Читать книгу Сибирские перекрестки - Валерий Туринов - Страница 2

На новое место работы буровики попали не сразу. Сначала Ан-2 забросил их из Усть-Куйги в какую-то якутскую деревушку, высадил на пустынной щебенчатой полосе, коротко разбежался, вспорхнул и ушел назад за невысокие горы.

Деревушка оказалась крохотной, стояла на самом берегу реки Селеннях, в топком низменном месте. Поэтому на ее единственной улице, даже в сухую погоду, стояла непролазная грязь.

Буровики сходили в магазин, вернулись и пошли к лесочку, что подступал вплотную к полосе, намереваясь сесть там, выпить и перекусить.

В лесочке оказалось якутское кладбище, от необычного вида которого они сначала даже забыли, зачем пришли. На кладбище там и тут были видны вспученные вечной мерзлотой могильные холмики с вылезшими из земли крестами, покосившимися, а кое-где и упавшими. Но удивило их не это. Они уже знали, что вечная мерзлота – коварная штука и в конце концов выталкивает постепенно все, что в ней стараются укрепить. Удивил их вид могил, сооруженных на деревьях. Высоко над землей, на деревянных помостах, лежали какие-то длинные, в человеческий рост, свертки из матрасной ткани. Рядом с ними на помостах валялась различная утварь, которая, очевидно, нужна была усопшим в их иной жизни: тазики и чашки, алюминиевые дешевые общепитовские ложки, монеты, на ветках висели оленьи шкуры и копыта…

– Э-э, ребята, мы не туда попали! – брезгливо скривил рот один из буровиков, которого все почему-то звали Аркашкой, не то презрительно, не то по-простому. – Пошли отсюда! Не здесь же есть!..

– А что! – удивленно протянул Петька. – Я вон жил на кладбище два года. И ничего! А ты есть не хочешь! Они, покойнички-то, почище нас будут. С ними хорошо, спокойно…

– Это твое дело – где жить! Живи хоть в могиле! А я не буду жрать здесь! И вообще, что за народ – ходят на могилки и там устраивают жрачку. Может, это нормально, поминками называют, но мне это не по нутру!

– Оно гнилое у тебя! – протянул Петька. – Ты погляди, харя, везде падаль, гниль! Жизнь так устроена, пожив, отмирает, в землю уходит, а ты по ней ходишь. Лучше на ней, чем под ней!

– Ух ты, какой умный! По роже-то, лагерный, а туда же!.. Поди, начитанный!..

– Да хватит вам! – остановил их перепалку Елисей, самый молодой среди них. – Не хочет, не надо! Пойдем на полосу. Мне тоже неприятно, хотя можно и здесь. Не все равно где пить?..

Поругиваясь, они вышли на летное поле и расположились на его краю, ближе к деревне. Разлили, выпили, закусили. Не успели закончить, как послышался стрекот вертолета.

– Ну, вот и «мишенька» летит! Давайте, мужики, собирайте все, по-быстрому. Летуны ждать не любят! – заторопил приятелей Аркашка.

Подошел Ми-8, сел на поле недалеко от изгороди, возле которой сидели буровики. Из деревушки пришла подвода с пустыми флягами, остановилась у люка вертолета.

– На буровую полетишь? – подошел Аркашка к штурману. – Тебе, поди, сообщили, чтобы забросил нас туда.

– Да, но сначала закинем фляги на ферму, – ответил тот.

– Ребята! – крикнул буровикам из кабинки пилот. – Помогите загрузить фляги и слетайте с нами на ферму. А потом доставим вас куда надо! Идет? Все равно вам сидеть, пока мы не обернемся!

Приятели покидали в «брюхо» вертолета фляги, залезли сами. Машина сразу же поднялась и, не набирая высоты, низко пошла над долиной. Минут через десять вертолет приземлился около балка, стоявшего в густой кочковатой траве. Никакого скота поблизости видно не было. Из балка вышли два якута, приняли из машины пустые фляги, потом все вместе загрузили полные, и вертолет пошел обратно в деревушку…

До буровой летели минут пятнадцать. Внизу, во всю ширину долины, насколько хватал глаз, виднелись бесчисленные озера: большие и маленькие, размером в уличную лужу.

На стан буровиков вертолет вышел незаметно. С высоты полета он почти не проглядывался, сливаясь с грязно-серым фоном травянистой кочковатой тундры.

Вертолет развернулся над озером, внизу мелькнула шлиховая, поодаль от нее разбросанно стояли балки и палатки.

Пилот кинул машину в вираж, повел по спирали, нацеливаясь на посадку в стороне от стана.

«Далеко, – подумал с досадой Петька. – Нет чтобы поближе! Барахло-то кто таскать будет!»

Машина зависла над кочками, бортмеханик открыл люк, выпрыгнул наружу, быстро потыкал палкой в кочки, махнул рукой пилоту… Машина грузно опустилась на землю, однако для подстраховки пилот держал ее чуть-чуть на весу и не позволял осесть всей тяжестью на кочковатую болотину. Бортмеханик крикнул что-то невнятное буровикам, и из люка на землю полетели рюкзаки, спальники, за ними ящики с продуктами, мягко вывалились мешки с хлебом, а затем выпрыгнули и сами буровики под бешено вращающийся со свистом огромный винт.

От стана подошли два бородача, поздоровались. Один из них, мастер, переговорил о чем-то с бортмехаником, затем отступил в сторону.

Бортмеханик залез в люк, махнул рукой, чтобы на земле были внимательнее. Вертолет приподнялся с кочек, на секунду завис над землей, затем быстро пошел вперед и вверх, резко набирая высоту и на прощание обдав стоявших внизу бешеными вихрями воздуха.

Буровики оставили ящики с консервами и маслом на полосе, все остальное забрали с собой и пошли к стану.

Мастер привел их к огромным палаткам, натянутым на прочный каркас из лесин и с настилом из досок поверх бревенчатого основания.

– Ребята! – обратился он к ним. – У нас балков мало – не хватает. В них живут только семейные, поэтому вас поселим в палатке. Выбирайте любую, – предложил он им. – Обе свободны…

Петька и Аркашка заглянули в одну из палаток. Там, внутри, было просторно, сухо и тепло. Стояло несколько коек, в углу была видна железная печка с дымоходом, выведенным через стенку.

– Вот в этой и поселимся! – сказал Петька, заметив молчаливые одобрительные взгляды своих новых приятелей. – Все равно в какой. Она подходит нам, мастер!

– Ну, что ж, устраивайтесь… А кто из вас Петр Мясоедов?

– Ну, я! – настороженно проговорил Петька, недоумевая, как успели вести о нем уже дойти сюда.

– Мне передали, ты на буровой первый раз и у тебя нет никакой специальности. Так?

– Да, так.

– Придется тебе тогда работать на подхвате. Сейчас дня на три пойдешь помощником на долбежку, а потом придет вертолет: перебросим тебя в отряд поисковиков, что работает сейчас на той стороне долины. Их там всего трое, и им нужен помощник с устройством лагеря на новом месте. Вот тебя и еще кого-нибудь временно, на недельку, перекинем туда… Как лагерь поставите – заберем назад. Понятно?

– Да, понятно, – ответил Петька, подумав, что пронесло, и сразу повеселел. – Надо – так надо. О чем разговор, мастер!..

– Все, ребята, устраивайтесь. Завтра с утра вы двое – на буровую, а ты – на промывку, – сказал мастер Аркашке. – Там тоже люди нужны.

Он ушел.

– Елисей, а что на промывке делают? – спросил Петька своего более опытного приятеля.

– Пробы с долбежки и шурфов моют, смотрят состав осадочных пород. Ну, есть ли там руда или порода пустая… Да ты бы спросил об этом мастера – он лучше объяснит.

– Ну а дальше что, что с пробами?

– Шлихи-то – на анализ отдают, в лабораторию. А там девки сидят и под микроскопом что-то считают… Интересно! Мне одна лаборантка в Усть-Куйге в микроскоп заглянуть давала…

– В другое место ты у нее заглядывал! – хохотнул Аркашка.

– Иди ты, дурак!..

– Ладно, Елисей, оставь его, – вступился Петька. – Что дальше-то?

– Она мне показывала споры от растений. Говорит, им миллионы лет! Видишь, как давно – и ничего, сохранились.

– Врешь ты, Елисейка! – прервал его Аркашка. – Не может того быть! И что же, посади эти споры – вырастут в деревья?

– Не знаю! Как-то не подумал спросить! А ты, Аркашка, башковитый! Смотри-ка – посадить!

– А может, еще и мамонтов оживлять? – съязвил Аркашка. – Их здесь тоже находят! Или динозавров из яиц высиживать, ха-ха!

– Что загоготал, как дурак! Дай лучше мыло, мое где-то затерялось. И пожрать не мешало бы. Здесь как – котлопункт?

– Да, наверное…

* * *

С утра буровики погрузили, как обычно, на огромные тракторные сани пустые чаны для проб, закатили пару бочек солярки и уселись сами.

Трактор-болотник, пыхнув выхлопом так, что на трубе мотора подскочила заслонка, стронул сани с места и зашлепал широкими метровыми траками по разбитой тундровой дороге, утопая на половину гусениц в сплошном киселе грязи.

Через некоторое время болотник лихо подтянул сани к первой буровой и остановился. С саней сгрузили чаны, скинули пару мешков соли, бочку солярки, и трактор двинулся дальше – на следующую буровую.

Петька остался на первой буровой в напарниках с мужиком лет сорока. Буровик в нескольких словах объяснил ему, что надо делать, добавив, что остальное он узнает в процессе работы. Он завел долбежку, передвинул ее на новое место, воткнул в землю опоры у долбежки и, крикнув Петьке: «Давай, пора!» – запустил долото, которое быстро, как в масло, стало погружаться в вечную мерзлоту.

С этим напарником Петька проработал три дня и все время молчком, так что он даже устал от этого и легко расстался с ним, так как кроме молчаливости его тяготила в буровике еще его прилежность и какая-то мелочная старательность.

* * *

Через три дня пришел вертолет и перекинул Елисея и Петьку в поисковый отряд Лавишева. Перед этим мастера предупредили по рации, что вертолет будет во второй половине дня и чтобы люди были на месте и ждали.

Вертолет пришел как по расписанию, дал, как обычно, круг над станом и, застрекотав, завис над посадочной площадкой.

Елисей и Петька подхватили свои рюкзаки и спальники и забрались в «брюхо» вертолета, который тут же снялся и пошел по прямой, пересекая долину с ее многочисленными озерками и змейкой петляющей рекой Селеннях.

Пилот вывел машину к противоположному гористому краю долины и повел ее вдоль долины, отыскивая речушку, в которой находился отряд Лавишева. Вот он, очевидно, сориентировался, потому что круто заложил вправо и повел машину вверх по речушке.

С первого захода пилот промахнулся: проскочил мимо палаток, не заметив их, и ушел далеко вверх. Это стало ясно, когда речушка начала теряться в скалах и под брюхом вертолета пошли крутые склоны гор. Выше, далее вверх по речушке, были видны одни только голые вершины, а еще дальше – шапки снегов. Проскочили – это стало понятно всем, пристально отыскивающим внизу маленькую зеленую палатку на фоне грязно-зеленой тундровой растительности.

Вертолет развернулся, спустился ниже к земле и пошел обратно. Все прилипли к иллюминаторам и внимательно смотрели вниз.

«Ага, а вон и палатки!»… Они стояли на открытом месте, и было даже странно, как они не заметили их сразу.

Описав над палатками круг, вертолет пошел на посадку, нацеливаясь на галечную косу, далеко протянувшуюся вдоль низкого отлогого берега.

Машина присела на галечник, механик откинул дверцу люка.

– Пошел – ребята! – крикнул он Елисею и Петьке.

Приятели быстро выбросили на гальку свои пожитки и выскочили сами. Вертолет тут же снялся и ушел назад вниз по речке – в сторону долины.

От палаток подошел мужчина лет тридцати. Одет он был в выцветший геологический костюм и болотные сапоги. Он был высокий, худощавый, с резко выступающими скулами костистого черепа, недавно остриженной наголо, но уже с немного отросшими волосами, что придавало ему вид типичного заключенного.

– Лавишев! – представился он и протянул сильную, жилистую руку.

Приятели представились тоже и вопросительно посмотрели на своего нового начальника, ожидая, что он скажет, что им делать дальше.

– Забирайте свое барахлишко – и пошли! – разрешил он их сомнения.

Они забрали свои вещи, перешли вброд речушку, прошли небольшой галечник, заросший кустарником, и поднялись на невысокую терраску, которая оказалась огромной, плоской и поросшей редким парковым лесом.

Почти рядом с краем терраски стояла палатка. Она была натянута наспех – чувствовалось, что это времянка. От палатки навстречу прибывшим шагнули два молодых парня, оба, как и их начальник, стриженные наголо – под машинку.

– Илья, геолог! – представился один из них, судя по виду, более старший, и уверенно протянул жесткую, сильную руку.

– Глеб! – сказал другой, моложе, с открытым и мягким овалом лица, из-за чего он, со своей стриженой головой и большими ушами, был похож на подростка из какой-нибудь колонии или детского дома военной поры.

– Глеб у нас коллектор, а Илья – геолог, – сказал Лавишев. – Вот и все наши! А теперь, временно, будете и вы нашими! – улыбнулся он. – Давайте, ребята, устраивайтесь, палатка пока у нас одна, немного тесно, но ничего – это временно.

* * *

За два дня они поставили два сруба в три венца, с каркасом, натянули на них палатки, сделали внутри палаток нары, стены и пол, настелив их из жердинок, обложили низ палаток дерном, утеплив так, чтобы при необходимости можно было пересидеть в них любую непогоду.

Лавишев решил сделать запасную площадку для вертолета и заставил Петьку и Елисея расчищать от леса часть террасы. Те сначала уперлись, не понимая, зачем чистить лес, когда рядом, у ручья, превосходная естественная посадочная полоса из галечника. Но Лавишев настоял и заставил всех делать полосу. Эта предусмотрительность Лавишева оказалась ненапрасной, как ненапрасной была работа по основательному устройству лагеря.

Еще один день ушел у них на то, чтобы истопить самодельную баню и сделать выпечку хлеба на неделю. Выпечкой, так же как закваской теста, занялся сам Лавишев. Он замесил в огромной кастрюле тесто и поставил его в тепло палатки, чтобы оно дошло. Печь он топил долго, и долго камни набирали жар, чтобы потом отдать его формам с тестом. Протопив печь, Лавишев тщательно осмотрел угли, выбросил недогоревшие головешки, очистил поддон печи, поставил туда формы с тестом и тщательно прикрыл печь створкой. Работал он быстро, сноровисто, так как понимал, что из печи, которую они соорудили в обрыве терраски, накопившийся жар быстро оттягивается вечной мерзлотой.

Через некоторое время он попробовал выпечку.

– Не дошел, сыроват! – буркнул он и снова замуровал печь.

Отмерив еще какое-то время, он определил известным ему чутьем, что теперь хлеб вынимать можно.

– Все! Хорош – дальше пригорит, не вытряхнем из форм!

– Выгружаем! – почти хором воскликнули все столпившиеся вокруг начальника.

– Да!

Для выгрузки опыта не нужно, поэтому Лавишев отошел в сторонку, давая возможность другим принять участие в необычной выпечке.

– Ну и хлебушек! Вот это да!

– Ты смотри, какая корочка!

– Куда положить буханки?!

– Заверните в одеяла – пускай дойдут! – крикнул Лавишев, направившись к речке, чтобы окунуться после целого дня, проведенного около жаркой печи.

В этот же день, вечером, у них была еще и баня, которую устроили в одноместной палатке, так что в ней пришлось мыться вприсядку, сидя на корточках рядом с тазиком. Однако все были рады бане, и вечером в лагере чувствовалось даже приподнятое настроение.

Когда после бани все собрались в палатке, Лавишев взял гитару, настраивая, прошелся по струнам. В палатке сразу стало по-домашнему уютно: пахло свежим хлебом, чистотой, дневная усталость и баня разморили, и от этого накатило расслабленное, блаженное состояние.

Аккомпанируя сам себе, Лавишев тихо запел, с хрипотцой, что-то задумчивое и трогательное.

Петька, слушая незнакомые ему песни, смотрел на Лавишева, который полулежал, привалившись на топчан рядом со столом, сколоченным из грубо отесанных лесин. На столе, рядом с ним, стояла рация, лежали какие-то бумаги, валялось несколько книг и журналов. И глядя на начальника, Петька все никак не мог понять своего какого-то беспокойства, а потом сообразил, что ему просто хочется напиться до чертиков, как это часто бывало раньше вот в такие минуты, от тоски, а сейчас от песен Лавишева. Желчно усмехнувшись, он вспомнил, что в лагере Лавишева был сухой закон и достать что-либо спиртное здесь было равносильно полету куда-нибудь на другую планету.

«Если бы сейчас был в поселке, то побежал бы в магазин или домой к продавщице, – мелькнуло у него. – Как это всегда делает братва, когда вырывается из тайги. А эти что за люди!»

С досады, усталости и от тоски Петька рано залез в свой спальник. За ним последовал и Елисей. Вскоре залезли в спальники Илья и Глеб. Только один Лавишев все так же продолжал наигрывать на гитаре, негромко подпевая сам себе.

Ему ложиться было еще рано – у него подходило время сеанса связи с экспедицией в поселке Батагай. Взглянув на часы, он отложил в сторону гитару, включил рацию, надел наушники и стал ждать вызова.

В сумеречной полутьме палатки слабо светился крохотный огонек сигнальной лампочки рации, и от этого на душе у Лавишева стало привычно тепло и уверенно, как всегда, когда он выходил на связь с экспедицией.

Наконец радист из экспедиции начал выходить на связь с отрядами, вызывая их по очереди. Дошла очередь и до Лавишева.

– Говорит первый! Седьмой, седьмой, как слышите меня? Прием!

– Первый, я седьмой, слышу вас хорошо! Прием!

– Седьмой, доложите результаты работ за истекшие дни. Как ваши гости?

– Гости прибыли два дня назад, включились в работу. Лагерь разбили. Завтра выходим на маршруты!

– Так, все ясно, Вадим Васильевич. У вас все в порядке. Пока временно используйте гостей в маршрутах. Назад, на буровую, их перекинем позже, через недельку. Сейчас нет вертолета. Как поняли? Прием!

– Вас понял! Вертолет будет через неделю!

– Хорошо, Вадим Васильевич, до следующего сеанса! Пока!

– Пока!..

Лавишев снял наушники, щелкнул тумблером, огонек рации погас, а вместе с ними и связь с людьми из далекого отсюда поселка.

В палатке стало тихо. Все лежали по своим спальникам, но не спали. У каждого было о чем подумать, что вспомнить.

В логу было безветренно и спокойно. Издали доносился еле слышимый отсюда шум речушки. Природа вокруг затихла, однако было обманчиво светло, и это сбивало с привычного укоренившегося ритма ложиться спать с наступлением темноты. Но нужно было отдыхать – брала свое, давала знать усталость напряженного дня. Во всем теле засели осколками усталости многочисленные мелкие и большие поделки заботливого суетливого дня.

В разгаре стояло полярное лето – до настоящих сумерек было еще далеко, поэтому постоянный светлый день и громадные просторы голой и пустой бескрайней тундры вызывали острое чувство одиночества, оторванности от людей, от всего мира.

* * *

Илья вышел в маршрут и взял с собой в напарники Петьку. За ними увязался пес по кличке Король, которого Лавишев привез из Батагая. Пес был еще молодой, одногодок, и совсем глупый.

Им предстояло пройти маршрутом вдоль ручья, протекающего за перевалом, и взять там пробы.

Вышли рано утром. Взяли прямо на перевал. Прошли небольшую терраску и пошли на подъем по склону хребта, разделяющего речку с ручьем.

Подъем был пологий и легкий. Скоро пошли плитки, щебенка и камни, покрытые лишайником и заросшие мхом.

Вокруг Ильи и Петьки с деловым видом носился Король. У него была своя задача – ему хотелось поймать каменюшку. Но сделать это было непросто, так как эти маленькие и проворные зверьки мгновенно скрывались в глубоких расщелинах меж камней при появлении малейшей опасности.

Наконец, даже псу стало понятно, что это бесполезное занятие, и он успокоился и теперь старался только не отстать от людей.

На вершине перевала они сориентировались и направились вниз к ручью.

У ручья Илья сделал привязку на карте и рассупонился, как он любил говорить: скинул рюкзак, достал из него лоток, ногой сгреб на берегу верхний слой крупной гальки, зачерпнул лотком пробу из песка, мелких камушков и гальки и стал промывать ее в ручье.

Пробу он промывал быстро, сноровисто, уверенно сгребая верхний слой или сбрасывая его резким движением с лотка.

– Мыть буду я – один! Учиться времени нет! Будешь тягловой силой, – глянул он на Петьку. – Ничего?

– Как хочешь, – равнодушно ответил Петька.

– Ты не обижайся. Проб надо взять много, а времени – мало… Но ничего, мы их по-быстрому, – говорил он не то для себя, не то для своего напарника, быстро работая руками.

Промыв пробу, Илья ссыпал увесистый, тяжелый шлих в геологический мешочек, сунул в него бумажку с номером образца, положил мешочек в рюкзак Петьки, записал в пякитажку[1] данные образца, отметив его на карте.

– Ну, пошли! – сказал он, подхватил свой рюкзак и карабин и пошел вверх по ручью, шумно зашуршав прибрежной галькой.

Впереди испуганно вспорхнула куропатка, немного пролетела и снова села на галечник. Петька торопливо стащил с плеча ружье, забежал вперед Ильи, прицелился и выстрелил. Куропатка сковырнулась и забилась на галечнике, теряя перья и окрашивая камни густой темно-красной кровью. Петька подошел к птице, еще продолжающей биться на земле, взял ее за лапы и, стукнув головой о камни, добил, сунул в рюкзак.

Пошли пробы. Илья, нигде не задерживаясь больше чем для того, чтобы взять пробу, гнал вверх по ручью себя и Петьку.

Они поднимались вверх, и вместе с этим постепенно редел кустарник, а склоны урочища, вплотную подступая к ручью, начали сжимать его с двух сторон. Чаще стали попадаться выходы коренников. Ручей становился все уже и мельче. От него один за другим отпадали небольшие ручейки, скрываясь в неглубоких лощинках, поросших полярной ивой, карликовой березкой, редкими чахлыми лиственницами, ягодником и мхом. Кочковатую тундру сменила кустарниковая, затем пошла каменистая.

Ландшафт вокруг был унылый. Просторно и широко лежали громады пологих, абсолютно голых каменистых увалов.

С каждым километром рюкзак становился все тяжелее. Петька уже давно изнывал под непривычной для него тяжелой ношей и втихую матерился на своего связчика, подозревая, что тот специально не берет от него хотя бы часть проб и гонит все время вверх куда-то к чертовой матери, очевидно, только для того, чтобы испытать его, Петьку. Но он крепился из последних сил, чтобы не спасовать первым, и не показать это своему молодому связчику, этому сопляку, как он его мысленно окрестил уже не раз за время совместного их маршрута. Поэтому он перевел дух, когда наконец услышал от Ильи: «Все – достаточно!»

– Дальше не пойдем! – прохрипел Петька, усаживаясь прямо на гальку у ручья.

– Нет – участок отработали…

– Может, пожрем, а? – посмотрел Петька на связчика.

– Хорошо, давай. Я сделаю последний шлих, а ты займись костром… Чаек сделай и тушенку подогрей… Хорошо?

– Будет сделано, начальник! – повеселел Петька, стаскивая с себя осточертевший за день рюкзак с пробами и ружье, обрадовавшись, что сейчас они повернут назад.

Откровенно говоря, Петьке уже давно надоело идти куда-то неизвестно все вверх и вверх. Здесь было намного холоднее, да и, подумалось, до палаток возвращаться не ближний свет. Интереса к таким походам у него, разумеется, не было ни малейшего, так как он не понимал, для чего нужна была вся эта тяжелая лошадиная работа. Он предпочел бы просидеть в палатке, а идти сюда, в маршрут, соблазнился только из-за того, чтобы пострелять птиц.

Поев, они двинулись в обратный путь, взяв прямо на водораздел, по которому Илья решил возвращаться назад в лагерь.

Выйдя наверх, они пошли по гребню, по сплошной каменистой россыпи, которая изредка переходила в нагромождение огромных камней, покрытых коркой пластинчатых лишайников, разрисовавшими их яркими разноцветными узорами.

– Каменистая тундра, – кивнул Илья головой, показывая на лишайники.

– Какая тундра?.. Тундра, она и есть тундра, – пробурчал Петька, не поняв связчика.

– Ну да, – промолвил Илья и замолчал.

Здесь, на обратном пути, Король совсем приуныл. Он уже давно посбивал и измочалил лапы о камни и теперь еле плелся позади людей, поскуливая и припадая к земле. Теперь у него была одна лишь забота – как бы не отстать от людей.

– Вон, смотри, как уработался, – показал Илья на пса. – Это же надо!..

– Все – больше не пойдет, – усмехнулся Петька, чему-то обрадовавшись.

– Не-е! – засмеялся Илья. – Ты не знаешь его! Пойдет, еще как – не удержишь!..

По водоразделу, оказалось, идти было действительно намного легче. Не было выматывающей кочки и кустарника, не приходилось петлять вместе с речушкой. К тому же дорога все время шла под уклон.

* * *

Через день Илья снова вышел в маршрут и опять взял с собой Петьку. Теперь они пошли вниз по речушке от их лагеря. Точнее, не вниз, а сначала решено было пересечь долину ручья, пройти подле горы, которая разделяла их речушку и впадающий в нее ключ, как было видно по карте, добраться до этого ключа, спуститься по нему до устья, а затем по речушке подняться к лагерю, замкнув таким образом огромный треугольник, каждая сторона которого была километров по десять.

Им предстояло пройти по ключу и взять пробы до места его впадения в речушку.

Они перешли свою шумливую речушку, у которой стояли лагерем, и прыгающей походкой заковыляли по кочковатой низменности, держа прямо на гору, чтобы там, поднявшись, идти по склону и избавиться от изнуряющей кочки.

Но на ключе их ждала неожиданность: взять шлихи оказалось невозможно, россыпей же не было вообще, один сплошной камень.

– А ну, пошли! – сказал Илья и решительно повернул вниз по ключу, надеясь выйти на россыпи ниже по течению.

Они прошли километра два и натолкнулись на новую неожиданность: ключ перешел в застойную канаву с отвесными берегами, которую ключ промыл на большую глубину в вечной мерзлоте и образовалось множество глубоких и больших бочажков.

– О-о! – воскликнул Петька. – Илья, постой, постой! Дай закинуть удочку! Ты смотри место-то какое!..

Илья усмехнулся, заметив, с каким азартом связчик стал доставать из рюкзака снасти.

Петька же быстро размотал удочку, наладил овода, закинул приманку подальше от берега и присел на берегу, спрятавшись за кусты от пугливого хариуса, плавающего почти на поверхности прозрачной воды бочажка.

Но хариусу, очевидно, было все равно, так как он никак не отреагировал на появление людей и на их приманку. Продолжая все так же спокойно плавать, они, лениво шевеля хвостами, то всплывали на поверхность, то опускались куда-то в глубину… Иногда рыба подплывала к приманке, заставляя Петьку напрягаться и судорожно сжимать удилище. Но, обнюхав ее, хариусы тут же лениво уходили от нее.

Петька сменил приманку и закинул удочку с мушкой. Но и на мушку хариус отреагировал точно так же, как и на овода. Он был сыт, поэтому привередлив, она ему не нужна была, он только что кончил копаться на дне или в стенках бочажков, выискивая там личинки, с удовольствием поел, а теперь всплыл на поверхность погреться на солнышке, а тут на тебе – подсовывают какую-то сомнительную дрянь, которая к тому же странного цвета. Оказывается, это Петька насадил мушку, которая у местного хариуса была не в ходу. Петькина мушка была ярко-красного цвета с ядовито-зелеными крылышками, сделанными из ниток мулине. Хариус ходил вокруг приманки, присматривался, подойти же боялся к этому страшному зверю, смотрел издали, как на льва в клетке. И приманка Петьки, болтаясь на поверхности бочажка, только лениво дрейфовала в медленном течении ключа.

Петьке стало ясно – здесь удить бессмысленно: рыба была испорчена благополучной, сытой жизнью застойного болота.

– Пошли – нема дел, – пробурчал он, сматывая удочку.

Они двинулись дальше, рассчитывая, что канава в конце концов где-нибудь кончится. Но она все так же петляла, то разливаясь в огромные застойные бочажки, то переходя в узкие протоки, соединяющие эти бочажки. Вокруг, насколько хватал взгляд, была одна сплошная кочковатая тундра, поросшая низким редким ивняком и карликовой березкой.

Прошел час – канава все так же не меняла своего вида.

Вдруг впереди с бочажка поднялась утка, пролетела и тут же недалеко села.

Петька стянул с плеча двустволку и побежал к повороту ключа, за которым скрылась птица. Выскочив из-за поворота, он увидел, как по бочажку, вниз по течению, во всю прыть удирал маленький чирок. Петька вскинул стволы, раздался выстрел, полетели перья, чирок кинулся в сторону, юркнул под берег и где-то там спрятался.

Петька, спотыкаясь о кочки, подбежал к тому месту, где только что плавала птица, и стал внимательно рассматривать противоположный берег канавы… Чирка нигде не было, он как будто ушел под воду.

– Подранок – спрятался, – хмыкнул Петька. – Хрен его теперь найдешь – забился!

Подошел Илья:

– Ну что?

– Да ничего – вон там где-то!

– А если палками?

Когда на ту сторону канавы полетели под берег палки, чирок, испугавшись, выдал себя: юркнул под воду, но, видимо, ослабев, тут же высунул из воды голову.

– Вон, вон он!.. А вода-то ледяная!..

– Не бросать же!.. Пропадет…

Петька стал раздеваться.

– Смотри – по-быстрому, мошка пошла…

Раздевшись догола, Петька плюхнулся в холодную воду бочажка и, не достав ногами дна, поплыл на другую сторону, тяжело отдуваясь от леденящей все тело воды. Схватив еще живого чирка, он кинул его через бочажок Илье. Чирок камнем перелет через канаву и упал на кочки.

Петька переплыл назад бочажок, выскочил на берег и, приплясывая от холода и укусов успевшей уже облепить его мошкары, по-быстрому стал натягивать на себя одежду.

– Петька, давай!.. Мошка пошла! – заторопил Илья связчика, медленно копающегося с одеждой, и в его голосе, как показалось Петьке, послышалась тревога.

– Ну и что?! – удивленно протянул он.

– Как что – вечер! А тут еще, смотри, куда зарюхались – сплошное болото!..

– Давай, Петька, за мной! – крикнул уже на бегу Илья, пустившись трусцой вниз по течению ключа.

Петька подхватил свое снаряжение, тоже пустился бегом за Ильей, все еще не понимая, зачем надо бежать.

– Ты еще всего не знаешь? – крикнул Илья на бегу. – Глянь назад!..

Петька на секунду обернулся и увидел за собой огромный клубок вьющейся мошкары, которая, не отставая, постепенно накапливалась.

– Сейчас она нам даст жару! – крикнул Илья. – Перебежками, только перебежками…

Они перешли на быстрый шаг, чтобы отдохнуть, и сразу же мошка, раззадоренная запахом пота, полезла в мельчайшие отверстия накомарников, стала набиваться в сапоги, карманы, облепила их, полезла во все щели одежды…

Илья и Петька снова побежали трусцой. Однако по кочкам и со снаряжением здорово не разбежишься. И вскоре они снова перешли на скорый шаг, затем снова побежали.

– Часа три будет – потом спадет! – прохрипел Илья, стараясь как-то поддержать связчика.

– Так это ж вахта… у нее… только-только началась!.. Меня на три часа не хватит… Да еще по этим… стервозным кочкам!.. Я уже концы отдаю!.. А ты мне – три часа!.. Тут того и гляди… сковырнешься на полном скаку… Или наскочишь на сук, как на… Она же тогда, падла, сожрет!..

– Ничего, крепись! Скоро кончится!..

– Да, кончится! – прохрипел Петька. – Только как?! – вдруг начал он распаляться, чувствуя, что в нем поднимается злость на связчика, на этого молокососа, который завел его куда-то, а теперь утешает, предлагая потерпеть в этом никому не нужном марафоне. – Ты куда, начальник, завел?.. Я не хочу здесь подыхать вместе с тобой ради твоих… вонючих камней!.. На… они мне сдались!..

– Потерпи, Петька, потерпи!

– Что ты заладил – потерпи да потерпи! – вспылил Петька. – Куда завел, паскуда!.. Скажи… Куда!..

– Поменьше говори, Петька, – дыхание собьешь! – прохрипел Илья, понимая, что сейчас лучше ничего не говорить, чтобы не заводить ослабевшего связчика.

– Ты что примолк?! Язык в задницу ушел?! Вот я понесу тебя сейчас по этим кочкам!.. Маму… всю жизнь вспоминать будешь! – старался Петька вывести из равновесия бегущего впереди своего молодого и более сильного связчика, размазывая при этом по лицу пот, смешанный с кровью бесчисленной раздавленной мошкары, набившейся под накомарник.

Его раздражало упорство и терпение этого молокососа, как он уже давно мысленно называл про себя Илью, который ничего не видел в жизни, так как не хлебал лагерную баланду, не выносил парашу, с хервой не жил, а ведет себя так, как будто он выше его – Петьки. И он, пожалуй, успокоился бы, если бы Илья вспылил, начал кричать, материться – в общем, вести себя так, как обычно вели себя все лагерные в таких ситуациях. А вот этого молчаливого упорства он понять не мог, но чувствовал, что в чем-то Илья сильнее его, и из-за этого в нем стала подниматься на него злость, и он знал, что сорвется, как уже часто случалось в его жизни, и наломает такого, что потом придется бежать из этих краев…

От застилающего глаза пота, накомарника и злобы на напарника у Петьки застучало в висках. Он перестал различать мелькающие под ногами кочки и, зацепившись за одну, рухнул во весь рост на землю. Туча мошкары тут же спикировала и накрыла его.

Однако упал он удачно и даже не зашибся, а только зашелся такими матерками, что бежавший впереди Илья остановился, затем подбежал к нему.

– Ты что, Петька! Цел?!

– Да иди ты на… Цел, цел! – раздраженно закричал Петька, поднимаясь с земли. – Давай дуй, что стал! – зло выкрикнул он в лицо Илье, стоя против него, покачиваясь и тяжело дыша.

Илья повернулся и побежал дальше, поняв по шуму шагов за спиной, что Петька пристроился к нему сзади. Бежал он ровно, стараясь не сбивать дыхания, однако по кочке это не удавалось. Поэтому он, понимая, насколько сейчас тяжелее Петьки, с его изношенным пьянками организмом, изредка, мельком оборачивался назад, чтобы посмотреть как дела у связчика.

Петька же страдал, но еще двигался, с хрипом втягивая воздух, а вместе с ним и вездесущую мошкару. О том, что Петька заглотил очередную порцию мошки, Илья узнавал по отхаркиванию и матеркам, раздававшимся сзади…

Эти постоянные повороты и забота о напарнике подвели Илью. Оглянувшись на бегу в очередной раз, он зацепился за что-то, грохнулся грудью на кочку и затих.

Бежавший за ним Петька набежал на него, остановился и удивленно посмотрел на неподвижно лежавшего связчика.

Туча мошки, летевшая за ними, накрыла их обоих.

Немного постояв над Ильей, покачиваясь из стороны в сторону и глядя на него отупелыми налитыми глазами, Петька зачем-то снял с него карабин, закинул его себе за спину, зашелся в кашле от проглоченной мошкары, которую, дохнув, втянул, кажется, до самых легких, повернулся и побежал дальше, не оборачиваясь и больше не поглядев туда, где остался лежать Илья.

Через полчаса бега той же трусцой он выбежал к месту впадения канавы в речушку, на которой далеко вверху стоял их палаточный лагерь. Здесь канава внезапно исчезла, вылившись в широкую долину речушки с открытыми пологими галечными берегами. И эта перемена была такой неожиданной, что он, выбежав на галечник, удивленно уставился на речку, не соображая, что же делать дальше.

В просторной, продуваемой ветром долине мошка исчезла, как по мановению волшебной палочки. Ее сдуло холодным ветром, который тянул с вершин хребта, покрытых снеговыми шапками и виднеющимися далеко вверху речушки, в той стороне, где стоял их лагерь.

Тяжело дыша, Петька подошел к воде, плашмя упал на гальку, стал жадно пить. Напившись, он ополоснул лицо, присел на берег, затем лег и закрыл глаза… В голове все еще стучала и толчками пульсировала кровь. Во всем теле была дикая усталость и слабость. Не было никакого желания, хотелось только лежать и лежать, не открывая глаза, ни о чем не думая, ничего не делая, и, казалось, больше ничего не нужно в жизни.

Сколько он так пролежал, Петька не мог бы сказать и сам. Но вдруг он тревожно завозился, стал шарить руками вокруг себя, наткнулся на карабин Ильи, рука непроизвольно отдернулась, и он вернулся к действительности.

Он вскочил на ноги и посмотрел в ту сторону, откуда только что прибежал. Затем поспешно снял ружье и рюкзак, бросил на галечник и пошел вверх по канаве – туда, где оставил Илью.

Он шел быстро, затем не выдержал и побежал. Однако теперь ему почему-то было не так тяжело, как тогда, когда он бежал к реке. И какая-то мысль, появившись еще на реке, не давала ему покоя, навязчиво заставляла что-то вспомнить из прошлого, из его прошлого, что было с ним уже когда-то, лет десять-пятнадцать назад. И, ничего путного не добившись от Петьки, эта мысль сама выскользнула из его ослабевшего от пьянок мозга. Он вспомнил свой побег из лагеря, где отбывал два года за хулиганство на лесоразработках в глухом таежном лагере. Тогда он добрался почти до самой Тувы, до ее горных районов, а потом вернулся назад – в лагерь. За тот побег ему добавили срок. Но он вспомнил, что тогда он тоже возвращался в лагерь в каком-то приподнятом состоянии; он что-то переломил в себе, понял, что бежать ему было некуда и не к кому, что бежать надо было только от самого себя, а это сделать было невозможно.

Вот и сейчас с ним что-то произошло – он уже больше не злился на Илью, а с тревогой думал, что сейчас с ним и как он мог оставить его одного, и там, где мошка может заживо сожрать даже здорового человека.

«А что, если Илья расшибся насмерть?» – вдруг мелькнула у него пугающая мысль, и ему стало страшно и за себя, и за Илью, так как он понял, что выйти ему из этой истории сухим, с его-то судимостями, будет невозможно. «А доказать!.. Мы же были вдвоем – никаких свидетелей… И потом, ты действительно бросил его, как самая настоящая… – выругался он. – И, наверно, живого, его можно было бы спасти… А теперь, может быть, уже поздно!» – И эта мысль подстегнула его, и он ускорил бег, задыхался, но бежал и бежал, пристально всматриваясь вперед и ожидая, что вот там, за тем поворотом канавы, он увидит его. Что он увидит, до него не доходило, но, добегая до поворота, он видел, что ошибся, и удивлялся, как далеко успел убежать от Ильи.

«Ну и что, что он молодой, а уже успел многое, что тебе никогда не сделать, – подумал он. – Ты сам виноват в своей нескладной жизни. А при чем здесь Илья или кто-нибудь другой? Скорей, скорей туда, к нему! Уже ведь прошло столько времени – даже мошка стала ослабевать, как и говорил Илья. Вообще, он парень толковый, таким надо жить… А вот ты, что ты есть, Петька? А как цепляешься за жизнь, так трусишь, когда прижмет… Как ты бежал тогда от мошки… Ну и дерьмо же ты!..»

За этими мыслями он не заметил, как выскочил из-за поворота на что-то большое и темное, что двигалось навстречу ему. И это было настолько неожиданно, что он вскрикнул и шарахнулся в сторону, но тут же сообразил, что это человек – его связчик… Илья!..

А Илья медленно полз вперед – туда, куда убежал Петька и где должна была быть река и дорога домой – в их лагерь. Вид у него был ужасный: лицо посинело, на нем пятнами засохла кровь, голые руки были покрыты сплошным слоем мошки, укусы которой он, очевидно, уже не чувствовал и не обращал на нее никакого внимания. Тяжело дыша, он медленно переставлял руки и ноги, но все-таки полз и полз вперед, не видя ничего впереди себя и не заметив внезапно появившегося перед ним Петьку.

– Илья, Илья! – вырвался у Петьки истошный крик. – Это я, я, Петька!.. Сейчас… сейчас, Илья! Все будет в порядке! Давай помогу!..

– Это ты… – прошептал Илья.

– Да я, я пришел, пришел – сейчас помогу! Все хорошо! Пойдем!.. Здесь уже рядом река!..

– Где ты был? Что так долго…

– Давай я помогу тебе, – с трудом приподнял Петька с земли связчика. – Пошли… Понемножку…

Медленно, в обнимку, они двинулись вперед – к реке.

– Что у тебя, Илья? Что болит?

– В груди что-то… Тяжело дышать. Но это пройдет. Должно пройти… Отлежаться бы надо… До лагеря дойти…

– Да, да! Сейчас придем к реке – передохнем! Там ветерок, хорошо, без мошки!.. Чаек сделаем… Потом двинем дальше – к нашим! А может, ты останешься там, на бережку, я по-быстрому сбегаю – позову на помощь, а?

– Да нет… Не надо. Сами доберемся… Ты не смотри… Скоро я отойду… Вот только полежать бы где-нибудь, где нет мошки…

– Сейчас, сейчас, скоро придем, потерпи немного, крепись! – подбадривал Петька связчика, не замечая, что говорит те самые слова, которыми совсем недавно тот подбадривал его самого…

Наконец, они добрались до речки. Петька усадил Илью на берегу, а сам суетливо бросился собирать хворост, стал разжигать костер. Он скинул с себя куртку, соорудил из нее и из рюкзаков что-то похожее на лежанку, уложил на нее Илью.

Вскоре на чайнике запрыгала крышка, выплескивая воду на огонь. Петька сдернул чайник с костра, плеснул кипятку в кружку, заварил чай по-крутому, вскрыл тушенку, нарезал хлеб и поставил все перед Ильей.

– На, давай выпей чайку, поешь – сразу полегчает…

– Только чаю, больше ничего не хочу… Глотать трудно и грудь болит…

– Надо, Илья, надо пошамать! – стал уговаривать Петька своего напарника. – Идти нам далеко, а я не смогу тебя дотащить… Самому тебе надо идти, слышишь!

– Да, конечно…

– Часок отдохнешь – и пойдем.

– Хорошо.

– Ты попей, попей, – полегче будет! А я пока окунусь.

Петька разделся, зашел в холодную воду, окунулся с головой, смывая с себя липкий пот и еще что-то, что хотел бы смыть и не вспоминать о том.

Но холодная вода горной речушки не смыла с него всего, что накопилось у него внутри, но вернула ему уверенность в себе, уверенность, что он теперь сможет сделать все, и даже если Илья не потянет своим ходом, то он дотащит этого молокососа, обязательно дотащит, должен дотащить, чего бы это ему ни стоило. Теперь он в этом не сомневался. Второй раз он его уже не предаст.

* * *

В лагерь они пришли часов в пять утра. Там никто не спал – ждали их, так как такая задержка на этом маршруте не предполагалась, и все были обеспокоены, когда они не вернулись из маршрута к назначенному часу.

О том, что с ними произошло, Лавишеву рассказали очень скупо: шли маршрутом, на канаве пошла сильная мошка, пришлось спасаться от нее бегством; Илья упал и сильно расшибся… Поэтому задержались.

– Да-а, – протянул Лавишев. – Иногда она лютует. И я в таких переделках бывал – тоже бегал и горстями греб из карманов… Вам еще повезло – на открытое место выскочили… Илья, ты денька два полежи, отдохни – если все пройдет, тогда в маршруты. А то, может, «вертушку» вызовем – снимем тебя! А-а, как?

– Да не-ет! Ты что, шутишь! Какой я больной, отосплюсь и все будет в норме…

– Ну, смотри. Мне за тебя отвечать!

– Ничего, Вадим, все будет хорошо…

Часов в десять утра пошел дождь, зарядил на весь день. К вечеру речка вспухла. Бешеный поток захлестнул все русло. Исчезли под водой галечные отмели. Вода стала подбираться к терраске, на которой стояли палатки.

Вот теперь-то всем стала ясна целесообразность подготовки вдали от берега вертолетной площадки, которую Лавишев заставил прорубать, несмотря на их сопротивление.

Дождь продолжался и всю следующую ночь. К утру река совсем озверела, на нее стало страшно даже смотреть, а о том, чтобы переправиться, не могло быть и речи. Там где еще позавчера они переходили ее по камушкам, не замочив ноги, теперь несся стремительный ревущий поток с метровыми валами. Гористая местность и не впитывающая воду мерзлая почва быстро скатывали со склонов воду, поэтому река набирала силу и спадала почти мгновенно после начала дождя.

Маршруты прекратились. Все сидели в палатках и, пользуясь временным перерывом, занимались накопившимися хозяйственными делами, читали старые и уже давно зачитанные и перечитанные журналы, отдыхали. Лавишев, как всегда, занялся просмотром данных последних маршрутов, планировал новые, куда следовало бы обязательно сходить, прежде чем перебираться в другое место.

Отдыхал и Король. Умаявшись за последние дни от маршрутов, он теперь целый день отлеживался под нарами, высовываясь оттуда только для того, чтобы перехватить кусок, и снова скрывался там.

* * *

Днем Илье стало хуже – поднялась температура, он тяжело и надсадно дышал, покрылся испариной, иногда впадал в беспамятство, бредил.

Лавишев понял, что дело серьезное, и вышел на связь с экспедицией.

– Ясно, Вадим Васильевич! – сказал начальник экспедиции, когда Лавишев доложил ему ситуацию. – Его надо срочно снимать. Высылаем к вам санитарным рейсом вертолет. Площадка для посадки есть?

– Да, Спиридон Мефодиевич, есть! Но у нас второй день дождь и туман – нулевая видимость!..

– Знаем, но другого выхода нет!.. Пошлем экипаж, который забрасывал к вам помощников с буровой. Они знают, где вы стоите! Должны найти! Обязаны!.. Как услышите шум вертолета, сигнальте ракетами!.. Как поняли? Прием!

– Вас понял! К приему вертолета готовы! При подходе будем пускать ракеты! Прием!..

– Все, Вадим Васильевич! Пока! Желаю удачи!.. Кстати, если вам больше не нужны помощники, то отправьте их этим рейсом!

– Да, но тогда нас останется двое!

– Хорошо – одного оставьте!

Вертолет пришел через два часа. Его шум геологи услышали внезапно, словно он вынырнул из-за горы, хотя на самом деле он, поднимаясь по речке, заходил из Селенняхской долины, так как по-другому найти стан Лавишева было невозможно.

– Летит! – вырвалось одновременно у Глеба и Елисея, которые вместе с Лавишевым и Петькой дежурили на посадочной полосе.

– Глеб, ракеты! – крикнул Лавишев коллектору, стоявшему с ракетницей на противоположной стороне полосы, и поднял вверх свою ракетницу.

Вертолет, приближаясь, шел медленно, словно на ощупь, отслеживая повороты ручья, совсем низко, почти касаясь макушек деревьев. Вот он поравнялся с их станом, стрекоча совсем рядом, где-то за плотной пеленой мелкого моросящего дождя.

Лавишев, боясь, чтобы пилот не проскочил мимо, поспешно махнул рукой Глебу и нажал на курок. В сторону стрекота машины, пересекая ей путь, с шипением ушла красная ракета, вслед за ней – зеленая. Вертолет завис над речкой. Лавишев поспешно перезарядил ракетницу и снова пустил красную ракету.

На машине заметили их, и вертолет медленно двинулся в их сторону.

– Елисей, Глеб – за Ильей! – крикнул Лавишев. – А ты собирайся – полетишь тоже в поселок! – повернулся он к стоявшему неподалеку Петьке.

Машина подошла к посадочной площадке и зависла над ней. Лавишев пустил еще две ракеты, обозначая место посадки. Пилот понял его, обвел машину вокруг площадки, как будто примериваясь или ощупывая это место, затем медленно опустил машину посередине большого квадрата, вырубленного в редком парковом лиственничном лесу.

Этим рейсом Лавишев отправил с разведывательной точки вместе с Ильей и Петьку. Чутьем опытного полевика он догадался, что в маршруте что-то произошло, так как очень уж лаконично и сдержанно рассказали маршрутники о случившемся. Но, догадавшись, Лавишев не стал доискиваться истины, понимая, что сейчас не время этим заниматься, да и неясно, к чему это приведет, поэтому он выбрал наиболее простой вариант: убрал из отряда подозрительного человека, застраховав себя этим от неожиданностей.

Вертолетом Петька перебрался в Усть-Куйгу, а оттуда снова на буровую.

* * *

На буровой Петька проработал месяц. Там у него начались приступы белой горячки, и мастер решил вовремя убрать его с буровой, чтобы не иметь неприятностей, какие ему пришлось испытать прошлым летом с таким же, как этот, алкоголиком, которого пришлось искать несколько дней, когда тот не вернулся с рыбалки. Тогда на буровой остановили работу, и во все стороны в тундру ушли поисковые группы и два вездехода. Через два дня подключили вертолет. Наконец, его нашли. Он лежал голый на берегу речушки, вокруг валялась разбросанная одежда.

Следствие установило причину смерти – приступ белой горячки с галлюцинациями, которую в этих краях окрестили более просто – «бес гонит». По-видимому, он сначала рыбачил в одном месте, потом в другом, а затем вдруг бросился бежать, срывая с себя одежду, пока не выдохся и не упал замертво, когда ему отказало сердце.

Поэтому мастер, заметив, что Петька начал заговариваться и как-то странно вести себя, первым же подвернувшимся вертолетом отправил его с буровой.

Вертолетчики закинули Петьку в поселок Депутатский и там высадили. Из-за нелетной погоды Петька застрял там на неделю и всю эту неделю пил и ночевал в аэропорту, где в первый же вечер познакомился с новым своим дружком – Гуриком.

Гурик уже давно околачивался в поселке и, очевидно, давно уже все пропил, так как был без денег и без работы. Это был маленький, плюгавенький паренек. Ходил он всегда в тельняшке, чтобы выглядеть крутым. У него был рыжий чуб и сплющенный нос, выражение лица явно выдавало в нем человека, склонного к подлости, причем меленькой и такой же жалкой, как он сам.

В первый же вечер, как познакомились, приятели решили покуражиться в аэропорту, с кем-нибудь поцапаться и весело провести время.

Планы приятелей, в общем-то, оправдались, но им не повезло. Они придрались к двум молодым якутам. Но откуда-то появилось еще двое якутов, и Петька с Гуриком бежали из зала ожидания самым неприглядным образом: на крыльцо вывалился клубок сцепившихся тел, внизу которого жалобно верещал Гурик, стараясь на карачках выползти из-под него. Вся воинственность Гурика и Петьки пропала – их нещадно били трое маленьких ростом, но вертких и сухоньких якутов. Наконец приятелям удалось вырваться из этой кучи, и они бегом бросились из аэропорта.

На следующий день Петька с Гуриком в аэропорт уже не ездили. День они провалялись в номере гостиницы, к вечеру немного ожили, особенно когда услышали за стеной шум и веселый смех. Они поняли, что там собралась гуляющая компания. Поэтому Гурик, рассчитывая на похмелье, решил заглянуть туда и сыграть при этом на своем поэтическом даровании, как он иногда выражался, так как обладал неплохой памятью и знал много стихов.

– Пойду, может, выпить дадут, – вполголоса проговорил он.

– Сходи, – согласился Петька. – Может, и мне принесешь…

Гурик слез с кровати и, как был – в грязной тельняшке и босиком, пошел к соседям, надеясь на свой вид типичного бича. К соседям он зашел без стука. Те замолчали, удивленно глядя на него. В комнате сидело трое мужчин и четыре женщины, все в геологической одежде. Они пили чай и весело смеялись, но сразу же замолчали от этого неожиданного визита и с любопытством стали рассматривать гостя.

Гурик решил брать их сходу.

– Сто грамм – и по желанию любое из Блока! – предложил он компании, артистически отставив в сторону босую грязную ногу.

Не меньше его вида удивилась компания его предложению, не зная, как реагировать на этот визит.

– У нас нет ничего. Мы не выпиваем, – попробовали они объясниться с ним.

– А почему смеетесь?! – недоверчиво посмотрел Гурик на компанию.

С неменьшим удивлением встретила компания и его вопрос.

– Как почему? Смеемся – потому что весело. Пьем чай, шутим и смеемся…

– Чай пьете?!

– Можем угостить…

– Не-е, не надо! Может быть, пятьдесят грамм хотя бы… Есенина тоже могу…

– Да нет же у нас! Действительно нет! Не жалко, дали бы, но нет!

– Ладно, хорошо. Блока за так прочту. Интересный вы народ – не пьете, а смеетесь! Уважу!..

Гурик стал в позу, насколько позволяла его внешность, и прочел блоковское «В кабаках, в переулках, в извивах»… Разочарованно махнув рукой, он затопал к себе в комнату.

После его ухода смех в соседней комнате стал еще громче.

«Вот народ! И что веселится? Не пойму!» – уходя подумал Гурик, не догадываясь, что причиной нового взрыва смеха был его визит.

В середине дня он оделся, напялил на голову помятую шляпу, чудом сохранившуюся у него, взял чемодан и вышел из своей комнаты. Он решил уехать, правда, сам пока не знал куда, но решил. Петька же не стал его отговаривать.

Гурик спустился по лестнице на первый этаж гостиницы и, не рассчитав, зашел прямо на кухню, промазав мимо выходной двери. Он удивленно посмотрел на кухонную утварь, плиты и женщин вокруг них.

– Это куда я попал… А где дверь?

– Кухня это! Тебе – левее…

– А-а!

Гурик повернулся и пошел с чемоданом из кухни искать дверь на улицу. Когда он вышел из кухни, все дружно рассмеялись. Гурик был одет по-дорожному и в шляпе, с чемоданом в руке, но босиком. Ботинки у него украли вчера вечером, а купить другие было не на что.

Через два дня их обоих, Гурика и Петьку, отправили в лечебницу в Эге-Хая. Там у Петьки обнаружили запущенную форму туберкулеза и его отправили в диспансер в Якутске.

* * *

Через год, как Петьку поместили в диспансер, навестить его к нему приехали его родители, деревенские старички, какими-то слухами узнав, что с ним и где он находится.

Как он жил эти годы, старики могли только догадываться. Но даже догадываясь, что жизнь его была несладкой, они все равно были слишком далеки от того, что ему пришлось пережить и испытать.

– Мама! – прохрипел «старик», лежавший на первой койке у двери. – Неужели ты не узнаешь меня?..

Мать стушевалась, заморгала подслеповатыми глазами, сделала несколько шагов к кровати «старика» и удивленно переспросила, думая, что ослышалась.

– Вы… Вы меня?.. А где наш Петя?..

Она не заплакала, не запричитала, как любила изливать свои чувства в минуты горя. Она села на стул рядом с кроватью, который ей подставил сосед по палате Афанасий Матвеевич, удивленно и недоверчиво стала смотреть на окружающих, на врача и на этого «старика», который почему-то называет ее мама. И даже на мужа, Харитона, смотрела с подозрением… «Здесь что-то не так. И меня, наверное, обманывают», – было написано на ее лице… Она смекнула своим крестьянским умом, что ее хотят обмануть… Зачем, почему ее хотят обмануть, над этим она не задумывалась, полагая, по крестьянской привычке, что всегда кто-нибудь кого-то хочет обмануть… Вот и сейчас ее хотят обмануть и показывают ей вместо ее сына вот этого сморщенного старичка, со страдальческим, затравленным выражением лица… Потом, когда все убедятся, что ее обмануть не удалось, ей покажут ее сына, ее Петеньку. А сейчас она должна показать им, что они ее не обманули и не обманут… «Но почему Харитон-то с ними заодно хочет меня обмануть?» – изредка, как искра, проскакивала мысль и тут же гасла в старческом мозгу, не способном уже долго удерживать что-либо.

Она так и просидела все время свидания с сыном, поджав губы, как будто была обижена, вежливо и сухо отвечала на его вопросы.

* * *

В конце недели, в пятницу, после работы Марина приехала к Петьке в диспансер. Ее муж Богдан и Петька работали в прошлом на одной и той же буровой на севере Якутии, дружили. И эту дружбу они сохранили и после того, когда разъехались: Петька угодил в лечебницу в Эге-Хая, а Богдан, отработав на Севере, переехал в Якутск.

В палате кроме Петьки лежал еще один больной – старичок, Афанасий Матвеевич, бодрый и шустрый. В больнице, судя по всему, он долеживал последние дни, готовился выписаться и уехать к себе домой, где его ждала, как он говорил: «Моя старуха»…

Афанасий Матвеевич поздоровался с Мариной.

– Здравствуй, Маринушка! Как она, жизнь-то, там, на волюшке?! Чай, народец все копошится, бегает?

– Да, все по-старому, по-старому, Матвеич! Жизнь-то, она не шибко идет! Это только года наши куда-то спешат!..

– Да-а! – неопределенно протянул Афанасий Матвеевич. – Вот и моя Ивановна тоже так говорит… Ну, ладно, я пойду, погуляю в садике, вы поговорите тут без меня, – заторопился он.

Афанасий Матвеевич накинул серый больничный халат, сунул ноги в тапочки и зашлепал к выходу из палаты. У двери он остановился, наклонил голову, точно что-то вспомнил, обернулся назад.

– Марина! – обратился он к ней. – Выйди на минутку, дело у меня к тебе есть…

Марина кинула взгляд на Матвеевича, встретилась с его озабоченными глазами.

– Я сейчас, Петя! – сказала она и почему-то заторопилась вслед за стариком, который вышел из палаты.

– Вот что я тебе скажу! – начал старик. – Плох он, совсем плох! Последние дни доживает! Поверь мне! Я-то уж смертушку повидал в жизни…

– А что делать, Матвеич?! – чуть не заплакала Марииа. – Я же тоже вижу: ни ходить, ни дышать не может!..

– Да ничего уже не сделаешь. Врачи его и не трогают, стараются только, чтоб он пожил лишний денек! Ох! А как он сладок – этот денек-то! Тем более молодому!.. Он ведь моложе меня в два раза… А мне и то хочется еще пожить! Уже ничего не могу, а все равно хоть смотреть, и то сладко!..

Марина всхлипнула, как-то пугливо, тихо и приглушенно заплакала, точно боялась излить свое горе.

Матвеевич деликатно отвернулся к окну и с натянутым интересом стал наблюдать за скучной, безнадежно-унылой жизнью больничного двора. Там, собственно говоря, смотреть было не на что: разве что на редких посетителей больницы, которые, как всегда, спешили на свидание, так и после, не задерживались, скрывались в дверях здания или за массивными воротами больничной ограды. В глубине двора были видны постройки: покойницкая, бельевая, какие-то небольшие хозяйственные постройки под редкими деревцами, чахнувшими в одиночестве двора.

Выплакавшись, Марина достала платочек, вытерла глаза, посмотрелась в зеркальце, сунула его обратно в сумочку, щелкнув замком.

Матвеевич, очнувшись от этого звука, обернулся к ней.

– Я почто тебя вызвал-то! Ты будь с ним поласковей, дай ему отойти по-хорошему. Сделай лицо веселей, а то ходишь печальная. Передается это ему!..

– Хорошо, хорошо, Матвеич! – сказала Марина, сморкаясь и вытирая платком снова заблестевшие слезы.

Старик, успокаивая, похлопал ее по плечу, отвернулся и зашаркал тапочками по коридору.

Марина вытерла слезы, еще раз мельком глянула в зеркальце, постояла минутку в коридоре и вошла в палату.

Петька сидел на кровати все в той же позе, привалившись к стенке, и тяжело дышал. Бросалось в глаза, что ему было трудно даже сидеть; ходить он уже не ходил – только так, по нужде.

Марина присела рядом с ним на стул, стала вынимать из сумки и раскладывать на тумбочке свежие помидоры, огурцы, достала сметану, молоко.

– Это ты мне? – спросил Петька. – Зачем так много? Я не хочу…

– Надо, Петя, надо! Ты посмотри – какой ты стал! Врачи говорят, ты сорок пять килограммов весишь! Это куда же! Надо поесть – хоть что-нибудь. Ты поешь, а я посижу здесь, рядышком с тобой.

Петька нехотя стал ковырять ложкой сметану.

Марина отвернулась и стала смотреть в окно. Там в разгаре было лето: в палату на втором этаже заглядывали деревья, протягивая в открытые окна длинные ветви, словно старались дотянуться своими живыми руками до пропахшей лекарствами, затхлым больничным запахом палаты и нездорового духа от тел, тоски и безнадежности, которая, казалось, сгустилась спрессованно в самом воздухе палаты. От этого было тяжело дышать, хотелось куда-то бежать подальше отсюда: туда, где было солнце, шум, звери, машины, улыбки, жизнь… За окном был больничный сквер, скрывающий фасад больницы от уличного шума и любопытной жизни. За сквером проходила большая улица, шум которой едва доносился сейчас до открытых окон палаты. Вечером же, ближе к ночи, улица оживала: более отчетливо доносился гул машин, неприятный и раздражающий визг тормозов, редкие сигналы автобуса с ближайшей остановки. Город, как обычно, жил, немного усталой, нервной, суетливой жизнью, готовясь отойти ко сну, забыться на короткий миг оцепенелой неподвижностью выдохнувшегося от дневной духоты животного.

– Ну, как там, у тебя дома-то? – спросил Петька, бросив ковыряться в сметане.

– Ничего, Петя, – все хорошо. Все сыты, здоровы… Богдан привет передает. Сейчас ему некогда. Вот через недельку собирается приехать сюда, навестить тебя.

– Ага, хорошо… Я вот за последнее время думать много стал… Делать-то мне нечего: ни читать, ни писать уже не могу. И ходить тоже!.. Одно осталось – думать. Да и времени у меня достаточно. Раньше-то его не хватало, куда-то все спешил… Теперь уже некуда. Жизнь-то у меня впустую прошла! Ты посуди сама. Я сейчас никому не нужен, и нет у меня никого и ничего… Дети, может быть, где-нибудь есть – мои! Да кто их знает, где они! Вот эта тумбочка только у меня да халат. И то и другое – государственное. Одежда какая-то была еще, да ее выбросили уже давно, истлела за эти годы, что я по диспансерам валялся. Как видишь – в чем пришел, в том и ухожу… Осталась только память – это все, что я нажил за свою жизнь… Последнее время вспоминаю деревню, где вырос. Тянет туда, домой тянет! Все бы сейчас отдал, чтобы хоть глазком взглянуть на те места…

– Да увидишь еще все! Выздоровеешь и увидишь! Поедешь и увидишь!

– Нет, уже все, ничего не увижу, – спокойно сказал Петька. – Ты не успокаивай меня…

Просидели и проговорили они долго. Петьке почему-то не хотелось оставаться одному. Но наконец и ему стало ясно, что ей пора было уходить.

– Однако иди, иди! Что это я сегодня разговорился-то. Привет от меня передавай Богдану, да и всем родным тоже…

Он помолчал, тяжело дыша, затем добавил:

– Что-то я хотел тебе сказать еще… Все никак не вспомню…

Ему почему-то захотелось рассказать ей про Калинку, просто так, но захотелось. И в то же время он не решался, как будто боялся, что его не так поймут или вообще не поймут. Почему он сейчас вспоминал именно Калинку, с которой и встречался-то всего три дня, он не смог бы дать ответа даже себе. Может быть, она была первой, до которой он дотронулся, и дотронулся грубо, оскорбительно, цинично думая о ней, безобразно, гадко, лживо играя какую-то роль поднаторевшего похождениями ловеласа. У него хватало в жизни гнусных, по низкому подлых поступков, и до и после того вечера с Калинкой. Первый раз он сидел за хулиганство: втроем, вместе со своими приятелями, такими же, как он сам, семнадцатилетними, они избили и порезали парня. Били жестоко, по-садистски, гнусно, втихомолку, стараясь не шуметь в ночи ни криком, ни тяжким вздохом людей, трудившихся над чем-то усердно и прилежно. И долго еще после той ночи стоял у него в ушах нервный вскрик парня, сразу же затихшего, когда он, очевидно, сообразил бесполезность звать кого-либо на помощь, и затих, затаившись по-звериному, надеясь пересидеть, однако не рассчитал, что перед ним были ни животные, ни звери, а люди, обмануть которых не удалось и которые не останавливаются, когда жертва повержена. Забылись и Пелагея, и другие женщины, с которыми у него все начиналось и заканчивалось до пошлого однообразной физической близостью, после встреч с которыми его тянуло скорее помыться, словно он окунулся в какую-то грязь, вымазавшись ей. Все забылось, а вот Калинка нет! И вот именно сейчас, когда у него уже не осталось ничего живого, только одни мысли, которые вдруг с неподдельной ясностью высветили ему всю его мешанину жизни, и уже некуда было увернуться, спрятаться за какую-нибудь мыслишку, желание оправдаться перед собой, и он всегда находил лазейку для себя, выставляя вперед, как оправдание, то или иное желание… И теперь голая мысль, оставшаяся ему, приперла его к стенке, вывернула ему наизнанку его самого, и он отшатнулся, увидев самого себя во всей красе, свою жизнь. И если бы это было прежде, когда он еще был способен что-то переживать, то, по-видимому, это убило бы его. Но сейчас он был спокоен, его уже ничто не волновало, он только понял всю пропасть своей жизни и равнодушно, как со стороны, смотрел на нее.

– Ну, говори, Петя!

– А-а! Про что ты? – удивленно встрепенулся Петька, очнувшись от мыслей.

– Ты хотел что-то сказать мне…

– А-а, забыл. Вот что-то хотел и забыл… В следующий раз придешь, может, вспомню, тогда скажу…

– Ну, хорошо, в следующий раз… Я пойду, Петя, время уж много, пора домой…

Марина вышла из диспансера и поехала домой. В дороге и дома ее не оставляла мысль, что Петька был сегодня не такой, как обычно. Что-то с ним произошло. К тому же вспоминалось ей, что он был совсем плох.

* * *

Петька же с некоторых пор стал замечать за собой странное, необычное состояние – его преследовала одна и та же картина. Не то чтобы навязчиво, нет, но она как бы была фоном, слабым вторым планом, который, в общем-то, не мешал, но всегда присутствовал рядом с действительностью. Как будто его, этот фон, кто-то постоянно подсовывал ему. Картина была приглушена, неяркая, все как в тумане, детали разобрать было трудно. А вот когда он закрывал глаза, то все выступало рельефно, четко и до ужаса правдиво. Картина была одна и та же. Солнечный, яркий день, он, Петька, бредет вдоль берега деревенской речушки и видит, как из избы, на краю деревни, выходит девочка, подходит к нему и смотрит на него. Петька сразу узнает ее. Это Калинка. Она ничего не говорит, а только смотрит – открыто, внимательно, доверчивыми светло-зелеными глазами. Как она была хороша тогда, светла и чиста в эти свои юные годы! И в такие минуты у него сжималось сердце от жалости к своей впустую прожитой жизни, какой-то суматошной… Прожил он ее в спешке, как будто стремился у кого-то украсть. И ему становилось тяжело дышать, он задыхался еще сильнее прежнего. И ему вдруг дико захотелось жить, не просто так ради себя, а для нее, вот этой девочки, и что-нибудь сделать для нее, на что-нибудь решиться, но он уже ничего не мог и был не в состоянии сделать. Он никогда больше не видел ее в жизни, с той поры, да и не вспоминал о ней ни в юности, ни в более зрелом возрасте. А вот сейчас она стала приходить к нему, даже не приходить, а всегда была с ним, ненавязчиво присутствуя, смотрела на него – не то жалея, не то приглядываясь и старясь понять что-то, что было важным для него…

Ночью Петьке стало совсем плохо. Лежа пластом на больничной койке, он хватал воздух широко открытым ртом, но его все равно не хватало. Казалось, он его глотал, воздух проскальзывал куда-то в желудок, холодил, но в легкие не попадал. Да и легких у него уже не осталось… В такие минуты сознание у него мутилось, в голове стучали молоточки, как будто что-то заколачивали.

Калинка, видя его судороги, наклонилась над ним.

– Я позову сейчас кого-нибудь, – тихо прошептала она.

– Нет, не надо, не уходи! – выдавил он из себя, задыхаясь, из последних сил. – Не оставляй меня!

Но Калинка, не слушая его, встала и пошла к двери из палаты. Петька приподнялся, страшно напрягся…

Остановить ее, догнать!.. Но какая-то сила связала ему руки и ноги. Он ничего не мог, что-то внутри болело, ему было страшно за нее. Не за себя, за нее. С ней вот-вот должно было что-то случиться. Вот сейчас, как только она скроется за дверью. Он это чувствовал, с ужасом осознавал, что знает это наперед, но ничего не мог сделать. Крикнуть бы, предупредить, задержать, но все его старания были напрасны. Он без сил откинулся на подушку и затих.

* * *

Утром следующего дня на квартире у Марины зазвонил телефон. Женский голос попросил ее к телефону.

– Да, я слушаю! – ответила она.

– Приезжайте в диспансер: сегодня ночью умер ваш родственник, Петр Мясоедов…

У диспансера Марину и Богдана встретил Афанасий Матвеевич. Его выписали из диспансера, но он не уехал, дожидался их.

– Вот оно как получается! – сокрушенно покачал головой старик.

– Когда он умер-то, Матвеевич?

– Да вот под самое утро, пожалуй, будет… Как светать стало… Я проснулся, что-то больно тихо было в палате… Смотрю, а он того…

– Он ничего тебе не говорил? Он что-то хотел вспомнить, да так и не вспомнил…

– Нет, ничего. Да ему-то теперь все равно – отмучился.