Читать книгу Весенний месяц ноябрь. Повести и рассказы. Теория литературы, публицистика - Валерий Терехин - Страница 2

I

Темнота зашторила окна. Ветер бешено завывал, рвался. По веранде гуляли сквозняки, грязные стёкла захлёстывала беспорядочная дробь дождя.

На веранде было холодно. Разворошенные постели в два ряда пустовали. Лишь в дальнем конце сиротливо мерцала неоновая лампа. Там сидели четверо: высокий, худощавый Микола кутался в куртку, хмуро смотрел, а рядом разлеглись Халва и Малюта, кто в телогрейке, кто в свитере. Мерин тасовал колоду.

– Готово…

Микола небрежно кинул пятак. Остальные высыпали на середину свои копейки. Халва и Малюта нетерпеливо заёрзали. По изодранному одеялу заскользили засаленные карты. Прошла минута, другая. Вот Мерин перевернул размалёванные тузами и бубнами картонки и мутно поглядел на Миколу.

– Мой кон!

Никто не ответил. Мерин без промедления сгрёб монеты и рассовал по карманам.

Микола провёл ладонью по лицу. Хотелось есть. Халва и Малюта замерли.

В областном подростковом туберкулёзном санатории все четверо старожилы: лечились не первый год и знали друг о друге всё… Болтали про Мерина, что шулер. Но сказать об этом вслух мог только Микола.

«По-пустому зачем связываться, – думал он, – Мерин и слободские ребята – друзья не-разлей-вода. Лучше было бы сложиться втроем на пачку сигарет. Сам полез, лёгкой жизни захотел… Нет, деньги – это стихия Мерина. Теперь вот, шляйся по территории, подбирай бычки…» Микола обругал себя, вскочил, толкнул Халву. Тот, маленький, вёрткий, словно ртутная капля, дёрнулся и поднялся.

– Пошли на базу! – Микола вытащил из кармана куртки облезлый портсигар и побрёл на свет коридора. Халва потянулся за ним. Малюта уже любезно перешучивался с Мерином. «Он тебя обобрал, а ты стелишься, – тоскливо подумал Микола про Малюту, – верь тебе после этого». Участил шаг; на веранде весь иззяб.

В санатории было три отделения: одно мужское и два женских. Но во всех трёх туалетную комнату называли «базой». Власть медицинского персонала на неё не распространялась: это был клуб, – здесь курили, стирали, дрались, в общем, общались. Летом, после девяти часов вечера, когда наружные двери запирались, отсюда, со второго этажа, спускались по верёвке и ходили купаться на Оку, одни или с девочками.

В туалетной комнате сейчас жарко. Микола приоткрыл оконный створ, сам присел на подоконник и, щёлкнув портсигаром, передал последнюю папиросу Халве. Тот сощурил узенькие глазки, спустил телогрейку с плеч, вытащил спички.

– Микола, слезь. Череп побереги, – прислонившись к батарее, Халва дыхнул дымом. – Кинут щас по стеклу!..

Микола зло уставился на него и распахнул створ настежь. Сам не сдвинулся с места. А в темноте орали уже в две глотки. Ещё секунда – и кусок битого кирпича, пролетев в полураспахнутое окно, ударился о стену и оставил облачко красной пыли и метку на кафеле. Халва подскочил к выключателю – и «база» погрузилась во мрак. А снизу надрывались.

– Что, беркутá, слабо выйти?!!..

Микола нагнулся, поднял раскрошившийся осколок, потом бросил. «А, хрен с ними, пускай проваливают. Мы их не видели, а они – нас. Не тот случай…» Он потянул ноздрями пропитанный хвойным ароматом осенний воздух. Скрипнула дверь, в темноте коридора обрисовалась знакомая халявная фигура.

– Что за шум? – спросил Малюта, тряхнув шевелюрой.

– Да, Слобода буянит…

Выхватив у Халвы дымящийся окурок, Малюта вошёл в кабинку, встал на унитаз, заглянул в окошко под потолком, затянулся. По «базе» прокатился тусклый блик.

– Да их тут целая бригада собралась! – Малюта присвистнул.

– Я не слепой… – буркнул Микола. «Вот дурень! Каждый вечер долдонит одно и то же – надоел». Он нехотя повернул голову к окну. В противоположном крыле здания, где располагалось женское отделение, тоже погасили свет. Из окон не высовывались: двое, обритые наголо, бесновались у облупленного цоколя, предлагали спуститься, отметить наступающий праздник. Ржали, взвизгивали, ломились в дверь. Хорошо первый этаж – оба крыла и середину здания – занимали кухня, школа и служебные помещения. Так что до девчонок ещё надо было добраться. «И откуда притащились эти оглобли? Небось, повестки обмывают, а завтра на призывной пункт… Когда ж угомонятся-то?» К горлу подступила перхота – Микола сжал зубы и задышал глубоко. «Ну, наконец-то…» В окне напротив возникла дежурная сестра и стала орать с такой силой, что совершенно заглушила непрошенных гостей. Халва и Малюта тихо посмеивались.

– Во, Семёновна, бой-баба, даёт прикурить!

– Атас, Слобода!.. Первый Белорусский[1] наступает!..

«Наяривай, мать, наяривай, – Микола зевнул, – дай им жару».

Утомившись от переговоров, визитёры из Слободы перенесли своё внимание на почтовый ящик, укреплённый на стене здания, и принялись усердно расшатывать его. Минута – и тот с грохотом повалился на асфальт. Поиграв им в футбол и набранившись в волю, новобранцы исчезли в сырой ноябрьской темноте.

Микола захлопнул створ.

– Проветрили – и хватит!

Малюта спрыгнул с унитаза, швырнул окурок под ноги, прошёл к умывальникам, наклонился к трубе, упёрся ладонями и принялся отжиматься. Микола не считал: знал, будет не меньше пятидесяти раз. Сам зато бегал быстрее.

Приближался отбой. Первым на «базу» ввалился Архип, тоже десятиклассник, как Халва, Микола, Мерин и Малюта – да их всего-то в десятом классе осталось пятеро ребят. Захлебываясь от самодовольства, стал делиться новостями.

Новости, впрочем, мало чем отличались от вчерашних и позавчерашних. Одно и то же повторялось в разных вариантах: кто с кем гулял, кто кому «засветил», где и по сколько «врезали» или же собирались это сделать. И тому подобное.

Потом зашли ещё трое с гитарой, потом ещё четверо. Все шантрапа – восьмой, девятый класс. Микола их всерьёз не воспринимал: три месяца, полгода, а потом домой… К нему обращались – коротко отвечал. Куда тут денешься, когда деваться некуда. Да и то хорошо, что тепло. Своё место у окна на подоконнике никому не уступал.

Становилось тесно: шутки и подколки, скверные анекдотики и отвратный хохоток – приходилось слушать. Кто-то беспрерывно сплёвывал на загаженный пол, кто-то мучил гитару, дребезжащим голосом выкрикивая:

– Ты н-не при-шла!..

И другие зло подпевали:

– Шáру-лáлу-лá!!!..

Кто-то слишком долго и жадно затягивался чужим бычком и теперь мучительно кашлял и отхаркивался в покосившуюся раковину. В кабинку, где оставил следы своих ботинок на унитазе Малюта, выстроилась очередь. Хотя на «базе» было две уборных, действовала, да и то с перебоями, только одна. Вторая засорилась ещё в начале учебного года и дверь в нее наглухо забили, чтобы не совали нос любопытные.

В десять часов вечера – как и положено – в туалетную ворвалась Семёновна. Микола вжался в свой уголок: в дыме и гомоне одиночество угнетало больше, чем если бы он был один по-настоящему. Но, наконец-то, про него забыли, не доставали с расспросами: теперь было с кем препираться. Семёновна, сварливая, с лубяным лицом, гнала всех по палатам. «Кому охота тащиться на веранду, – думал Микола, созерцая перепалку, – котёл уже месяц как лопнул, отопление-то накрылось. На базе уютнее, а там холодрыга».

Ребята огрызались, хамили. Хотя Семёновне всё нипочём. Но вот дверь распахнулась, в проеме показался Мерин, поманил Архипа, а на остальных накинулся:

– Кончай базар, беркутá! Чтоб через пять минут все были на веранде!

Выслушав приказ, по очереди, бочком-бочком, стали нырять в темноту коридора.

– Вот, Алёшенька, дай бог тебе здоровья, всегда помогает…

Благодарная Семёновна рассыпалась в похвалах. «Любит Алёху… Как же, земляки, оба на другом конце города живут». Микола вздохнул, спрыгнул с подоконника, незаметно потянулся: куда бы слинять от всех? К девчонкам в соседнее отделение – там и так все углы позанимали парочки. Конечно, завелась бы подруга, так и место бы для встреч отыскалось бы: шуганул бы молодых с площадки, где люк на чердак – и гуляй. Да не тянуло этой осенью к девчонкам: были красивые, но курили, матерились, пили портвейн, отмечали где попало… Не о такой мечтал.

«База» пустела на глазах. Расставались с ней неохотно: гудели в коридоре.

– …Эти придурки из третьей палаты весь толчок заблевали: пиво с одеколоном намешали – и по полстакана на брата!

– …Представляешь, ломанулся я к ним в восьмую палату, а там Светка блузон стягивает!..

– … Думает, ляшкой вильнёт и теперь я у неё валéт…

– …Ихняя медсестра ту дыру тряпкой завесила, чтобы мы ничего не видели…

– …Эх, где бы спички найти… Дефицит!

– …Так это она глотку драла! А я думал – Семёновна…

– …Мерин скоро нарвётся, вот увидите: задолбал своими распоряжениями!

– …Да Мерин – сыкун! Если б не слободские ребята, его бы здесь так распечатали!..

– …А сегодня новенький приехал, Мефодий. Ох и мосёл! Он-то всех и уроет!..

– Коля, пойдём, – заканючил Халва и потянул за рукав поролоновой куртки, – хрен с ним, с Мерином. Чего зря связываться… А курева я завтра настреляю…

«Да, настреляешь ты, тебя только за смертью посылать…» Молча стряхнул его ладонь. Халва, помявшись, поплёлся в коридор. «Вот я и один. Ко мне-то Мерин не сунется. Завтра праздник: седьмое ноября – красный день календаря[2]. Придётся отмечать, – Микола тупо переводил взгляд с раковины на батарею и с батареи на раковину, – запрещай себе, не запрещай, а со своими-то, с “тубиками” родными, да разве завяжешь?..»

Дверь скрипнула. Напротив набычился Мерин… Микола поднял глаза, поглядел, не моргая. Тот посмотрел, помолчал – и свалил. «Кацáп… Один на один боїшся». Через пару минут Микола выплюнул жёлтый сгусток, высморкался, зажимая поочерёдно каждую ноздрю, и засеменил в коридор – не век же здесь маяться, дерьмо чужое стеречь.

На веранде, не обращая внимания на шум и возню, двинулся к своей самой почётной – у окна – койке. Сел, зевнул, торопливо разделся, забрался под стылое одеяло, поджал коленки, и, когда согрелась простынь, – заснул.

II

Утром на завтрак приготовили пюре с тушёным мясом. Микола и Архип, сосед по столу, к пюре не притронулись: знали, что в него, горячее и аппетитное на вид, подкладывают прошлогоднюю мороженую картошку, от которой тошнило.

Пока в столовой бойко стучали вилками, Микола и Архип заспешили на улицу. Там их ждали Халва и Малюта. Все вместе двинулись в дальний конец сада, где у ограды пряталась в полуоблетевших жёлто-красных кустах полуразрушенная летняя эстрада: дело требовалось обсудить спокойно, без лишних глаз.

Погода с утра выдалась тёплая. Над головой голубело небо. «Кто его разберёт: что там будет вечером», – подумал Микола. Расшвыривая ботинками опавшую листву, он подошёл к ближней лавке и бухнулся на потемневшую доску. Пошарил в кармане, но тут вспомнил, что всё уже выкурил вчера… Рядом расселись другие.

– Ну, кого возьмём? – Микола уставился на Архипа.

– Светка просится… Свой человек.

– Она что-нибудь припасла?

– Я надеюсь, – Архип довольно скривился.

– Думаешь, нам чего-нибудь достанется? – встрепенулся Малюта. – Это ж крокодил, а не баба! Проглóтина – все сама выжрет!

«Ніяка вона не баба», – Микола устало глядел себе под ноги.

– Ты что! – встрял Халва. – Да если Светку с другими бабами оставить, они опять её исцарапают, как в прошлый раз! Помнишь, Микола?..

Тот кивнул. Остальные молчали – возражать не рисковали.

– Они ж Светку ненавидят!..

«Есть за что ненавидеть. Света в этом году самая красивая, и Мерин ей проходу не даёт… Ладно, пускай считают, что у меня к ней интерес. А то полгода один хожу. Небось, думают фиг знает что…» Микола приподнял подбородок. Посматривали по сторонам. Один Халва преданно глядел, ждал, что скажет шеф.

– Может, Мерина позовём?

– Так он не из нашей конторы! – Архип разочарованно сплюнул.

– Ну, и что? Зато разлив местный, хватит, чтоб надраться. Пойдём в бор с Мерином, никто не привяжется, да и выпивки завались…

«У Мерина знакомцы в Слободе, распивают вместе с детского сада… А без него в бор наведываться опасно: местные бродят компанией по восемь-десять человек, – морды тупые, здоровые, предлог, чтоб придраться, всегда найдут».

Микола ждал. Все молчали.

«Значит, мне доверяют, а от Мерина и вправду подальше. А то ещё вольтов своих притащит: и так уж весь восьмой класс на него шестерит…»

Но Малюта струхнул:

– Хрен с ним. Давай возьмём Мерина. Риску меньше.

Микола облизнул подсохшие губы; до зимы ещё месяц, а уже истрескались.

– Что, очко – жим-жим? – взъелся Халва.

– А у тебя железное?.. – парировал Малюта. – Меня, между прочим, уже предупредили… Если увидят ещё раз с той стороны забора – костей не соберу… А с Мерином сподручнее… Не на веранде же пить! Эрастыч застукает – и домой…

Микола сдавил в губах грустную улыбку: «Вот так… Вроде дом у каждого есть, а так посмотришь-послушаешь и поймёшь: никому неохота туда возвращаться. Ладно, пора заканчивать заседание политбюро…»

– Ну, хорошо. Только, чтоб он один!..

– Будь спок, – обнадёжил Малюта, – если Светку возьмём, придёт один…

Микола заговорил:

– В бор пойдём в одиннадцать, когда в школе кино крутят…

Все умолкли. Только ветер шелестит листвой, да сосны шумят невдалеке.

– Время самое клёвое: по телеку парад показывают. Слобода будет у экранов отмечать… Так что, главное, не мельтешить. И Эрасты-чу на глаза не попадаться. Без пяти, – Микола посмотрел на Архипа, и тот с готовностью подставил циферблат наручных часов, – все должны быть на месте. Архип, выведешь Светку.

– Сделаем… – Архип ухмыльнулся.

Микола встал и побрёл к корпусу – хотелось поваляться на койке. Остальные разошлись кто куда: Халва по привычке рванул к воротам – стрелять курево у прохожих. Малюта направился к турнику – там околачивались «молодые», пыжились по очереди на перекладине, и он их учил. Архип застрял в беседке и клеил скучающих девчонок.

III

Сосновый бор вплотную подступал к санаторию и начинался сразу за забором. В глубине, где столетние кроны продирались к небу, закрывая хвойными опахалами заросли орешника, нашли повал: изглоданные жучками, отполированные дождями и сидельцами брёвна, пространство вокруг которых было усеяно окурками и битым бутылочным стеклом. На одной из таких прогалин и отмечали.

Холодный ветер, прорывавшийся сквозь частокол сосен, приподнимал навес из раскидистых ветвей, и раз за разом чувствительно обжигал руки и лица. «Холодина-то какая», – и Микола поплотнее закутался в куртку. Сидел прямо на земле под самой сосной, прильнув спиной к шершавому стволу. Задрав голову, поглядел из-под ветвей. Над бором нависли угрюмые тучи – надвигался ливень.

Одну бутылку с портвейном уже вылудили. Хозяйственный Халва сунул её в сумку, а сам притулился на пеньке и напропалую резался в карты с Мерином, Архипом и Светкой. Те сидели на брёвнах. Ещё один пень – пошире – был вместо игрального стола. Малюты не было – у самой лазейки он умудрился наткнуться на Павла Эрастовича…

Светка накрасилась-намазалась. Мерин полез обниматься, но она сбросила его лапу. Вот Света послала две или три пьяных улыбки Миколе – бестолку.

После выпитого вина Микола зевнул разок-другой – клонило в сон. «Ой, да что ж такое со мной творится. Полтора стакана – и сразу к земле пригибает». Капля свежей дождевой воды упала на нос, стекла ко рту – Микола слизнул.

Отвлёк спор. Халва только-только откупорил вторую бутылку, а Света уже завелась. Рядом, в двух шагах, Света, глотнув ещё портвейна, ругалась, размахивала бубновым тузом. Мерин отбрехивался, потом, видать, ему опостылело и, разойдясь не на шутку, он вскочил:

– Заткни пасть, прóрва, а не то пистон вставлю!

– А ты зачем прячешь в рукаве!? – взвизгивала та. – Думаешь, я не вижу?.. Линяй отсюда, фраер трясучий!

И Света кинулась царапаться, не зря говорили об этой подруге, что заводная. Мерин отпрыгнул, схватил её за руки, крутанул. Поскользнувшись на влажной траве, та потеряла равновесие, и Мерин, зло матерясь, повалил её навзничь. Архип, почуяв, чем пахнет дело, мигом исчез в кустах. Света визжала отчаянно – юбка задралась и открыла худые ноги в колготках. Халва боязливо тронул Мерина за руку:

– …Брось, не надо…

Но тот оттолкнул его и с разворота пнул ногой. Халва отбежал, в растерянности остановился и посмотрел на Миколу. Света уж не визжала – просила.

– Отпусти. Слышишь, отпусти…

Микола, очнувшись, легко поднялся и подобрался к Мерину со спины. Тот – ноль внимания: присел на корточки, распинал Светку на траве. Она уже не визжала, не просила – просто ревела. Помедлив с секунду, Микола с размаху пихнул Мерина под лопатку. От неожиданности тот полетел на землю, стал ловить ртом воздух. Света опомнилась: растрёпанная, присела, одёрнула юбку и, хныкая, размазывала по лицу слёзы, перемешанные с тушью и пудрой. Халва протянул руку – помог ей подняться.

Вот Мерин собрался: растерявшийся поначалу, вскочил, принял стойку, но, поглядев на Миколу, остыл:

– В-відійди наз-зад!.. – Микола, оскалившись, выдохнул из самого нутра лёгочный хрип, пугавший всех до смерти; последняя, ещё не початая бутылка «Кавказа» завихлялась в его ловкой ладони. Мерин, утробно вздохнув, отшатнулся.

– Лады… Опосля побалакаем!..

В глазах помутилось – Микола тяжело задышал ноздрями.

«А ведь замочу, если не смоется. Только сидеть из-за скота неохота… Вот и татарчонок притих…» Халва и впрямь замер. Мерин покосился на него, повернулся и, продираясь сквозь ветви, ринулся прочь…

Света сидела на бревне, обхватив руками тонкие коленки. В волосах, что рассыпались по плечам, ветер шевелил запутавшиеся травинки. Она всё ещё всхлипывала и шмыгала носом. Микола расстегнул молнию на куртке, прижал портвейн к себе. Этикетка слетела с бутылки – ледяное зелёное стекло захолодило грудь.

– Халва, отведи её домой… Только вкругаля, через парк.

Света смотрела на него, но он боялся её глаз, отворачивался.

– А ты? – Спросил Халва. Они переглянулись.

– Я… потом, – Микола отмахнулся, – проваливай!..

Света поднялась и, мягко ступая, потянулась вслед за маленьким крепышом. Полянка опустела. В кустах ещё слышалось отдалявшееся шуршанье, но вскоре уже всякие звуки потонули в начавшемся без грома ливне. Микола вновь уселся под деревом с непокрытой головой. Откупорив бутылку, приложился к горлышку. Портвейн согрел. Намокшее стекло заскользило во влажных пальцах, и он поднял с земли скомканный, потемневший обрывок газеты со следами закуски: надо было чем-то обернуть пузырь. Вглядевшись в ряды расплывчатых букв, внезапно уловил в них смысл. Пробежался глазами по строчкам.

С 20 по 22… в квадрате… в 17.30 по местному времени… будут проведены испытания ракет повышенной дальности… предупреждение всем кораблям… сектор закрыт…

«Сколько же санаториев взлетит в воздух?» – Микола отпил ещё. Невыносимая тоска, тяготившая душу, отпустила: почувствовал облегчение. Делать вид, что всё хорошо и его устраивает такая жизнь, опротивело. «Человек имеет право быть не таким как все. А потом становится таким, какой он есть на самом деле… Мельчает народ. Вот два года назад десятый класс был крутой. Со Слободой в бору Куликовская битва была – и погнали местных до сáмого кладбища. Из восьмого класса взяли на разбор только его и Халву… Но те ребята школу закончили и разъехались по Союзу…»

Глоток за глотком – осушил бутылку. Волосы намокли. Микола встал, отряхнулся и выпрямился. Вдохнув свежий, гнилостный аромат разлагавшейся хвои, отпихнул уже не нужную стеклянную ёмкость. Надо было возвращаться в санаторий. Но ноги не шли. Шатаясь, безо всякого смысла, стал пробираться вглубь сосняка. Решил отдохнуть на всю катушку.

IV

В санаторий вернулся к ужину. Столовую полнили говоры, бойкий стук вилок. Малость пошатывало, но шагал твёрдо. На него не оборачивались. «Или никто ничего не знает о драке, или, наоборот, всё уже всем известно. Или голодные, им не до меня. Впрочем, кому охота вмешиваться? Сам заварил, сам и расхлёбывай!»

Через силу одолел порцию пшённой каши, выпил чаю – надо было перебить винный запах изо рта – и вышел из столовой. Открыл дверь в корпус, поднялся по лестнице. В медсестринской, где уже толпились мальчики-тубики, растолкал пацанов, вытряхнул из своей мензурки на ладонь положенные шесть таблеток тубазида, запихнул в рот, запил водой из графина и, морщась, через силу проглотил. Оттуда, через комнату отдыха и коридор – на веранду. Там, не раздеваясь, повалился на койку, задремал.

Но сон не шёл. Сердце колотилось быстрее обычного, тревожные мысли не давали покоя. «Мерин куда-то запропастился, может, шóблу собирает?.. Малюта зыркнул хитрó. Не к добру это. И пустота – не на кого опереться. Тоже мне контора – я да Халва-недоросток… Ну, с Мерином сочтёмся как-нибудь. А Малюта-то чего? Ах, да, третья бутылка. Покупали не на мои деньги. Пьяный был я, не подумал и налакался вдрибодан. Оплатить нечем. Хреново…»

Полежав ещё немного, Микола поднялся, аккуратно перестелил постель, обулся в резиновые сапоги, накинул куртку на плечи: теперь надо было незаметно выйти на улицу. Протопал к лестнице, спустился вниз, к выходу и, стараясь не тревожить парочки, что миловались по углам, выскользнул в кромешную темноту. А там – подальше от света окон: царапаясь о ветви шиповника, что тянулись к нему со всех сторон, крался по заросшим аллейкам к конюшне. За конюшней были стеллажи – здесь летом загорали. И турник – ржавая труба меж двух сосен. А за турником – сарай и забор.

К вечеру холод усилился. Микола пожалел, что не надел свитера, хотя сделал это нарочно: чем больше напяливал тряпок, тем скованней себя чувствовал. Старался двигаться побыстрее. Меж кирпичной стеной сарая и забором был задвинут громоздкий ящик, ещё с лета набитый скошенной травой. Откинув скрипучую крышку, Микола разворошил сопревшую гниль, ткнулся ладонью в дно и нащупал бесформенную свинцовую грушу, выплавленную им самолично полтора года назад и насаженную на обрезанное молотковище. Выдернув дубинку и тщательно обтерев скомканной манжетой, засунул её в сапог. Пригодится.

Время не подгоняло. Присел на слегу, там, где выломали штакетник, разжёг спичку закоченелыми пальцами, закурил. Поневоле задумался о будущем, которое воспринимал давно как неизбежное.

С семи лет родители мотали его по диспансерам, лечебницам и санаториям, месяц за месяцем, год за годом принимал он по восемнадцать таблеток в день, задыхался после внутривенных уколов, потел на флотации, и даже учился как-то и имел несколько четверок, одну по астрономии. Летом приезжал домой, но проходила неделя и всё сильнее билось сердце, мучила бессонница, и скверный кашель раздирал грудь; отец и мать, спавшие на софé на кухне, сердито ворочались, а младшие сёстры-двойняшки, цветущие и румяные, огрызались с раскладушек, а по утрам дерзили. На последнем осмотре главврач Павел Эрастович предупредил, что у него аллергия к дому, и что после школы надо поскорее жениться или уехать куда-нибудь… Да уж какая тут женитьба! А просто так, как Мерин – он не мог… Берёг себя для той, которую ещё никогда не встречал. Чуть больше полугода оставалось проучиться на казённый кошт в десятом классе подросткового туберкулёзного санатория – последнего в его жизни. Жизнь в этом обветшалой дореволюционной халупе с флигелями бесила: было ужасно обидно за себя… Он просчитал, что будет потом, после выпускных экзаменов, когда отпустят насовсем: последние консилиумы, оформление документов, выписки из истории болезни, затем домой, ещё медкомиссии, теперь уже ВВК[3], а потом повестка из военкомата.

«Призывают всех, служить некому… – Он вздохнул. – Не обманывай себя, ничего у тебя не будет».

Тяжёлые капли вновь зарядившего дождя погасили тлеющий окурок. Вслед за дождём на землю опустился туман; поблекли огни панельных пятиэтажек, что теснились невдалеке за забором. Микола захлопнул крышку ящика, встал, вздрогнул, почувствовав, как по спине покатились ледяные струйки, и побрёл назад к санаторию…

V

Входную дверь заперли на крючок. Микола постучал – открыл Халва.

– Коля, Мерин на базе… Их трое. Тебя поджидают… Дверь на запасную лестницу я ножиком отпёр, как условились… Там сховаешься…

– Ты только не встревай, сам разберусь…

Микола заспешил на второй этаж. Их мужское, третье отделение в полном составе теснилось в комнате отдыха у телевизора, досматривали программу «Время», ждали фильма. Едва он появился, Архип ускользнул в темноту коридора, который сообщался с верандой и туалетной комнатой.

«Знаю, знаю… Хапнул за тебя твою долю. Не оставил ни капли. Ты да Малюта в накладе. Ах, какая я сволочь…» – Микола примостился на лавочке у самой стены, глядел поверх голов на экран. Брежнев[4] принимал парад на Красной площади, стоя на трибуне Мавзолея – лицо у генсека было тяжёлым, неподвижным. «А жаль будет, если помрёт старик, – пронеслась вдруг тоскливая мысль, – привыкли к нему».

Когда начался фильм, смотрел вполглаза, думал о своём. «Ждёте, небось, что буду требовать один на один и лежачего не трону? – Микола сцепил подрагивающие пальцы. – Перебьётесь! Без Мерина вы не рискнёте, это он вас подначивает… Да, виноват я: выпил чужое вино. Да как теперь объяснишь, что в бору я забыл обо всём. Там такой чудесный воздух, так легко дышится и нету ваших харь… А я сделаю вам больно, уж постараюсь, и в третьем отделении настанет покой. И поостережётесь травить малолеток. Им, кроме как здесь, лечиться негде…»

Когда надоело следить за извивами скучного, придуманного киношного сюжета, поднялся и мягкими пружинистыми шагами направился на базу. В темноте коридора воровато метнулась знакомая фигура. «Ах, Архип, Архип…»

Толкнул дверь – компания была в сборе. Запах хлорки ущипнул ноздри. Микола молча захлопнул створку и прислонился к ней.

Архип, изготовившись у раковины, жевал. Мерин грелся у батареи. Малюта сидел на подоконнике. Силы, конечно, были не равны, но… Интуиция подсказала: начни первым!

– Ну, что вылупился, шакал пашиший!..

Мерин, не сказав ни слова, бросился вперед и сразу отскочил: берёгся. Малюта сделал предательский выпад ногой. Микола среагировал, но сбоку добавил Архип…

Завихлявшись на скользком кафеле, ударился головой о раковину, повалился лицом вниз на заплёванный пол. Все скопом бросились, начали бить изо всех сил куда попало, чтобы не дать опомниться. Микола согнул колено, метнул пальцы за резиновое голенище, вытащил свинцовую дубинку. Раз! Два! Три! Четыре! – и нападавшие разлетелись по углам, похватались за отшибленные голени. Микола вскочил.

Троица запаниковала.

– А-а-а!.. Дурной!.. – Архип кинулся к окну, распахнул створы, вылез и, держась за карниз, проворно засеменил по трубе отопления к женской «базе».

«Сам так ноги уносил в восьмом классе, когда тот десятый отмечал после выпускного вечера…»

Микола наседал. Холодная морось из распахнутого окна плеснула в лицо. Малюта и Мерин отбивались, как могли. Потом Малюта сломался, бросился в кабину. Мерин – за ним. Щёлкнули крючком – заперлись. «Ага-а, это вам не восьмой класс. Не зря я здесь десятилетку заканчиваю и самый старый в отделении…»

– Скоты, вылезайте!!!.. Пенделей навешаю!!!

Микола крикнул так, чтобы слышали все. И чувствовал, как приливает в поотбитые чужими каблуками рёбра, поясницу и пах боль, от которой хотелось кататься по полу, схлопотать столько же ударов, лишь бы она на мгновение прекратилась… Рассвирепев, он стал рвать на себя дверь кабинки.

Из коридора донеслись испуганные голоса. «Пора смываться, а не то застукают и досрочно отправят домой». Микола отпрыгнул, выключил свет, стремглав выскочил из туалетной комнаты. Здесь метнулся в самый мрак, к запасному выходу, нащупал холодную металлическую ручку, потянул её на себя, пролез в образовавшийся проём и тихонько затворил дверь. А потом загнул вверх и вниз два заветных гвоздя, известных только ему и Халве – и дверь застыла, будто припаянная к косяку. С пóнтом заперта. Осторожно, в потёмках стал спускаться по лестнице на первый этаж. «Вещевой склад закрыт, спортзал на замке. А в душевой никого. Кайф! Молодец, Халва! Слесарь будет классный, металл, железо – его стихия. А эти пускай думают, что я к бабам смотался. А там уже Архип – туфта ходячая. Да и кто из ребят сунется в женское отделение на ночь глядя?.. Всё равно никого не пустят, а если кто рваться начнёт, милицию вызовут. И болтать Мерину с Малютой тоже, наверно, несподручно, а то на ковёр к главврачу и всех троих скопом отправят домой, без дипломов… Наши дела никого не касаются. Вернусь, когда поулягутся. А сейчас – отдых. Как хорошо здесь…» В душевой было тепло – здесь топили. «И поди разберись, почему тут топят, а на веранде – нет…»

Скрючившись от не утихавшей боли, он вбирал теплоту радиатора, стонал и откашливался.

…На веранду вернулся к полуночи. Шагал как король – Малюта притворился, что спит; Архип натянул одеяло до подбородка, дрожал. Мерина не было. «Видать, домой умотал, благо рядом…» Но всё равно, укладываясь, предусмотрительно положил дубинку под подушку.

VI

Утром, после завтрака, Микола от скуки забрёл в беседку, которая пряталась в гуще боярышника. В беседке расселись по бортам восьмиклассники и ещё один, незнакомый, новенький; пацаны обращались к нему уважительно, называли Мефодием. Микола молчал. Лишь пару раз кивнул в ответ на приветствия ребят. Поймав на себе оценивающий взгляд здоровенного верзилы, уселся на изрезанный ножами борт. Беседка – это самое старое, что здесь было. На почерневших брусах живого места не найти – все исчерчены именами, прозвищами и датами. Читая надписи, Микола вспоминал многие, уже позабытые всеми лица ребят и девчонок, которые жили здесь когда-то: сам он в этом пэтээсе[5] четвертый год разматывал. К разговору, что вертелся вокруг девчонок, едва прислушивался: все уже было неинтересно. «Что с ними, что без них – одна тоска… Осень в санатории – пора любви. Делать по вечерам нечего – и трутся по двое в укромных углах: надо же чем-то себя занять… Может, опять мне кого-то найти?.. Так и так все мои…»

Вот восьмиклассники сорвались с насиженных мест. В беседке остались Микола и незнакомец. «Да, мордоворот…» – подумал Микола, скользнув взглядом по широким плечам незнакомца, его мускулистым рукам и смуглому лицу с тяжёлым не по возрасту подбородком. Парень, в свою очередь, наглыми синими глазами навыкате смерил его с головы до ног.

– На веранде скоро затопят?

– Спроси у главврат-ча… – Вечно простуженная глотка дала обидный сбой. Ладонью потёр лоб: вчера, падая, больно ударился о трубу. Хрипло выдавил:

– А что, наша жизнь не по кайфу?.. Зря. Этот пэтээс ещё приличный. Есть и похуже.

Непрошенный собеседник раздражал. Но ничего не сказал в ответ, посидел ещё немного, спрыгнул на жухлую траву и ушёл. А лоб всё ныл – будто стальная дуга давила на надбровья. «Наверно, нельзя ни говорить, ни думать, – мелькнуло в голове, – тогда перестанет болеть». Зашуршали листья. Нехотя поднял глаза. Увидел Свету, в коричневом плаще и розовой шапочке, из-под которой выбивались непокорные каштановые пряди. Шла к нему, улыбалась. А с ней сейчас меньше всего хотелось разговаривать.

– Коля, Колюшка, не заболел ли? Какой ты бледный, неухоженный… – Она подошла совсем близко, он почувствовал как её холодные пальцы коснулись запястий рук.

– Я здоров как бык. Лучше о себе побеспокойся…

Весь сжался – она же не понимает, что если с ним так говорить, то он сломается, захочет жалости. А ведь ещё разбираться с этими. И не один раз.

– Может, погуляем, – предложила Света, – в город сходим, повеселимся…

– Ну, давай, сходим… – отозвался глухо, натужно.

Света вдруг спросила нежно, так нежно, как вчера любимая спрашивала художника по телевизору в фильме.

– Тебе было очень больно?

Микола ошарашенно уставился на неё. Лицо у Светы белое-белое. А под глазами – глубокие тени, следы бессонницы и непрекращающихся простуд. Болеет часто. А всё ей погулять. Сплюнул в сторону.

– Не мне одному было больно… Ты-то откуда всё знаешь?

– Ну, и дурачок ты… Про тебя ведь все всё знают! – рассмеялась она и положила ему ладони на плечи. Микола смутился, опустил голову, и улыбнулся – в первый раз за эти праздничные ноябрьские дни.

VII

День пролетел незаметно, без приключений: катались на «чёртовом» колесе, сидели в кино (всё на Светины деньги), бродили по улицам. А вечером, когда возвращались, едва сошли с автобуса, как у ворот натолкнулись на троих. Двое были бритые. «Те самые, что кирпичи кидали позавчера», – смекнул Микола. Ещё один – постарше, с нездоровыми красными щеками, недобро глазел. Света, что болтала весь день без умолку, сейчас будто в рот воды набрала. «Боится, – понял Микола, – ничего, ты и должна бояться, ты в этом году здесь самая красивая. Не самое страшное, когда месят втроём, самое обидное, когда до тебя никому нет дела и некому заступиться. И самое паршивое, когда бояться все поголовно. А праздники – шут с ними… Они в пэтээсе всегда весёлые. Вот только жалко ботинки – не сапоги. Эх, не догадался, дубинку не захватил. Это ведь не Мерин с Малютой… Красномордый – он в Слободе заправляет. А остальные, незнакомые, видать, на призывной пункт никак не могут добраться, вот и догуливают своё».

Микола дотронулся до Светы, закашлялся притворно, и, наклонившись, шепнул:

– Если что, сейчас же беги в отделение… Очень быстро!.. Туда спокойно зайди и никого не зови!..

Стиснул Светину ладонь пальцами – ледяная была. И все-таки, в глубине души, надеялся, что всё обойдётся. Вроде уже зашли на территорию – парни мялись в двух шагах, переговаривались. Вот под каблуком чиркнул гравий, камешки захрустели. Сзади окликнули.

– Эй, длинный, погóдь… Стой, говорю!.. Выполняй команду!!!..

«Заводила – этот дембель, что растворители глушит. Его выключить первым».

Мысль работала уже автоматически, будто и не было этой внезапной дрожи в коленях. Чувствительно ткнул локтем Свету, и та заспешила по аллейке к центральному входу.

– Ты куда наярилась, крыса!.. Ты, длинный, ты думаешь, если ты длинный, так тебе всё можно!?

А Микола развернулся – принял стойку: руки сцепил у живота, ноги полурасставил. Кожа на лице горела, в глазах металась муть. «Пускай только сунутся. Назад-то нельзя. Светка растерялась – пока сообразит, где постучать, пока откроют ей… Нет, лучше увести этих подальше. А то притащат кóдлу и не дадут никому покоя. И никакая милиция не поможет. Лучше пусть со мной одним разбираются…»

Микола отступил на два шага в тень – свет от лампы, что покачивалась у остановки, бил в глаза, мешал. Парень с красным лицом двинулся на него. Двое дружков тоже, но лениво: видать, не воспринимали всерьёз. И вдруг красномордый выбросил вперёд ногу, попытался достать, но сделал это кондово – Микола самортизировал удар на кулаки. Воспользовавшись тем, что противник не догадался отскочить, перенёс тяжесть на опорную левую ногу и с разворота мазанул красномордого каблуком правой по лицу. Тот не удержал равновесия, стал ловить руками воздух, повалился прямо на кусты шиповника и заорал. Остальные кинулись на Миколу, но он увернулся, попутно заехал кому-то кулаком в бок и выбежал на дорогу.

– А ну, ко мне, Слобода!..

Эти, забыв про Светку, бросились точно на красную тряпку. А Микола ринулся дальше – в заброшенный парк, что спускался к реке. Мчался что есть силы, то и дело увертываясь от веток, норовящих хлестнуть по лицу. Приходилось всё время нагибать голову, чтобы не попортить глаза: в темноте мелькали силуэты изуродованных скульптур, заросшие крапивой фонтаны и скамейки с выломанными досками. Его отяжелевшие преследователи не успевали – и громкая отчаянная ругань понеслась вдогонку. По травянистой скользкоте Микола бежал под горку, не боясь упасть: бродил здесь часто и тропку выучил наизусть. Когда под ногами зачавкала грязь, а ботинки стали вязнуть в земле, задыхаясь, обернулся. Сзади никого. «Напоролись разок-другой о сучья и больше не хотят. Нет, эти не здешние. От слободских ребят я бы не ушёл. Правильно сделал, что замочил красномордого. Он-то дорогу знал».

Впереди расстилалось голое поле. Оледеневшая к вечеру зябь потрескивала под ногами. Вдали – огни. Ориентируясь на них, Микола устремился к речке. До ветхого мостика доплёлся кое-как, перешёл на другой берег и стал взбираться по косогору к полуразрушенной церкви, за которой виднелись покосившиеся деревянные дома. Здесь он был уже недосягаем.

Потом долго плутал по незнакомой окраине, где редкие, подвыпившие прохожие подозрительно пялились на него, предпочитая обходить стороной. А он, едва волоча ноги, с завистью заглядывал в чужие окна. Наконец, набрёл на автобусную остановку. Отойдя подальше от света, наткнулся в сырой мглистой темени на дерево. Прислонился к стволу, вытащил из кармана облезлый портсигар, спички – закурил… Надо было как-то возвращаться в санаторий. «Будут караулить – не беда. Да и вряд ли им захочется ночевать у ворот под дождём. Но на всякий случай проберусь со стороны бора – через лазейку».

А вообще, дела складывались хуже некуда.

«Так… За бутылку должен, Малюта не простит; красномордый – знакомец Мерина, значит столкуются. Ни сегодня, так завтра замочат за милую душу. Светка ещё впуталась, треба її кудись дівати… И как всё сразу наваливается… Ну, сегодня вывернулся, повезло, а завтра? Кто у меня есть? Халва? А толку от него? Пинаться как надо он не сможет, ростом не вышел. Он и на Куликовской-то той, в восьмом классе, чудом уцелел, ребята спасли… – Микола сощурился, часто заморгал, но потом осадил себя. – Ладно, брось расстраиваться – чему быть, того не миновать. Теперь-то уж ничего не изменишь. Сам полез на рожон, один против всех – сам и отвечай».

Курил Микола ровно, не затягивался (в запасе была целая пачка, подарок Светы), а затем из тени рванулся к остановке – подъезжал рейсовый ЛиАЗ.

VIII

Ровно в двадцать один ноль ноль Павел Эрастович поднялся по лестнице к медсестринской, прошлёпал неторопливо через комнату отдыха в коридор и оттуда – на веранду. Надо было провести обычный вечерний обход: проверить наличие тридцати обитателей третьего отделения. В корпус зашёл со стороны двора. Впрочем, это и был единственный вход: опасаясь «осады», он как главврач распорядился на время праздников другие двери не отпирать.

Ребята были, но не все. По пути здоровались. Кто у телевизора торчал, кто корпел над шахматами, а кто из тёмного угла высунется и юркнет назад – милуется там с девчонкой. Молодость. И не надо им это запрещать.

– Ну, что, прочешем женские блиндажи, господа разведчики? – обратился он к трём или четырём восьмиклассникам, которые, позёвывая, лениво поднимались с коек. С досады прищёлкнул языком: с молодыми-то, с зелёными, каши не сваришь. А надо было торопиться: дома ждали внуки. Да и в такую-то слякоть по улицам шататься не больно приятно. Но тут на веранде появился Архип, а вслед за ним и Халва. «Вот и десятый класс, – Павел Эрастович вздохнул с облегчением, – лучшие помощники».

– Архипов, Сибгатуллин, где народ? – бодро спросил главврач, а сам подумал: «Эти будут крутиться: к новому году просились на побывку». Оба, впрочем, быстро смекнули, чего от них требуется.

– А ну, живей, зелёненькие, чтоб через десять минут здесь были все до одного! – крикнул Архип. И восьмиклассников будто подменили. Апатия, дрёма – куда всё подевалось? Мальчишки кинулись кто в женское отделение, кто на «базу», выкрикивали там фамилии и клички. Потихоньку, с недовольными минами, недостающие стали появляться на веранде – каждый останавливался у своей койки. Постепенно народ прибавлялся.

Намётанный глаз промаха не давал. Павел Эрастович определял состояние каждого, незамедлительно восстанавливал в памяти подробности заболевания, прикидывал, как бы ускорить лечение. Лица, лица – их за тридцать пять лет работы перевидал здесь множество. Когда-то и самой этой веранды не было – на её месте зияла воронка. Но часть здания во время той памятной бомбёжки в октябре сорок первого уцелела. С неё и начинали сразу после войны. А пристройки новые – и столовая, и веранда, и спортзал под ней – знали бы мальчишки, с каким трудом добывался материал, каких только порогов не обивали. И котельная своя – да вот только жалко кочегар напился, перемудрил – один из двух котлов треснул, как раз тот, что веранду обогревал. Ничего, отремонтируем. Так что зря вы такие злые, обиженные. Помёрзли бы в окопах… Надеетесь поскорее выбраться домой, опостылело тут? А кто вас станет лечить? Думаете, это в порядке вещей, что всё забесплатно? А вот у них там всё только за деньги. А вас сюда, капризных, пресытых, папы с мамами за ручку затягивают…

– А вот и Мерин! – Архип, что мельтешил рядом, отвлёк от размышлений.

– Меренков, значит, на месте… – головы не повернул: противная физиономия у нынешнего заводилы. Поганый парень. Правда есть ещё Микола, однако этот со странностями – неконтактный, уважают его, но не тянутся – неколлективист, родители приезжие… Таким в огромной стране жить трудно. Вспомнил о новеньком. Спросил:

– А где… Мишаков. Куда пропал?

Халва вышел в коридор и крикнул в сторону «базы»:

– Эй, Мефодий, давай выползай, обход!

Дверь в туалет открылась – издали на Павла Эрастовича уставилась незнакомая, наглая морда. Молодой, здоровенный парень, совсем мужик, уверенной походкой прошагал к своей койке. На веранде невольно притихли. Павел Эрастович внимательно поглядел на Мишакова и задумался: «Худо вам теперь придётся, десятиклассники – вас хоть и пятеро, да все врозь. А этот детина, если захочет, закрутит всё по-своему. Опомниться не успеете, как сделает шестёрками… И тогда завал: дети начнут издеваться друг над другом не в шутку, а всерьёз. А так Микола – на Мерина, Мерин – на Миколу. Какое-то равновесие поддерживается, сохраняется. Мир-то, он весь на противостоянии держится, а если победит что-то одно, то всё под себя подомнёт и само же потом околеет – с натуги лопнет. Есть на свете Москва, Сталинград, а есть ещё Нью-Йорк и Ковентри[6]: так устроен свет. А с ребятами я стариковскими увещеваниями или наоборот, криком и битьём, ничего не добьюсь: они уже будут слушаться не меня, а свой страх. И останется только одно: отправить этого бугая домой досрочно. Но ведь ему-то тоже выздоравливать нужно: кальцинатик у Мишакова в правом легком, вещь не шуточная. А вдруг дружбу заведёт не с Миколой, а с Мерином да Малютой – тогда держись, пэтээс!»

Возня за спиной отвлекла, повернулся. Уставший от ожидания, Малюта уже кого-то подминал под себя.

– Эй, Гольцов, прекрати!

– Завязываю, Пал Эрастыч… – И Малюта, опустошённо вздохнув, сел на койку. Вскоре на веранде собрались все. Не было только Миколы.

– Где Мурчýк?

Халва растерянно мотнул головой.

– Опять из-за этого пидора целый час яйцами трясти!..

Голосок был знакомый, противный. И Павел Эрастович не выдержал, сорвался:

– Тебе, Меренков, трясти уже нечем. Тебя вчера на базе оформили капитально!

«Думаете, не знаю ничего? Всё знаю. У меня своя служба оповещения во главе с Архиповым».

Раздались смешки, слившиеся в одобрительный заливистый хохот. Павел Эрастович на это и рассчитывал: Мерина боялись, но не любили. Хотя в жизни бывает и так и этак… Однако надо было перехватить инициативу, показать мальчишкам, что Мерин не так уж и страшен.

– А вот ежели ещё раз я услышу от тебя нечто подобное, то бить не Мурчýк будет, а лично я. Вот этой рукой, которая под Кенигсбергом меня ни разу не подвела. А потом отправлю домой недолеченным – и будешь всю жизнь глотать фтивазид. А до восемнадцати вам нужно стать на ноги, – Павел Эрастович теперь обращался не к Мерину, а ко всему третьему отделению, – потому что дальше лечение платное. Кто здесь недолечится, тому придётся работать в специальном санатории, оплачивать своё лечение. А это не жизнь, а сплошная каторга: ни дома, ни семьи… Не маленькие уже, надо понимать…

Ребята молчали. Из комнаты отдыха в коридор кто-то осторожно заглянул. Халва зашипел:

– Коля, быстрей, тебя ждут!

Но тот не торопился: повесил куртку на покосившуюся вешалку, а потом молча проследовал к самой дальней, у окна, почётной койке – напротив, у соседнего окна, возле такой же привилегированной койки молча злобился Мерин. Павел Эрастович мельком оглядел Миколу. «Весь в грязи. Шлялся, небось, по округе. И, видать, дверь входную ему отпирали: наверно, кто-то из девчонок, покинутых на лестнице…» Главврач редко позволял себе называть ребят по кличкам, но на этот раз не удержался:

– Извазюкался-то как! Микола, где тебя черти носят?! Опять по Слободе шатался?

– Гулял…

Больше Микола ничего не ответил. Бледное лицо, пустые усталые глаза…

«Ясно, досталось на орехи… На тебе всё здесь держится, хоть какой порядок… Надо, надо с тобой потолковать, уж слишком замкнулся… Устал хлопец».

Знал Павел Эрастович: стаж пребывания по больницам да санаториям у парня рекордный – десять лет такой жизни сведут с ума кого угодно. Но как поддержать его, успокоить? Разговоры по душам у главврача никогда не получались… Про фронтовое житьё-бытьё рассказать – это да, это им интересно, это они слушают, вопросики подкидывают, гогочут. А один на один – только дурак расколется, кто про себя болтать любит. Не доверялись ему ребята. Потому как видели в нём человека, от которого в их жизни что-то зависит, и правду говорили редко. Что уж тут поделаешь!

Потому решил он не поддаваться минутной слабости и Миколу не трогать, не расспрашивать. В парня верил, видел таких на фронте: этот не сломается.

– Ну, если Мыкола соизволил нас навестить, значит, личный состав в сборе.

Павел Эрастович поднес к глазам часы «Победа». Циферблат расплывался – не разберёшь, какая стрелка секундная, какая часовая. Вроде тикали. Наконец, рассмотрел. «Ой-ой-ой, пора, давным-давно пора на остановку. А то не поспеть к рейсовому и под дождём мокнуть до двадцати трех ноль ноль…»

– Свободны. Разойдись.

Он повернулся и зашлёпал обратно, к коридору. А оттуда, через комнату отдыха – к лестнице. Увязалась дежурная сестра: трещала без умолку о своей только что полученной квартире. «Да, Марья Семёновна с Первого Белорусского, с таким хулиганьём тебе не справиться…» Только на улице избавился от приставучей медички. А ведь одна оставалась – и ночь впереди. «Эх, только бы шалопаи не набузили…»

IX

Мефодий считал, что попал в санаторий по глупости: ничего особенного у него не было. Приехал сюда, поддавшись на уговоры родителей: те клянчили в военкомате отсрочку от призыва и нужен был надёжный документ. Конечно, в общую палату да на больничную койку гёрлу не приведёшь. Так что чем скорее станет в третьем отделении за главного, тем приятнее скрасит те полгода, что отпущены ему на пребывание здесь, до восемнадцати. Девчонок здесь много…

Малюту он подавил сразу. Придрался к нему и едва тот что-то не так сказал – отвёл на «базу», где Малюта раскис после второго удара, а после третьего – лежал и улыбался, стараясь обратить всё в шутку… Днём сцепился с двумя незнакомыми городскими, бритыми. Те околачивались у столовой и не давали никому прохода. Мефодий рискнул – с разрядом по боксу можно было – и прогнал местных хиляков. «Провожал» их до самых ворот. Мерина пока не трогал – был нужен, один знал все точки в Слободе. От него, кстати, разузнал во всех подробностях о том, что случилось вчера днём в бору и потом вечером на «базе». На кличку не обижался – даже нравилась. Оставался Микола. С ним Мефодий решил разобраться после ухода главврача.

По телевизору должны были транслировать заседание, посвящённое всесоюзному дню милиции, но почему-то вместо него передавали симфонический концерт. И всё равно в комнате отдыха яблоку негде было упасть: ждали фильма. Мефодий следил за Миколой – найти бы какой-нибудь предлог для столкновения… Тот притулился в углу, один, вроде тоже смотрел, но вот резко поднялся и вышел в коридор.

Вскоре свет в коридоре погас. Один за другим стали по очереди оборачиваться ребята и, словно заразная болезнь, дурной хохот разодрал глотки. В темноте дверного проёма подрагивал в чьих-то руках плакат: видны были только чёрные буквы на белой бумаге:

Онанизму – бой!

Мефодий пригляделся – узнал Архипа. «А этот – где?» Он пересел на другое место, поближе к коридору, отсюда удобнее было наблюдать. В темноте, у окна, Микола, кажется, копается в тумбочке, вытаскивает что-то из-под матраса: бельё. Потом возвращается, держит в руках скомканную рубашку и мыльницу с мылом. Постираться решил. Мефодий упредил его и пошлёпал в туалетную комнату.

Здесь ждал недолго. Окно раскрыл – жарковато было. Пара секунд – и вот дверь распахнулась. На пороге возник Микола. Окинув безразличным взглядом Мефодия, подошёл к раковине, повернул кран и бросил рубашку вниз: поток ледяной жижи смял её и превратил в бесформенный ком.

Мефодий начал:

– Длинный…

Микола оторвался от стирки и выпрямился.

– Не понял…

Мефодий, приободрившись, продолжал:

– Слушай, длинный, и хорошенько врубайся. Ты, длинный, обнаглел до предела. Ты всех заколебал. Выжрал чужую краску, приходишь позже других, с пóнтом король – ждать тебя должны…

Микола улыбнулся – устало и беспомощно, качнул головой и, наклонившись над раковиной, стал яростно натирать мылом ворот рубашки. Выжидал, видно.

– Что, давно на шпалах не лежал? Так огребёшь, козёл! – Мефодий не унимался. Сцепив тяжёлые пальцы, он потихоньку растирал костяшки и подбирался поближе. Однако Микола с виду не обращал внимания. «Хитрый, чует, что я сильнее, хочет, чтоб первым начал, чтоб раскрылся. Тоже на ринге тактика… Пора поддать жару».

– Ищи деньги, шакал, чтобы были к завтрашнему утру, а не то поймаем твою Светку и продерём все по очереди!

«Наконец-то…»

Микола не выдержал, выпрямился, но Мефодий не позволил ему изготовиться: давным-давно просчитанным ударом нокаутировал его на пол и добавил ногой по лицу.

Тот лежал, не шевелясь.

X

Вода, вырывавшаяся из-под крана, зазвенела в ушах, будто очутился под могучим потоком, падавшим со стометровой высоты. Микола скорчился от боли, поджался, прикрыл лицо руками, застонал. «Секунда… ещё секунда… – считал он про себя. – Оклематься надо…» Зажмурился – только чёрные кольца пузырились перед глазами.

– Мало, фраер? Ещё сделаю, будешь мордочку корчить.

Голос раздался откуда-то сверху. «Совсем рядом… конечно сильнее… и лучше бы отступить, плюнуть… так легче, – мысли проносились одна за другой, вихрь за вихрем, – но меня он ещё принимает в расчёт… нет… в последний раз… отколоть… чтоб боялся… чтоб неповадно было… к другим…» Собрав все силы, Микола скрючился и бросился Мефодию под ноги. Тот, ловя руками воздух, зацарапал стену, задел выключатель и «база» погрузилась в темноту. Арбузная корка луны зашаталась в оконной раме: в туалетной комнате под аккомпанемент ругательств и кашля началась непонятная возня – будто бодались двое.

Вот звенит стекло. Кто-то дико, истошно кричит. И тишина – слышно лишь тяжёлое дыхание обоих.

– Ну, что, щенок, кто из нас фраер?!..

Микола обхватил рукой шею Мефодия, держа у тупого подбородка окровавленный осколок стекла.

– Кого ты будешь драть – Светку или Мерина? Ну!

Мефодий беспомощно распластался на полу и боялся пошевельнуться. После короткого молчания выдавил:

– Мерина…

– Громче!

– Мерина!..

Тяжело дыша, стараясь сдерживать подступившую к горлу перхоту, Микола шепнул:

– Ще раз вырыпнешься, уб’ю!..

В коридоре – шум. «Скорiше б… А то не удержу. Ох и бугай!»

Наконец дверь распахнулась, вспыхнул свет. На пороге дежурная сестра, Мерин и команда. Ещё хватило сил подняться, отскочить к раковине. Но голова кружится всё сильнее и сильнее – и Микола медленно оседает на пол. Кто-то подхватывает: кажется, Халва и Архип.

«Востаннє… Немає в мене бiльше сил…»

Суета вокруг раздражает. Мефодий что-то заявляет, но это уже после драки. Наплевать. Сестра убегает – возвращается с бинтами – вся левая рука у Миколы вплоть до локтя в крови.

Вдохнул полной грудью морозную свежесть, доносимую с улицы, закашлял. За окном, уже оголённые ветром, терлись ветвями липы. О чём-то Миколу спрашивают – он отнекивается: звуки ветра нравятся, успокаивают. «Только бы унялось там, внутри».

Но в этот раз кашлял долго, удушливо и надсадно.

XI

Ночью несколько раз просыпался: ныл порез на локте, срасталась кожа. На соседнюю койку перебрался Халва, согнал девятиклассника, что спал рядом. Вроде поменялись местами – впрочем, девятиклассник не спорил. Утром ещё помог сестре поменять бинты. Ребята с веранды подходили, подбадривали, хвалили… Потом вместе со всеми пошёл в столовую завтракать. Уселся рядом с Мефодием. Тот уплетал за обе щеки всегдашнюю картошку, мстительно косился…

После завтрака пришлось идти на ковёр к Павлу Эрастовичу… Когда отбоярился, вышел на улицу.

Падавший снег покрыл непокрытые волосы венцом из мокрых хлопьев. Это был последний день ноябрьских каникул. Обитатели санатория с унынием ожидали начала второй четверти и старались как можно приятнее провести немногие оставшиеся им часы: кто уехал в город, кто ушёл бродить по развалинам монастыря неподалеку, а кто просто слонялся по территории, не зная, чем себя занять.

Усталость давила на плечи. Измученный часовым допросом, который учинил главврач, Микола сидел на лавочке у автобусной остановки напротив ворот в пэтээс, провожал глазами редкие машины, что грохотали рядом и тревожили лужи в выбоинах. Мутные брызги сыпались на ботинки…

Рядом прижалась Света – тихонько и ласково поглаживала забинтованную ладонь. Поймала у самых ворот – теперь уж не побродить одному. Ветерок шевелил волосы на проборе – о чём-то спрашивала.

А его тяготила дурная мысль, что вот, кто-то, наконец, рядом, кому-то он не безразличен, а тоска всё равно не уходит: держит за сердце. Потому что все эти нежности ему за то, что он – самый жестокий. И сейчас, перевязанный, он лучше всех и нравится ей, потому что всех избил – и она радуется, что из-за неё?.. «Ну, да, ладно, причём здесь Света… Она такая, как все, – успокаивал он себя, – уложился в стереотип – получай блага. Оставь свои переживания при себе. Кого они интересуют…»