Читать книгу Уйдя из очереди. Повести и рассказы - Валерий Рябых - Страница 12

Яков Васильевич и еще несколько, примкнувших в переулках, мужиков вывели Облова на околицу села. Крестьяне, придя в себя от погони, разглядели в таком же, как и они, беглеце грозного Облова. Они нерешительно отошли в сторонку, заговорить не отважились, но чего-то настороженно выжидали. Ярыгин опять взял Михаила за рукав и потянул за собой. Михаил не сопротивлялся, словно слепой безвольно пошел за стариком как за поводырем, ни о чем не думая, ничего не видя и не слыша. Яков Васильевич по-приятельски похлопал его по плечу:

– Залазь, усаживайся Михаил Петрович – в гости ко мне поедем!

Очнувшись от внезапно настигшей минутной слабости, Облов разглядел запряженную парой коняг телегу, доверху уложенную мешками со складским зерном. Он недоуменно остановился, и обескуражено развел руками, а затем, как подъеденный за зиму сноп, подломился, ткнулся безвольно вперед, благо придержала телега. Михаил уперся локтями в мешки, уронил голову на руки, его плечи конвульсивно затряслись. Он зашелся толи в истерическом смехе, толи в удрученных рыданьях. Ярыгин недоуменно смотрел на Облова, его удивила и поразила ранее не присущая атаману малодушная истерика.

– От чего ушел, к тому и пришел, – выдавил Михаил сквозь сжавший горло спазм, потом скептически засмеялся, – ха-ха! – И уже вопрошающим тоном, неистово произнес.

– Видать, мне на роду написано быть не с Тобой?! Не я гоню Тебя, а ты, Сам – Господи, меня гонишь. Зачем, Ты гонишь меня, Боже?!

– Михаил Петрович, ты чего? О чем ты, Миша?! – Яков Васильевич положил руку на подрагивающее плечо Облова. – Да чего ты в самом-то деле, что с тобой приключилось? – и, повернув голову к недоуменно переступающим крестьянам, вопросительно произнес. – Чего-то я, мужики, не пойду? Никак в толк не возьму?

Как долго добирались до подворья Ярыгина, какие места проезжали Михаил не помнил.

Оттаял он душой, ощутив неумолчные токи жизни, лишь в ладно обустроенном доме Якова Васильевича. Особенно повлияла умиротворению Михаила хозяйка – Аграфена Филипповна. Милая, ласковая старушка, чем-то напоминавшая ему мать, воскресила в его сознании доброе старое время – детство.

Бывало, он тогда, уже подросток-реалист, порядком отощав на казенных харчах, на летних вакациях «наедал шею», как подшучивал отец. И восстала в глазах эта картина… Мать, собрав на стол, садилась поодаль, сложив мягкие руки на коленях, умиленно взирала на свое чадо. В ее ясном взоре светилась тогда еще не особенно ценимая материнская нежность, порой перемежаемая налетами тихой печали. «Ешь сынок, кушай родненький, – никто так не накормит как мать в отчем доме. Кушай сын, набирайся крепости и силы, как там еще сложится жизнь впереди – неизвестно, а пока ешь…». И он ел, жевал, так что за ушами трещало. Потом оглашено вскакивал, забыв поблагодарить мать, убегал на улицу, гоняться с приятелями. Он торопился вкусить всю полноту непритязательной деревенской жизни, жадно, ненасытно поглощал ее дары: лес, речку, рыбалку, ночное. Он испытывал ненасытный аппетит торжества бытия, казалось, вот ухватился бы за один тогдашний день, вцепился обеими руками и держал бы, не выпуская; вдыхая, впитывая всеми фибрами души эту привольную благодать. Эх, так бы жить и жить! Но время коварно быстротечно, внезапно каникулы подходили к концу, предстояло собираться в Козлов, в училище. И горше не было тех унылых сборов. Щедрая августовская природа, исхоженные вдоль и поперек окрестности, с измальства испытанные товарищи манили новыми радостными приключениями. Но он был уже чужой им, отверженный не по своей воле и не по воле отца с матерью. Какие-то зловещие силы вершили над ним равнодушный приговор, отрывая его от родного дома, друзей – всего близкого и потребного душе, без чего никогда не стать счастливым, без чего вообще нельзя радоваться жизни.

Вот и сейчас, Аграфена Филипповна участливо подперев ладошкой щеку, присев возле Михаила, подкладывала на тарелку ему лучшие кусочки, с извечным трепетом матери-кормилицы, радуясь жующему дитяти. Милая идиллия. Она ни о чем не раскрашивала Мишу, ни как не поучала его, сказывала лишь о домашних нуждах, да собственных немочах. И оттого, что не посягали на его внутренний мир, что в доме Якова Васильевича царило воистину библейское согласие, что сама хозяйке чуточку походила на его матушку, – Михаилу Петровичу сделалось покойно и хорошо.

И отошла куда-то вдаль непутевая, взбаламученная судьбина. И не ощущал он себя больше затравленным, обложенным со всех сторон волком. И не казалось ему, что он по глупому недоразумению пребывает среди живых, а на самом деле уже конченый, списанный со счетов человек. Наоборот, он не чувствовал неизбежности краха, наоборот, вся жизнь, все ее трепещущие порывы и страсти еще впереди. Невольно вспомнил он князя Андрея и сцену у старого дуба из «Войны и мира». И вослед Болконскому широко вздохнул и впервые за много лет просто и ясно подумал: «Нет, не кончена жизнь в сорок лет?! Совсем не кончена! Еще много предстоит увидеть и познать: и хорошего и плохого. Как все, как у всех, так и у него?!». От этой незатейливой мысли сделалось ему весело, и совсем не хотелось думать о давешнем пожаре на станции, о двух походя загубленных душах, о сумбурном вещем сне, о собственном бессилии, охватившем на околице села, о ропоте на Бога.

Сейчас Михаил твердо знал, что он вовсе неподвластен воле придуманного злого рока, его судьба в его же руках, и как он повернет, как поведет себя, так и будет.

На участливый вопрос Якова Васильевича: «Куда ты теперь подашься?», – Михаил не смог дать однозначного и обоснованного ответа. Будущее, даже ближайшее завтра, двоилось, троилось перед мысленным обозрением, принимая столь диковинные формы, что Облов, не желая выглядеть промозглым дураком, неопределенно взмахнул рукой, этот знак должен означать – «там видно будет». Ярыгин же на удивление безропотно склонил голову и по-старушечьи поджал губы, показывая видом своим, что вовсе не любопытен.

А Михаилу почему-то вдруг с неодолимой силой захотелось излить душу близкому и сострадающему тебе лично человеку. Ведь дядя Яша знавал его еще вот такусеньким (с табурет) пацаненком, не раз пестовал на коленях, не раз гладил по русой головке. И немного помедлив, Облов решил открыться старику. Признаться в том, что находится на перепутье, и уж как говорится: «Куда ни кинь – везде клин?!».

Яков Васильевич, не перебивая, выслушал исповедь Михаила. Ну, а когда тот напоследок поведал свой пророческий сон и предпринятую следом искупительную попытку, старик взволнованно распростер руки:

– Миша, зачем ты так мучишь себя, для чего, помилуй Господи? Ты ведь не один такой?! Вся Россия вздыбилась, попробуй, уразумей, – какие страсти творятся на белом свете: брат на брата, сын на отца…. А уж лютуют-то как, откуда, только звериная злость-то берется? Замордовали, зашпиговали друг друга…. Поди, теперь разбери, – кто прав, кто виноват? А, по-моему, – так нет их виноватых-то, все жертвы. А уж если каяться, то всем, каждому следует повиниться, в том, что допустили, что докатились до ручки, – вот тогда и будет справедливость, тогда и настанет мир промеж ладей. А так как ты рассуждать нельзя. Коли одни виноваты, то, выходит, другие правы?! Так не может быть. Выходит, тогда можно надругаться над неправыми, возомнить себя безгрешными судьями, короче – стать палачами. А ведь это великое зло, нельзя, заповедано размахивать кнутом над ближним своим, это смертный грех.

– Вот, вот Яков Васильевич, это я сам с плеткой-то всегда! И вчера, опять с кнутом, только с другой руки лупцевал. А кого наяривал, да того же мужика. Обрызла мне такая жизнь. Против комиссаров шел – выходило, что против народа иду, вступился на станции за большевистское добро, опять получается – поперек мира встал. Где же правда?

– А правда, Мишенька, она завсегда посредине. Истина она в гуще народной пребывает. Вот так-то Михаил Петрович. Думаю, стоит прислушиваться к чаянью простых людей, крестьян, городских обывателей, держаться этих самых, казалось бы, ничтожных людишек. А господчики всякие, то бишь власти, они над людьми стоят. Всякая, какая она ни наесть власть простому люду не матка, а злая мачеха – о себе только радеет, под себя гребет. Да и понятно, зачем иные властвовать хотят, в том и барин, и босяк одинаковы – захребетниками желают быть, «эксплуатировать» остальных людей. Что – не прав я?! Тут и выходит, власть, она не от Бога людям дана, скорее чёрт ее нам навязал?!

– Да, в основном ты прав, конечно, во многом прав. Корыстолюбие правителей – притча во языцех, но ведь есть и честные люди? Я вот, что подумал, – большевики, они за народ радеют. Возьми, опять же, вчерашнее зерно – голодают же люди в городах, как не помочь?

– Эх ты, Михаил Петрович, чему тебя в Питере-то учили, для чего сам-то ты мыкался по белу свету, неужто так ничего и не понял!? Да врут все их газетенки, да и нет там совестливых людей. Окажись таковой человек, ему не удержаться, мигом сгорит, – цацкаться не станут, жалости у них нет. Кырла Мырла ихняя все по ноткам расписала и по полочкам разложила: диктатура, одним словом, – красный террор, как вещают комиссары. Так, что не бывает хорошей власти, власть всегда на силу опирается, и у нее все виноваты, кроме нее самой.

Выходит Яков Васильевич, ты считаешь, что власть существует во вред простым жителям, получается ты анархист, – Облов усмехнулся.

– Эка ты хватил! Я такого не говорил. Совсем без власти тоже нельзя. Тогда промеж людей такой разбой начнется, что только держись. Власть она для порядку дана, хотя, признаю, вершат ее дурные люди. А может быть, потому и дурные, что задача поставлена им – не дозволять простонародью лишнего. Я тебе вот, что скажу, я не против власти, по мне все едино, что царь, что генерал какой, что советы теперешние. Жить можно всегда, главное не бунтуй, делай свое дело и не лезь, куда не просят. Мудр тот, кто живет сам по себе, оно, конечно, нужно подлаживаться, уживаться – да это не трудно, совсем не трудно.

– Да я и сам вижу, зря пошел против советов. Лучше бы мне, как ты говоришь, – взять да и подстроиться, тянуть лямку тихой сапой. – Облов хитро прищурился. – А ну, ответь ко мне тогда – а зачем ты сам пошел грабить склады, не с голодухи же, выходит и ты против власти колупнулся? Что-то не сходится у тебя Яков Васильевич, или не так?

– Да ведь, не я один пошел грабить, всем миром пошли. Получается, и нет тут моей вины, я как все. Человек не может без того, чтобы не хапнуть на халяву, сам знаешь – не урвешь, не проживешь. Простота все наша – «рассейская»…

– Хитер ты, Яков Васильевич, не подловишь тебя!

– А зачем ловить, я не беглый какой. Существую как все, думаю как все, мне мудрить не к чему, знаю одно – живи, пока живется, а там, что Бог пошлет.

– Пожалуй, ты меня убедил, старик.

– Вот и я о том же…. Ты вот, Михаил Петрович, не знаешь как дальше быть? А ты сломай гордыню, да и живи как все. Притулись к этой, черт ее задери, власти, женись, обзаведись хозяйством. Жалко, разумеется, батюшкиного наследства нет. Отняли все, ну и ничего, начни сызнова, не ты один…. А там детки пойдут, и будет тебе радость. Живи просто, выкинь всякую шелуху из головы, оно так лучше будет.

– Да уж, прозябай, обывательствуй, плоди безмолвных скотов…

– Ты зря так о людях? Не скотов, а рабов божьих, – разницу разумеешь?! Людей, человеков – в человеке вся истина и есть…

– А я считал допрежь, что истина в том, чтобы убить в себе раба!?

– Да кто тебе сказал-то об этом? Сам-то навряд дошел? Звучит красиво, а смысла то и нет. Кто научил такой ерунде?

– Был один такой, – Чехов, писатель, да ты все равно не знаешь…

– А ты не живи чужим умом. Все эти слова в одно место воткнуть! В жизни – главное приспособиться. Ласковое телятко две матки сосет, так-то вот…

– Складно гуторишь, Яков Васильевич, только все это вокруг, да около. Ты вот присоветуй, как мне сейчас поступить, в моем-то конкретном положении, ведь я как бы вне закона теперь состою?

– Ну что же…. Я думаю так – поезжай ты, куда глаза гладят. Рано, поздно сыщется местечко, что любо будет душеньке твоей, там и остановись, там и притулись.

– Этак я, дядя Яша, век буду искать то заповедное местечко. Я, может быть, и так его всю мою жизнь ищу, полмира исходил, ан нет – не напал еще. Понимаешь, надеюсь, меня?

– Чудной ты человек, Михаил Петрович, словно дитя малое. Да выправь ты себе справный документ, не думай ни о чем, да и не морочь себе и людям головы…

– Все-то на словах ловко получается, а коснись, – чёрта с два?! Как это не думать, на то и голова дана?

– Бог тебя знает Михаил Петрович, блаженный ты что ли, али тронутый или контуженный – не пойму? Давеча налетел на мужиков, как коршун какой, я-то подумал, не новый ли комендант объявился или с чека большой начальник? Лихо у тебя вышло! Пригляделся, батюшки, так то-же Облов?! Ой-ей-ей, как он тебя путает-то – враг рода человеческого?! Грех один, да и только! Может тебе взаправду покаяться надо? Сходить в Троицу, али лучше к Печерским угодникам в Киев, а что, говорят, здорово помогает. Да, одно скажу, закисать тебе паря никак нельзя, пропадешь ни за понюх табаку, пропадешь.

– Выходит, дед, мне надо скорее когти рвать!? Хорошо мы с тобой Яков Васильевич потолковали, – съёрничал Облов, – все вокруг, да около ходили. Ты вот мне одно скажи, – будет ли какой толк от меня, стоит ли вообще мне жить-то? А то болтаем как попки по-пустому…

– Вот тебе, жопа-новый год, опять заладил старую канитель?! Конечно, стоит Миша, нужно сынок, любой человек должен жить, как бы ни напутлял он в жизни. А насчет толка…? Так не нам Михаил о том судить, есть для того у нас наверху судия. Я же так скажу, по мне, – в любой жизни есть толк!

– Да, да! «Есть высший судия, он не доступен звону злата». Старая песня…. Ну, да ладно, прощевай старик. Спасибо, что помог мне, ну и добрым словом ободрить старался. Поспешу, а то еще твои соседи стукнут на меня, погоришь ты со мной, не дай Бог?

– Ну, этого ты Михаил Петрович не бойся. Они у меня вот где! – и старик твердо сжал сухонький кулачок, потрясая им.

– Ну не скажи, Яков Васильевич, вот в нем-то и весь корень заключается, – Облов кивнул на кулак старика. – Стукнут, чтобы, значит разом – и от Облова, и от тебя избавиться. Это ведь ты полагаешь себя их благодетелем, они так не считают, для них ты кулак-мироед.

– Не заслужил я, обижаешь Михайла Петрович.

– И в мыслях не имел, правду говорю. И еще, что думаю, – сошлись вот кулак-мироед с убивцем-душегубом, калякают как следует им дальше жить поживать. Кулак тянет одно – надо по-прежнему. Убивец, тот налакался кровушки больше чем не хочу, пора бы и в кусты, да ручищи по плечи замараны, за версту горят. Он бы их рад отмыть, отмолить, да не смывается кровца, нету пока такого мыльца, не изобрели, нет такой молитвы – не сочинили. А может еще изобретут, напишут, может мне стоит подождать до времени?!

– Бог с тобой Михайла Петрович, плетешь не знамо что. Я вошел, так сказать, в твои нужды и скорби, советую по мере возможности. А ты вон как хватил, по-твоему, мы одного поля ягоды? Да нет, помилуйте, переборчик у тебя Миша. Я-то людей не казнил, на мне крови нет. Не отрицаю – грешен, люблю деньгу зашибить, люблю, а чего мне стыдится? Но в смерти людей не виновен, вот и весь мой сказ. А ты, Михаил Петрович, – злодей! Ты послушал бы, как люди-то тебя величают, вот тогда и ровняй меня с собой. Ты, Облов, – бандит и убийца, ты насильник! А я, Яков Васильевич Ярыгин, – старик приосанился, – ну и пусть, что мироед, пусть кулачина недорезанный, да от меня людям-то польза, а от тебя один разор. От такого, как ты одно разорение, будь ты белым, будь ты красным, будь ты серо-буро-малиновым. Скажу хуже, – ты просто бандит с большой дороги – ни дна тебе, ни покрышки. И ты сам знаешь, что нет тебе прощения, одна у тебя участь, вот и мечешься, вот и скулишь тут. Уходи ты от меня скорей, ну тебя к лешему…

– Гонишь, выходит, Яков Васильевич, и правильно, – гони!? Не место мне в твоих хоромах. Да только учти, что пролитая мною кровь и на тебе. Посмотри, взгляни в свои кубышки, ведь и тебе перепало от моих щедрот? То-то же, старик, и не щерься как вурдалак, одним дерьмом мы с тобой мазаны. Да и о власти ты мне басни загибал: ишь ты, – не бунтуй, приспособься…. Только, если я явный враг был советской власти, то ты ее тайный недруг. Подчеркиваю, – я был, но сейчас я совсем не противник ей, а ты – был и есть ее вражина, она тебе поперек горла будет всегда. Слышишь меня, – всегда ты будешь ее враг! И ты худший душегуб, – я бил людей наповал, а ты тянешь из них жилы, да еще смакуешь при этом, – благодетель, мол, я ваш, любите меня! Ну, хватит, – поговорили, ухожу. Возьму у тебя коня, где у тебя седло? Это ты правильно поступаешь, что не перечишь мне, попробовал бы ты мне отказать?! Со мною шутки плохи, мне ведь ничего не стоит тебя кокнуть, хоть и на руках ты меня носил. Нет во мне ничего святого. Так и передай своей бабке, – зря она меня жалеет, нечего меня жалеть, такого не жалеть надо, а, – Облов безнадежно отмахнулся рукой, – к нулю сводить. Да уж…? Ну, показывай где у тебя упряжь лежит?

– Бери, хватай, грабь старика! Не накомиссарил должно на пожаре-то? И где совесть-то твоя?

– Не нам Ярыгин с тобой о совести гуторить, не нам…. Ни у меня, ни у тебя ее просто нет. Ушла, покинула нас совесть, да и где ей обитать-то? Души-то у нас ведь нету! Вот такие пироги выходят Яков Васильевич. Пошли, пойдем старик на конюшню, поможешь запрячь. Идем, чего губу надул, не красна девица. Иногда полезно правду про себя послушать – и тебе и мне, так что мы с тобой в расчете. Пошли, не тяни время…