Читать книгу Сказание о Завгаре. О фантастической судьбе реального гражданина Вселенной - Валерий Сабитов - Страница 5

Прежде всего обратимся к истокам земным: географическим и генетическим. Ибо небесные нам неведомы.

Борис: Как-то попросил я маму…

Как-то попросил я маму: «Мама, напиши мне о своей жизни. Рассказы быстро забываются, а так что-то да останется. Может, и мои дети заинтересуются когда-нибудь, а может, даже и внуки, как до них-то жили их родственники…»

«Родилась я 30 ноября 1926 года в селе Средне-Погромное Средне-Ахтубинского района. Это где сейчас Волжский. До ГЭСа здесь были сёла Средне-Погромное, Нижне-Погромное, Верхне-Погромное и Безродное. Так вот, в этом селе, где-то в степи, и родилась я. На моих родах умерла моя мама, видно не было близко больницы. Из рассказа Манефы и мамы Нюры никто толком не знает, почему так случилось с моей мамой. Встал вопрос: куда девать ребёнка, то есть меня? И решили взять меня на воспитание родители моей мамы: бабушка Таня и дедушка Семен Емельянович. У них было шестеро детей – это:

1) Дядя Ваня.

2) Дядя Саша.

3) Тётя Дуся (мать Анны – моя двоюродная сестра, что живёт сейчас где-то в Бекетовке. Белова Таня к ней иногда ездит).

4) Наташа – моя мама родная.

5) Мама Нюра. Почему Нюра мама? – она меня крестила, поэтому она мне крёстная мать.

6) Манефа (все они покойники, царство им небесное).

В 1934 году умирает бабушка и меня берёт к себе мама Нюра. Как рассказывала Манефа, дедушка очень любил меня и Манефе из-за меня от дедушки здорово перепадало. Дед был очень строгим. И чуть-чуть за мной Манефа не досмотрит, он её наказывал. Где училась в начальных классах, не помню. А в 1935 году дядя Ваня прислал письмо из Средней Азии (он там служил в Армии), после службы женился там и остался жить. Точно город не помню, вроде бы Ташкент или где-то рядом. Так вот он прислал письмо и просил, чтобы кто-нибудь из родственников приехал к нему в гости – он очень соскучился по родне. И как ты думаешь, кого прислали в Среднюю Азию в гости к дяде Ване? Меня и Манефу: мне было 9 лет, Манефе 16 лет.

Помню, сначала плыли пароходом, потом долго ехали поездом. На каждой станции Манефа выходила из вагона, покупала всякое лакомство и деньги, которые нам дали на дорогу, были все израсходованы, не доехав до места. Сидим с ней на вокзале, у меня начался сильный коклюш, до рвоты; не помню, сколько мы там просидели, и на нас обратил внимание начальник вокзала. Он нас взял к себе домой. Помню, искупались в душе у него и поехали дальше (наверное, он нам дал деньги на дорогу). Приезжаем – нас встречает жена дядя Вани. Тётя Нина встретила без радости, потому как дядя Ваня сидел в тюрьме. Он работал бухгалтером и, видно, влип или проворовался. Нам нужно было уезжать домой – а денег на дорогу нет, и Манефа поступила работать в парикмахерскую ученицей, а меня определили в детский дом. Помню его, дом этот – в лесу расположен, очень красиво там было. Помню сообщение, что у нас там было землетрясение, но этого я не заметила. Не знаю, сколько месяцев Манефа работала, но однажды приходит ко мне в детский дом и говорит, что завтра едем домой в Сталинград (или ещё он был Царицын?). Я помню, было наверное тепло, связала шнурками свои ботиночки, которые мне там дали, перевесила их через плечо, пальтишко с собой взяла, и ушла из детдома. Да, ещё забыла написать. Когда мы собирались в гости к дяде Ване, мне сшили платьице, очень-очень коротенькое, видно было трусики, ну как в городе носят. А в Средней Азии узбечки или таджички (не знаю) – ходят в одежде до пят; как увидят меня в таком платье коротком, то за мной толпой бегут и улюлюкают все. Я прибежала и в слёзы: «Больше не надену такие короткие платья». Ну, короче, мы возвратились домой и жить стала с мамой Нюрой на Красном Октябре – где-то в частном секторе в небольшой кухоньке. Училась в 35-й школе. По моему, она и сейчас так называется, как-то по радио слышала. Это были, наверное, уже 3—4 классы. Не помню. А летом, когда были школьные каникулы, я с дедушкой пасла коз, овец, коров там же на Красном Октябре, в Городище – наверное, ты слышал, есть такой Городищенский район. Он нанимался пастухом, а я была подпаском – тогда так говорили. Для меня это был тяжёлый труд: особенно козы, они непоседливые, так и бегала их заворачивать в стадо. А однажды прямо на пастбище объягнилась овца и дедушка завернул мне в тряпку этого новорождённого ягнёнка, и я понесла его хозяйке домой, за что получила гостинец. Коров пасти тоже было непросто, иногда корова, как взбесится, хвост поднимет и бежать из стада, я за ней бегу, плачу и кричу ей: «Куда, гадина!». А оказывается, у них заводится на коже какое-то насекомое, оно кусает и она от укусов бесится и бежит. Зато когда наступает полдень, гоним на водопой; было такое место, течёт ручей, песочек, вот они напьются и ложатся отдыхать. А я с дедушкой обедать. Обычно на обед был кусок сала свиного, солёного, который в жару весь растопился, и хлеб. А дед, видно, был уже беззубый, хлеб обрезал, корки отдавал мне, а сам ел мякиш-серединку, и я про себя очень на него серчала. А вот бахчи он нанимался караулить, это было для меня интересно. Можно сказать, мы там с ним в степи на бахчах жили всё лето. Особенно мне запомнились вечера – мало того, что дед караулил бахчи, ещё приходили в ночь хозяева некоторых бахчей; и вот сумерки, сидят взрослые беседуют, а я прилягу на колени деда и слушаю стрекотню всей живности и свист, и чириканье, и кваканье и смотрю на чистое-чистое небо и наслаждаюсь этим зрелищем. И вот за лето, особенно когда пасли, я вся завшивлюсь. В волосах на голове полно вшей. Тогда мама Нюра смажет мне голову керосином, туго завяжет голову платком, они там подохнут, счешет густым гребешком, вымоет меня с мылом и иду я в школу чистенькая. Ещё помню, я писала тебе, дедушка очень любил меня; и вот ещё он летом работал на Волге бакенщиком (наверное, знаешь, что это такое), зажигал огни на Волге для пароходства. Домик у него был где-то на острове, что ли. И вот у него всегда собирались рыбаки. Варят рыбу, застолье, я сижу у дедушки на коленях (наверное, мне было лет 4—5, точно не помню), но помню, что эти рыбаки знали – дед сказал, что я круглая сирота и они просят меня у дедушки взять к себе в дети (тогда так говорили). Дедушка плачет, целует меня колючей своей бородой и не отдаёт. Говорит, сами воспитаем. И всегда меня жалел, подкладывал с рыбы икру варёную – очень вкусная была, особенно с окуней в мешочке (то есть в плёнке), и вот я наслаждалась ею.

Значит, вспоминаю дальше – извини за непоследовательность. Когда я жила с мамой Нюрой на Красном, она мне, уходя на работу даст задание: натаскать из колонки воды вёдрами, а меня подружки зовут на улицу и вот, чтобы быстрее натаскать, я на коромысле (знаешь что это такое – на плечи эти коромысла кладёшь, два ведра вешаешь, да ещё в руке третье) – это чтобы быстрее натаскать и на улицу играть. А игры у нас: это лапта (мячом вышибали из круга провинившегося игрока), классики, чертили на асфальте – думаю, ты все эти игры знаешь; ещё играли в прятки, в догонялки (дети как дети были). Так вот, когда я несу эти три ведра с водой (представляешь девочка лет 12—13 прёт столько груза), а соседи-бабушки пришёптываются: ведь она сиротка. Меня мама Нюра за это ругала – чтоб я постольку не носила. Потом мама Нюра выходит замуж – звали его дядя Федя. Очень был хороший человек, работал на кислородном заводе, что на Тракторном, на Южном посёлке. Он меня спокойно воспитывал, никогда не повышал на меня голос. А до него мама Нюра была замужем, он погиб в гражданскую войну. Была у неё дочь Мария – умерла от какой-то болезни. И вот дяде Феде завод даёт комнату рядом с заводом. Я перешла учиться в 12-ю школу, что около хлебозавода номер 6 на Тракторном. Когда приходится сейчас мимо неё ехать, всегда смотрю на окна своего класса – «это четвёртый этаж». Крайние три окна от хлебозавода. Здесь я окончила седьмой класс, он был тогда выпускной. Училась на хорошо и отлично. Тогда не было таких оценок: 1—2—3—4—5. А были: (отл.) – отлично, (хор.) – хорошо, (поср.) – посредственно, (плох.) – плохо и (оч. плох.) – очень плохо. Вот так сокращённо ставили оценки учителя.

Так как дядя Федя хорошо ко мне относился, мама Нюра просила меня называть его папой. Я очень стеснялась так его называть, потому что была уже взрослой девочкой, но старалась это делать. Когда он перед работой во вторую смену ложился отдыхать, просил меня его разбудить. Так вот я подхожу к кровати и тихо шепчу: папа, папа вставай. Он молчит. Тогда я громко говорю: дядя Федя – вставайте! Вот так я привыкала его называть папой. Комната, которую ему дали, была очень маленькая и они решили построить дом около кислородного завода, было там место. Немного там мы пожили и оно оказалось (это место) внеплановым. И дали план для строительства дома на Спартановке, по улице Эмбенской, 55. («Блин, почти Эмберской, а нумерация это наверное первая пенталогия и вторая. Такие вот совпадения». Прим. Завгара.) Не знаю есть ли она сейчас в таком названии. Это был уже, наверное, 40-й или 41-й год. Вот здесь тоже запомнился момент: в доме, когда южный посёлок ломали и переносили на Спартановку, было очень много гнутых гвоздей. Так вот, это была моя работа: выпрямлять гвозди. И опять лето, подружки зовут купаться на Волгу, а у меня задание. Я послушная была и старалась выпрямить сколько мне приказали – и тогда иду с подружками на Волгу. Но я знала, что мама Нюра мне не родная мама (слышала, наверное, от родственников). А на Спартановке у меня была самая лучшая подружка Надя Ляшенко (ведь помню!). И вот когда я приду к ней в гости, а её мать хохлушка, да так ласково её называет – доча, моя доча, а мне становится завидно, меня мама Нюра и не обижала, но и не сюсюкалась со мной. И вот мне захотелось, чтобы и со мной ласково поговорили, и я решила своим детским умом вызвать жалость к себе. А зимой во дворе мороз, снегу по колено. Я в одних трусах, совершенно босиком (а дома никого не было), вокруг дома не помню сколько я ходила по снегу босиком – цель у меня была простудиться и заболеть – вот тогда, я думаю, они меня сильно пожалеют. Но к счастью, я не заболела и они не узнали о моём эксперименте. Это был 1941 год, война уже началась, но Сталинград ещё не бомбили. И вот летом, это был 1942 год я пошла в кино, днём в кинотеатр «Ударник». Помню, шёл фильм «Маскарад», и ведь он совершенно не детский. Ну, я его смотрю, и вдруг кино прекращается и объявляют тревогу: над Сталинградом появились немецкие самолёты. Я прихожу домой, начинаем стёкла окон проклеивать полосками бумаги, чтобы не потрескались от взрывов. Но в этот день не бомбили.

Я после семи классов стала учиться в швейной мастерской на пошиве брюк, костюмов. Она находилась на Нижнем посёлке в доме рядом с нынешним троллейбусным кольцом. Там тогда и сейчас магазин, а с задней стороны дома была эта мастерская. А мама Нюра сначала работала уборщицей в этом магазине, потом продавцом. И вот однажды (это был, наверное, август 1942) приходит дядя Федя (вернее, заходит к нам в магазин) и говорит, что сообщили: немец подошёл вплотную к Сталинграду со стороны степи. Надо лучшие вещи все одевать на себя и эвакуироваться за Волгу. А он уходит в ополчение вместе с заводом. И вот в этот день над Нижним посёлком так низко летал самолёт немецкий («рама» – называли его взрослые), так низко, что лицо лётчика было видно и беспрерывно стрекотал пулемёт из самолёта. Все бегут, кричат, плачут. Короче, начался обстрел города. А у нас за домом было вырыто бомбоубежище, или, как называли это сооружение – щель. Такая длинная, глубокая траншея, хорошо накрыта и два выхода в концах. Вот мы, три семьи (соседи), и прятались в этой щели. Когда начался очередной обстрел, дядя Федя сидел в щели против двери. Она была открыта и его осколком в висок ранило насмерть. Он истёк кровью. Мама Нюра простынями, которые мы с собой взяли в щель, перебинтовывала ему голову – а кровь била как из фонтана. Меня мама Нюра в слезах послала в медсанбат, к военным где-то через улицу. Я бегу, плачу, свист пуль, взрываются снаряды. Рядом пробегала курица, в неё попал, наверное, осколок – закудахтала и лапы кверху. В меня же не попало ничего. Дали мне военные бинта. У них самих раненые бойцы. И так мы его ночью похоронили за домом. Сбили ящик и закопали. А когда освободили Сталинград, приехали его родители из Безродного села и забрали труп, чтобы похоронить, как положено. Жить становилось страшно…

Спартановку он не бомбил, а обстреливал постоянно. Немец стоял.., забыла, как называлось это место. Знаю – дубовая роща, там был детский летний лагерь. Вы с Наташей там отдыхали (маленькие были, 5 и 8 лет), естественно, после войны. Да, ещё немец наводил ужас на нас. Сидим однажды в щели. Тишина и вдруг свист истошный в небе. Ну, всё, думают взрослые, летит снаряд или бомба. Свист всё сильнее и сильнее, все крестятся, молятся и вдруг тишина. Оказывается, он бросил с самолёта бензобак, весь продырявленный; и вот этот свист наводил ужас. Короче, надо эвакуироваться за Волгу. Сначала вечерами утихало, мы втроём – Манефа, мама Нюра и я на лодке (чья была лодка – не знаю) – перевозили вещички свои к тёте Дусе на Скудры. Не знаю, почему так называлось это место. Там был совхоз «Ударник», где-то недалеко совхоз «Лебяжья поляна» – это и сейчас так называется. И потом переправа в городе напротив Краснослободска стала работать. В это время пошли бомбёжки, горят нефтебаки на Южном посёлке. Короче всё горит – Тракторный, Красный Октябрь, Баррикады. Было, конечно, ужасно страшно. Но выжить и спастись было важнее всего. И вот помню: на тележку погрузили вещи и пешком до переправы вереницы беженцев потянулись, в том числе и я с мамой Нюрой. Только стали подходить к Нижнему посёлку со Спартановки, он как даст по нам пулями, снарядами. Мы все вещи бросаем и в кювет вниз лицом. Затихнет, снова в дорогу. Летели пули или осколки так близко, что чувствовалось тепло, когда они пролетали мимо лица. И вот, Слава Богу, нас ни разу не ранило. И вот так мы целый день плелись на переправу, дошли, а там тысячная толпа: и военные и население-беженцы. С наступлением сумерек беззвучный катерок потянул наш паром. Ночь была лунная и вдруг над нами вспыхнула ракета. Военные поняли, что это разведка и через несколько минут (мы ещё были посредине Волги) на противоположном берегу разорвался снаряд или бомба. Метили в нас, но не рассчитали… И мы стали жить у тёти Дуси на этих самых Скудрах, а они от берега Волги рядом. А немец стал бомбить и здесь. Были убитые. И решили все эвакуироваться дальше от этого места. У тёти Дуси муж лесник, у него была лошадь, всё погрузили и на эвакопункт. Там организовано было горячее питание. Покормили нас и мы поехали дальше (не помню точностей).

Но где-то в лесу мы вырыли землянку и там зимовали 1942—1943 года. Было много военных и беженцев-мирных. Военные нас, особенно детвору, предупреждали – не поднимать никакие игрушки. Немец сбрасывал с самолёта красочные игрушки, которые, если их тронуть, могли взрываться. Но я раз не утерпела и хотела из снега смёрзшегося вытащить какой-то пропеллер, но он не поддавался мне – был сильно вмёрзший, я похвалилась, за что получила хорошую нотацию. Вот так нас (точно наверно) уберегал Бог от ранений и смерти, потому что все взрослые носили с собой «Живые Помощи». В 1943 году в феврале немца выгнали из Сталинграда, и мы вернулись в свой дом на Спартановке. Стали жить вчетвером: Манефа, я, мама Нюра и дедушка (он в войну жил где, не знаю) у сестры что ли. Манефа враз поступила на Тракторный завод, в термический цех, в контору и стала учиться в техникуме. Мама Нюра тоже на Тракторный поступила, продавцом в ларёк хлебный, а меня Манефа тоже устроила в термический пирометристкой. Это такая профессия… Печи, а чтобы соблюдать температурный режим стоят приборы, которые регулируют эту температуру. Работа мне нравилась, но платили меньше, чем на печах. Она, эта работа, квалифицировалась как вспомогательная, типа как слесарь, электрик и т. д. Поэтому со временем, когда была уже замужем, я перешла на печи работать. Платили чуть больше, и на пенсию пошла с 45 лет. Работала добросовестно, было много премий, к праздникам подарки. Помню отрез на платье, который я подарила Наташе на свадьбу, покрывало на кровать, грамоту из Министерства Сельского Хозяйства. Короче ходила в передовых. 29 лет проработала на одном месте и не жалею об этом, и вспоминаю с гордостью.

Опять про дедушку. Когда жили уже после немца на Спартановке, мы работали, дедушка дома сидел, был старенький и, наверное, больной. Не знаю, сколько ему было лет. Мы на него получали 300 грамм хлеба по карточкам. Хлеб получали в ларьке, в заводе. И вот когда я из третьей смены иду утром домой, и несу ему эти 300 грамм (а несу их за пазухой под фуфайкой, зима была), чтоб мне хлебом не пахло. Потому как очень хотелось есть. Я получала 800 грамм. Так вот, кусочек 200 грамм продашь на базаре, а остальное съешь и опять хочется есть. Так вот, когда я несу этот хлеб за пазухой, а он всё равно пахнет вкусно и я пока с тракторного приду на Спартановку (тогда не было транспорта), я эти 300 грамм, все обломаю корки, и я их не ела, а сосала, чтоб на дольше во рту был вкус хлеба. Было мне стыдно отдавать ему обломанный паёк, но он меня за это никогда не ругал.

И вот однажды, я была дома одна, пришла из третьей смены, Манефа и мама Нюра на работе, он при мне умер. Всё до этого просил: Нюся, так он меня звал, согрей мне кипяточку. Пришли с работы мама Нюра и Манефа, а здесь печальная весть. Похоронили мы его на кладбище, которое находилось на Спартановке, около Волги. Теперь там стоят высотные дома, а кладбище, по-моему, и не переносили. Потом Манефе дают комнату на Нижнем посёлке в 509 доме – это рядом, где ты лежал с перебитой переносицей в детстве. Помнишь? А дом, наверное, продали (точностей не знаю). А комнатка эта малюсенькая, как твоя сейчас, и вот мы, три невесты, жили там. Это были уже 1946—1948 года. Я понимала, что мешаю своим тётям, и мне так хотелось жить самостоятельно.

И в то же время жить было весело – во-первых, молодость. В парке над Волгой была танцплощадка, где каждый вечер были танцы, соответственно за плату. Крутили пластинки певцов нашего времени: Утёсова и многих других, иногда играл духовой оркестр. Танцевали танго, фокстрот, вальсы, а потом приходили на танцы организаторы от молодёжи и разучивали с нами старинные танцы: полечку, краковяк. Становится пара учителей, а мы парами за ними и повторяем их движения, но так эти танцы и не прижились. Но дело в том, что на танцах не было ребят моего возраста (все погибли в войну, начиная с 1920 и до 1925 годов). Самые годы, подходящие для меня, но их не было.

Ну а теперь опишу, как познакомилась с твоим отцом. Тогда было распространено такое движение, сейчас называют ДНД – добровольная народная дружина в помощь милиции. А тогда их называли бригад-милиция, а в народе «досурма». И вот однажды на Нижнем продавали крупы (с продуктами было ещё плохо, это был 1948 год, но уже без карточек). Очередь стояла на улице огромная, а в магазин вот эта самая бригад-милиция пускала по 10 человек и т. д. Я заняла очередь, но для интереса подошла поближе к двери и когда очередной раз пропускали в магазин, молодой симпатичный паренёк моих лет в военной гимнастёрке глазами подаёт мне знак: мол, проходи. Я была не уверена, что это мне, огляделась по сторонам, никто не реагирует на его знак. И я решилась зайти в магазин, вместе с очередным десятком покупателей. А продавцов было несколько, но там следили, чтобы купил только 1 кг. крупы и выходи. Я купила. Он, этот паренёк, подходит ко мне и шепчет – если вам нужно ещё, покупайте у следующего продавца. Я не помню, купила я или нет, но он мне понравился. И я ушла домой, мне было идти работать во вторую смену. А моя сменщица Маша дружила с парнем, который был в бригад-милиции. Вот я ей всё рассказала. Она говорит: я скажу своему Ивану, он тебя с ним и познакомит. И вот однажды она приходит мне на смену с будущим моим мужем, то есть твоим отцом. Он сел на стул, а я стала сдавать ей смену и говорю ей: Маша, да ведь это не тот человек, тот молодой и так далее. Она говорит: Иван, наверное, подумал на твоего отца. Он был тоже «досурмой» и с большой шевелюрой (в парикмахерскую ходил, кудри завивал). Я ей сдала смену и он пошёл меня провожать на Нижний. Враз похвалился, что ему завод дал комнату, что у него была очень плохая знакомая, и что он решил жениться – вот так прямо враз. Хотя я была не юная, но очень наивная (как я сейчас это оцениваю). Он мне не понравился своим поведением: например подходим мы к дому, он мне говорит, вынеси мне напиться. Я пошла за водой. Жили мы на втором этаже, а он в это время пошёл в туалет, который стоял между домами на улице, большой такой. И вот он из него выходит и на ходу застёгивает ширинку. А я стою с водой и жду его – мне это не понравилось и было стыдно за него. И так с неделю мы с ним повстречались, он водил меня в кино. Там же на нижнем была кино-площадка и бесплатно – потому как он «досурма». Имели они право на бесплатное кино. Предлагает замуж, я соглашаюсь – ещё бы, комната, буду сама хозяйка (короче, брак по расчёту, как сейчас говорят). Говорю маме Нюре об этом. Она начинает мне шить белое платье, а ему рубашку. Вот он приходит к нам со своим другом, тоже Саша, сват короче. Сватов надо чем-то угостить – у нас была бахча и вот разрезали большой арбуз. Саша свой так скромно ел, а жених уплетал за обе щёки, расплёвывая по столу семечки. Опять я была про себя возмущена его безалаберностью, но думала: привыкну и перевоспитаю. НЕ ПОЛУЧИЛОСЬ! Ещё раз соврал мне. Сказал, что он с 1916 года, ну думаю на десять лет, нормально вроде бы. А когда пришли в ЗАГС… Тогда всё было очень просто. Нам дали заявления-бланки, я стала заполнять. Он грамотно не умел писать, 4 класса у него было. Он всегда вместо Анна писал Ана. И вот, когда развернула его паспорт – и там год рождения его 1913. Я ему шепчу – ты же говорил с 1916 года. Он махнул рукой – пиши, ну я и стала писать. Через три дня нам выдали брачное свидетельство. Приехала тётя Дуся и настояла, чтобы мы обвенчались. Так мы и сделали. Венчались в Волгограде, в главной церкви, где впоследствии и вас с Наташей крестили.

Собрали небольшой стол: моя подружка, лучшие мои тёти, брат отца с женой. Вот и вся свадьба. А он оказался вруном, всё время врал внаглую (царство ему небесное) – говорят, про покойников плохо нельзя говорить, ну а если ничего хорошего сказать нельзя! Ну а дальше ты знаешь: что он голубятник, прикрывался этими голубями и продолжал ходить по своим знакомым, которые у него были до меня. Итог – развод. И он потерялся совсем, связался с аферисткой, которая его затянула в свои сети. Нормальный мужик этого бы не позволил. Ещё раз царство ему небесное.

Я тебе не писала про своего отца! Звали его Федот. Его раскулачили в 1930 году, сослали в Архангельск и он там умер от туберкулёза – со слов мамы Нюры. Я спрашивала: что, он был богатым? Говорят, была корова да лошадь. Родственников отца не знала. Наверное, у него их и не было. Моя девичья фамилия была Назаренко, по отцу. А дедушка Денеко. И вот когда меня отдали в школу, записали Денеко, а когда исполнилось 16 лет в 1942 году, я получила паспорт в Красной Слободе на Назаренко. Вот всё подробно, что я могла вспомнить. Извини за непоследовательность, сам подкорректируешь. И за плохой почерк – пальцы корявые стали.

Ещё вспоминаю о своём детстве… Мама Нюра иногда на летние каникулы отдавала меня жить к тёте Дусе за Волгу на эти самые «Скудры». У них было двое детей: Анна, что живёт сейчас где-то в Бекетовке, она с 1930 года и Виктор с 1928 года. Вот мы играем, я самая старшая из них, играем вместе – не ссорились. Но жить мне у них все каникулы не нравилось, потому что я была у них работница. Было хозяйство: корова, куры, огород. И всегда тётя Дуся меня будила рано утром помогать ей по хозяйству, а её дети спали. Рано утром она доит корову, а я потом гоню её в стадо, где-то в определённом месте пастух собирает коров. Прихожу домой, начинаю пропускать молоко через сепаратор, такой аппарат, который отделяет от молока сливки – дальше мою его, а в нём очень много частей, всё надо хорошо промыть. А Анна с Виктором всё ещё спят. Потом тётя Дуся начинает готовить еду – русская печь стояла прямо во дворе (как в сказке Иванушка-дурак едет на печи русской). И вот в этой печи: протопят её, а потом на угли ставят варить. Была у них здоровенная чугунная сковорода – на неё чищеный картофель и заливается это сливками – чудесное кушанье – картошка пропитается вся сливками очень вкусно. Почему-то ели прямо на земле, прямо у печи расстилается клеёнка и все пять человек – садимся и из общей сковороды друг перед дружкой наворачиваем эту картошку. Ещё она парила там початки кукурузы – аж зёрна потрескаются от жара – и вот мы, детвора, эти початки целый день таскаем и едим. Тогда кастрюль не было, были большие чугуны, которые в печь ставили ухватами. Чугуны размерами были разные – большие и маленькие, и на каждый чугун был свой ухват (железная рогулька с деревянной ручкой). Вот этой рогулькой обхватываешь чугун и в печь или из печи.

Ещё помню… Опять утром, её дети спят – меня посылает полоть и окучивать картошку. Она посажена была в чудном месте – с трёх сторон лес-дубы, и идёшь, трава по колено (девственная природа была). Роса – ноги мокрые и вот из этой травы вылетает куропатка (слышал, наверное, птица такая); а вылетела она из гнезда, раздвину траву руками – а там лежат яички. Я их не трогала, зная, что я уйду с этого места и она вернётся их насиживать. Прополю картошку и прихожу домой. Тогда занимаемся детскими играми. Ещё помню, тоже утром посылает меня поливать огород, который был недалеко от дома. И скажет мне тётя Дуся: завтракать мы тебя позовём, поставим маяк – это значит, к длинной палке наверх привяжут красную тряпку и машут ею. Я увижу и иду домой. А поливала из колодца журавлём – над колодцем такое приспособление, которое опускаешь с ведром в колодец, черпаешь воду и снова вытаскиваешь из колодца. Льёшь в канавку, из которой вода льётся в грядки. И вот как увижу эту красную тряпку, всё бросаю и иду завтракать. Ещё помню, на лодке возили на Тракторный продавать овощи и молоко. Тоже утром рано встаём. Тётя Дуся всё приготовит на продажу и ещё соседи; и вот лодка в две пары вёсел, загружаем её и плывём. Мне интересно было грести вёслами. Потому как две пары вёсел надо было ладить с напарником. Но я гребла, когда мы плыли вдоль берега, а когда переплывали Волгу (называли перевал), садились за вёсла взрослые. На Нижнем посёлке закрепляли лодку на цепь с замком. Лодок было много, а здесь уже стоят подводы (лошадь запряжённая, с телегой) которые подвозили нас на базар (помню базар находился там же, где и сейчас), но перед самой войной там был цирк. И вот этот труд мне не нравился, и я злилась про себя, что меня заставляют всё делать. Но это было зло в детстве – сейчас нет. И вот когда мама Нюра приезжала в гости – а ездила она часто – я прошу её: забери меня отсюда (городская жизнь ведь легче). Она обещает – вот поживи ещё немного. Тогда я иду на хитрость. Она уезжает утром рано: первым пароходом – а я вечером возьму и спрячу какую-нибудь её вещь себе под голову и думаю: вот будет она утром искать её везде, и я проснусь и уеду с ней, но моя затея не проходила. И тогда я днём, когда в доме никого не было (а на стене висела большая рама с фото – там были разные фото, в том числе и мамы Нюры), целую её фото, плачу и причитаю – ну возьми же ты меня отсюда. А не хотелось там жить – потому что было много работы (за что потом им была благодарна). Я не боялась работы никакой, и ещё дядя Федя (муж тёти Дуси) был грубый и матершинник, и всегда посмеивался надо мной, называя меня длинноногой, а я обижалась. Ростом я была выше их детей.

Ещё вспоминаю, когда мы со Скудров эвакуировались в глубь леса от Волги и где вырыли землянку, место это называлось «Невидимка», тоже не знаю почему…»

(«Вот и ещё одно случайное совпадение с миром фантастики – кстати, очень символическое. Несколько лет назад купил атлас Волгоградской области и изучал его, мечтая, мол, неплохо было бы куда-то переехать в свой собственный дом, хорошее место и наткнулся на это наименование, и удивился – вот мол, совсем по Уэллсу!» Завгар.)

Тут на днях позвонил маме. Она, слава Богу, уже могла подойти к телефону, а то радикулит её так замучил, что и не вставала с постели. И задал ей несколько вопросов: маму её, мою стало быть бабушку, звали Наталья и в честь неё так назвали мою сестру, а дедушку её, стало быть моего прадеда, звали Семён. Был он тогда в каких-то раздорах с местным священником, и как они тогда между собой говорили, в отместку тот дал одной из дочерей Семёна имя Манефа. Тогда имена давали только по святцам, но почему то это имя не очень хорошим считалось. Как мама сказала, потом все удивлялись: какое, мол, имя редкое!

И вот ещё что вспомнил: как-то сказал при ней, задумавшись: «Ну вот, дали ему год», а она меня поправила:

– А в наше время говорили так:

Вот такие условия выбраны для рождения Завгара. В разгар лета трава там желтеет и сохнет, земля обнажается и дышит глубинным жаром. В жилах аборигенов течет кровь половцев, хазаров, печенегов, ордынцев алтайского исхода. Здесь созревают характеры пламенные, готовые к борьбе и преодолению. Но не каждый становится готовым дать свободу кипящей в крови страсти. Боря Завгородний «сподобился». Посмотрим, как оно происходило…

Итак, детство:

«Я родился 20 октября 1952 года, ближе к вечеру. Собственно, того раннего детства помнится немного. Куча песка под окном, голубятня отца во дворе. Плоты на Волге, по которым можно было дойти до середины реки; как-то раз отец опустил немку и в неё попался косяк чехони. Да ещё потом укоры мамы, удивлявшейся моему коварству. Соседка пекла пирожки, а я подошёл к ней и попросил угостить: «Тётя Маруся, дай пирожка, я три дня не ел…». Ещё как мы переехали в другой дом и я, выйдя погулять, потерялся, и как меня милиционер возил искать старый дом, а потом новый. Из первых лет школы тоже помнится мало. Разве что когда мне прикрепили октябрёнскую звёздочку. Шёл домой, смотрел на неё, и свалился в канаву с водой. Ну и ещё солнечное затмение, которое меня застало, когда я шёл после уроков домой. Больше я таких не видел, чтобы были видны звёзды!!! Ещё помнится: как-то вечером, будучи во дворе, смотрел на небо, на звёзды, и увидел, как одна упала недалеко. Я побежал и нашёл её. Была она жестяная, крашенная серебрянкой, и уже поржавевшая. Из тех, что закрепляют на макушке ёлки на новый год. И первую свою книжку из библиотеки – «Как крокодил солнце проглотил». После того как мне её прочли, я дождался, когда никого в комнате не будет и тщательно замазал крокодила пластилином.

– А не глотай наше солнышко!

Ну, родителей, конечно, отругали в библиотеке, досталось и мне. А ещё как папа бросил курить. Он работал в чугонолитейке и стал уже харкать кровью. И тут или жизнь или сигареты (работы это не касалось) – и он купил мешок леденцов и убрал его на шкаф, чтобы мы не достали. Как же! И ещё тогда в домах не было газа, а пользовались керогазами, покупая керосин в трёхлитровый бидончик, который привозил в бочке какой-то мужик на лошадке. А ещё запомнились два цветных фильма, что посмотрел в маленьком кинотеатре, на первом этаже жилого дома. Люди его называли «Телятник». Это «Девочка ищет отца»! И, конечно, «Человек-амфибия». До сих пор в сердце слова: «Ихтиандр! Сын мой»! – аж слёзы на глазах! До сих пор в нашей кинофантастике нет ничего сравнимого. А из игр запомнилась разве только игра в ножички.

Потом родители получили двухкомнатную квартиру. Построенную хозспособом: после работы папа ходил на стройку и отрабатывал там 4 часа каждый день. За это, по-моему, даже не платили, так что не совсем бесплатно люди тогда получали квартиры, но и это было огромной радостью: жить без соседей, что делают мелкие гадости друг другу. Например, подбросить таракана в только что сваренные щи. Мол, сам залез похлебать. Другой двор, другая школа. По-видимому, там меня приняли в пионеры, но это совсем не запомнилось. В те годы я серьёзно увлёкся чтением, записался в несколько библиотек, одна из них была в женской консультации, и мне велели, когда я туда прихожу, идти прямо и не смотреть на стены, где были развешены занимательные для ребёнка плакаты. Там прочитал «Плутонию» Обручева, «20 000 лье под водой» Жюль Верна и много других интересных книг. К примеру, «Васёк Трубачёв и его товарищи». Из деревяшки я вырезал подводную лодку, из пластилина налепил динозавров, особенно хорошо у меня получались диплодоки, и игрался. Жюль Верн не описал встречу капитана Немо с динозаврами! Вот я и восстанавливал эту забытую страничку занимательных историй! С пацанами во дворе я не очень-то дружил, разве что насмотревшись «Крестоносцев» и выстрогав мечи, и сделав из кусков фанеры щиты, играли в них, сражаясь иногда до крови… А всякие хоккеи-футболы мне были не интересны. Зато было интересно, вырезав из коры кораблик и приладив к нему бумажные паруса, запускать его наперегонки с другими мальчишками в лужах. Тогда кстати, я прочёл огромную, толстую книгу Лазаря Лагина с романами «Старик Хоттабыч», «Патент АВ» и «Остров разочарований», и Казанцева «Льды возвращаются». Их принёс мне папа, взяв в библиотеке профилактория.

А потом родители разошлись, и мы с мамой и сестрой переехали в маленькую однокомнатную двухэтажку. Маленькая настолько, что в ванне можно было только сидеть. Ну а папе досталась комната с подселением».

(Возникает неудовлетворённость жизнью, прежде всего отсутствием в ней ярких целей. Жить как все? Нет, неинтересно! Литература, особенно фантастика – окно в иные миры. Но и этого окажется недостаточно. От автора).

Кусочек из школьных воспоминаний:

«А потом пришло время влюбляться и меня угораздило влюбиться в девчонку из старших классов. И я пропал, мальчишечка. Её звали Надежда. Красивое и редкое имя. Меня пригласили в одну подъездную компанию и, когда я её увидел, сразу влюбился. Видно, я не отдавал отчёта себе в том, что смотрю только на неё, слушаю только её. И, видно, это здорово не понравилось. Счастье встречи с ней длилось недолго – кто-то на месте наших встреч написал: «Надя-усачка». А нужно сказать, её верхнюю губу красили едва заметные усики. Но этот кто-то, видно, подготовил её заранее и стоило мне появиться, как она сразу сказала мне:

– Ты написал?!

Я был ошарашен и с чего-то ляпнул:

– Ну я!

С чего это я? Сейчас понимаю – гордыня. Как это меня, такого честного, влюблённого обвинили. А в ответ:

– Чтоб я тебя здесь не видела!

И ушёл я. Но недалёко. Жил я рядом, через дом. А увидеть её страсть как хотелось. И вот стал я выслеживать её каждый день на углу своего дома, и старался незаметно идти за ней, чтобы, не дай бог, она не увидела… Не проходила у меня эта болезненная любовь года два-три. И в школе оставался после уроков, чтобы, когда все разойдутся, посидеть в её классе, и рано утром снова зайти в тот подъезд, где увидел её впервые. Но потом, когда уже закончил 8 классов и, отгуляв лето, устроился на работу, стал её забывать. Была и драка немного из-за неё, но скорее косвенно. После урока, а дело зимой было, пошли на летний стадион и там занялись скорее борьбой, чем дракой – каждый боялся ударить другого по лицу! Драка кончилась тем, что оба замёрзли и разошлись. Я побежал в туалет и там засунул руки под холодную воду, чтобы согреть их. Боль, помню, была такая, что слёзы сами текли из глаз. А ещё раз подрался с товарищем из класса. Почему-то в классе вдруг все пацаны невзлюбили одного бедолагу. Вот даже фамилию его помню: Вдовенко или Вовденко? Я не знал, что тому причиной, и раз, когда мы возвращались с классом из культпохода в театр, это и вылилось в драку на дне песчаного карьера. Выбрали мне в противники самого рослого, сильного пацана и я, закрыв от отчаяния глаза, смело ринулся в драку. После того как каждый из нас получил по бланшу, а мне разбили губу, был заключён мир и мы пожали друг другу руки. Всё было тогда честно по правилам. А пацан этот пытался со мной дружить, но как-то не срослось. Книжки он, по-видимому, не читал из принципа.

В те времена было много чего интересного. Мы с другом записались на стадионе в секцию тяжелоатлетики. И с удовольствием через день бегали туда тягать железо и качать мускулы. Секция была на первом этаже и в окна заглядывали девчонки, а тренер отгонял их, риторически вопрошая:

– Как вам не стыдно!

А мы с другом стали качаться, готовясь к достижению третьего юношеского разряда. Всё получалось. И вот я пошёл на рекорд! Ноги у меня изначально были сильные и жим лёжа я доделал до того, что погнул гриф. А вот руки подкачали. Я выжал один вес, другой, третий и тут чуть расслабился, и штанга упала мне на лицо, своротив нос на бок… Походил несколько дней со свёрнутым носом, и зашёл к отцу. Он, увидев это, отвёз меня в больницу, где нос быстренько поправили и только горбинка и шрам напоминали о моём рекорде. Но на этом моё желании ставить рекорды не прошло. Потом, получив от тренера задание – приседание из тупого угла – я попробовал детский вес 150 килограммов и снова начал увеличивать вес. 170 кг меня сломало. Штанга с дисками прокатилась по спине вниз и вверх, и меня шваркнуло мордой о помост. Очнулся я в кабинете медсестры, где тренер мне сказал:

– Уходи ты из секции подобру-поздорову…

Так трагически прервался мой путь к Большому Спорту!

Тем временам настал 1968 год и я практически перестал ходить в школу. И лишь когда настало время экзаменов, меня заставили их сдать, вручив свидетельство о восьмилетнем образовании. Учиться мне было скучно; то что меня интересовало, – например, астрономия, – учили только в десятом классе, но её я знал лучше учителя. Литература? Классики мне были скучны. А о Стругацких, Ефремове неграмотные учителя даже не слышали…»

Школа его тоже не удовлетворила. И по сути – он прав. Несмотря на всю сравнительную прогрессивность, и советская школа не давала умения думать, искать. Он сам после четырнадцати лет добился разрешения на взрослую работу. Но и там не нашёл себя. Не было романтики, увлекающей цели, способной заполнить жизнь, отодвинуть всё заполняющую суету.

Боря устремился в самостоятельную жизнь. Да и 30 рублей в месяц на книги, которые ему выделяла мама из своей скромной зарплаты, остро не хватало.

«Лето кончилось и пришлось устраиваться на работу. Мне было 15 и никто на завод мальчишечку не брал. Законы, понимаешь, об охране детства. Но дошёл до обкома ВЛКСМ, хоть сам-то остался пионэром. И устроился учеником токаря на ВИЗ (Волгоградский инструментальный завод). Вот лафа была! Приходил к 9 утра, уходил в 13 часов. Но на самом деле полпервого, так как с полпервого до часу был обед. А 60 рубликов минимальной зарплаты отдай! Вот тут я и разгулялся! Купил Сытинский 12-томник Виктора Гюго, из-за того, что там была фантастическая повесть «Клад под развалинами Франшарского монастыря»! А чё? Стоил всего 60 рублей, всего-то зарплата за месяц! Купил 6-томник Мельникова-Печёрского, ну и что, что не фантастика! Зато какой переплёт, какие страницы, а запах! Какие там духи, какой одеколон! Запах истории, запах веков! И маленький 12-томник Брет Гарта издательства ЗиФ (Земля и Фабрика) двадцать какого-то там года! Ах, где сейчас все эти мои сокровища? Какой злодей владеет ими!

А диалог с обкомом ВЛКСМ? Пришёл, объяснил, и мне выдали письмо с просьбой трудоустроить. И всё! Это потом, когда я открыл клуб, у меня там и кореш появился и справками они меня снабжали вовсю!»

Уже – проявление независимого характера! Оригинальность, стремление к самостоятельности, свободе выбора.

Он брался за любой труд. На высоте 20 метров не каждый согласится собирать металлоконструкции. Но работа с ним играла в непонятные игры. Тротил взрывался на полигоне во всём доверенном ему объёме. С винтовкой за плечом он беспрепятственно добирался до Волгограда, чтобы уволиться из взрывников. В очередной раз токарный станок раскручивал металлическую заготовку и срывался с фундамента. А самоосвободившаяся металлическая болванка пробивала кирпичную стену и успокаивалась вне цеха. После чего станок отключался самостоятельно.

Как родного принимал его только Фэндом.