – лучше всего.

– Значит, поедем на Сейшелы.

20 сентября, среда, 8 час. 50 мин.

Проводив мужа на работу, Ирина Белозерцева несколько минут стояла неподвижно в прихожей, рассматривая себя в большое овальное зеркало, подаренное ей год назад Белозерцевым – тот заказал в офис новую кожаную мебель, новую оснастку и столы, и это зеркало оказалось лишним. Белозерцев подарил его Ирине, не зная, – а может, сделал это специально, – что зеркало дарить нельзя: подаренное зеркало, как и платок, нож, ножницы – к ссоре. Ирина поморщилась, но подарок приняла. Верх взяла, как она сама понимает, жадность – очень уж хорош был подарок. Не зеркало, а мечта, говоря выспренным литературным языком.

Потрогала пальцами кожу под глазами, разгладила складку, озабоченно потерла виски, что-то вдавила в поры, сделалась неприступной, сама себе не знакомой, потом выражение неприступности сменилось покорностью, мигом изменившей ее помолодевшее лицо, покорность трансформировалась в нежность – Ирина проводила перед зеркалом маленькую тренировку, ставшую уже привычной – Ирине, как всякой женщине, важно было владеть собой.

Нежность сменилась веселостью, веселость хмуростью, хмурость разбойничьей бесшабашностью, басшабашность мягкостью и так далее. Лицо человека может принимать не менее пятидесяти самых различных выражений.

«Не лицо, а резина какая-то», – невольно усмехнулась Ирина, подошла к телефону, подняла трубку, несколько секунд подержала ее на весу, размышляя, потом решительно набрала номер:

– Олежка, я дома… Одна. Мой, думаю, до пяти вечера не то что не появится – даже не позвонит. У него сегодня двое переговоров, посещение выставки, презентация вместе с французами, пресс-конференция на Зубовском бульваре, еще что-то… Все трудно запомнить, в общем. Приезжай. Что? Нет, нет, это вполне безопасно, он в ближайшее время здесь не появится. Приезжай! Мы с тобой давно не виделись. Жду тебя в… – она потянулась к часам, лежавшим на журнальном столике в прихожей – часы были дорогие, привезенные мужем из Швейцарии, – в половине десятого. Ничего страшного, что рано – хоть на кофе время останется. Вино у меня есть, немецкое, «Мозельское». Знаешь, такое сладковатое, есть французское красное, четырех сортов – к мясу. Если хочешь, мы с тобой приготовим мясо… Вдвоем, как раньше. Бифштекс с кровью. Представляешь, как это здорово – обжигающее мясо и терпкое темное вино из хрустальных бокалов! Приезжай немед-ленно!

Она повесила трубку и еще некоторое время задумчиво стояла у телефона: хорошо иметь нежного надежного мужа, вдвойне хорошо иметь, кроме него, еще кого-то, такого же близкого, нежного и надежного.

20 сентября, среда, 8 час. 52 мин.

Костик быстро понял, что с ним произошло – не раз видел подобное в фильмах, но никогда не думал, что это может произойти в Москве, да еще с ним, с живым, хотя и маленьким человечком, имеющим могущественного папу, – закричал, забился в руках Медузы. Видитель «жигулей» – редкозубый, в коронках, смешливый Клоп резко вывернул голову, сжал глаза в узкие жесткие щелки:

– Медуза, какого черта! – выругался и начал стремительно и нервно крутить маленькую, неудобную, постоянно выскальзывающую из пальцев рукоятку на двери – поднимал стекло. – Тьфу!

Две женщины, которые вели с собой детишек, – Клоп не разобрал, кого они вели, мальчишек или девчонок, не до того было, не успел, – косо соскользнули назад и в следующее мгновение исчезли, оставшись за поворотом узкой боковой дороги. И лица их Клоп не разобрал – лица были плоские, стертые, ничего приметного на них не имелось, это раздосадовало его, и он снова выругался.

Медуза притиснул грязную, пахнущую мясными консервами руку ко рту Костика, зажал крик.

– Надо же, идя, они наш номер засекли! Деверь, может, вернуться, пристрелить.

Деверь, откинувшись спиной в угол машины, наблюдал за дорогой. Процедил сквозь зубы:

– Зачем стрелять? Сейчас – никакой стрельбы! Все, отстрелялись. Можете считать, что у нас ни одного патрона не осталось. Но зато есть запасные номера!

– Так уж ни одного патрона и не осталось? – Клоп хмыкнул в кулак. – Даже для собственных нужд?

– Даже для собственных нужд, – пробормотал Деверь. – Финита! Ты бы лучше там, у детского сада, посообразительнее был, а не здесь!

– Чем же я провинился? – искренне удивился Клоп.

– А ничем! Потому и не бью. Если бы знал, что провинился – убил бы! Понял, Клоп?

– Понял, чем дед бабку донял, – пробормотал Клоп, на глазах уменьшаясь за рулем, становясь совершенно неприметным, плоским, словно тень, помотал головой: – И кто тебе на хвост наступил?

Когда выехали на гулкую, битком набитую машинами трассу, Деверь сказал Медузе:

– Можешь больше не зажимать рот этому арбузенку, здесь его уже никто не услышит. Хоть все окна открывай!

Медуза отнял вонючую грязную руку от лица Костика и с брезгливой миной отер ладони о штаны:

– Все пальцы в соплях.

Деверь захохотал:

– Детские сопли – святые, так ты, Медуза, и к Евангелию скоро потянешься! Шансов на счастливое будущее у тебя сразу в несколько раз больше станет.

Медуза в ответ кисло улыбнулся, отвел глаза в сторону. Костик, которого чуть не вырвало от рук Медузы, пришел в себя, заворочался, заерзал на сиденье, подпрыгнул, впиваясь головой в мягкий низкий потолок «жигулей» и закричал. Деверь насмешливо покосился на него – он даже не шевельнулся, чтобы хоть что-то предпринять. Похвалил только, покрутив перед лицом Костика указательным пальцем:

– Молодец, арбуз, голос хороший имеешь. Певцом будешь, если, конечно, до той поры доживешь.

Костик снова долбанулся головой в потолок машины, вскрикнул от боли, Медуза схватил его за плечи, притиснул к сиденью:

– А ну, сиди смирно! Скоро приедем, там тебе будет простор для прыжков и вверх и вбок. Через двадцать минут, – споткнулся на полуслове, увидев, как Деверь показывает ему увесистый волосатый кулак, заморгал виновато, не понимая пока, чего же он такого сказал. – Ты чего?

В ответ Деверь молча покрутил пальцем у виска, потом показал на Костика и стукнул ногтем по стеклу часов. Пробурчал недовольно:

– Вот так мы все и заваливаемся. По собственной дурости. Не находишь, Медуза?

Тут до Медузы дошло: напрасно он, конечно, болтанул насчет двадцати минут – этим он выдал время, которое отделяет их от места, куда они едут, по времени ведь всегда можно рассчитать расстояние, а там… Вполне возможно, что этот щенок знает Москву не хуже взрослых… Тогда что?

Он спросил у Деверя:

– Может, ему глаза завязать?

– Не надо.

– Он же все видит!

– И его все видят – не думай, что мы невидимые и неслышимые. Первый же мусор обратит внимание: с какой это стати в машине сидит человек с завязанными глазами?

– Не человек – пацаненок. Арбузенок, как ты говоришь.

– Что в лоб, что по лбу! – Деверю начал надоедать этот разговор, в его голосе появились резкие нотки, заплескалось что-то угрожающее. Костик всхлипнул, затрясся по-птичьи – ему было жаль себя, жаль отца с матерью, жаль собственного дома, который он, может быть, никогда больше не увидит – и такая мысль мелькнула в его голове, – и он затрясся еще сильнее.

Белый свет перед ним померк, мир сделался маленьким, неуютным, размером всего в ладошку, даже меньше ладони, налился темной пороховой копотью, в горле родился долгий удушливый взрыд, и Костик чуть не потерял сознание. Закашлялся. Деверь ударил его рукой по спине:

– Не сдыхай, малец! Ты нам живой нужен!

Костик не услышал этих слов, маленькое легкое тело, его скрутила боль, лицо Костика сделалось мокрым от слез. Деверь вторично прихлопнул его ладонью, удар был таким, что Костик чуть не влетел в узкое пространство впереди, между двумя сиденьями, Деверь вовремя поймал его за воротник, откинул назад, прижал рукой к сиденью.

– Как вы… как вы… – захлебываясь, прокричал Костик, – как вы смеете! За что вы меня так?

– Гля, бунтует! – удивленно проговорил Клоп, вывернул руль, съезжая с трассы на небольшую боковую дорогу. – Революция 1905 года. Вот что значит папаня золотой щеткой зубы чистит!

– Молчать! – рявкнул Деверь. – А теперь… задраить окна, не то он опять начнет вопить.

– Как вы… – снова скорчился от очередного взрыда Костик, попробовал нырнуть вниз, в ноги в полутемень салона – ему показалось, что там можно спрятаться, но Деверь схватил его за воротник, рявкнул:

– Сидеть!

Этого Костик не стерпел, извернулся, вцепился зубами в руку Деверя. Деверь дернулся, лицо у него перекосилось от боли. Он шарахнулся от Костика в угол машины, помотал перед собой рукой, словно остужал воздух, увидел злые, полные слез глаза Костика и коротко, почти без размаха ударил его кулаком по голове. Бил, впрочем, останавливая руку – боялся размозжить мальчишке голову.

Костик тихо, без звука, ушел вниз, под сиденье, в следующий миг Медуза выдернул его оттуда – вялого, безголосого, враз ставшего каким-то бескостным, бросил опасливый взгляд на Деверя:

– Ты что-о-о?

– Видишь же, он кусается, как бешеный лисенок. Тьфу! Вот сволота! Пидар, пащенок гнойный! Недоносок!

– А если ты его убил?

– Не убил, не бойся. Я ударил его не в полную силу.

– Ну ты даешь! Еще один такой хук и наши денежки – фьють! – Медуза сделал красноречивый жест. – Да и наверху нам голову оторвут.

– Я же сказал тебе, что бил в треть, в четверть силы, – Деверь повысил голос, послышалось в нем что-то дребезжащее, свинцовое, заставившее Медузу замолчать и втянуть голову в плечи.

Деверь закатал локоть куртки и с шипением всосал в себя воздух, показал прокушенную руку Медузе:

– Видишь? – зубы у Костика оказались острыми, как у зверенка. – Ладно, – пробормотал он, снова втянул в себя воздух, – это папане-арбузу дорого обойдется. Валютой заплатит.

– Действительно, не убей его, Деверь, – подал голос из-за руля Клоп. – Тогда не то чтобы зелеными – родными фиолетовыми ничего не возьмешь.

– Еще как возьмем, – уверенно проговорил Деверь, серой замызганной тряпицей, найденной в кармане, стер с руки кровь. Кровь выступила опять, прокус был хоть и неглубоким – глубокий Костик просто не мог оставить, – но болезненным и кровянистым. – Даже если его обглодают крысы, мы все равно возьмем тугрики. За один лишь костяк, чтобы похоронить… Тугриков будет, как грязи. И у нас, и у паханов наших. С верхом, понял? – в голосе Деверя вновь забряцали жесткие нотки, будто в горло ему кто-то натолкал гвоздей. – А? Что-то я не слышу одобрительных возгласов.

Клоп знал, что Деверь был человеком лютым, редкостного жестокого замеса – Деверь вообще не ведал, что такое дружеское общение на троих за кружкой холодного пива, с «собольком» – высокогорлой бутылкой водки, не ведал, как размягчается черствая мужская душа в таких беседах – он вообще ничего этого не ведал и мог прихлопнуть человека, как муху, потому Клоп так с Деверем себя и вел, старался держаться на расстоянии, не входя в «зону» и просчитывая то самое опасное расстояние, где Деверь мог его достать. Так было больше шансов, что он и его напарник Медуза останутся целыми.

А с другой стороны, Деверь хоть и был «сам с усам» – хозяин, «бугор» в их группе, у него также имелся хозяин, свой – может быть, даже более жестокий, чем Деверь, который мог срубить «бугру» голову и швырнуть ее на помойку. Ведь мальчишку они похитили не для того, чтобы убить в машине – совсем для других целей, поэтому Деверь хорошо знает: если он ухлопает «арбузенка», то сам получит пулю в затылок. Но форс держит хорошо, не потеет – вон как приложил пацаненка и не поморщился… В конце концов, Клопово дело – сторона, баранка с тормозами да исправная система зажигания.

Впрочем, самого главного шефа – хозяина хозяев – в их группе не видел никто, и никто даже не представляет, как он выглядит. Интересно было бы на него посмотреть. Но шеф даже на связь сам не выходит, только через бабу свою доверенную, через секретаршу, вот ведь как.

За окном замелькали каменные, с новыми блестящими крышами дома – похоже, дачные, но эти дома не были дачными, дачные владения располагались еще далеко, за пределами бетонного окружного кольца, Москва ныне растеклась, расползлась по земле, словно студень, – никогда уже не собрать ее в одну компактную горсть, – Москва стала неуправляемой, и такой она будет еще очень долго. Клоп оценивающе глянул на очередной, выстроенный в стиле «модерн» домик с высокой кирпичной трубой, на которой сидела жирная ворона, вздохнул: хотелось и самому заиметь такой вот домик, в палисаднике разводить цветы, кормить с рук голубей и нянчить на коленке сына, да, видать, не дано…

Клоп вздохнул, взялся покрепче за баранку. Поймав в зеркальце свирепый взгляд Деверя, пригнулся, выводя собственное тело, незащищенную спину из «зоны».

Мальчишка был без сознания, буржуйский домострой за окнами машины кончился, на смену особнякам пришли современные безликие девятиэтажки – собственно, это были те же хрущобы, что в большом количестве ставили на земле в пятидесятых – шестидесятых годах, только поновее да малость получше. Самую, впрочем, малость. Заблудиться в них ничего не стоило.

Если сейчас пацаненок очнется и, глянув в окно, что-то засечет, то никогда не определит, что именно он засек. Окраины Москвы всегда были безлики.

20 сентября, среда, 9 час. 10 мин.

Вика показалась ему сегодня необычно яркой, горячей. Белозерцев даже застонал от какого-то странного отчаяния, от неверия – неужели он обладает этой женщиной? Он был растроган, был благодарен судьбе за Вику, за то, что не прошел тогда мимо мрачной сталинской высотки, оседлавшей Смоленскую площадь, а ведь мог промахнуть мимо на машине, мог пройти по противоположной стороне улицы и не заметить Вику – все могло быть, но судьба распорядилась так, чтобы он ее увидел.

– Как ты ко мне относишься? – неожиданно, возвращая его с небес на землю, спросила Вика.

– Лучше всех! – совершенно бездумно и по-детски счастливо ответил Белозерцев.

– Значит, никак, – помрачнела Вика.

– Разве я не предложил тебе отдых на Сейшельских островах?

– Одесская манера – вопросом на вопрос, – Вика усмехнулась. – И где только ты этому научился, Белозерцев?

Белозерцев не раз замечал: когда Вика начинает сердиться на него – называет не по имени, а по фамилии. В другой раз он обязательно сделал бы ответное движение, достал бы из кармана какую-нибудь золотую побрякушку, брошку или кулончик на тоненькой изящной цепочке, быстро бы свел все на нет – женщины от золота тают, преображаются на глазах, исключений нет, странно даже, что на них такое колдовское воздействие оказывает довольно невзрачный желтый металл, но сейчас этого не сделал. В нем вновь, как и полчаса назад, неожиданно возникло ощущение тоски, зажатости, некой странной оторопи. Чувство тепла, солнечной яркости, праздника, которое владело им еще две минуты назад, исчезло бесследно.

– О чем ты думаешь, Белозерцев? – словно бы ощутив холод, возникший в душе Белозерцева, проникшись его маятой, спросила Вика. Сделала она это скорее интуитивно, чем от осознания того, что не все у Белозерцева ладно.

– О внеземной цивилизации, летающих тарелках или о ценах на хлеб в Чебоксарах?

– О ценах на хлеб в Чебоксарах, – выплывая из своих мыслей, ответил Белозерцев. – Прости меня, Вика.

Глаза у Вики потеплели, она едва приметно, нежно провела рукой по его щеке:

– Тебе по-прежнему плохо?

– Очень, – признался Белозерцев.

– Ничего не прошло?

– Нет.

Легкая тень проползла у Вики по лицу, она откинулась назад, хрипловато, как-то незнакомо рассмеялась. Белозерцев прикрыл глаза и в который уж раз устало удивился тому, как умеют изменяться женщины.

Сейчас что-нибудь про жену начнет пытать, выспрашивать, какая она, что носит и что ест на завтрак, в какие магазины предпочитает ходить и в автомобиле какой марки ездить?

– Как твоя мымра? – кончив смеяться и обретя нежный серебристый голос, спросила Вика. – Ходит еще по земле?

– Ходит. У тебя что, деньги закончились? – враз сделавшись хмурым, спросил Белозерцев. – Могу добавить энную сумму на кухонные расходы. На кастрюли, спички или, скажем, чистящий порошок. Либо на новомодное средство от тараканов.

Вика улыбнулась, уголки рта у нее поползли вниз, придав лицу капризно-кислое выражение.

– Разве в деньгах счастье?

– Не в деньгах, конечно, но без денег в жизни счастья нет совершенно никакого, – Белозерцев улыбнулся ответно, улыбка у него получилась натянутой, он чуть ли не физически почувствовал ее натянутость и отвернул лицо от Вики. – Знаешь, это раньше заключенные малевали у себя на груди татуировки с бессмертным текстом: «Нет щастья в жизни»!

– Не знаю, в заключении не была, – Вика по-девчоночьи фыркнула, глаза у нее сделались совсем темными, в них мелькнуло что-то неясное – то ли злость, то ли испуг, и Вика поджала губы.

Белозерцев подумал о том, как быстро способна меняться Вика – настроение у нее подобно ветру в поле – то в одну сторону дует, то в другую, то в третью, то вообще зависает в воздухе, и что произойдет в следующий миг, никто не может предсказать: Виолетта – женщина непредсказуемая. Впрочем, такой она не была, такой она стала.

«Собственно, такая не только Вика, большинство женщин такие, они – непредсказуемы», – Белозерцев вздохнул, попробовал перед самим собой оправдать Вику и тут же оборвал себя: а нужны ли оправдания?

Пока было непонятно, куда клонит Вика. Но куда-то она клонит, это точно… Иначе с чего бы такая резкая смена настроений! Белое без всяких причин обращается в черное – стремительно, в считанные секунды – Белозерцев даже глазом моргнуть не успевает…

Без всяких причин… «Без причин ли? – возник в мозгу усталый вопрос. – Не-ет, причина есть, только Вика не выложила ее. Но поскольку она – женщина последовательная, то обязательно выложит. Так что терпи, жди? Белозерцев. Отдыхом на Сейшелах ты от Вики не откупишься – слишком мало, дешево, хотя на самом деле дорого, к Сейшелам надо еще приплюсовать Канары либо основательную пробежку по магазинам вашингтонского Джордж-тауна и золотой презент весом килограмма в полтора. Гос-споди, и еще эта непроходящая иссасывающая тоска – откуда она? Почему не проходит? И это дурацкое преследование “яичного желтка”, которое Боря сумел удачно пресечь… Все напластовалось, собралось в одну кучу, спрессовалось, одно наползло на другое, селедка влипла в джем, джем смешался с горчицей, горчица пристала к куску рыбы, рыба к мясу, а к мясу приклеился большой кусок халвы».

– Скажи, пожалуйста, ты хотел бы иметь ребенка? – неожиданно спросила Вика.

– Хотел бы, – не колеблясь, ответил Белозерцев.

– И я хотела бы. У тебя ведь есть уже ребенок?

– Как будто ты не знаешь! Есть… Сын.

– Я тоже хочу сына, – тихо произнесла Виолетта.

Белозерцев резко откинулся от Вики, словно хотел рассмотреть ее со стороны – эта мысль была неожиданна, как удар током, он об этом не думал, скорее наоборот; он всегда считал, что такой красивой женщине, как Виолетта, ребенок только будет помехой, – почувствовал внутри секущий жар, ему сделалось жаль себя, как и жаль Вику: как же он упустил такой сюжетный ход, как же его не просчитал? Он пристально посмотрел на Вику, сглотнул что-то липкое, противное, возникшее во рту, проговорил почему-то шепотом – наверное, потому, что у него не стало голоса:

– Чтобы иметь ребенка, тебе надо выйти замуж.

Вика также спросила шепотом, в унисон Белозерцеву:

– За кого? За тебя?

Белозерцев отрицательно потряс гловой – жест был хотя и машинальным, но очень поспешным и оттого обидным, и Вика не выдержала, прикусила зубами нижнюю губу:

– Что, неужели твоя Матрена Терентьевна лучше меня?

– Да не Матрена она, Вика, и не Терентьевна…

– Мне все равно.

– А мне, Вика, нет. Понимаешь? – он приблизился к Виолетте, лицом к лицу, потерся лбом о лоб, почувствовал, как гладка и тепла у нее кожа, увидел совсем рядом Викины глаза, ощутил жар в висках и в глотке. – Эх, Вика, Вика… Ну что же ты со мной делаешь!

– Сегодня я поняла – просто почувствовала это физически, раньше этого у меня никогда не было, что я начала стареть. Внешне это неприметно, но внутри… Внутри, как говорил один пятнисто-лысый пряник: «Процесс пошел…» Процесс, дорогой Вава, к сожалению, пошел, он идет – от наших лет ни ты, ни я не сумеем скрыться. Природу не обмануть.

– Какой возраст, Вика, о чем ты говоришь? Ты выглядишь на восемнадцать лет – на восемнадцать! Ну, может быть, на восемнадцать с небольшим хвостиком, – стал убеждать ее Белозерцев, – ты вообще указница, с такими опасно знакомиться – это карается законом.

– В каком смысле карается?

– В смысле несовершеннолетия. По старому указу, принятому еще при царе Горохе Свекловиче, за приставания к малолетним полагался приличный срок.

– А-а-а, – насмешливо протянула Виолетта.

Белозерцев отер ладонью лицо – словно бы снял со лба, со щек некую странную налипь, осеннюю паутину – что-то мешало ему, одно накладывалось на другое, плохое настроение на тоску, внутренняя боль на внутреннюю боль, он никак не мог избавиться от удручающего состояния, навалившегося на него, никак не мог прийти в себя, и это раздражало его. Белозерцев думал, что визит к Вике принесет облегчение, а он облегчения не принес. Наоборот, ему стало хуже.

– Значит, так, Вика… – проговорил он тихо, прислушиваясь к самому себе, – тебе надо выходить замуж.

Вика, глядя на Белозерцева, согласно наклонила голову, Белозерцев отвел глаза в сторону – слишком уж острым, испытующим сделался взгляд Вики, зрачки даже стали похожи на шляпки хорошо откованных гвоздей.

– Вот я тебя и выдам замуж, Вика, – стараясь говорить ровно, чтобы голос не дрожал, сказал Белозерцев.

– За кого? За себя самое? Или за тебя? За тебя я пойду замуж, пойду! – Лицо у Вики подобрело, из глаз истаял темный пороховой налет, а зрачки перестали походить на железные шляпки. – За тебя? Я правильно поняла?

– Ты же знаешь, Вика, – Белозерцев повел рукой в сторону, получился очень выразительный жест – он будто длинный жирный минус начертил. – И вообще, давай не будем обо мне, а? Ты же все прекрасно знаешь, Вика… и все понимаешь.

Надо отдать должное Вике – она всегда умела останавливаться, еще ни разу не перегнула палку, она и в этот раз словно бы почувствовала опасность, расслабляюще улыбнулась и повторила жест Белозерцева – провела рукой линию, располовинивая пространство, одну половину она отдавала Белозерцеву, другую брала себе. Спросила тихо:

– И кого же ты хочешь предложить мне в мужья?

– Есть один человек на примете… Мой человек.

– Я обязательно должна выходить за него замуж? – на лице Вики не дрогнула ни одна жилка.

– Нет, не обязательно. Только если захочешь.

– Ничего не понимаю, – Вика вдруг сделалась растерянной. – Ничего не понимаю… Как я должна выйти за него замуж? Я же твоя – не его!

– Ты и будешь моей. Ты за него выйдешь замуж только в смысле отметки в паспорте. Если хочешь, это будет фиктивный брак… А жить будешь со мной. У тебя ничего не изменится.

– А ребенок?

– И ребенок будет мой.

– Но в случае развода алименты будет платить он?

– В случае развода алименты платить буду я. Но развода не будет – и ты это прекрасно понимаешь.

– Извини, – она потерла пальцами виски, – голова что-то кругом идет, тупая я стала… Он же будет прикасаться ко мне, – проговорила она жалобно.

– Он до тебя пальцем не дотронется.

– Значит, он будет мужем только на бумаге?

– Наконец-то до тебя дошло!

– И за это получит деньги?

– Он и так получает деньги. Уже! И немалую сумму.

Вика помолчала немного, переваривая то, что услышала, качнула расстроенно головой:

– В конце концов, я сама в этом виновата…

«Никто ни в чем не виноват, все равно, если не сегодня, то завтра это должно было произойти», – хотел было сказать Белозерцев, но промолчал, вместо этого лишь выразительно пошевелил плечами, словно ему сделалось холодно – на самом деле он старался освободиться от усталости, как от тяжелого рюкзака. И вообще, это единственный путь удержать Вику около себя – выдать замуж за доверенного человека, повязать ее… Другого пути нет.

– Ты пойми, Вика, ныне это нормальная вещь, так поступают многие.

– Примета времени, это ты хочешь сказать?

– Да, примета времени, выражаясь языком кондового соцреализма.

– Ох, как бы я не хотела становиться в один ряд со многими!

– И не надо! Никто от тебя этого не требует, на дыбу не тянет. Повторяю: ты как была моей, так моей и останешься. И ребенок будет записан на мою фамилию.

– Даже так?

– Даже так! Другого выхода нет, Вика, ты пойми! – внутри у него родилось, скатавшись. в небольшой ледяной пузырь, раздражение, пузырь этот начал стремительно расти, Белозерцев хотел было задавить его, но попытка оказалась тщетной, и пузырь пополз вверх.

– И кто же он, мой избранник? – медленно выговаривая слова, спросила Вика.

Пузырь тихо лопнул. Белозерцев с облегчением вздохнул, выдавил из себя воздух, скопившийся в груди и мешавший ему не только дышать, но и думать, – Вика женщина умная, раз она задает такой вопрос – значит, все поняла и сломалась, больше ставить условий не будет. Но и ему нельзя перегибать палку, иначе он потеряет ее.

– Нормальный человек. Вполне нормальный. Мой товарищ. Вместе учились в институте.

– Только ему в жизни повезло меньше, чем тебе.

– В некотором роде да.

– Как хоть его зовут, моего счастливого избранника?

– Игорем. Игорь Борисович, если полностью.

Она усмехнулась, неверяще покачала головой.

– Небось этакий дудак, дудачок, не самый высокий – скорее низкий, но не совсем низкий, с пухлыми розовыми щечками, обезоруживающей старческой улыбкой и светлыми бараньими кудряшками на голове.

Белозерцев изумленно покосился на Вику:

– Ну и ну… Ты что, с ним знакома?

– Нет, я просто знаю, как выглядят твои друзья, сам тип их, внешние данные и так далее.

– Ох, и язык у тебя! – еще раз нехорошо изумился Белозерцев – слишком уж однозначно и очень недобро отзывалась Вика о его товарищах. – И глаз – ватерпас! – Белозерцев решил, что знакомство не надо будет откладывать, сегодня же вечером он и познакомит Вику с Игорем Борисовичем Ланиным, приятелем давним и верным, ныне – сотоварищем по бизнесу, хотя в бизнесе они выступают в разных весовых категориях, – Ланин ест из рук Белозерцева, – человеком еще не изношенным, способным на любовь и заботу о близкой женщине, готовым закрывать глаза на проделки своих друзей, верным и, если честно, недалеким мужиком. Должность его, в общем-то, была не очень нужна в конторе, но Белозерцев держал Ланина при себе и исправно платил зарплату. В конце концов, когда будут подбивать итоги, занесут его зарплату в графу непредвиденных расходов, как, собственно, и расходы на саму Вику. Все это – «издержки производства», штука вполне естественная. – Давай сегодня мы и повидаемся с Игорем Борисовичем, – предложил Белозерцев. Вика вздохнула.

– Он хоть русский?

– Какое это имеет значение? Русский, армянин, грузин, нигериец или хохол? Мы же друзей себе не по паспорту и не по пятому пункту выбираем – по тому, что они для нас значат. Хороший какой-нибудь Вася Тютькин человек или так себе, редиска… Наплевать нам на национальность Васи Тютькина!

– Главный критерий в оценке другой, – усмехнулась Вика, перебив Белозерцева, – можно идти с этим человеком в разведку или нельзя?

– Если хочешь – да! Это тоже имеет место.

– Странная у тебя логика. Потными портянками попахивает…

– Ну, знаешь, милая, – Белозерцев вспыхнул, но быстро взял себя в руки. – Представь себе, что есть люди, для которых запах потных портянок – самый желанный на свете… Ну что, встречаемся сегодня с Игорем? Фамилия у него звучная, дворянская, пушкинской поры – Ланин.

– Пушкинская фамилия – не Ланин, а Ларин.

Белозерцев никак не среагировал на эту фразу – слишком мелкий укол.

– Ужинать будем в «Манхэттен-клабе» с голыми девочками и холодным французским шампанским. Как тебе такая программа, Вика? Можем выбрать что-нибудь проще – «Пекин», например…

Белозерцев загадал: если Вика согласится на сегодняшнюю встречу с Ланиным – значит, все будет в порядке, если откажется – дело осложняется и надо будет отрабатывать задний ход. Выжидающе глянул на Вику.

– Я бы предпочла «Пекин».

– Правильно, – поддержал Вику Белозерцев, – «Пекин» – ресторан проверенный, с опробированной кухней. Ку-ухня там ныне – я тебе скажу-у… Поедим копченых червей, супа из медуз, салата из паучьих ножек, холодца из акульих губ…

– Только без этого… – она покрутила в воздухе рукой, подняла пальцы в брезгливом жесте, – без всякой папуасятины, без островного азарта…

Что такое «островной азарт», Белозерцев не знал, но догадывался – в лексиконе утонченной Вики это было что-то новое, – сделал рукой успокаивающее движение и неожиданно задохнулся от наката острого, сиротски слезного чувства; он словно бы очутился сейчас в некой пустоте, изолированный от всего, что составляло его жизнь, – от работы, от дома, от друзей, от Вики – и разговаривал из этой пустоты, и действовал из нее… Он покрутил головой и резко, как-то судрожно прижался в Вике.

20 сентября, среда, 9 час. 25 мин.

Звонок в дверь прозвучал на пять минут раньше назначенного срока, Ирина Белозерцева взглянула на часы и посветлела лицом: ей была приятна нетерпеливость Олега – на крыльях поклонник принесся! Как влюбленный сокол…

Тут же остановила себя: «Какая, к шутам, у соколов может быть любовь? Сокол – жестокая птица, хищник, давит всех кругом». По дороге к двери глянула в зеркало, задержалась на секунду, привычно помяла кожу под глазами, подмигнула сама себе: «А ты молодец, старуха, хорошо выглядишь! Так держать!»

Хотела было спросить из-за двери, кто пришел, либо глянуть в узенькую подслеповатую пупочку глазка – сейчас по Москве бродит полно разбойных азербайджанцев, цыган, чеченцев, прочего люда, все глядят, на кого бы напасть, кого обглодать до костей, обчистить до нитки, где урвать пачку «зеленых» – жизнь пошла, как на фронте, но спрашивать, кто пришел, и тем более заглядывать в глазок Ирина не стала – не хотелось выглядеть перед Олежкой смешной.

Олежка – человек тонкий, наблюдательный, с острым языком, он не преминет сделать в памяти засечку, а потом, в нужный момент, воспользоваться ею. Подначки Олега, хотя и мягкие, задевали ее.

Она решительно открыла одну дверь – старую, которая когда-то в пятидесятых годах была поставлена в квартире, потом открыла вторую – тяжелую, сваренную из стали, с сейфовым замком.

За дверями стоял Олег с большой темной розой на длинной-предлинной ножке.

– Стук-стук-стук, это пришли свои, – сказал он, протягивая розу Ирине, – а если не свои? Ты даже не спрашиваешь, кто звонит в дверь?

– «Я милого узнаю по походке…» Так, кажется, пел один знаменитый бард в Париже?

– Не совсем бард… Это Алеша Дмитриевич, цыган с еврейским паспортом. А если бы вместо меня пришел рэкет?

– Среди белого дня? Рэкет обычно заявляется ночью, – она приняла розу и, как примерная девочка из интеллигентной семьи, сделала книксен. Покраснела – Олежка ей нравился. Впрочем, «нравиться» – состояние недолговечное, скоропортящееся, Ирина это проверила на себе.

Олег все умел делать по-своему, был оригинален – вместо модного двубортного костюма мог надеть художническую парусиновую блузу конца девятнадцатого века, скопированную со знаменитых блуз Константина Коровина и Валентина Серова, а если точнее, то с блузы Эдуарда Мане, подвязаться синим либо ярким клетчатым платком – вылитый гений!

Вполне возможно, что от природы он и был гением – Олежка превосходно рисовал, пытался даже нарисовать обнаженную Ирину, долго уговаривал, но она, дуреха, застеснялась, отбилась от Олега – а могла войти в историю изобразительного искусства. Еще Олег писал стихи и сочинял пьесы, стихи его однажды были опубликованы в журнале «Юность», мог взять гитару и недурно спеть, сочинял серьезную музыку и исполнял ее на фортепиано – в общем, Олежка был творческой личностью.

Ирина потянулась к нему для поцелуя:

– Ну, здравствуй! Как живешь?

– По-разному, – бодро ответил Олежка. – Хотя в основном двояко: либо всенародно, либо вопреки. Либо – либо…

– То есть? – не поняла Ирина.

– В большинстве своем – всенародно, но иногда – вопреки. Выпадают такие счастливые моменты… Как сегодня, например.

– Остро! И ко времени, – произнесла Ирина помягчевшим голосом, взяла Олежку за руку, повела за собой в комнату. – Что будешь пить? Коньяк, смирновскую водку, мартини? Есть лимонный «Абсолют», есть «Абсолют-кюрант» и «абсолют» перечный, есть итальянская дынная водка… Ну и естественно – обещанное «Мозельское» и французское бордовое вино. И мясо, которое надо пожарить.

– В результате – маленький праздник. Люблю праздники!

– Праздник – это истина жизни. А истины, увы, – всегда вечны.

– Ах, какие праздники бывали в нашем прошлом, в нашей молодости, а! – азартно, почти по-детски весело воскликнул Олежка, лицо его расплылось в широкой улыбке. – Какая все-таки шальная, какая беззаботная была пора, а! Умирать стану, при седине, при инфаркте и орденах, при персональной сиделке буду, окруженный многочисленными чадами, поклонницами, поклонниками… кем там еще? – а все молодым, все студентом буду себя чувствовать. Это ведь самая золотая пора жизни – студенческие годы!

– А тебе не хотелось бы быть вечным студентом?

– Да я об этом только и мечтаю! – искренне произнес Олежка. – Хоть сегодня готов снова сесть за парту, стать студентом первого курса, – Олежка споткнулся, помолчал немного и восхищенно произнес: – Какая ты краси-ивая! – он обхватил ее сзади за плечи, остановил на полушаге. – Просто невероятно, какая красивая! Можно я твоего мужа вызову на дуэль?

– Зачем?

– Он не должен, он не имеет права в одиночку обладать такой женщиной, как ты!

– А он и не обладает в одиночку.

– Все равно хочу вызвать его на дуэль.

Ирина недоумевающе передернула плечами, рассмеялась было, но быстро оборвала смех.

– Он тебя убьет, Олежка.

Тон у нее был серьезным – она представила, как будет вести себя Белозерцев, если узнает, что у нее есть Олежка. Бедный Олежка…

– Я пуль не боюсь, – сказал Олежка, – я увертливый, пули меня обходят. Все мимо, мимо да мимо.

– Плюнь три раза через плечо! Тьфу, тьфу, тьфу!

– Я не суеверный! Ну почему ты все время укользаешь от меня, Ир? А? – Олежка снова мягко, но настойчиво притянул ее к себе.

Всякая иная настойчивость подобного рода была бы оскорбительна для Ирины, эта же нет, – и вообще Олежка не умел делать грубых движений, Ирина поддалась нажиму, ощутила едва уловимый запах, идущий от Олежки. От него потрясающе тонко, почти неприметно и вместе с тем сильно пахло мужиком. Этот запах вообще любую женщину может свести с ума. Ирина вполне справедливо полагала, что восемьдесят процентов женщин ценят в мужчине не то, как он одет, моден он или не моден, красив или нет, говорлив либо молчалив, умен, насмешлив или же, напротив, недалек и угрюм – все это не имеет никакого значения, а вот дух, что идет от него, волны, токи – значение имеют большое. Впрочем, у женщин все распределено так же, как и у мужчин. Если одним мужчинам нравится попадья, другим поп, а третьим – поповская дочка, то у прекрасных мира сего происходит то же самое: одним нравится дьячок, другим – дьякон, третьим – младший поповский отпрыск, а четвертым – вообще петух с поповского двора.

Ей захотелось повернуться к Олежке, обнять его, но она сдержала себя – всему свое время.

– Ир, скажи, ты хоть по земле когда-нибудь ходишь? – неожиданно спросил Олежка. Получилось несколько грубовато, но это было в стиле Олежки.

– Естественно, – ответила она.

– Нет, ты не ходишь по земле, ты летаешь по воздуху, словно ангел. Опустись на землю, прошу тебя.

– А я – летчица! И вообще, первой в мире в воздух поднялась женщина, а не мужчина.

– Знаю! Первой в мире летчицей была Баба-Яга.

– Все-то ты знаешь… А моего мужа вызывать на дуэль вовсе не обязательно. Ни к чему хорошему это не приведет, – она подумала о том, что, несмотря на всю свою привлекательность, Олежка никогда не сумеет подняться до уровня Белозерцева и она ни за что не променяет мужа на Олежку. Так что не дано Олежке быть хозяином в этом уголке жизни, на этой кухне, в этой спальне, не дано ходить в шелковом спортивном костюме «Адидас», в звонко щелкающих кожаными подметками тапочках по квартире – не дано Олежке быть Вячеславом Юрьевичем Белозерцевым, каким бы милым, привлекательным и желанным Олежка ни был бы. Кесарю – кесарево, а слесарю – слесарево: каждому – свое.

При всем своем уме, при чутье, при проницательности, которую Олежка, хвастаясь, иногда сравнивал с проницательностью разведчика, при обаянии и умении создавать у окружающих хорошее настроение Олежка оставался Олежкой – обычным милым кареглазым мальчиком, который никогда не заменит Ирине Белозерцевева. Маленькая собачка до самой смерти останется щенком. А Олежка – щенок. Иногда он, сам не желая того, портит свидание – то одним суждением, то другим. Ну зачем он говорил о дуэли – готов вызвать, дескать, Белозерцева… Ирина неожиданно почувствовала жалость и нежность к этому человеку.

– Ты – большой мальчишка, – сказала она ему, попыталась посмотреть на себя и на Олежку со стороны – что же они представляют собой как пара, как выглядят? Как Шерочка с Машерочкой или как-то иначе? Она подумала: то, что увидит, заставит ее улыбнуться, жалость сменится теплом, каким-то добрым чувством, но нет, жалость осталась – как, впрочем, и нежность – и он и она были крохотными, уязвимыми, сиротски одинокими человечками, а не людьми. Таких человечков, перевернутых вверх ногами, жалких, маленьких, ныне часто можно увидеть во всяком высокомерном взоре – в том числе и себя самого, – и от увиденного делается еще более печально, более горько – хоть и обитаем мы в обществе, среди людей, а живем сами по себе, в одиночку. Ирина вяло помахала перед собой рукой, улыбнулась:

– Не пойму, погода на меня, что ли, действует?

– Погода у нас – виновница всех несчастий, – глубокомысленно изрек Олежка. – Мы всегда все валим на нее. Таков народный обычай! – Олежка снова притянул Ирину к себе.

Минут через двадцать Олежка произнес то, что мигом свело на нет сегодняшнее утро. Он произнес просто и обыденно:

– Ир, у меня нет денег!

– Даже на хлеб?

– На хлеб есть, но на масло нет.

– Это что же, выходит, я должна содержать тебя? Олежка неопределенно мотнул головой, засмеялся, пробормотал под нос что-то нечленораздельное.

– Я же тебе давала в прошлый раз деньги!

– То, что давала – уже кончилось. Деньги обладают неприятной способностью таять.

– Я давала тебе и в позапрошлый раз. Доллары.

– А доллары что – не деньги? Доллары тоже обладают способностью таять.

– Двести долларов тебе хватит?

– Мало, Ир.

– Ну и запросы! А тысячу двести! – насмешливым тоном спросила Ирина!

Олежка все понял.

– Это очень много, – сказал он. – Дай хотя бы пятьсот. Или четыреста.

В это время раздался телефонный звонок. Ирина испуганно вскинулась: показалось, что это был звонок в дверь…

20 сентября, среда, 9 час. 45 мин.

Белозерцев уезжал от Вики с тяжелым сердцем: все-таки она допекла его сегодня. В машине Боря косил на шефа глазами, молча вздыхал и пытался делать вид, что ничего не замечает, ничего не знает: его дело – крутить баранку, общаться с гаишниками и не допускать ДТП – дорожно-транспортных присшествий, хотя, конечно же, Боря видел и знал все. В том числе и про Виолетту, с которой когда-то был знаком – его с ней познакомил сосед по даче Леня Ростовский – старый журналист, выпивоха, охальник, любитель поволочиться за всякой нарядкой юбкой. Леня иногда за стаканом водки в тени смородиновых кустов, которых у Бори на даче было более сотни, рассказывал о Виолетте такое, что, услышь это Белозерцев, у него бы зашевелились волосы не только на голове – встали бы дыбом на всем теле, даже там, где их нет.

Волосы у Белозерцева еще оставались: на десяток кухонных драк и один семейный скандал, как шутил сам Белозерцев, точно было, хотя со временем должна быть и лысина, этакий пустырчик среди жухнущего леса, который в конце концов обязательно обратится в обширную, лишенную признаков растительности пустыню…

Но о том, что рассказывал Леня Ростовский, Боря предпочитал молчать.

В офисе Белозерцева встретила встревоженная секретарша – молодая, полностью лишенная косметики Зоя Космодемьянская в мужском пиджаке с прямыми плечами. По имени Оля.

– Что, Олечка? – увидев ее лицо, Белозерцев невольно остановился.

– Звонки какие-то странные были, Вячеслав Юрьевич! Мне кажется, что-то случилось.

– Тьфу-тьфу-тьфу! – пробормотал Белозерцев. – Свят-свят-свят! Почему ты считаешь звонки странными?

Нас что, собираются заминировать? В пакете от этого старого одесского пройдохи Мони, именующего себя «Ле Монти», принесут бомбу? Потребуют от нас мильен, а когда мы его не отдадим, обрызгают офис спреем от тараканов? Подошлют наемников, проживающих в Череповце? Выше нос, Олечка! Эти комары нас не закусают!

– Да не-ет, не то, – терпеливо выслушав Белозерцева, проговорила секретарша – она поняла, осознала нечто такое, чего никак не хотел понять Белозерцев, – это серьезно, Вячеслав Юрьевич! Там даже достаточно услышать один только голос, чтобы понять: это серьезно!

– Они что, угрожали по телефону?

– Нет, – секретарша отрицательно качнула головой, – когда вы их услышите, то сами все поймете!

Белозерцев не стал больше расспрашивать Олечку – эта похожая на Зою Космодемьянскую, стриженая под беспризорника девочка говорила сегодня не то, путалась не только в словах – путалась в запятых, в конце концов Белозерцев скоро сам все узнает, – если, конечно, человек, напугавший Олечку, позвонит еще, – он прошел к себе в кабинет и молча опустился на стул. Услышал, как в горле у него – сам по себе – раздался какой-то странный скрипучий звук.

Он с ненавистью посмотрел на телефон, придвинул аппарат поближе к себе.

Телефон молчал.

20 сентября, среда, 9 час. 47 мин.

Ирине Белозерцевой даже радостно сделалось, а онемевшее от испуга сердце забилось снова, когда она поняла, что назойливый электрический звонок раздается не в дверь – это надрывается телефон. Телефон – это не страшно, было бы куда страшнее, если бы в дом неожиданно вернулся Белозерцев. Хотя сто из ста – муж не должен вернуться, в его плотном расписании на сегодня нет ни одной щелки, не говоря уже о свободной минуте, и тем не менее береженого Бог бережет: у нее уже мелькнула мысль – а не выдать ли Олежку за сантехника либо дежурного электрика из жилконторы, или же за зубного протезиста, пришедшего предложить новые импортные материалы для богатой семьи Белозерцевых, не отличающейся хорошими зубами.

При дурной московской воде мало кто из жителей столицы нашей Родины может похвастаться крепкими зубами…

А вдруг это все-таки звонок в дверь – уж больно он необычный?

Сердце у Ирины снова стремительно сорвалось с места, прыгнуло вверх и, застряв в горле, опять остановилось. Ирина Белозерцева побледнела, обреченным жестом прижала пальцы к вискам.

– Ой!

Она думала, что Олежка сохранит в этой ситуации самообладание, но Олежка повел себя совсем не так, как она ожидала – он испугался больше Ирины, у него обиженно затрясся рот, глаза поблекли, из бутылочно-темных сделались выгоревшими, мелкими, на лбу проступил пот.

– Это что, твой муж пришел? – Олежка от внезапной догадки чуть не задохнулся. – Этого еще не хватало! – скуксился плаксиво, болезненно, словно бы получил пощечину.

Звонок раздался снова – в пятый или шестой раз. На лбу у Олежки проявился пот, щеки сделались серыми.

– Ой! – Ирина Константиновна ойкнула вторично, ожесточенно потерла пальцами виски и в следующий миг хрипло расхохоталась. – И все-таки это телефон! Ты понимаешь, Олежка, телефон! – Она потыкала в Олежку рукой. – Посмотрел бы ты на себя сейчас! Словно из кагэбэшного подвала вышел!

Ирина Белозерцева знала о том, что муж ей изменяет – и ладно бы где-нибудь в командировке, когда мужику коротать время в одиночку бывает невмоготу, гулкая пустынность гостиничного номера рождает могильные мысли, а тоска вышибает на коже сыпь. Простительно, если человек в такой ситуации потянется к дежурной по этажу или переспит с буфетчицей, пахнущей пивом и дешевыми соевыми конфетами – все командировочные мужики грешили и грешат этим – увы! Это понятно и простительно…

Во всяком случае, Ирина Белозерцева никогда не обращала внимания на рубашки, привезенные из командировки в стирку, со следами помады, закрывала глаза на мелкие скоротечные романы, случавшиеся у Белозерцева в основном по праздникам, когда приходится много пить, – с секретаршами, заезжими певичками – специалистками по разовым выступлениям, со случайными девочками-студентками – это тоже было простительно, это не считается изменой…

Но однажды она почувствовала опасность – буквально нюхом определила, что у Белозерцева появилась «зазноба», или, как было принято говорить когда-то, пассия, и увлечение это было серьезным, большим – не мелкая интрижка или случайный «пересып» под шампанское с гостиничной бандершей – и хотя Белозерцев пробовал скрыть свое увлечение от проницательного взора жены, скрыть это не удалось. Несмотря на то, что муж был стреляным воробьем… Есть вещи, в которых женщины дают сто очков вперед мужчинам, соперниц они чувствуют, как кошки, на огромном расстоянии.

Мужчина еще не успел познакомиться с разлучницей, он еще даже не знает о ней ничего, а женщина уже занимает охотничью стойку – в любую секунду готова бывает броситься на соперницу, разорвать на ней одежду, добраться до плоти, искусать, исцарапать, прокусить горло, вытащить из груди сердце. Так и Ирина. Она почувствовала Виолетту, вычислила ее, потом проверила свои догадки – все, к сожалению, подтвердилось.

Несколько часов тогда Ирина Белозерцева просидела в мучительных немых раздумьях, она не знала что делать, потом все же решила нанять частного детектива, благо сыскных агентств с бывшими милицейскими топтунами и комитетскими работниками, ставшими крупными специалистами по подглядыванию в замочные скважины, развелось больше, чем достаточно – больше, чем банков и совместных предприятий – куда ни глянь, всюду частный сыск, конторы, конторки, АО, ТОО, АОЗТ и так далее – сплошные нечленораздельные звуки; так же нечленораздельно, по-папуасски звучат и названия этих контор: «Аид», «Вико», «Евро», АСПИНА, «Соло-Ф», «Аз» и так далее. Ирина наняла невзрачного толстого человека в шляпе, налезающей на уши, в старом пиджаке, густо обсыпанном перхотью, тот довольно долго гонялся за Белозерцевым и в конце концов догнал его – засек вместе с Виолеттой и сфотографировал.

За работу свою взял четыре тысячи долларов. Ирина Константиновна долго рассматривала изображение Вики, не понимала, чем же та лучше нее, всплакнула с горя, потом, выпив стопок шесть ликера «Киви», поразмышляла немного и, совершенно трезвая – ликер не брал ее, – решила ответить мужу тем же… Так в ее жизни появился Олежка – веселый, ласковый, словно теленок, по-своему несчастный, требующий помощи и защиты. А какая женщина не захочет защитить своего возлюбленного? Олежке при Ирине Константиновне Белозерцевой жилось хорошо.

– Слава богу, все-таки это телефон, – произнесла Ирина громко, уверившись окончательно, что звонит телефонный аппарат, а не дурацкий дверной звонок, с облегчением улыбнулась Олежке, поправила волосы на голове. – Сколько раз просила Белозерцева сменить звонок на двери – очень уж он похож на телефонный, сколько раз, ан нет! Видать, придется самой взяться за это дело и поменять… Коли настоящего мужика нет в доме, – она подняла телефонную трубку: – Да!

В ответ услышала резкое, матерное, рифмующееся с произнесенным ею «Да», вобрала голову в плечи, враз делаясь некрасивой, маленькой, от неожиданности до крови закусила губу.

– Кто это?

– Не задавай смешных вопросов, курва! – проревел незнакомый сильный голос на том конце провода. – Где папахен… мужик твой, то есть?

– На работе, – задрожавшим тоненьким голосом проговорила. Ирина Константиновна.

– На работе его нет, не на работе твой папахен сейчас находится, а у… у этой самой, – незнакомец довольно рассмеялся, – у твоей заместительцы по части передка… и задка тоже. Мои ребята, к сожалению, его упустили.

– У Виолетты? – не выдержав, спросила Ирина Белозерцева.

– Молодец, раз знаешь, где искать свой ходячий кошелек, – незнакомец одобрительно хмыкнул. – Предупреди мужа, когда он приедет от своей бэ, – человек, находящийся на той стороне провода, на этот раз не стал ругаться матом, что-то сдержало его, – чтобы не занимал телефон. Мы будем ему звонить. И последнее – ваш сын находится у нас.

– Как «у вас»? – слабо охнув, вскинулась Ирина Белозерцева. – Он же в детском садике! Он… – Ирина Константиновна пыталась говорить что-то еще, полубессвязное, скомканное, сжимала трубку посеревшими пальцами, но ее уже никто не слушал – из трубки доносились гудки отбоя.

Она повесила трубку на рычаг и заплакала. Безудержно, сильно, давясь слезами, болью, подмятая страшной догадкой – хоть ей и не сказали почти ничего, не сообщили деталей, а она их уже знала: Ирина Белозерцева обладала очень хорошим, почти животным чутьем.

– Что случилось, Ириш… что случилось? – Олежка крутился около нее напуганный, вспотевший от ощущения какой-то странной, очень ясной опасности, словно бы его в подъезде должен был встретить киллер с пистолетом в руке. – А, Ир?

– Костик… Костика… – Ирина Белозерцева захлебывалась слезами, ей не хватало воздуха, у нее осекалось дыхание, она никак не могла выговорить страшное слово, потом наконец справилась с собой и выдохнула вместе со слезами: – Увезли. Его похитили…

– Как «похитили»? – У Олежки к лицу прихлынула краска – ощущение опасности отступило, и он быстро пришел в себя: – К-как? Ириш, может, тебе валерьянки накапать?

– Не надо… Не надо валерьянки, – Ирина Константиновна прижала к глазам надушенный шелковый платок. Ее трясло. – А теперь уходи! Уходи, Олежка, я должна остаться одна… Покинь эту квартиру! – добавила она между двумя вывернувшими ее наизнанку всхлипами. – Так надо!

– А деньги? Ты обещала мне деньги…

Плача, она сунула ему четыреста долларов в руку. Олежка на цыпочках вышел из белозерцевской квартиры и бесшумно закрыл за собой дверь.

20 сентября, среда, 9 час. 50 мин.

Минут пять Белозерцев сидел неподвижно в кресле. Тупо уставясь в дорогой серый «панасоник» – телефон с хорошим запасом памяти, регистрирующий разговоры.

В кабинет заглянула Оля, посмотрела вопросительно на Белозерцева, он сделал усталый жест рукой – уйди, мол, не до тебя сейчас. Оля исчезла, как бесшумное привидение – эта комсомолка умела быть колдуньей, и вообще умела делать многие вещи, – за это Белозерцев ее и держал в офисе. Хотя иногда, как все секретарши, действовала невпопад.

Перед глазами у него задергалась вертикальная черная строчка, будто с неба Белозерцеву что-то передавали, какой-то текст – это было нервное, – следом за строчкой у него задергалось веко, правое. Белозерцев прижал веко пальцем, надавил на глазное яблоко, но веко от этого не перестало дергаться и строчка не исчезла.

Так продолжалось до тех пор, пока не зазвонил «панасоник». Белозерцев втянул в себя воздух, задержал во рту ему надо было изгнать из головы звон, мешающий слушать пространство, освободиться от некой непроходящей оторопи и черной дергающейся вертикали. Строчка подчинилась ему: стекла вниз тоненькой живой струйкой, и взгляд у него очистился. Белозерцев вздохнул, протянул к телефону руку. Словно бы со стороны увидел, что рука у него большая, с конопушинами, на которые раньше он не обращал внимания, потная, пальцы дрожат. Он подтянул трубку и произнес спокойно и по-армейски четко:

– Белозерцев!

– Ясно, что не Мао Цзедун! – услышал он насмешливый голос. – А это Климент Ефремович Ворошилов… Ворошилов говорит!

– Неостроумно! Люди с того света не возвращаются.

– Ладно! Зато ты остроумный! – прервал Белозерцева телефонный голос, мигом сделавшийся жестким, резким, низким – Белозерцев невольно подумал, что говоривший наверняка пользуется каким-нибудь усилителем либо аппаратом, искажающим окраску, тембр голоса. Предупредил:

– Я сейчас брошу трубку!

– На что я среагирую немедленно и твоему любимому Костику отрежу одно… нет, сразу два уха. Чтоб любимый папашка не хамил. Уши пришлю по почте, в пакете. А хочешь – с курьером? На блюдечке с орнаментом.

– Кто это «я»?

– Я – это мы, арбуз!

– Костик… К-костик.. – Белозерцев услышал себя, будто со стороны. Голос его надсекся. С большим трудом он откашлялся – горло словно бы сдавили чьи-то цепкие пальцы. – Он… у вас?

– У нас, у кого же еще! Так что соображай, арбуз!

Белозерцев посмотрел на продолговатый экранчик определителя номера – что там высветилось, какие цифры? – экран определителя был пуст: звонили из автомата. Протиснув палец под воротник рубашки, Белозерцев расстегнул пуговицу – было душно. Он все понял. Спросил сдавленным голосом:

– Сколько?

– Чего «сколько»?

– Сколько я должен отдать за Костика? Выкуп какой?

– Молодец, Марчелло Мастроянни! – похвалил Белозерцева телефонный голос, растекся в трубке, растворился в неприятном железном дребезжании. – Котелок у тебя кумекает. Только учти, «деревянными» мы не берем, берем баксами.

– Но «деревянные» несложно превратить в доллары.

– А зачем нам суетиться, заниматься обменом? И вообще зачем светиться?

– Тоже резонно, – согласился с невидимым собеседником Белозерцев, ощутил под левой лопаткой стальной морозец – будто бы его кто-то покалывал кончиком ножа. В голове, словно тень, промелькнула тусклая, совершенно не соответствующая его состоянию мысль о том, что все происходящее смахивает на плохой спектакль, на дурно отрежиссированные и бездарно снятые кадры какого-то ужасного фильма, в котором он играет главную роль и одновременно является зрителем, находится в зале, где почти нет зрителей, и это рождает ощущение вселенского одиночества, сидит в кресле, стиснутый подлокотниками и сочувственно наблюдает за перипетиями, происходящими с главным героем, переживает за него… Это неопасно – наблюдать за чьими-то приключениями со стороны, сопереживать герою. И так холодно, плохо, тоскливо бывает, если все это происходит с тобой. Белозерцев поежился, стараясь освободиться от острия, воткнувшегося ему под лопатку, – мороз не проходил. – Ладно, – сказал он, – буду доставать доллары. Называйте сумму.

– «Пол-лимона», – человек, разговаривающий с Белозерцевым, довольно хмыкнул. – В валюте цвета кислых щей, – добавил он. – Знаешь такой цвет?

– Сколько? – переспросил Белозерцев. Он не должен был задавать этого вопроса.

Говоривший оборвал хмыканье, произнес жестко, отливая каждую букву в свинец:

– Я же сказал, арбуз, – пятьсот тысяч долларов. Разве я говорю нерусским языком?

– Русским, русским, – поспешил успокоить его Белозерцев. – Я все понял.

– Все?

Да. Буду искать полмиллиона американскими… цвета кислых щей. Какой срок даете?

– Есть несколько условий.

– Да, пожалуйста, – так же поспешно, не меняя тона, проговорил Белозерцев. Ему не хватало дыхания – было такое ощущение, что он находится на беговой дорожке, одолевает большую, километра в три, дистанцию и тянет, тянет, тянет к финишу, пластается по земле, но никак не может дотянуться до ленточки, которую надлежит оборвать грудью, и не дотянется никогда… Он несколько раз судорожно вздохнул. Дыхание не выровнялось. – Какие условия?

– Первое. Не вздумай давить пальцем на кнопку и сообщать об этим разговоре милиции. Вскоре она и без того к тебе заявится. Сама. Твой охранник, что ездил в детский сад, убит.

– Как?

– А так. Он очень неосторожно оказал сопротивление, пришлось его усмирить.

– Он же афганец, – кривясь лицом и на что-то еще надеясь, пробормотал Белозерцев.

– А афганцы что – бессмертны? Такие же люди, из такого же мяса – ничего сверхпрочного. Даже кости костяные, а не платиновые, не пластмассовые… Мир праху его!

Белозерцев поморщился: воздуха стало еще меньше.

– Чего молчишь, арбуз? – от резкого вскрика у Белозерцева чуть не лопнула перепонка.

– Я не молчу.

– Повторяю, арбуз: не вздумай сообщать ментам о нашем разговоре. Костику своему сразу подпишешь приговор. А потом себе. Понял?

– Понял.

– Что же касается твоего сынка, то убивать в таком разе мы будем его медленно, мучительно, долго. Отвратительное это дело – убивать медленно, наизнанку кого угодно может вывернуть. Людей рвет до крови, кишки кусками наружу выскакивают, когда они это видят.

Буквально рядом с собой Белозерцев услышал тяжелое, стиснутое лишним весом дыхание этого страшного человека, оно словно бы придавило его – не слова, такие жесткие, отвратительные, вышибающие на коже мороз, придавили, а именно дыхание. Он понял, это не сон, это – явь. Пробормотал, задыхаясь:

– Может, вы отпустите Костика? Может, я вместо него останусь у вас… А?

– Ты чего, арбуз? Да ты никак дурак? – грубо спросил человек С тяжелым дыханием, и перед глазами Белозерцева снова побежала вертикальная строчка, прозрачно-черная, верткая, бездушная, с вызывающими резь промельками-паузами. В висках запульсировала боль. – Ты нам на воле нужен, а не в темнице. Иначе кто вместо тебя соберет деньги?

– У меня есть три зама, есть главбух…

– Я же сказал – этим будешь заниматься ты и только ты. Лично! Если поручишь замам или главбуху – в таком разе Костику также оттяпаем уши. Вначале одно отрежем, потом другое. Чтобы папашка не мудрил.

– Все понял, – задыхаясь, проговорил Белозерцев, – я все понял….

– У-умный, – насмешливо протянул человек с тяжелым дыханием. – Это второе условие – молчание среди своих. Никому из своих, арбуз, ни слова. Третье условие: завтра в десять часов утра ты должен будешь передать нам сто пятьдесят тысяч «зеленых». В фирменной сумке. С надписью «Белфаст». У тебя ведь полно сумок с такой надписью?

Белозерцев покивал головой, потом, сообразив, что собеседник не видит его кивков, пробормотал сдавленным голосом:

– Да… да-да! Есть сумки!

– Вот и хорошо. Запасливый ты человек, арбуз! – похвалил Белозерцева телефонный собеседник.

Фирма, где Белозерцев был президентом, являлась совместным с ирландцами предприятием, занималась куплей, продажей, обменом и прочими операциями, напарником Белозерцева с ирландской стороны был Джон Фастрейн, в название фирмы «Белфаст» вошло начало фамилии Белозерцева и начало фамилии Фастрейна. Фастрейн заказал у себя симпатичные синие сумки с черной неброской надписью «Белфаст» – их вручали гостям фирмы и особенно охотно тем, кто проводил с «Белфастом» успешные переговоры, когда «Белфаст» оказывался с выгодой. В таких случаях в сумки вкладывались дорогие коньячные наборы и коробочки с ювелирными изделиями.

– Вот в фирменной своей сумке и приготовишь передачку. Взамен получишь кассету с изображением своего дорогого Костика. Чтобы был спокойным и готовил очередные сто пятьдесят тысяч.

– Где… где состоится передача?

– Не гони лошадей, арбуз! – загромыхал голосом телефонный собеседник. – Это мы тебе сообщим… По спутниковой связи, через центральную аппаратную! – было слышно, как он усмехнулся, сплюнул в сторону от трубки. – Убедимся, что все в порядке, никто не засек наши дипломатические переговоры и сообщим. Понял?

– Да.

– Конец связи! Собирай деньги, арбуз, и жди вестей! Аривидерчи, Марчелло!

20 сентября, среда, 10 час. 00 мин.

Минут пять Белозерцев сидел неподвижно, с шумом втягивая в себя воздух, лицо его пошло нездоровыми пятнами, в височных выемках скопился пот, глаза ввалились. Белозерцев в считанные миги постарел, сгорбился.

В кабинет кто-то вошел, Белозерцев, не поднимая головы, вяло махнул рукой, отправляя вошедшего назад.

Дверь едва слышно закрылась. Белозерцев невольно застонал, сдавил пальцами виски, стараясь избавиться от обиды, боли, немощи – ну почему именно Костик, а? Почему украли именно его? Что, в Москве больше нет богатых людей, у которых имеются дети? Белозерцев удрученно покрутил головой… Что делать, что делать, что делать? Для начала надо было немедленно брать себя в руки – нужно, чтобы и голова была холодной, и сердце, и мозги хорошо работали, ему надо было принять правильное решение, не ошибиться, но взять себя в руки он пока не мог – не получалось.

Да и любой другой человек на его месте тоже не сумел бы быстро взять себя в руки… Ведь все-таки украли сына, родную кровь… Что делать, что делать?

Задавив в себе взрыд, Белозерцев, часто дыша, потянулся к листу бумаги, слепо ткнул в него ручкой, снова застонал, сквозь зубы втянул в себя воздух, собираясь с силами. Поставил на бумаге цифру «1». Подумав немного, написал против цифры фамилию: «Зверев».

Это был генерал из городского управления милиции, давний, еще с институтской поры, а позже – по походам в баню и пивные ларьки, приятель – постаревший, погрузневший и полысевший, Геннадий Зверев занимался новомодным милицейским делом, которым вчера в нашей жизни еще и не пахло – борьбой с организованной преступностью.

Начертив цифру «2», Белозерцев против нее поставил вторую фамилию. «Высторобец». Высторобец возглавлял службу безопасности «Белфаста», Сережа Агафонов был его подчиненным. Вполне возможно, это он сейчас и заходил в кабинет, но Белозерцев, не глядя, одним движением руки выпроводил его.

Был Высторобец когда-то лихим «погранцом», гонялся за китайскими контрабандистами на Памире, с банкой тушенки, удивляя альпинистов своей ловкостью и прытью, забирался на пик Ленина, воевал в Афганистане, умел складно сочинять песни и бренчать на гитаре, на спор попадал из пистолета в пуговицу – многое чего умел раньше Высторобец, но сейчас он растерял свой прошлый багаж, погрузнел… Но гнать Высторобца из «Белфаста» было еще рано.

Против цифры «3» Белозерцев написал фамилию «Флегонтов». Флегонтов был военным, Героем Советского Союза, командиром десантной бригады. Героя он получил в Афганистане – за освобождение группы наших геологов, угодивших в плен к душманам. Флегонтов – боевой полковник, с реальной силой под рукой – у него в бригаде есть и вертолеты, и танки, и бронетранспортеры, он может взять Белый дом, протаранить своими танками Кремль, да и не только Кремль, а и весь город, но вот сможет ли он освободить одного реального человека, ребенка, Белозерцев не знал. Тяжело вздохнув, Белозерцев помял пальцами виски, помассировал грудь – воздуха по-прежнему не хватало, яркий солнечный день, светящийся, звонкий, как пионерская песня, посерел, набух нездоровой чугунной тяжестью, мраком и тоской, – такой тоской, что от нее хоть криком кричи.

Под номером «4» Белозерцев поставил фамилию «Иванов». Генерал-майор Иванов работал на Лубянке, в бывшем, разваленном, доведенном до уровня обычного жэка КГБ. Многие сослуживцы Иванова давно расстались со своими портфелями, как расстались и с надеждой, что их ведомство, некогда уважительно именовавшееся «конторой глубокого бурения», вообще поднимется на ноги, рассосались по разным коммерческим и прочим структурам, пристроились кто где – причем, все как один, на зарплату, что никогда не снилась даже маршалам, – остался в конторе из знакомых Белозерцеву стариков лишь Иванов, неистребимый романтик с лучистой улыбкой Олега Табакова, больше похожий на крупье из солидного казино, чем на чекиста.

– Иванов, Иванов, – вслух пробормотал Белозерцев: – Ванечка Иванов… Друг, брат, собутыльник, товарищ по банной полке, – улыбнулся горько: генерал Иванов умел очень ловко толкать носом кильку в бассейне. Когда после бани они собирались в тесный круг, чтобы исполнить заповедь великого полководца Суворова – после парной обязательно выпей чарку, штаны продай, портупею, ботфорты, но выпей «здоровья ради и пользы для», – то обязательно открывали банку килек пряного посола, выбирали одну, самую крупную, головастую и швыряли в бассейн.

А потом устраивали соревнования, в которых генерал Иванов всегда был первым, равных ему не находилось – он стремительно прыгал в воду, подныривал под рыбешку, перехватывал ее зубами, чтобы придать нужное направление, затем носом толкал ее к бортику. Белозерцев, сколько ни пробовал выиграть соревнование у Иванова, ни разу не выиграл. Вот такая была у них «фирменная» забава.

И вместе с тем у Иванова имелась голова, какой не было ни у кого в их компании: Иванов умел из двух тысяч ходов выбрать один, самый верный, единственно выигрышный – не башка у него была, а компьютер самой последней модели.

Может, позвонить Иванову и рассказать ему все? Если он не сумеет помочь, то хоть дельный совет даст. Белозерцев вновь – наверное, уже в десятый, в двадцатый раз – услышал собственный сдавленный стон, ему было тяжело от душащей боли, от того, что происходило.

Это раньше КГБ – Комитет государственной безопасности – был могучей организацией, способной запросто отстричь каблуки у английской королевы и заняться разработкой алмазов в копях ЮАР – для «конторы глубоко бурения» не существовало недоступного, а КГБ, как с горечью признавался Иванов, стал уже не КГБ, а кем там? ФСК? Три буквы, сокращенные от слова «фискал». Собирает «фискальная» контора бумажки, подшивает их в папочки, внедряется в коммерческие структуры, шустрит среди палаточников и потных зачумленных коммерсантов-челноков из Лужников, сводит дебет с кредитом и не всегда знает, как себя прокормить… Хотя, судя по тому, что в конторе генерал Веня все-таки задержался, аналитики там могли остаться тоже превосходные, на «пять». Но чего не было у ФСК – так это боевых дружин, разных «Альф» и «Вымпелов», способных без единого выстрела брать могучие крепости. Этих ребят постарались вообще свести под корень.

Когда «Вымпел» передавали эмвэдэшникам, то из четырехсот офицеров этого отряда четыреста положили на стол заявления об уходе. Отряд перестал существовать сам по себе, без всякого нажима со стороны тех людей, которые очень хотели, чтобы «Вымпела» не стало. «Вымпела» боялись многие, в том числе и те, кто ныне сидел в правящих кожаных креслах.

С «Альфой» получилось несколько лучше, чем с «Вымпелом», но все равно «Альфа» ныне не «конторская» группа, она подчиняется совсем другому ведомству, куда у Белозерцева нет никаких выходов.

Так рассказать генералу Вене о похищении Костика или не рассказывать?

– Думай, Вася, думай, – пробормотал Белозерцев дребезжащим чужим шепотком, провел пальцами по воздуху, словно бы пытаясь соскрести с него вновь образовавшуюся черную вертикальную строчку.

Нервы все, нервы… И вообще все болезни от нервов – правильно считают старые, опытные люди. Он потянулся рукой к телефонной трубке, дернулся, будто от удара током, – показалось, что трубка стрельнула в него, сжал пальцы в кулак и отодвинулся от телефона: звонить было пока рано. Белозерцев нарисовал на бумаге цифру «5», старательно обвел ее кружочком и отложил ручку в сторону. Пятым в этом коротком списке уже некого было ставить. Тесен мир, узок очень, а мир людей, к которым можно обратиться за помощью, еще более узок, это спичечный коробок, где каждый виден как на ладони и до каждого расстояние очень маленькое…

Да, тесен мир. Белозерцев почувствовал, как у него затряслись, запрыгали сами по себе губы. Прижал к ним ладонь – губы не слушались, прыгали под ладонью, в горле было горько, сыро.

В столе у него лежало успокоительное лекарство – яркая целлофанированная коробочка, в которую была запрятана какая-то австрийская пакость, что, говорят, здорово приводит в чувство, совершенно отрубает нервную систему, и самый злобный бык, проглотивший полпилюли, превращается в смиренную коровенку, равнодушно взирающую на ненавистную красную тряпку. Вслепую поискал лекарство в столе, откупорил, поспешно проглотил таблетку – двойную, «бычью» дозу. Губы продолжали трястись. Похоже, хваленое заморское лекарство на него не действовало.

Он снова потянулся к телефону и опять остановил себя: никто из генералов ему не поможет, а загубить Костика он загубит. И себя загубит, вот ведь как. Белозерцев всхлипнул. Ощупал пальцами губы: слушаются или нет? Нет.

Затем он все-таки решился, набрал прямой номер Зверева, с силой притиснулся грудью к столу, беря себя в руки – надо было постараться, чтобы голос его звучал как можно спокойнее, может быть, даже весело, беззаботно.

– Привет, старая коряга, – сказал он, услышав в трубке знакомое «кхе-кхе»: генерал Зверев никогда не произносил слово «алло», он кхекал в трубку, полагая, что этого вполне достаточно для начала общения.

– Твое счастье, что я в хорошем настроении, – сказал генерал, – не то я бы показал тебе корягу. Да тем более – старую. Ты что ли, Слав?

– С утра был я.

– Любимая формула преуспевающих партийных работников: «С утра был я». А с обеда что, уже не «я»? И с ужина не «я»?

– С обеда уже не «я». Даже раньше не «я», а сразу после завтрака.

– Выкладывай по порядку. Что случилось?

– У меня украли Костика. Сына…

– Что-о? Как это произошло? И когда?

– Пока не знаю. Минут через двадцать, думаю, получу все сведения: кто, как, что, зачем?..

– Похитители звонили?

Белозерцев замялся нa несколько мгновений, потом ответил:

– Минут десять назад.

– Сколько требуют откупного?

– Пятьсот тысяч…

– Долларов?

– На этот вопрос я даже не буду отвечать.

– Не надо. И так все понятно. М-да! Так-так-так… – Зверев изобразил какой-то марш, отстучал его пальцами на столе – слышимость была отличная, Белозерцев слышал генерала так, будто он находился совсем рядом, в этом же кабинете. – Так-так-так… Голос звонившего был знакомый или незнакомый?

– Если бы был знакомый, я бы тебе сразу сказал. Нет, среди моих знакомых людей с такими мерзкими голосами не существует.

– Что собираешься делать?

– Вот об этом я бы хотел с тобой посоветоваться. Дай совет.

– Если подключать нас, то может получиться и так и этак. Пятьдесят процентов из ста – с сыном можешь попрощаться.

Белозерцев услышав это от боевого милицейского генерала, еще раз расслабил узел галстука – слишком давит «селедка» на горло. Спросил неверяще:

– Ты это серьезно?

– Вполне серьезно. Очень серьезно. Ты посмотри, что делается вокруг… На тех же улицах Москвы, например. Это мы только в сводках говорим: рост преступности застопорился, раскрываемость повысилась, скоро наступит момент, когды мы вернемся к уровню восьмидесятого года. Нет, брат, не вернемся. То, что было при Брежневе, уже ушло. У нас один заместитель министра сказал так: «При Брежневе мы жили в коммунизме, только этого не заметили». Такого уже не будет.

– Ничего себе заместитель министра!

– На его деловых качествах это никак не отражается. Брежнева он не любил. Так же, как и Горбачева. И никогда не скрывал своих антипатий.

– А Ельцина?

– К делу это не относится. Давай ломать голову, как выручать твоего Костьку.

– Милицию ты советуешь не подключать?

– Как тебе сказать… К сожалению, у нас есть «стукачи наоборот».

– Как это? Не понял!

– Информация утекает. Во все щели. А что это означает? Означает, что ряд сотрудников милиции работает на криминальные структуры – спелись, голубчики. И нашим и вашим – всем дают!

– А если выловить их? И к ногтю!

– Слабо. Если бы это можно было сделать – давно бы выловили и отдали под трибунал. Но выловить не можем – увы.

– Это что же получается – милиция срослась с преступностью? Боже, что происходит? – Белозерцев невольно обхватил голову руками. Генерал словно бы увидел в телефон позу, в которой находился Белозерцев, фыркнул в трубку: – Ну ты и актер! Павел Кадочников! Смоктуновский!

– Что? – не поняв, спросил Белозерцев. – Мне бы твой юмор!

– А мне – твои заботы, – генерал поймал себя на том, что сказал не то, с запозданием остановился, покхекхекал в трубку. – Извини, старик. Ну а насчет того, что делать, то ответ, как у Ленина, будет один: придется платить. Сочувствую тебе.

– Ты хоть представляешь, сколько это – полмиллиона «зеленых»? Гора долларов, вагон. У меня же деньги работают, они все в обращении, в коммерческом полете, свободных долларов почти нет. Если только оставлено немного в кармане на выпивку и закуску.

– Сочувствую тебе, – повторил генерал, эти слова разозлили Белозерцева: если уж милицейские начальники с большими звездами на плечах беспомощны, то что же говорить о рядовых милиционерах?

– Ладно, – сказал Белозерцев. – Как только Высторобец положит мне на стол докладную с деталями похищения, я снова позвоню тебе.

– Высторобец – это твоя служба безопасности?

– Да. Разве я тебе не говорил?

– Его-то я бы проверил в первую очередь.

– Человек вроде бы надежный, хотя и без особых способностей.

– Сейчас надежных людей нет. Вообще нет, если хочешь знать.

– Ты представляешь, что я ощущаю, когда слышу от тебя такое, а?

– Хорошо представляю, – генерал вновь что-то прохрюкал про себя, забарабанил пальцами по столу – слышимость по-прежнему была отличной, все эти хрюканья, мычанье с маршевым боем, изображенным пальцами, разные генеральские откровения были обидны, и Белозерцев, чувствуя, что сдает окончательно – перед глазами уже начали плавать дымные круги, сказал, что обязательно позвонит позже и положил трубку на рычаг.

Высторобец появился через двадцать минут с вытяну тым бледным лицом и ввалившимися, словно после долгого бега, глазами. Высокие бледные залысины у него блестели от пота.

– Ну? – спросил Белозерцев и, сам того не замечая, по-зверевски постучал пальцами по столу.

– У Агафонова в морге был…

– Агафонов меня сейчас не волнует, – железным, с противными скрипучими нотками голосом проговорил Белозерцев.

Высторобец сгорбился, зачастил, глотая слова:

– Понимаю. Там сейчас милиция занимается. Машину засекли две свидетельницы, объявлена операция «Перехват». Все посты ГАИ получили ориентировку – вполне возможно, что машина с похитителями будет перехвачена.

– Какой марки машина?

– Пока не знаю, это все у ГАИ. Один из гангстеров убит – Агафонов постарался. Лежал рядом с Агафоновым, там же, у ворот детского сада.

– Гангстер… Слово-то какое откопал, – Белозерцев, словно бы обжегшись, подул на пальцы, – совок пятидесятых годов!

– Я не понимаю, чем вы недовольны, Вячеслав Юрьевич!

– Всем недоволен, всем! – Белозерцев в упор, не мигая, посмотрел на Высторобца. – А как вы на моем месте… вы всем бы были довольны? – Белозерцев повысил голос. Почувствовал, что вот-вот сорвется. Беря себя в руки, сделал безнадежный жест: – А!

Слишком много было сокрыто в одном этом слове, в одной буковке, в коротком обреченном «А»! – Высторобец почувствовал опасность, вздохнул.

– На меня вы всегда можете рассчитывать, Вячеслав Юрьевич!

– А толку-то?

Белозерцев был прав: в конце концов Высторобец отвечал за безопасность фирмы, всех ее сотрудников, прорехи в его службе наносили удар сразу по всему хозяйству, по всем сотрудникам – по всем без остатка, – а с другой стороны, Белозерцев сам виноват, сам допустил то, что произошло – ведь он-то все время держит нос по ветру, поэтому при малейшем запахе, при первых признаках опасности он мог запросто увеличить число охранников, прикрепить к Костику кроме Агафонова двух, трех, а то и четырех человек… Мог, да не сделал. Так что нечего придираться к Высторобцу.

Он с ненавистью глянул на Высторобца, хотел запустить в этого главного конторского Андропова чем-нибудь тяжелым, прокричать ему в лицо, чтобы шел отсюда на все четыре стороны и никогда больше не возвращался – нечего таким криворуким охранникам делать в «Белфасте», но сдержался, хотя внутри у него все перекрутило нервной болью, произнес тихо, бесцветно и непонятно:

– Сидорака!

– Чего-чего? – взгляд у Высторобца сделался неожиданно старческим. Белозерцеву сделалось еще больше жаль Высторобца и он движением руки выпроводил его из кабинета.

Жил в белозерцевском подъезде слесарь по фамилии Сидорока – специалист широкого профиля, как он именовал себя, этакий слесарь по металлу – по хлебу и по салу. За что ни брался этот специалист, все у него оказывалось безнадежно испорченным – починить потом было уже невозможно. Если он брался за велосипед, то руль у велосипеда в результате оказывался почему-то сидящим в гнезде большой звездочки и на него была накинута цепь, на месте заднего колеса зияла выбитым стеклом фара, в водопроводном кране уже никогда не появлялась вода, а отремонтированный электровыключатель заклинивало так, что его можно было только сломать либо сорвать со стенки, но никак не перевести из одного положения в другое. Кривые Сидоракины руки обладали удивительной способностью…

Сидоркой был в таком разе и долговязый Высторобец со своей беспомощной «пионерской» командой.

Минут десять Белозерцев сидел неподвижно. Очнулся лишь, когда на столе зазвонил телефон. Он поднял трубку.

– Ну что, арбуз, надумал что-нибудь? – от жесткого, грубого чужого голоса Белозерцев мигом пришел в себя, выпрямился в кресле.

– Думаю, – медленно, ощущая, что у него почти не шевелятся одеревеневшие губы, проговорил он.

– Думай, думай, времени осталось немного. А теперь скажи, Марчелло, отрезать твоему Костику одно ухо или пока подождать? Или же отрезать сразу два?

– Как? За что?

– Я же тебя предупреждал, арбуз, – не звони в милицию… А ты позвонил. Хорошо хоть, что генералу позвонил, а не капитану!

20 сентября, среда, 10 час. 20 мин.

Сотовая связь – штука пока редкая в Москве. Но очень удобная. С сотовым аппаратом можно уезжать куда угодно, хоть в Козлодранск или Кривоноговск, где вообще не знают, что такое телефон, забираться в какую угодно глушь и находиться где угодно, даже на Северном полюсе среди трески и белых медведей, в сибирской тайге, где нет ни одной живой души – все выели лютые морозы, под землей в шахте или в бане на верхней полке, но если с собою сотовый аппарат, способный вместиться хотя бы в бумажник, – значит, есть связь с миром. Сотовая трубка может зазвонить и в бане, и в туалете, и в библиотеке, и в Козлодранске на приеме у мэра.

У Деверя, руководившего налетчиками, в числе амуниции, положенной по «штату», был сотовый телефон. Самый современный, наиновейший, ладный, вмещающийся в ладонь, модной американской фирмы, с откидной пяткой микрофона. Деверь относился к сотовому аппарату, как историк к иконе – дышать боялся. Лицо его обвисало, распускалось расслабленно, когда он говорил по этому телефону. Он сам к себе относился в эти минуты с особым почтением, будто к министру, был на «вы». Даже не верилось, что это – Деверь. И что он больше всего ценил – сотовый аппарат нельзя было засечь. Но говорил он по нему только с доверенным лицом шефа, с Полиной Евгеньевной.

Ладонь у Деверя запросто могла закрыть Костику лицо, – жесткая, в мозолях, словно бы Деверь плотничал, а не занимался разбойным ремеслом, тело жилистое, с крупными костями, движения опасные, быстрые, глаза маленькие, зеленоватого цвета, на голове – две крупные шишки, видные сквозь волосы. Поглядев на стенку, где висели плоские кухонные часы «касио», Деверь сам себе покивал головой. Потом завернул рукав, ткнул пальцем в ручные часы, вольно болтающиеся на запястье:

– Через три минуты – сеанс связи… С шефом.

– На самого выходишь? На него? – поинтересовался Клоп, испытующе глянул на Деверя. – Когда-нибудь в глаза его видел?

– Много будешь знать – скоро состаришься. Понял?

– Понял, чем дед бабку донял, – Клоп наклонил голову с идеальным, волосок к волоску пробором, – я этой премудрости еще в институте обучился.

И другой премудрости Клоп обучился в институте: тот прочно сидит на коне, кто ближе всех стоит к шефу. Эта истина проста, как круговорот воды в природе. Иерархическую лестницу в их мире было непросто пройти – места на ступеньках повыше освобождались только тогда, когда кто-нибудь уходил к «верхним людям». В мир иной, в общем. Деверь находился к шефу ближе, чем Клоп, значит, и лычек на погонах у него было больше. А с другой стороны, Клоп тоже был не пальцем делан – у него родной брат работал в Московском управлении внутренних дел, в центральном аппарате, – и шефу об этом было известно. Клопова брата шеф держал в заначке, на всякий случай – «восемь пишем, шесть в уме» – мало ли где он мог пригодиться. Но засвечивать по мелочам его было нельзя – слишком ценный кадр.

Увидев напряженное лицо Клопа, Деверь помягчел:

– Нет, с шефом я не общаюсь, да и не нужно это – общаюсь с транслейтором, с секретаршей, бишь, – дамочкой, имеющей оч-чень приятный голосок… Понял? А она… она уже все докладывает шефу.

Клоп то ли осуждающе, то ли восхищенно покачал головой:

– Надо же слова какие: транслейтер! Чтобы выговорить, нужно академию закончить. Из какого хоть лексикона?

– Из английского.

– Ну тогда – иняз. Иняз нынче, кажется, тоже академией стал.

– Университетом.

– Что в лоб, что по лбу!

– Ах ты, козел! – голос у Деверя сделался опасно насмешливым, и Клоп поспешил сделать успокаивающий жест: все-все-все, больше цепляться не буду. – То-то, – кивнул Деверь, отпуская грехи своему подопечному. Но хватило Клопа ровно на полминуты.

– А эта твоя штука, – Клоп сегодня что-то не мог уняться, его распирала жажда действий, он потыкал пальцем в сотовый аппарат, который Деверь уже достал из чехла и держал теперь в руке, – она на далекое расстояние берет или не очень? Отсюда в Питер позвонить можно?

– В Питер нельзя.

– Чего ж так? – Клоп непонимающе округлил глаза: он то ли дурака валял, то ли действительно верил в могущество сотовой связи, и теперь его постигло разочарование. – Ай-ай-ай, какая несовершенная техника!

– Да в Питере сотовой станции нет, дур-рак! А вот если звонить через космос, – скажем из Штатов, то и в Питер можно, и в Мексику с Бразилией, и даже с тараканом, сидящим в заду у негра, можно соединиться.

– А чего ж ты хвастал, что тебя с этим аппаратом можно и в бане, и в сортире найти? И на Северном полюсе в окружении пингвинов.

– В бане и в сортире можно, а на Северном полюсе – нет.

– Тогда чего…

– Я ж тебе сказал: ты – козел! Хотя и на коне, – Деверь согнул крючком указательный палец, показал его Клопу. – Что это такое, знаешь? Загибал, значит?

– Дошло. Больно шея у тебя, Клоп, длинная, долго мысли ползут.

Через несколько минут он набрал номер телефона сотовой связи, известный только ему.

– Полина Евгеньевна, позвольте доложиться. Груз доставлен, насчет накладных с хозяином переговорил. Пока он, мне кажется, малость артачится, горячится, но думаю, условия наши примет. Сейчас ведь время-то какое: все урвать себе хотят, обманывают не только государство, но и своих ближних, так и этот хозяин – мы к нему с доверием, а он фордыбачится… Нет, нет, еще один звонок я обязательно сделаю. Думаю, он согласится на оформление всех документов в три приема. Да, Полина Евгеньевна, у него выхода другого нет, я его дожму. Начальству, пожалуйста, наше самое низкое. Сумма – та, которую обговорили, да, да. Кланяюсь вам, целую ручки… Да, да, до свидания! Я еще буду звонить, как и условились.

К такому разговору никто никогда не прицепится, он совершенно безобидный, к этому разговору невозможно придраться, из него невозможно ничего выявить, никаких сведений – слишком он уж бытовой. Такие разговоры звучат на каждом углу по сто раз в день. Это с одной стороны.

А с другой, сотовая связь дырявая, несмотря на свою престижность и то, что она по карману только богатым «новым русским», тем, кто ею пользуется, ничего нельзя скрыть, владельцам сотовых телефонов каждый месяц звонят из специальной – «сотовой» – диспетчерской и предлагают распечатку разговоров, которые они делали, вот ведь как. Поэтому, с одной стороны, сотовая связь очень удобная, а с другой – не моги сказать по ней ни одного лишнего слова, все станет известно. Для начала – диспетчеру, потом – всем остальным.

Деверь говорил аккуратно, следил не только за интонацией и словами – следил даже за выражением собственной «морды лица», за двоеточиями и запятыми. Чтобы, не дай бог, не сесть на крючок. И Полина Евгеньевна, судя по всему, тоже соблюдала это правило строго.

В этом случае сотовый телефон становился очень удобным – куда удобнее обычной городской сети и всяких там линий с «прибамбасами» – с экранами, свинцовой защитой, с секретами и сверхсекретами и так далее. Лучшей защиты, чем собственные мозги, на нынешний день нет. Пока шел разговор, Деверь прямо-таки излучал сияние, шишки на его голове светились, будто электрические фонари – любо-дорого было посмотреть на этого человека. Даже Костик им заинтересовался, затих на минуту, но потом начал плакать опять.

– Ты какой институт окончил, Клоп? – Деверь аккуратно, боясь что-либо сломать, сложил сотовый аппарат, засунул его в специальный кожаный кошелек любовно сшитый чехол с серебряной кнопкой, висящей у него на поясе. – А?

– МАДИ – Московский автодорожный.

– Не попутчик, не коллега – я совсем из иного заварного чайника… Я окончил Институт легкой промышленности, специалист по пуговицам для пальто и обувным набойкам, вот так-то. – Деверь покосился на Костика. Костик сидел на тахте, сиротливо поджав под себя ноги, и беззвучно плакал, растирая по щекам слезы. – Эт-то что же, тебя дома этому научили – с ногами в постель? – рявкнул Деверь. – Кто тебя этому научил? Отец? Мать?

Костик, не переставая плакать, спустил ноги с тахты на пол.

– С этим арбузенком должны постоянно дежурить два человека. Пока калым не возьмем. – Деверь поугрюмел, вид у него сделался замкнутым, взгляд потяжелел, он огляделся по сторонам, будто видел это помещение впервые и теперь искал в нем запасной выход. – У нас народу мало, надо бы подмогу вызвать. Может, тебе сесть за руль и смотаться за пополнением? – сказал он Клопу. – А?

– Давай вначале пообедаем, – взмолился Клоп. – С утра во рту крошки не было!

– Правильно. На боевые операции всегда надо ходить с пустым брюхом, это закон, – похвалил Деверь. – Его соблюдали еще в Первую мировую войну. На случай ранения. Человек с пустым брюхом имел шанс выжить, с полным же…

– М-да, – погрустнел Клоп, лицо у него сделалось темным, незнакомым, – видели мы, как ты с ранеными обходишься.

– У нас выбора не было, – сказал Деверь. – Это ты о Хряке? Хряк был обречен. В следующий раз ты так же поступишь со мной! Если меня ранят…

– Да ты перестреляешь всех, кто только попытается к тебе приблизиться метров на десять. – Клоп отвернул лицо в сторону, чтобы не видеть своего напарника. – Разве к тебе подойдешь?

– Эт-то верно, – Деверь довольно засмеялся. – За свою жизнь я буду драться до последнего. Буду кусаться и дырявить ваши шкуры, – он сложил пальцы пистолетом, ткнул «стволом» в Клопа. – Пух! Да, у человека с полным, после обильного завтрака желудком нет ни одного шанса выжить, – он поднял «ствол» вверх. – Но сейчас насчет еды ты прав. Медуза, доставай из холодильника водку, будем Хряка поминать. Что там еще у нас есть? Ветчина, колбаса, паштет, рыба… Давай все на стол! И ветчину, и рыбу. И посмотри – копченого угорька не осталось? Нет? Жаль, Медуза. За угорьком надо на Поварскую, к писателям, съездить, там есть блат в ресторане, выделят нам килограмма два полакомиться. Из особого коптильного цеха, – на Деверя после сеанса связи накатила болтливость, он сделался разговорчивым, слова высыпались из него, словно горох из банки, звонко, с эхом отщелкивались в пространство. Деверь стал вдруг благожелательным, полным внимания, даже предупредительности, он с неожиданной ласковостью начал посматривать на всех, в том числе и на бледного, измученного Костика, – там, у писателев этих, имеется хорошая коптильня, в Швеции купленная, продукты копченые такие получаются – с пальцами сожрать можно.

– Ветчина с рыбой не сочетается, – ни с того ни с сего проговорил Медуза.

– Больно голова у тебя большая, – превращаясь в самого себя, отрывисто бросил Деверь, – и круглая. Много в нее вмещается, да не в том порядке.

Медуза привычно втянулся в плечи – он, как и все в группе, боялся Деверя, – но тон Деверя вновь поласковел, голос сделался рассыпчатым, слова-горошины снова зазвенели.

– В пузе смешивается все – и сало и компот. Лучшая еда, она ведь какая – многослойная. Берешь кусок мяса, намазываешь его повидлом, в повидло кладешь кусок селедки, сверху селедку покрываешь толстым слоем горчицы, к горчице пришпандориваешь пару кусков сыра, сверху все зашпаклевываешь солидным слоем сливочного масла, в масло вставляешь двенадцать штук маслин – двенадцать черных глаз, затем отдельный кусок хлеба намазываешь горчицей позлее, украшаешь десятью мармеладинами, соединяешь с первым бутербродом, перевязываешь перьями лука и все это употребляешь вместе со сметаной. Отменное получается блюдо.

– Понос от него бывает таким длинным, что человека приподнимает над землей, – сказал Клоп, – сильная образуется струя.

Клоп боялся Деверя меньше, чем Медуза, он позволял себе иногда подковыривать старшего, и Деверь это проглатывал – да, вот что значит защита, если что, Клопа всегда мог прикрыть брат…

– За Хряка взмылка была?

– Нет, Полина Евгеньевна даже не спросила. Это же предвиденные, заранее просчитанные потери. А вот шофера «мерса» мы напрасно оставили, его надо было бы убрать.

– Не хотелось лишней крови, Деверь, ты же знаешь. А то, что он засек нас, это имело значение первые десять минут. Сейчас уже той машины нет, ребята в гараже над ней уже работают. Не только другого цвета будет «жигуль», но и с номером даже не московским, а рязанским или тульским, – Клоп довольно рассмеялся.

– А если понадобится за подмогой, как мы говорили, съездить, то на чем поедешь?

– Это уже мои проблемы, – Клоп оттянул рукав куртки, посмотрел на циферблат часов. – Через пять минут ребята доставят в гараж другую машину.

– А документы?

– Нелепый вопрос. И документы будут новые, и права, и техпаспорт. Все на мое имя, с моей фотокарточкой.

У Клопа была своя «служебная линия», в которую Деверь не вмешивался, свои контакты и свои рабочие связи, хотя в остальном Клоп ему во всем подчинялся. Как руководителю боевой группы.

– Хар-рашо! – не удержался Деверь от одобрительного восклицания.

– Я, пожалуй, тоже выпью, – сказал Клоп и вопросительно поднял брови. – Хряка-то ведь надо помянуть. А?

– А если гаишник на дороге, проверка?

– Для этого существуют антигаишные таблетки. Две таблетки – и никакой инспектор не придерется, каким бы аппаратом по обнаружению алкоголя он ни был вооружен.

– Тогда давай, – согласно наклонил голову Деверь, – выпей свои боевые сто пятьдесят. Но если придерется инспектор ГАИ – сам его и пристрелишь, я помогать не буду. Отвечать за все будешь сам. И перед этими… Деверь не договорил, потыкал пальцем в потолок. – В общем, ты все понял. – Все, – подтвердил Клоп.

– Кушать подано, садитесь жрать, пожалуйста, – объявил Медуза. Коронную фразу героя одного популярного фильма он уважал.

Деверь первым поднялся, подсел вместе со стулом к «скатерти-самобранке». Спросил:

– А арбузенка чем кормить будем?

– Тем же, чем и всех остальных, отдельного повара у нас нету, – недовольно отозвался Медуза, – это дома у него персональный кок, а тут ни кока, ни Кука.

– Одна докука, – скаламбурил Клоп. Деверь налил себе стакан водки.

– Значит, так… Поднимаю эту водку со всею душой за нашего павшего товарища Хряка, – не моргнув глазом, стараясь, чтобы голос звучал как можно более проникновенно, произнес Деверь – ну будто бы не он добил Хряка выстрелом в голову – все мозги разбрызгал по асфальту. – Звали его Вадимом, а фамилию не скажу, поскольку не знаю. Пусть земля будет ему пухом.

– Пусть! – единым эхом отозвались Медуза и Клоп.

Выпили. Костику тоже дали тарелку, в нее с верхом наложили ветчины, колбасы, кавказской зеленой травы, сбоку пристроили два толстых куска рыбы.

– Ешь, дурак, – сказал ему Деверь, – ты нам сытый нужен, не голодный.

– Не хочу, – Костик мужественно отвернулся от тарелки и сглотнул слезы.

– Ну и дурак, – спокойно произнес Деверь, – потом сам просить будешь, да мы не дадим.

20 сентября, среда, 10 час. 45 мин.

Полина Евгеньевна разделила обязанности своих подчиненных: первые два звонка Белозерцеву должен был сделать Деверь. Ирине Константиновне – человек с боевой кличкой Глобус, имевший звание лейтенанта.

В рядах их ТОО – товарищества с ограниченной ответственностью, зарегистрированного по всем юридическим правилам, со своими бланками, эмблемой, печатью, бумагами и уставом – правда, род деятельности был определен в уставе вполне безобидный, приличный, ничего общего не имеющий с тем, чем ТОО приходилось заниматься, – существовали звания. Как в американской полиции – были рядовые, были сержанты, были лейтенанты и капитаны, было три полковника и комиссар. Звание комиссара носил сам шеф. Шефа же никто никогда не видел в глаза. Конспирацию он соблюдал строго. Деверь однажды предположил, что он, может быть, и появляется в боевых порядках, но только под видом какого-нибудь сержанта, приданного для укрепления, либо вообще рядового, ходит на операции, наблюдает за тем, кто как себя ведет, но Клоп раскритиковал это предположение, уверенно заявив: «Быть того не может! Слишком опасно для такой крупной акулы, каковой является наш шеф. Зачем ему рисковать? Ради чего? Ему деньги надо тратить, а не рисковать!»

Деверь подобрал губы и отвердел лицом: «Тю-тю-тю!» О шефе было лучше молчать, а не говорить.

Все работники ТОО имели клички и номера. К номерам прибавлялись буквицы «р», «с», «л», «к», что означало – рядовой, сержант, лейтенант капитан. Полковники к своим номерам буквенных приставок не имели, а комиссар вообще даже номера, наверное, не имел.

В ТОО существовала своя безопасность, называемая инспекцией, и свой трибунал. Если сотрудник, нарушивший правила жизни ТОО, попадал под трибунал, то наказание было одно – пуля. Расстреливали сотрудников обычно в затылок.

Расстрелянных на машине увозили в Подмосковье, там оттаскивали в лес, голову обливали бензином и поджигали. Уезжали, не дожидаясь, когда голова обгорит и лицо превратится в ничто, в хорошо обжаренный бифштекс – огонь, вцепившись в плоть, все равно сделает свое дело и физиономию человека обработает так, что никто никогда не разгадает, кто это и был-то…

После доклада Деверя Полина Евгеньевна некоторое время сидела неподвижно, словно бы впитывая в себя информацию, переваривая ее, анализируя, затем неожиданно засмеялась – смех у нее был какой-то легкий, радостный, он находился на поверхности и немедленно всплывал, едва его хозяйка начинала думать о чем-то хорошем, – и вообще, глядя на красивую, модно одетую и внешне, кажется, такую незащищенную Полину Евгеньевну, нельзя было даже подумать, что она имеет отношение к некому товариществу с ограниченной ответственностью, занимающемуся «неуставной деятельностью». Это была нежная, очень утонченная светская дама, знакомая с «сильными мира сего» в Кремле и в мэрии, дружившая с крупными деятелями кино, с президентами банков, способная украсить любое общество.

Она придвинула к себе кожаную папку, украшенную серебряным тиснением «На доклад президенту ТОО», достала оттуда чистый лист бумаги с водяными знаками, сделала запись из двух строчек, пометила их цифрами «1» и «2» и вложила бумагу обратно в папку.

Операция продолжалась.

Улыбающаяся Полина Евгеньевна остановила взгляд на ветках деревьев, подсунувшихся под самое окно, украшенных тонкой блестящей паутиной, буквально насквозь светящихся от солнца, прозрачных, нарядных, улыбнулась шире, затем снова легко и радостно засмеялась. Поглядела на часы. У нее был свой отсчет времени, позволяющий иногда растянуть сутки вдвое и успеть сделать очень многое – гораздо больше, чем можно сделать в сорок восемь часов – во всяком случае человеку с иной внутренней организацией вряд ли когда удастся сделать столько, сколько удается Полине Евгеньевне. Она успевала бывать и на званых обедах, и на роскошных презентациях, и в театрах на генеральных прогонах, и на шумных, с участием московской знати, премьерах, и у модельеров Зайцева и Юдашкина, чтобы заказать себе новые наряды, и у ювелира, и в банках, с которыми вела свои финансовые дела, и проводила оперативные встречи с тремя полковниками, с каждым отдельно, и разрабатывала со «штабом» очередную операцию, проверяла, как идут операции, уже разработанные и утвержденные – словом, время у нее было расписано так, что там, казалось, не существовало ни единой малой щелки. А еще у нее была личная жизнь…

Надела на руки белые, словно сахар, перчатки – ни единого пятнышка, вышла из квартиры, тщательно заперла дверь – все ее движения были очень четкими, осторожными, продуманными, словно бы Полина Евгеньевна боялась кого-то обидеть, – спустилась вниз, где ее ожидала черная «волга» с антенной радиотелефона и престижным служебным номером. Жители дома хорошо знали Полину Евгеньевну, им было известно, что она работает большим начальником в администрации российского президента, иногда к ней обращались за помощью, и она охотно откликалась на обращения – из аппарата администрации не раз приходили руководящие указания сделать то-то и то-то, и жильцы в ней души не чаяли: надо же, какой отзывчивый человек – их красивая соседка!

У входа в подъезд стояла облезлая садовая скамейка, на которой любили сидеть местные кумушки, перемывать косточки разному знакомому и незнакомому люду. Доставалось от них всем, исключений, кроме Полины Евгеньевны, не было – Полину Евгеньевну местные кумушки считали личностью без изъянов. На скамейке мирно дремала старушка с округлым деревенским лицом и крупным мужицким носом, доставшимся ей явно не по ранжиру.

Полина Евгеньевна остановилась около старушки:

– Баба Фруза, как здоровье?

Баба Фруза очнулась, выбила содержимое своего крупнокалиберного носа в сторону, чтобы не зацепить соседку, вытерла лицо клетчатым платком.

– Да как тебе сказать, моя милая! Ни шатко ни валко. Главное – до пензии дотянуть.

Услышав это, Полина Евгеньевна щелкнула золотистым, дорого блеснувшим на солнце замком сумки, достала розоватую бумажку в пятьдесят тысяч рублей – новую, празднично хрустящую, сунула старухе в руку:

– На, баба Фруза, купи себе чего-нибудь!

– А чем я тебе, ласковая моя, долг отдавать буду?

– Ничем, баба Фруза. Свои люди – сочтемся, – улыбнулась Полина Евгеньевна и пошла к машине.

Баба Фруза перекрестила ее вслед:

– Святая женщина! – потом глянула на кредитку сквозь свет – есть ли там потайные знаки, сопутствующие всяким большим деньгам, или нет, удовлетворенно качнула головой: – Подлинный кредитный билет! Вот святая женщина, поболее бы таких!

Затем баба Фруза перекрестила и машину, и угрюмого шофера в теплой, несмотря на солнце и редкостную для этого времени жару, фетровой шляпе, и пыль, поднятую колесами на асфальте, когда «Волга», сыто пророкотав мотором, отчалила от дома, словно корабль от многоэтажной пристани. Старуха восхищенно сощурила заслезившиеся от прилива радости глаза:

– Счастья и долгих лет тебе жизни, милая…

Машина Полины Евгеньевны с грохотом одолела два узких коротких переулка, потом улочку, плотно заставленную иномарками, выскочила к заиленному грязному пруду, в котором когда-то водились лебеди, сейчас же от них остались лишь жалкие дырявые домики, невольно вызывающие ощущение утраты; по бережку же важно расхаживали несколько жирных, с блестящими перьями ворон…

«Раньше Москва была лебединая, сейчас – воронья», – невольно отметила Полина Евгеньевна и, вздохнув, отвернулась от пруда, стала смотреть в другую сторону. Вскоре она вообще забыла о том, что видела: у нее было полно забот и без того, без Москвы, без заиленного пруда, без красивых птиц, покинувших город… И может быть, покинувших уже навсегда.

20 сентября, среда, 10 час. 46 мин.

В полутора километрах от дома, где еще несколько минут назад находилась Полина Евгеньевна, у окна также стоял человек и разглядывал дерево со старой угреватой корой и прозрачно-черными, с торчками отгнивших сучков ветками.

На одной из веток, похожей на разлапистый лосиный рог, сидела белка и, зажав в тощеньких передних лапках сосновую шишку, пыталась справиться с ней и вышелушить хотя бы несколько зерен. Человека она не замечала. Человек был лыс, угрюм, силен.

Недалеко от белки смятым грязным комком пристало к острому сучку раздавленное соловьиное гнездо. Пара соловьев свила его в мае и положила туда четыре сереньких, схожих с воробьиными яичка. Птенцов певучая пара вывести не успела – эта вот изящная белочка совершила на гнездо разбойный налет и съела яйца. Соловьи покинули это дерево. Навсегда.

Теперь вот, когда соловьев и питательных яичек нет, белка ест все подряд – от остатков котлет, которые дают ей на кухне, и кусков жареного хека до пустых сосновых шишек.

Человек вздохнул, потянулся к темному лакированному столику, на котором стояло около десятка разных телефонов, снял трубку крайнего аппарата, не имевшего диска, – так называемого прямого телефона.

– Коркин, кхе-кхе! Получи боевое задание, друг Коркин! Возьми духовку… я имею в виду пневматическое ружье, а не агрегат, в котором пекут пироги, спустись в наш парк и перестреляй к ежиной матери всех белок! Зачем, зачем… – человек, передразнивая невидимого Коркина, скривился лицом, – да затем, что они, сволочи, птиц жрут, яйца их выпивают, разоряют соловьиные гнезда. У нас в этом году весной соловей пел? Пел! Все, петь больше не будет, скажи спасибо милой белочке – воздушному созданию, которое крутится сейчас перед моим окном. Такое хорошее и ласковое создание, что охота платком слюни утереть. Все, Коркин, бери свою орудью и действуй. Это приказ.

Лысый человек резко, с грохотом опустил трубку на рычаг, покосился в окно, где белка продолжала расшелушивать сосновую шишку, недобро хмыкнул, потом перешел за стол и поднял трубку аппарата правительственной связи, украшенного старым советским гербом.

– Это, кхе-кхе, генерал-майор внутренней службы Зверев Геннадий Константинович беспокоит, – назвался он. – Мне бы Вениамина Константиновича, – Зверев звонил на Лубянку, в бывшее КГБ, а ныне – контрразведку, напоминавшую своим названием пору Гражданской войны, к давнему своему знакомому – Иванову – старому, впрочем, знакомому и банному напарнику Белозерцева, но трубку поднял не Иванов, а какой-то подполковник с грузинской фамилией, дежуривший у Иванова в приемной. Подполковник сообщил, что генерал-майор госбезопасности Иванов проводит совещание и трубку не может поднять, тогда Зверев, поморщившись, словно отведал чего-то кислого, попросил: – Передайте Вениамину Константиновичу, пусть, как только освободится, позвонит мне. Если, конечно, сможет… Повторяю – генерал-майору внутренней службы Звереву.

Иванов позвонил через двенадцать минут.

– Тут вот какое дело, кхе-кхе, – сказал ему Зверев. – Ты знаешь, наш Белозерцев попал в беду, давай посоветуемся, как быть… – он коротко рассказал о похищении у Белозерцева Костика, о двух трупах, оставленных подле ворот детского сада, о докладе оперативной милицейской группы, побывавшей на месте преступления, о потерявшем способность говорить водителе белозерцевского «мерседеса» – в общем, обо всем, что было известно милиции.

– Бедный Слава, бедный Слава… – было слышно, как Иванов расстроенно затянулся сигаретой. – Ах, как лихо он умеет носиться с куском сыра в зубах и стопкой водки на носу по бане! Настоящий артист! И кому он мог так насолить, кому понадобился, а? Кто его взял за нос и насадил на крючок, а? Ах, какие бани умеет устраивать человек! Ладно, изюм в одну сторону, мух в другую. Давай, Константиныч, поразмышляем. Он тебе звонил? Я имею в виду Славу Белозерцева…

– Звонил.

– И что ты ему посоветовал?

– Посоветовал одно: смириться с судьбой, собрать деньги и покорно вложить их в лапы вымогателям.

– Сразу в лоб? Не слишком ли жестоко?

– А что еще я могу посоветовать? Посоветую что-нибудь другое, он начнет суетиться, поднимет ил со дна, замутит воду и… во-первых, потеряет сына, во-вторых, здорово помешает нам.

– Тоже верно.

– А так пусть делает свое дело, скребет по сусекам зеленые: а мы посидим у него на хвосте, посмотрим, кто там объявится.

– Оперативную группу создал?

– Почти.

– Ладно. Что говорят свидетели?

– Свидетелей немного: две бабаки и водитель белозерцевского «мерседеса». Бабки нормальные: все засекли, а вот водитель, тот нет, тот оказался вареной картошкой – напруденил в штаны от страха.

– Бывает и такое. И что – даже марки машины не помнит? – неверяще спросил Иванов.

– Он не только марки машины, на которой увезли ребенка, не помнит, он даже имени своей матери не помнит, лишь мычит от испуга что-то нечленораздельное, да еще фразу одну – вполне, кстати, связную, произносит, и все.

– Случается такое от испуга, я знаю подобные случаи, – подтвердил Иванов. – Шок, кома, еще есть какие-то мудреные медицинские названия… Что за фраза-то хоть?

– Обычная, шоферская. «Стучит один цилиндр, машина съедает много бензина»… «Стучит один цилиндр, машина съедает много бензина»… Но что за машина была у налетчиков, какого цвета, какой марки и каков у нее государственный номер, мы знаем – дотошные бабули сообщили. Они вообще чуть в перестрелку не угодили. Но от того, что они и номер, и марку засекли, нам не легче.

– Машину задержать не удалось?

– Нет.

– Ясно. А сейчас такой машины уже и в природе не существует. Есть совершенно другая, перекрашенная, с иным номером. Да, ты прав – к Славке надо садиться на хвост. – Иванов хмыкнул: – Бизнесмен! – Слово «бизнесмен» он произнес чуть издевательски, со смешком – с мягким протяжным «е» в середине и в конце. – Не поймаем бандюг – в Славкину баню нам больше не ходить.

– Естественно. Ему не на что уже будет ее содержать.

– М-да, – удрученно произнес Иванов. – Ты, значит, так считаешь, товарищ генерал-майор?

– Не товарищ, а господин.

– Хорошо, что не гражданин. У нас на Лубянке такого еще нет. Ни граждан, ни господ, пока только товарищи.

– Собственно, в эмвэдэ тоже. – В это время зазвонил городской телефон – прямой, мимо «пишбарышни», как говорил Зверев, хозяин кабинета бросил в трубку «вертушки»: – Подожди минутку, Вениамин Константиныч, – поднял трубку городского телефона. – Кхе-кхе, слушаю вас. А-а, это ты, Вячеслав Юрьевич? Легок на помине. Почему легок, спрашиваешь? Да все время думаю о тебе, из головы не выходишь, потому и легок. Как действовать? Как, как… Я же сказал: принимай условия этих бандюг и готовь пятьсот тысяч долларов, другого пути пока, к сожалению, нет. К сожалению… – Зверев поднял указательный палец. – Клиенты тебе попались серьезные, Вячеслав Юрьевич, они могут расчленить твоего Костика, рассовать по трехлитровым банкам и прислать домой, а потом взяться за тебя самого. Это не пустые слова, старик! Ну, пока, пока… – Зверев повесил трубку городского телефона, проговорил, обращаясь к Иванову: – Извини еще раз, Вениамин Константиныч… В общем, ты все слышал.

– Все, – не удержался от невольного вздоха Иванов. – Действуем, значит, сообща?

– Сообща.

Через несколько минут все телефоны Белозерцева, известные генералу Звереву, были взяты на прослушивание.

20 сентября, среда, 11 час. 00 мин.

Белозерцев по-прежнему продолжал пребывать в состоянии растерянности, он никак не мог собрать себя воедино – в голове звенело, в висках плескалась боль, из пальцев выпадали бумажки, руки дрожали, колени тоже – он никогда не думал, что человек может оказаться таким слабым, быстро разрушающимся. Он ощущал, что разваливается буквально на глазах, организм его, который он считал крепким, вечным, на деле оказался изношенным, усталым, дырявым – вон внутри как все сипит, посвистывает, еще немного – дырка образуется и в сердце. И там будет свистеть. Белозерцев посмотрел на свои трясущиеся руки.

Перед глазами у него вновь побежала вертикальная строчка, рассекла пространство сверху донизу, от потолка до пола, он сдавил ладонями виски, стараясь избавиться от этой назойливой строчки, но не тут-то было. Белозерцев шумно вздохнул, согнулся, как когда-то в детстве в ожидании наказания, и затих.

Кто сейчас может его выручить, какой дурак даст ему деньги? А если и даст, то под такие оглушающие проценты, что Белозерцеву потом не то чтобы масло – хлеб не на что будет купить. Причем друзья его, с которыми он ходит в баню, разыгрывает дружеские партии в бильярд, толкает носом кильку в бассейне, первые же и постараются разорить. И будут рады лишней возможности обогатиться.

Плохо его дело, раз этот лысый хрюкающий Зверев сказал, что надо собирать «зеленые» да выкупать сына у налетчиков, – и раз уж Зверев сложил лапки, будто заяц перед роковым выстрелом из ружья, то плохо дело не только Белозерцева – всей России. И будем жить мы ныне по одному закону – закону малины: Белозерцев неверяще покрутил головой: глядишь, скоро «вор в законе» станет председателем Совета Федерации, а заслуженный пахан, прошедший все северные лагеря; сядет на место Черномырдина. Неужели мы к этому пришли? М-да, за что боролись, на то и напоролись.

Второй звонок к Звереву разрушил все иллюзии, которые у него еще оставались, – Зверев открытым текстом сказал: собирай деньги! А это – все, это значит, что несколько лет работы пущены псу под хвост.

Зазвонил «панасоник» – звук у этого аппарата мелодичный, приятный, он всегда нравился Белозерцеву, но сейчас мелодичный звонок подействовал, как удар зубной боли, разломивший голову пополам.

– Ну что, арбуз, – услышал он в телефонную трубку грубый железный голос, – придется все-таки порезать твоего отпрыска, чтобы ты впредь не сходил с тротуара. Сразу видно, арбуз, что тропу в зоне ты никогда не мерял ногами, не знаешь, что такое шаг влево, шаг вправо… Жаль, арбуз! Ну что, получил совет? Милицейский начальник тебе все правильно сказал – набивай торбу деньгами американского производства, иначе… Ты понял, что будет иначе? Делаю второе предупреждение, арбуз – ты совершил две ошибки. Третьего предупреждения не будет. Понял?

В следующую секунду в трубке раздался маслянистый пистолетный щелчок – человек с железным голосом отключился. Белозерцев, старчески кряхтя, с трудом поднялся с кресла, пошатнулся, постоял немного, пробуя ногами пол… Воздух перед ним плясал, клубился, взрывался мутными дымными пятнами, черные строчки пронизывали пространство сверху вниз, рождали в Белозерцеве, как и прежде, боль и холод.

Но как бы там ни поворачивались события, надо было брать себя в руки, выходить из клинча, надо было действовать. Иначе он погубит сына, погубит свой дом и свою семью и в конце концов погибнет сам. Он нажал на кнопку звонка, вызывая к себе секретаршу.

– Шофера ко мне, Бориса, – приказал он Зое Космодемьянской, едва та появилась на пороге, – и Высторобца.

20 сентября, среда, 11 час. 15 мин.

Зверев задумчиво повертел в руках небольшую кассету, вставил ее в магнитофон, послушал с неподвижным, внезапно потяжелевшим и посуровевшим лицом, затем прогнал пленку назад – до конца прогонять не стал, остановил и вновь включил запись. Склонил голову набок, стараясь разобраться в металлическом неприятном голосе, доносившемся из магнитофонного динамика: «Ну что, получил совет? Милицейский начальник тебе правильно сказал – набивай торбу, деньгами американского производства, иначе…» Зверев покашлял в кулак, вздохнул с видом, будто его допекала какая-то боль, допекала и в конце концов допекла, терпеть ее не стало мочи, повел головой в сторону.

– Ну и ну!

Сказать генералу Звереву больше было нечего.

«Ты понял, что будет иначе? Делаю второе предупреждение, арбуз – ты совершил две ошибки. Третьего предупреждения не будет. Понял?» Генерал остановил магнитофон.

– Что же в результате получается, Волошин, две ошибки – это два звонка Белозерцева ко мне? Так?

Долговязый парень в клетчатой рубашке и простых джинсах «мосшвеевского» производства, сидевший за приставным столиком, склонил голову:

– Так, товарищ генерал.

– Каким же образом они меня засекли, а? Как прослушали разговор?

– С этим мы разбираемся. Думаю – разберемся. Не сразу, но разберемся, товарищ генерал. На телефонном узле уже работает техническая группа.

– Сколько человек?

– Двое.

– Сегодня разобраться нельзя?

– Дайте немного времени. Если бы это была спецсвязь, тогда бы дырку нашли скоро, но вы-то говорили через город, а там дырка на дырке, сплошное решето, и через какую щель утекает вода – сразу не определить. Но наши работают, и работают быстро и аккуратно – комар носа не подточит.

– Вода, – хмыкнул Зверев, – тоже мне сравненьице! Это что же, я – производитель воды? Ладно, даю вам сутки, завтра в одиннадцать ноль-ноль доложите. А теперь вот это, – генерал показал на магнитофон и нажал пальцем на клавишу. Из черной пластмассовой щели резво, с коротким клацаньем выскочила кассета. – Засекли автора?

– Занимаемся, через пятнадцать минут буду готов доложить.

– Хорошо. А голос-то какой… Слышали, майор? Будто через задницу говорит. А в заднице – железные зубы.

– Желудочный голос.

– Все равно. Он что, использует какую-то хреновину, техническое приспособление, чтобы голос так звучал?

– Не думаю. Все природное.

– Ничего себе природа! – тоном, полным холода, проговорил Зверев. – То кошки с шестью ногами рождаются, то рыбы без глаз, то человек с желудочным голосом. Двадцатый век, будь он неладен. М-да, оч-чень характерная примета – этот голос. Не надо никакой идентификации, голос – как фотокарточка, ни с кем не спутаешь, – Зверев побарабанил пальцами по столу, потом снова загнал кассету в магнитофонный зев, ткнул мизинцем в клавишу, послушал, остановил магнитофон. – Через пятнадцать минут жду вас на доклад, майор.

20 сентября, среда, 11 час. 20 мин.

Ирина Белозерцева дрожащими руками накапала валокордина в стакан с холодным пузырящимся нарзаном, выпила, опрокинулась на постель, покрытую тигровой шкурой. Шкуру эту муж когда-то привез из Кении, где он успешно продавал российский алюминий, – валокордин не подействовал, по ее щекам снова густо потекли слезы.

– Ко-остик! – прошептала она, кривясь ртом. – Ко-остик!

Голос ее растворился в гулкой тиши комнат. Ирине сделалось страшно. Стараясь успокоиться, унять дрожь, она разжевала таблетку валидола, еще какое-то заморское снадобье – розовую овальную пилюлю, прописанную домашним врачом без всяких рецептов, она даже не знала ее названия, сладкую на вкус, подумала о том, что похищение Костика – наказание за грехи. За ее грехи. Ну зачем ей нужен был Олежка? И не так он красив, не так остроумен, не так талантлив – обычный пустой безденежный человек, пытающийся натянуть на себя маску полушута-полугероя, мало на что способный… Она заплакала сильнее, щеки от размытой краски сделались черными, краска сползла со щек на шею.

– А-а-а, – задыхаясь, стараясь справиться с собой, с острой тоской, с болью прокричала она зажато, на несколько секунд отключилась – свет перед ней померк, сделался серым, крошечным, потом и вовсе погас. Ирина затихла, словно бы ее опутала неведомая хворь, подмяла под себя, лишила всего – и теперь вот решила лишить жизни… Застонав, Ирина сделала усилие, порвала путы и снова пришла в себя. – А-а!

Это Бог наказывает ее за грехи, за Олежку, за мелкие увлечения и пороки студенческой молодости, наказывает Белозерцева за его похоть, за то, что вечно бегает за чужими юбками – не всегда чистыми, за Виолетту… Грешны они перед Богом, грешны. Оба грешны. Ирина снова заскулила, подтянула к себе ноги, свернулась, как в детстве, калачиком, забылась на несколько минут.

Очнулась от того, что кто-то тряс ее за плечо. Ирина не сразу сообразила, что с ней, где она лежит и вообще где все происходит – в забытьи, в одури или наяву, замотала протестующе головой, попыталась оттолкнуть тяжесть, навалившуюся на нее, выкинула перед собой руки, уперлась во что-то плотное и закричала.

– Тихо! – она узнала голос Белозерцева. – Чего орешь, как оглашенная? Ты что, испугалась? Это я.

Она открыла глаза. Над ней действительно склонился Белозерцев, постаревший, с ввалившимся ртом и окостлявевшими висками, с тусклым, без жизни и обычного блеска взглядом.

– Ты?.. Ты чего? Почему так рано?

– Почему, почему… По кочану да по кочерыжке. Ладно, ты и так все знаешь.

– Знаю. – Ирина снова скривилась лицом, заплакала горестно: – Ко-о-остик!

– Хватит дождя! – довольно грубо оборвал ее Белозерцев. – Развела тут сырость, и без тебя кругом все хлюпает. Тошно! – он прошел к домашнему сейфу, врезанному в стену – к сожалению, только наполовину; глубже врезать сейф не удалось, стена оказалась слабой и тонкой, – замаскированному под отделение секретера, открыл его. Услышав громкое рыдание Ирины, нервно дернул головой. Он понимал, что Ирину покоробила его грубость, понимал, что надо бы дать «задний ход», отработать обратно, приласкать жену, сказать ей несколько добрых слов, но не стал делать этого, внутри у него возникло что-то протестующее, словно бы Ирина была виновата в похищении Костика. Вторично дернул головой: сдерживать себя не мог, что-то надломилось в нем, – если Ирина была в чем-то виновата, он бы убил ее. Удавил бы собственными руками. Этими вот… он посмотрел на свои руки.

Вытащил из сейфа несколько пачек долларов – домашний запас «налички», который держал у себя на всякий случай, но до нужных ста пятидесяти тысяч – первого «взноса» – было далеко, затолкал пачки в синюю сумку с надписью «Белфаст», озабоченно подумал о том, что деньги все равно придется брать взаймы, может быть, даже придется попросить кредит в Центробанке у зама председателя, с которым он был хорошо знаком, перебросить кредит в посреднический банк и там превратить его в наличные деньги, поскольку напрямую «наличку» в Центробанке брать нельзя.

Белозерцев закрыл сейф. Он уже немного пришел в себя. Первое оглушение, когда все предметы перед глазами двоятся, троятся, а у самого носа, словно у инфарктника, бегает прозрачная черная строчка, осталось позади, и Беозерцев обрел способность соображать.

В офисе долларовой «налички» тоже оказалось мало: все-таки совместное предприятие «Белфаст» – это совместное предприятие, «джоинт венче», а не обменный пункт по превращению «зеленых» в «деревянные» и наоборот, все деньги находятся в работе, в движении, лежит и покрывается пылью только самая необходимая малость – две-три тысячи долларов, и все, поэтому Белозерцев и примчался домой.

Хоть и не считал никогда Белозерцев, какой долларовый припас он держит у себя дома, в личном сейфе, но все-таки ему показалось, что денег оказалось меньше, чем он клал сюда, и поэтому он подумал с тупым удивлением, а не забиралась ли в сейф Ирина? Нет, вроде бы не должна, от сейфа у нее нет ключа.

А с другой стороны, он столько раз оставлял ключ в толстой, послушно-тяжелой двери сейфа, уходил, – он вообще не делал секретов из того, что держит в своем сейфе… Показалось, что из сейфа вытек золотой ручеек. С другой стороны, денег у него, в конце концов, столько, что их можно не считать… Хотя сколько бы их ни было, а наступает некий непредугадываемый момент – и их не хватает. Как, например, сегодня.

Не обращая внимания на жену, Белозерцев отнес сумку в прихожую, сказал там кому-то громко:

– Да вы располагайтесь, ребята, чувствуйте себя как дома. Не стесняйтесь. Пойдемте, я вас со своей женой познакомлю. Зовут ее Ириной Константиновной.

– Это мы знаем, – деликатно, стараясь не шуметь, так, чтобы два голоса прозвучали, словно один, отозвались люди, находившиеся в прихожей.

– Проходите, – вновь пригласил их Белозерцев. – Ирина, это ребята из службы безопасности нашей фирмы, они пока побудут у нас дома. Мало ли что…

Ирина Белозерцева с трудом расклеила слипшиеся от слез глаза. На пороге комнаты стояли двое рослых – на голову выше Белозерцева, по-гренадерски плечистых, улыбчивых парня. Даже невооруженным глазом можно было определить, что это – братья-близнецы: они имели не только одинаковые фигуры, но и одинаковые лица, улыбчиво-открытые, крестьянские, бесхитростные – такие лица: еще сохранились в сельской глубинке, где-нибудь на Севере, в Архангельской или Псковской губерниях. Ирина Белозерцева в ответ послушно склонила голову, произнесла тихим голосом:

– Очень хорошо. Спасибо.

– Я буду чувствовать себя спокойнее, если ребята посидят у нас, – сказал Белозерцев.

– Я тоже.

– Они не помешают. Мужики у нас работают деликатные, ловкие, аккуратные – будут в доме невидимы И неслышимы. Но – надежные, понадежнее всех замков и запоров, вместе взятых. Одного зовут Андреем, вот этого, – он взял за руку гренадера, стоящего справа от него, показал Ирине. – Второго, – он повел головой в сторону другого гренадера, – Володей.

– Да-да, – рассеянно кивнула Ирина Белозерцева. Запомнить, кто из братьев-близнецов Володя, а кто Андрей, было сложно, слишком уж одноликими были они.

– Эти ребята – лучшие в нашей службе безопасности, – на прощание заметил Белозерцев и гулко хлопнул дверью. Было слышно, как на лестничной площадке он окликнул еще кого-то— водителя или наружного охранника, судя по всему, и с шумом побежал вниз.

Обжегшись на молоке, Белозерцев дул теперь на воду и не только на воду – на компот, на водку, на все жидкое.

20 сентября, среда, 11 час. 30 мин.

Майор Волошин появился у генерала Зверева ровно через пятнадцать минут, по нему можно было проверять часы. Зверев завернул обшлаг рубашки, глянул на свою «сейку», прокхекхекал что-то одобрительно, потом поднял глаза на Волошина:

– Разрешите расстелить карту!

– Расстилают одеяло, карту раскладывают, – Зверев вместе с креслом отодвинулся от стола. Волошин разложил перед ним старую, на изгибах протертую до дыр карту, расправил ладонью. Карта эта была отпечатана, наверное, во времена царя Ивана Калиты – дряхлая, древняя, – и генерал не удержался, поинтересовался, ехидно сдвинув брови на переносице: – А чего тут у тебя ятей с ижицами нет? Куда подевал?

– Если надо – нарисуем!

– Шустрый ты, майор, не по уставу, – фыркнул Зверев. – К начальству относишься без должного почтения… Чего у наших секретчиков новую карту не попросишь?

– Не дают-с – не оперативник, мол…

– Не оперативник, не оперативник, – пробурчал генерал. – Ладно, я скажу…

Волошин выдернул из пластмассового стакана толстый красный карандаш с золотым тиснением на ребристом лаковом теле, потыкал им в карту:

– Звонили вот отсюда, из этого квадрата… Из телефона-автомата.

Район окраинный, старый, глухой – один из немногих в Москве, где сохранились капитальные постройки прошлого века – ни хрущобы; которые пеклись, как блины, их не вытеснили, ни скороспелые брежневские девятиэтажки, ни разные горбачевские новостройки. Мрачные одноэтажные дома, именуемые гордо особняками, остались, а затеряться в них всегда было несложно. И не только нескольким людям с маленьким украденным мальчишкой – затеряться можно было целой роте горластых солдат вместе со своим автомобильным парком.

– Та-ак. Что еще?

– Наши ребята опросили людей, живущих неподалеку – кто звонил по телефону-автомату, кто вообще чаще всего это делает, не обратили ль они на что-нибудь либо на кого-нибудь внимания и так далее…

– И результат?

– Результат пока – ноль. Телефоном-автоматом там редко кто пользуется, у большинства стоят свои: район хорошо телефонизирован. Хотя есть и бестелефонные дома.

– Автомат этот хоть работает?

– Работает.

– Ладно. Что еще сделано?

– Окольцевали район, зона получилась вот какая! – Волошин обвел торцом карандаша обширное пространство, – заблудиться можно.

– Грибы собирать можно, но не блудить! Тоже мне, профессионалы! – генерал недовольно покхекхекал в кулак. – Любители жареной колбасы и макаронов с крошеным сыром! Ну и что из того, что окольцевали?

– Есть точка зрения, она совместная, выведена технической и оперативной службами: похищенный ребенок находится здесь.

– Как там будет похищение по-закордонному? Кинднеппинг, так?

– Киднеппинг, – мягко поправил Волошин.

– Ить ты, знаток норвежско-английского с череповецким акцентом.

– Извините, товарищ генерал…

– От майора до подполковника, знаешь, какой долгий путь? – ехидно спросил Зверев. – Нет бы сказать: правильно, кивднепгеинг, но в отдельных случаях, товарищ генерал, пишут – киднеппинг. Хотя правильно все-таки будет кинд…

– Еще раз извините, товарищ генерал.

– Ладно, в конце концов, что кинд, что кид – один хрен, дело не в мясе, а в подливке, как говорят старые сладкоежки французы. Наполеон однажды заставил гостей съесть свою фехтовальную перчатку, и ни один человек не сказал, что это было невкусно. А вся закавыка крылась не в Наполеоне, а в соусе. Разумеешь, Волошин? А?

– Так точно!

– А наперед начальство так открыто не поправляй, учись у меня, старика, – и никогда не будешь бледно выглядеть. А теперь иди. В одиннадцать сорок пять у меня совещание по… как ты сказал? Киднеппингу? С двумя «п»? Вот-вот, совещание с двумя «п». Тебе, майор, надо присутствовать. Свою древнюю карту оставь у меня, я тут кое-чего поприкидываю.

20 сентября, среда, 11 час. 40 мин.

День стремительно набухал тягучей жарой, совершенно неосенней, дымной, душной и по-июльски опасной, когда у людей, страдающих сердечной слабостью, неожиданно перехватывает дыхание и в жилах останавливается кровь. От распаренного асфальта начало тянуть муторным смоляным духом от которого сказывают, развивается рак – об этом действительно говорят многие, но вот только никто это не доказал, – в воздухе неподвижно висел сизый бензиновый взвар, поверх которого летала нежная, искрящаяся на солнце паутина, пахло горелым металлом, резиной, кордом, маслом, зарытыми под землю нечистотами, еще чем-то тяжелым, присущим только большим городам. Впрочем, один большой город всегда отличается своим запахом от другого большого города, у каждого города он свой и обязательно неприятный. Москва отличается от Питера, Харьков от Лондона, Екатеринбург от Токио, и есть странные, очень увлеченные люди, которые коллекционируют запахи городов, как есть и некие помешанные, что коллекционируют моря, озера и реки: ступил в воду какого-нибудь Онтарио – все, занес Онтарио в свою коллекцию, постирал рубашку в соленом прибое Красного моря – Красное море также оказалось в коллекции и так далее, точно так же отдельные сумасшедшие коллекционируют вонь городов. Белозерцев был знаком с одним таким сумасшедшим.

Но знакомство никогда не давало повода для сближения, и вообще Белозерцев старался держаться подальше от пришибленных пыльным мешком коллекционеров: так было безопаснее.

Белозерцев немного пришел в себя, прикинул, где может достать деньги, составил список. Первым позвонил Илларионову – банкиру, бывшему морскому инженеру, человеку прижимистому, но всегда идущему навстречу тем, у кого стряслась беда, не стал ничего скрывать.

– У меня – несчастье! – сказал Белозерцев.

– Я знаю.

– Откуда? – нехорошо изумился Белозерцев. – Это стряслось только что, буквально два часа назад.

– Земля слухом полнится. Ты думаешь, Москва – большой город и в ней, как в настоящем большом городе, можно что-то скрыть? Нет. Москва – город маленький, очень маленький… Как думаешь выходить из положения?

– Начал собирать деньги…

– А другим способом сына выручить нельзя? Отбить, например, выкрасть на вертолете, послать на операцию ребят из десанта, из безопасности? Я своих орлов могу тебе подкинуть. Среди них есть афганцы, обстрелянные люди…

– Нет, нельзя. Сына убьют раньше, прежде чем кто-то что-то предпримет.

– Уверен в этом?

– Я это своей кожей чувствую. Потому и не хочу рисковать.

– Значит, будешь выкупать?

– Для этого и собираю деньги.

– Много дать не смогу, но тридцать тысяч долларов дам.

– Проценты?

– Никаких процентов. Беда есть беда. В беде надо помогать.

– Спасибо, Илларионыч! – растроганно пробормотал Белозерцев: в его положении сейчас не только тридцать тысяч беспроцентных долларов были важны – каждая сотня, каждая десятка.

– Присылай человека, – сказал Илларионов, – чем быстрее – тем лучше.

– Через пять минут к тебе поедет бухгалтер с охранником.

– Не забудь прислать расписку, – трезвым, жестким голосом попросил Илларионов, мигом возвращая Бедозерцева из неких розовых нетей на землю, и Белозерцев не сдержал невольной усмешки: все-таки банкир есть банкир, несмотря на то что он, как и все люди, имеет душу и прошлое – ведь был же когда-то морским инженером, совершал плавания в банановые и табачные страны и хорошо знает законы мужской дружбы… – и тем не менее это все в прошлом. Банкир ныне своего не упустит и копеечку лежать на тротуаре не оставит – обязательно поднимет.

Следующий звонок Белозерцев сделал президенту сложной, очень резветвленной и богатой структуры, именуемой довольно обыденно – акционерным обществом закрытого типа, хотя среди акционерных обществ закрытого типа Белозерцев не знал таких богатых, как это, – Марку Иванову.

– Марк Соломонович, звонит президент фирмы «Белфаст» Белозерцев, попавший в беду, – с Ивановым Белозерцев не был знаком так близко, как с Илларионовым, поэтому держался с ним на почтительном расстоянии, был вежлив и, если честно, сам себе противен.

Иванов относился к категории людей, которые все чувствуют на расстоянии, это не отзывчивый однофамилец генерал Веня, он все мигом понял и спросил в лоб:

– Небось взаймы просить будете?

– Да, – не стал отнекиваться Белозерцев.

– Пожалуйста, даю в рублях любую сумму… Под сто шестьдесят процентов.

– Мне нужны доллары.

– А кто вам мешает конвертировать рубли в доллары? А потом – наоборот. Я вам это в своей конторе и сделаю.

У Иванова он не взял ни одного рубля – Иванов грабил Белозерцева, не стесняясь. После разговора с ним Белозерцев несколько минут сидел молча, платком вытирал пот со лба и щек, кусал мокрые, болезненно покалывающие губы, ощущал слабость и одновременно злость – он бы так не поступил с Ивановым, если бы тот попал в подобный капкан.

Вертикальная черная строчка начала вновь возникать перед Белозерцевым, на этот раз она повела себя очень игриво: то стекала вниз, освобождая пространство, и тогда в воздухе появлялись легкие, такие же, как и строчка, невесомые черные паутинки, то неожиданно наползала сверху, упрямо раскачивалась перед Белозерцевым, и он, поверив в ее материальность, даже махнул рукой по воздуху, пытаясь поймать. Тщетно. Так же тщетно, как было тщетно взять деньги у Марка Иванова без всякого навара – свое Иванов никогда не упустит.

Следом он позвонил в знакомый инвестиционный банк, к президенту, с которым однажды, находясь за границей, вдоволь потешился над приключениями «нью рашенз», научившихся блеянием заказывать холодное пиво у бармена – впрочем, и самому Белозерцеву иногда бывало трудно заказать банку холодного пива – английские слова вдруг пропадали начисто, их словно бы ветром выдувало из головы, язык делался тяжелым, горячим, неподвижным, – президент инвестиционного банка тоже попадал в подобные переплеты и за границу теперь выезжал лишь с переводчицей.

– И сплю я теперь тоже только с переводчицами, – не стесняясь, говорил он. – Изучаю язык в постели. Даже ночью, во сне.

– И как, помогает? – поинтересовался однажды генерал Зверев, оказавшийся свидетелем разговора.

– Помогает, – рассмеялся президент инвестиционного банка со странной фамилией Сикоков и, словно бы почуяв, что говорить на эту тему опасно – Зверев подобных вещей просто не понимает, – перевел беседу в другое русло.

– Г-господи, тыщу лет, тыщу зим! – вскричал Сикоков в ответ на приветствие. – Когда повидаемся? Может, сегодня? Я вечером ужинаю во французском ресторане!

Все-таки он был большим жизнелюбом, банкир по фамилии Сикоков.

– Не злоупотребляй садовыми улитками, – сказал ему Белозерцев, – эскарго называются.

– А я эскарго и не заказывал. Заказал целый противень лягушачьих лапок со сметанной подливкой. Длинные такие лапки, с тугой белой мякотью. Разве это хуже твоего эскарго?

– Эскарго вкуснее. Попробуй как-нибудь. Ну и что нового в жизни? Как протекает она – стремительно? – Белозерцев не мог сразу, с места в карьер, просить у восточного человека Сикокова деньги – вначале надо было поговорить о жизни, о здоровье, о делах, о семье, о погоде, задать полсотни ненужных вопросов и уж потом приступать к разговору о деньгах – таков был «народный обычай», и Сикоков придерживался его строго.

Впрочем, Сикоков не принадлежал к числу занудливых господ, которые при встрече на безобидный вопрос «Как дела?» или «Как жизнь?» начинают долго, со скучными подробностями рассказывать, как у них идут дела или как серо, совершенно незавидно протекает жизнь, – Сикоков был немногословен, он очень коротко отвечал – иногда одним неопределенным междометием и тут же, почти не дожидаясь следующего вопроса, старался ответить уже на него – он его угадывал. Но дань «народному обычаю» отдавал – вопросник надо было одолеть целиком. Белозерцев, хотя и чувствовал, что задыхается – времени-то совсем нет, ноль целых, ноль десятых, прошел весь круг и задал последний обязательный вопрос насчет неповоротливых западных инвесторов.

– А что инвесторы? – полыхнул огнем на том конце провода Сикоков. – У нас в печати все «время ведут пространные разглагольствования насчет западных инвесторов – прилетят-де на «боинге» пузатые мешки с долларами и в полмесяца преобразят неумытую Россию, сделают, дескать, из нее процветающую капиталистическую страну… Да никакой долларовый мешок к нам никогда сюда не полезет, это все сказочки рыжего дедушки Чубайса в ночь под Рождество, и никто свои денежки не вложит в наше разграбленное, раскуроченное хозяйство: из своей ямы мы должны выбираться сами. А если кто и вложит в нас доллар, то вовсе не из сердоболия или ради благотворительности, а сделает это с одним прикидом – срезать завтра с куста два доллара. Разговоры о западных инвестициях и добрых инвесторах – пустой звук, они ведутся только ради успокоения какой-нибудь бабы Мани из Орловской или Оренбургской губернии, либо с родины Стакан Стаканыча… Ладно, чего-то я разнервничался, раскричался, – пробурчал Сикоков, стремительно остывая, – завелся на ровном месте, с полуоборота. С чего бы это? Чем порадуешь, брат?

– Ничем, кроме горьких новостей. У меня три часа назад украли сына.

– Ка-ак? – свистящим шепотом спросил Сикоков – у него разом сел голос, умолк. В наступившей тишине был слышен только мелкий пороховой треск. Еще Белозерцев слышал собственное дыхание. Дыхания Сикокова он не слышал. – И что же ты намерен предпринять? – наконец спросил Сикоков.

– Собираю деньги на выкуп.

– Ясно… Ясно, что, в общем-то, ничего не ясно. Дикость какая-то. Значитца, так… На меня можешь рассчитывать стопроцентно!

Сикоков дал Белозерцеву сумму, которую тот и не ожидал получить – сто тысяч долларов, без навара, который хотел получить на чужой беде тот же Марк Иванов.

На первый «взнос» хватало уже с лихвой, но Белозерцев продолжал искать деньги, делать это надо было сейчас, завтра будет поздно, – он не мог рисковать собственным сыном.

20 сентября, среда, 11 час. 50 мин.

Совещание у Зверева началось ровно минута в минуту. Майор Волошин – заместитель начальника технического отдела из зверевского предбанника даже не уходил к себе, уйти – только время потерять, покурил, сидя в уголке с пепельницей на коленях и поглядывая в окно на редкие светящиеся облака и макушки деревьев.

Народа на совещании было немного, и Волошин понимал почему – милиция стала дырявой, многие сотрудники ныне, не стесняясь, работают и туда и сюда, и «нашим» и «вашим», делают это, даже не краснея лицом и не видя в собственной продажности ничего плохого. Впрочем, сволочи никогда не считают, что они сволочи. Резкие слова всегда вызывали в Волошине смятение, он замыкался и отводил взгляд в сторону, не желая смотреть на тех, к кому были обращены такие слова, – а слово «сволочь» было резким, он посуровел, опустил взгляд к полу и так, с опущенным взглядом, вошел в кабинет Зверева.

Из собравшихся он хорошо знал только майора Родина – щуплого, с узкой грудью и поступью балерины оперативника, награжденного двумя боевыми орденами, с остальными лишь встречался, иногда здоровался в коридоре либо в столовой, но близко не сталкивался.

Покхекхекав в кулак, высморкавшись – слишком много ненужных движений, жестов и вообще звуков, запаренность, – и снова покхекхекав, Зверев обвел всех глазами и сказал:

– В общем, так…

«Это все равно, что начать передовую статью в газете со слова “Однако”. Как у Ильфа с Петровым», – невольно отметил Волошин. Ни симпатии, ни неприязни к генералу он не чувствовал, и вообще для него было важно не то, насколько представителен начальственный сундук и как ладно он умеет носить лампасы, либо наоборот, вообще не умеет, смахивает на курицу, ходит в неглаженых брюках с отвислыми коленями и не бреется по двое суток – все это для Волошина делом десятым, двадцатым – главное было, какой из сундука профессионал. Профессиональные качества. Для майора Родина, насколько знал Волошин, – тоже.

– Мы собрались затем, чтобы помочь одному хорошему человеку, – сказал Зверев.

– Люблю нестандартные речи! – прошептал Волошину сидевший рядом капитан в летней форменной рубашке с короткими рукавами, фамилии его Волошин не знал, поэтому не стал отвечать.

Генерал вкратце, привычно покхекхекав в кулак, рассказал, в чем дело и что случилось с «хорошим человеком», закончил свою речь знакомой всем фразой:

– У нас мало времени.

– Хотел бы я видеть человека, у которого много времени, – сказал Волошину сосед-капитан. Волошин опять промолчал – капитан начал его раздражать.

Вообще Волошин, как и многие люди, обладал способностью отгораживаться от назойливых коллег и просто докучливых людей, стремящихся заглянуть в чужую замочную скважину, мог сидеть в своем узком, неудобном, но зато совершенно непроницаемом коконе сколько угодно, он и сейчас готов был забраться в кокон, чтобы отгородиться от капитана.

– Скажите, г-госп… товарищ генерал, а этот хороший человек, бизнесмен этот, знает, что мы собираемся ему помочь? – спросил Родин. Он до сих пор не определился, как ему во время господ и сударей? обращаться к начальству – «господин генерал» или «товарищ генерал», – хотя в милиции все обращались друг к другу по-старому, звали товарищами и сержантов, и генералов, независимо от чина. На господ никто не претендовал, но уже прослышали, что кое-где обращаются друг к другу не иначе как господа, – правда, пока без «вашего превосходительства». «Ваше превосходительство» – это еще впереди. И вообще, многое еще впереди…

– Нет, не знает, – ответил Зверев.

– А не может случиться так, что наши действия с этим бизнесменом окажутся, говоря современным языком, неадекватными? – Родин как в зеркало глядел – видать, уже сталкивался близко с бизнесменами, с разбоем и похищениями, – собственно, это была его работа – и мог просчитать нечто такое, что не просчитывали другие.

– Может случиться такое, но этого надо избежать, – сказал Зверев. – Думаю, способ, как это сделать, мы найдем. Итак, на всю операцию отведено два дня, третьего дня нет, ребенок может быть убит. Управимся в один день – будет еще лучше.

– Мы предполагаем, Бог располагает, г-госп… товарищ, генерал, – сказал Родин. Только сейчас Волошин понял, что перед словом «товарищ» Родин делает приставку «г-госп…» специально, словно бы насмехаясь над временем, в котором они жили, над так называемыми демократами, над сумятицей и великим дележом и, естественно, над самим генералом. – Главное сейчас – иметь побольше информации.

– Верно. И поменьше утечки ее, – согласился генерал. – Полный пакет информации будет иметь только узкая группа… Из числа собравшихся… – Зверев снова обвел глазами всех, кто находился в мрачноватом, словно бы пропитанном духом прежних времен, кабинете, – из числа собравшихся – я, майор Родин и майор Волошин. Остальные будут иметь информацию, касающуюся только их участка.

20 сентября, среда, 11 час. 50 мин.

Параллельно с совещанием у Зверева в другом ведомстве – на Лубянке у генерала Иванова – также шло совещание. По тому же поводу. Оба совещания совпали минута в минуту.

20 сентября, среда, 11 час. 55 мин.

Деверь достал из-под дивана модный чемоданчик-кейс с железной аккуратной пластинкой «хитачи», прикнопленной к гофрированному боку чемоданчика, аккуратно, едва дыша, чтобы не повредить, извлек оттуда большую черную видеокамеру с широким хрустальным зраком, раструбом видоискателя и множеством кнопок на панели. Вставил в паз батарею питания – черный матовый кирпичик, – словно бы патронный рожок вогнал в автомат, – пробурчал, ни к кому не обращаясь:

– Чтобы этой чертовой техникой пользоваться, надо специальное образование иметь… Окончить какой-нибудь операторский факультет с электронным уклоном. Либо этот самый… ВГИК.

Клоп не выдержал, «подмазал» начальство – очень уж ему захотелось сказать Деверю что-нибудь приятное:

– Но голова-то у тебя варит, как будто ты этот ВГИК два раза окончил, – со всеми кнопками справляешься.

– Да только не всегда справляюсь так, как надо, – проворчал Деверь, навел глубокий, таинственно посвечивающий фиолетовым светом зрак на Клопа, скомандовал: – А ну, замри!

Клоп замер, Деверь нажал на кнопку спуска, послышался ровный тихий звук, и Деверь недовольно покачал головой, глядя в раструб искателя:

– Ну и рожа у тебя, Клоп!

– И чем же она тебе не нравится?

– Да кирпича просит. Больно непотребная.

– А-а, – миролюбиво протянул Клоп. – Она у всех нас кирпича просит. У всех такая. Без исключения, – Клоп выразительно глянул на Деверя, помотал перед собой рукою, скорчил физиономию объективу, высунул толстый, с белым нездоровым налетом язык и замолчал.

– Ты не молчи, Клоп, ты говори… Поговори со мной, например. Расскажи что-нибудь интересное. Я уже съемку делаю.

– А что говорить-то, когда нечего говорить, а что говорить-то, когда нечего говорить, а что говорить-то, когда нечего говорить… – длинно и нудно завел Клоп.

Где-то когда-то он слышал такую присказку – то ли с экрана телевизора схватил, то ли по радио, сейчас присказка очень кстати пригодилась ему. Клоп был доволен этим обстоятельством – он хоть и не Деверь, который способен управляться с тридцатью кнопками видеокамеры – кнопок действительно насыпано больше, чем пуговиц на деке баяна, – но тоже показал, что и скроен ладно, и шит не по-банному.

– Все, хватит, – недовольно проговорил Деверь. – Разболтался!

– Но ты же просил!

– Хотя бы стихотворение какое-нибудь прочитал. Пушкина, например. А то завел какую-то молитву. Лабуда.

– Пушкина я не помню.

– Тогда этого самого… Рассола Гамзатова.

– О таком я вообще не слышал.

– Интеллектуал! Вумный, как вутка! – Деверь отмотал пленку назад, ткнул пальцем в оранжевую кнопку, и из резинового раструба видоискателя полился ровный сильный свет. Приник к раструбу. – М-да, Клоп, рожа у тебя все-таки… М-да. Показательная. Не дай бог, вечером в подъезде встретить. На, посмотри! – он откинулся от раструба, кивком показал, куда надо смотреть.

Клоп тщательно отер большой крапчатой рукой рот, будто собирался отведать чего-нибудь вкусного либо уже отведал, аккуратно, боясь прищуренным, враз заслезившимся глазом раздавить камеру, приник к раструбу, промычал что-то восхищенное в отличие от Деверя, он, видимо, понравился себе, проговорил удовлетворенно, хотя и с некоторыми виноватыми нотками в голосе:

– Ну и что рожа? Рожа как рожа, самый раз для конца двадцатого века.

– Ого, как высоко засадил! Круто. Ты что, газетку в туалете прочитал? Последний номер? Все, хватит кино про себя смотреть, давай снимать кино про других! – Деверь отобрал у Клопа камеру, навел объектив на сгорбленного молчаливого Костика. – Эй, парень! Изобрази улыбку!

Костик отвернулся от видеокамеры, плечи у него приподнялись, по-птичьи мелко задергались, изо рта вырвался тонкий захлебывающийся звук.

– Не хочешь – не надо, – сказал ему Деверь. Он продолжал снимать Костика и в таком состоянии – снимал его надломленную, смятую, словно бы сбитую влет дробью, фигуру, скулящее мокрое лицо, предметы, которые находились рядом с ним. Глядя на Костика, любой мог бы заплакать.

Деверь должен был снять Костика на кассету, но не знал, какого Костика лучше запечатлеть – захлебывающегося плачем, в слезах, или же смеющегося, радостного, с большим тульским пряником в руке, измазанного вареньем, или какого-нибудь еще, просящего, ждущего, когда папа и мама освободят его, – у каждой из этих подач были свои плюсы и свои минусы, поэтому Деверь снимал Костика, совершенно не представляя, войдут эти кадры в «фильм» или нет.

Вечером он должен был сдать пленку человеку, который приедет за ней специально, – утром смонтированный «фильм» будет передан Белозерцеву в обмен на сумку с долларами. Деверь, конечно же, прикидывал, каким должен быть этот «фильм», какой Костик поставит Белозерцева на колени – плачущий или смеющийся, но пока ничего путного не придумал, продолжал снимать плач Костика, морщился от тупой тяжести внутри, от собственного дыхания, отдающего водочным пополам с рыбой запахом, ощущал, как у него на шее дергается тонкая непокорная жилка.

«Это все от недопития, – родилась в голове «вумная» мысль, – все болезни от недопития, особенно простудные. Впрочем, болезни от нервов бывают тоже. Хотя если разобраться хорошенько, то и они – также от недопития».

20 сентября, среда, 12 час. 00 мин.

Денег набралось уже на две передачи. Белозерцев понял, что первый барьер взят и немного поспокойнел, обрел возможность трезво соображать, совмещать одну информацию с другой, делать этакие аналитические выжимки – то самое, что стоит дороже денег, дороже золота, дороже всего самого ценного, что есть в деловом мире. Дышать стало легче, из груди исчезла боль, он перестал ощущать свое сердце. Когда человек слышит нервный, пугающе-громкий стук собственного сердца, отдающийся толчками в ключицах, звоном в висках, стеснением в затылке – значит, сердце у него не в порядке, надо идти к врачу проверяться, а потом килограммами глотать лекарства.

Дух зависит от тела, от состояния сердца, почек, печени, мочевого пузыря, желудка, всего, что составляет его плоть, зависит от дерьма. И эта зависимость должна обязательно вызывать скорбные мысли о непрочности и уязвимости не только бытия – всего мира. Всего, что способно двигаться, дышать, бороться, есть, испражняться, делать пакости. Белозерцев нынешний – то есть двадцатого числа, двенадцати часов дня, был совсем иным Белозерцевым, чем, допустим, вчера, позавчера или всего два часа назад. Произошли изменения, в том числе и в организме. У него сейчас совсем другое состояние духа, другое состояние плоти, другое состояние мозга… Он совершенно иной, чем был час назад.

Сейчас он был способен бороться, а час назад – нет. Но опять-таки – как бороться? Если постоять за себя в уличной стычке – да, это он мог, зубами выдрать кредит у президента банка, который его ненавидит, – тоже мог, защитить «Белфаст» в арбитражном суде – и это мог сделать, несмотря на свое пришибленное состояние, как мог постоять и за свой дом, за семью в случае налета, а вот за Костика, угодившего в чужие страшные лапы, находящегося сейчас невесть где, он был готов биться до последнего, готов был отдать за него собственную жизнь, но не знал, как действовать, боялся сделать неосторожное движение – тут все надо тысячу раз взвесить, две тысячи раз примерить и только потом совершить первый маленький шажок. Любая неловкость, любое неточное движение могут окончиться бедой. Он вытащил из кожаного, пристегнутого к поясу кошелька аппарат сотовой связи, встряхнул его, будто градусник, с которого хотел сбросить температурную нитку, потом вытянул антенну и нажал на клавишу включения. Все помеченные цифрами кнопки, густо заселившиеся на внутренней части трубки, зажглись зеленоватыми разбойными огоньками. Аппарат работал. Но молчал – Белозерцеву не звонили. Он вздохнул, загнал антенну в паз, выключил аппарат и положил его на стол. Кроме Илларионова и Сикокова ему помогли Бурштейн, президент медицинского банка – старый друг Бурштейн, понимая, в каком состоянии находится Белозерцев: все цвета перед ним, наверное, пропали, кроме цвета боли и еще, может быть, некоторых серых оттенков тоски, выделил, как и Сикоков, сто тысяч «зеленых» наличными, без всяких процентов; помог Рудик Мидарян – владелец рекламного агентства «Ага», он дал двадцать тысяч долларов. Еще – Александр Свиридов – владелец издательской-распространительной сети «Спорт для каждого», Саша Яковлев из государственного акционерного общества «Москва» и другие – в общем, тех, кто помог, было больше, чем тех, кто не помог.

Тех, кто не помог, Белозерцев решил вычеркнуть из своей жизни – не было у него ни таких друзей, ни таких знакомых, а были так себе – случайные люди, тени, физиономии – никто, в общем. Хотя характер у Белозерцева был такой, что он не то чтобы человека выбросить из своей жизни – он не мог выбросить даже домашнюю, способную только гадить да красть тапочки собачонку. Каждое такое движение, считал он, оставляет след, метку, плохую память – то самое, за что потом придется отвечать. И наверное, был прав.

Впрочем, след оставляет все – и это заносится в особый реестр, отмечается в книгах – и букашка, раздавленная каблуком, и прихлопнутая тяжелой ладонью божья коровка, и майский жук с выдранными крыльями, и кастрированный ради забавы кот, и безлапый голубь – за все потом приходится отвечать.

Он выбрался из кабинета на улицу – захотелось немного подышать свежим воздухом, увидел рядом с собой Бориса, шофера. Спросил машинально:

– Ты что, Борь?

– Да так… Мало ли чего, Вячеслав Юрьевич… Борис подстраховывал его, охранял, Белозерцев понял это и благодарно коснулся пальцами его плеча.

– Ты Москву любишь, Боря?

– Очень. Я же коренной москвич.

– И я коренной москвич. Только вот раньше я Москву любил, а сейчас нет. Не та она стала, совсем другая. Что такое чужая беда, не понимает. Куда ни глянь – всюду враждебные лица. Готовили строителей светлого будущего, а приготовили… дерьмо какое-то, которое плавает и не тонет. Наемных убийц, воров, сутенеров. Страшно жить в такой Москве.