Читать книгу Смутные годы - Валерий Туринов - Страница 8

Глава 6
Авраамий Палицын

Оглавление

Семён Самсонов уверенно вошёл в переднюю палату царского дворца вместе с Авраамием Палицыным и монастырскими приказчиками. У дверей, ведущих во внутренние покои терема, они остановились перед немецкими алебардщиками. И тут же из боковой клетушки выскочил комнатный дьяк царя Никита и замахал было руками, мол, туда нельзя…

Но Самсонов, ухмыльнувшись, подошёл к нему, похлопал по плечу: «А-а! Никита, здорово!»

И Никита!.. Тот Никита, который не боялся и самого чёрта, – кроме царя, разумеется, – странно заюлил…

Да, и на самом деле было так: над ним Семейка, его друг детства, верховодил когда-то и покровительственный тон взял сейчас тоже.

– Никита, а ну, поди, скажи там!.. Доложи! Как – сам знаешь!

И Никита, грозный царский дьяк Никита, что-то промямлил в ответ своему бывшему дружку, сейчас дьяку Челобитного приказа, и быстренько сбежал от него в государеву палату.

А там, в палате, за письменным столом сидел Василий Шуйский. Тут же были его брат Дмитрий и князь Иван Буйносов-Ростовский.

Перед Шуйским же стоял думный дьяк Василий Янов и зачитывал ему отписки: «Государь, вот вести, что пришли с разных сторон: земля Рязанская снова отложилась. Ляпунов возмутил там всех…»

– Опять Прокопий! – вспылил Шуйский. – Доколь же можно!

– Болотникова ты ему простил, вот он и за старое опять, – с укором в голосе произнёс Буйносов-Ростовский.

Он, стольник, князь Иван Петрович Буйносов-Ростовский, был на много лет младше своего царственного зятя. Пожалуй, был годен ему в сыновья, но говорил и вёл себя с ним вольно. На что Василий Шуйский смотрел снисходительно, как и на капризы своей юной жены, похожей на брата, вот на него, на князя Ивана. Шуйский с удовольствием сносил капризы милой жены, всячески ублажал её и предавался уже давно забытым семейным радостям после долгого вдовствования во время опалы Годунова, а затем тревожного царствования Расстриги. Да и большие Буйносовы, из ростовских князей, которые уступали по лествице лишь Катырёвым и отдавали им между собой первенство, считали князя Ивана Петровича выше всех. А уж тем паче Пужбольских, самой младшей ветви из тех же самых ростовских князей, из которых был и вот этот дьяк Васька Янов. Да, он, Васька Янов, думный дьяк Разрядного приказа, был Шуйскому Василию по жене родственником. К тому же Шуйский доверял ему и благоволил из-за того, что он участвовал с ним в заговоре против самозванца, Отрепьева Юшки. Когда же Шуйский надумал обзавестись женой и подобрал себе родовитую невесту, в чём не последнее слово сказал и дьяк Васька Янов, собрался он вернуть своего будущего тестя, боярина Петра Ивановича Буйносова-Ростовского, из Белгородской крепости. Туда же Петра Ивановича перевели из Ливен ещё при Расстриге, когда тот готовился к походу на султана. Расстриге не давал покоя титул непобедимого цесаря и императора, присвоенного им самому себе. И он посылал на южные рубежи государства припасы, оружие и опытных городовых воевод. Но в украинных городах, уже после смерти Расстриги, вспыхнул мятеж во время похода Болотникова. И князь Пётр Иванович был убит там. И на свадьбе дружкой у царицы был её дядя Василий Иванович, младший брат Петра Ивановича. Вскоре тот получил боярство по-родственному, от царя. Но и он пожил недолго. Поэтому Шуйский, чтобы рассеять печали своей любимой жены, приблизил к себе её брата: вот его, князя Ивана. И тот стал частенько околачиваться в думной комнатке царя. Но, в общем-то, он оказался бесполезным, так как советчиком, по малости лет, был никуда не годным…

– Один Зарайск остался тебе верен, – иронически протянул князь Дмитрий исподтишка, но всё же ухмыльнулся.

– Да, – подтвердил дьяк, сделав вид, что не заметил надоевший всем раздор между братьями. – Ляпунов посылал туда своего племянника Федьку: уговаривал Пожарского на измену. Но тот отказал его воровству. А чтобы не дойти до беды с Ляпуновым, Пожарский просит помощь у тебя, государь!

– Послать немедля ратных воеводе, – равнодушно распорядился Шуйский и снова впал в задумчивый вид, похоже, занятый какими-то иными мыслями.

– Уже велено снарядить Глебова со стрельцами, – сказал Янов. – Молви слово, государь! – поклонился он ему, опасаясь его гнева за это самовольство.

Шуйский сухо похвалил за расторопность дьяков Разрядного приказа, всё так же о чём-то думая и рассеянно переводя глаза с одного лица на другое.

– Государь, лазутчики доносят из Калуги: Прокопий-де ссылается грамотами с Вором, – стал дальше зачитывать будничным голосом дьяк те же неприятные известия и так, будто собрал их с умыслом все вместе.

– Узнать и донести! Да пошли туда кого-нибудь! Что – мне думать самому об этом?! – сорвался Шуйский на раздражённый тон.

Он понял уловку дьяка. Тот всегда делает пакости ему вон из-за того молокососа, князя Ваньки Буйносова, каждый раз, когда тот оказывается рядом. Мстит этим, по-родственному, за безнадёжное отставание по местнической лествице от князей Буйносовых.

«Дерутся, всё время дерутся! Даже здесь, при мне!..»

В палату торопливо вошёл Никита и доложил: «Здесь, государь, Самсонов и с ним троицкий келарь!»

Затем, зажав пальцами длинные рукава кафтана, он потянулся в стойке, как дрессированный пёс, чем-то обиженный.

Шуйский недоумённо посмотрел на него: что это с ним такое? Сообразив же, о чём доложил дьяк, он странно подскочил в кресле, как будто собирался взлететь, и выпалил скороговоркой: «Зови, и поскорей! Прими – как полагается!»

Никита вышел из палаты и тут же вернулся с Самсоновым и его спутниками. Те, вступив в палату, поклонились царю.

Неопределённого цвета глаза Шуйского мельком скользнули по Самсонову, перескочили на Палицына и заблестели наигранно добродушной улыбкой.

– Отец Авраамий, как поживает святая обитель?

– Бог дал, понемногу встаём.

– Всё наладится, наладится! – быстро заговорил Шуйский. – Беды тяжкие уже позади! И обещаю – не вернутся! Вот мир снизойдёт на землю, и Троица обогатится нашими дарами!..

Келарь, от природы неулыбчивый и серьёзный, угрюмо взглянул на него и снова поклонился ему.

– Да будет благословенно твоё царство, великий князь! За щедростью государей обитель всегда множилась иноками!

– Да, да, Авраамий! Но сейчас тяжко! Ой, как тяжко живётся Московскому государству! – сокрушённым голосом проговорил Шуйский и от огорчения прихлопнул руками по коленкам. – Что и тебе известно!

– Утихнет рознь великая в народе, коль станет сообща земля, – не уступая ему в разговорчивости, не останавливался Авраамий; он догадался, что хочет Шуйский, и надеялся отделаться от него одним лишь сочувствием. – И опять придут к пастырю заблудшие овцы, пополнится казна твоя, и могуществом прирастёт царство…

Василий согласно промычал что-то, приглядываясь к нему и соображая, как бы приступить к делу, ради которого вытащил его из монастыря.

Авраамий уже разменял свои шесть десятков годин, отпущенных ему свыше. Он был могучего сложения, с длинной жиденькой русой бородкой и, несмотря на полноту, с худым аскетическим лицом. На его высокий лоб постоянно наползала монашеская скуфейка, и так же постоянно он поправлял её. С Василием Шуйским его связывала стародавняя история, ещё по опале Годунова, в ту пору правителя, при царе Фёдоре. Тому уже будет двадцать два годика… Падая под ударами правителя, Шуйские потянули за собой многих мелких людишек, увлекая, как в воронку, и правых, и виноватых, в которую угодил и он, Аверкий, из многочисленного служилого рода Палицыных. Они, Палицыны, вели своё начало от общего предка, который оставил после себя след на поле сражения громадной палицей и выехал из Литвы в Московию два века назад. Он же, в миру Аверкий Иванович, загремел, по недоразумению, с воеводства на Соловки. И там он постригся, ибо в миру ему на пропитание ничего не оставили: его вотчинки и поместья отписали в государеву казну. А через пять зим и лет оказался он в Троице-Сергиевой лавре с другими чернецами из Соловецкого монастыря: укреплять-де послали иссякнувшее в ней благочестие зело обмирщившихся старцев… Ещё Грозный под конец своих преславных лет, когда накатывал по кругу – по местам ежегодного паломничества великих князей, – замучил старцев надоедливыми вопросами, получит ли, сподобится ли его душа благодати, и с царской простотой говаривал, что-де оскудела благочестием Троица: вклады не дают, не пострижётся никто… Потом, как раз то было в первый год великого голода при Годунове, послали Авраамия в Богородицкий Свияжский монастырь, поглощённый экономией Троицким. Служил он там долго строителем, не братом, набрался уму-опыту на казначействе и на других монастырских ставках. А два года назад, как пришёл под Москву второй самозванец, Матюшка-то, вспомнил о нём Шуйский и захотел видеть келарем в Троице: место беспокойное, доля тяжкая, жизнь бессонная… Владения Троицы обширные: двадцать монастырей ходили под ней, две с половиной сотни сел, а деревень и пустошей – не перечесть… Одних только крепостных душ было свыше четырёх десятков тысяч… То же как целое государево войско!.. В сотнях городков и сёл были подворья, с приказчиками… Дело хлопотное, прибыльное, доходы громадные, за сотни тысяч рублей переваливают… Вот и следи за этим с умом да с толком… За всё время осады обители он безвыездно жил в Богоявленском монастыре – Троицком подворье – управлял из него делами обители. Здесь, в Кремле, на подворье, хранились монастырские запасы хлеба, казна и иные богатства, о которых Шуйский и не догадывался даже.

– Отец Авраамий, – искательно заглянул Василий ему в глаза, – государи московские в трудные годины всегда находили поддержку у Живоначальной Троицы. Ещё с тех времён как Бог благословил Сергия на заклад святой обители. И сейчас царство наше в большой нужде: от разорения поляком, смуты несказанной, какой не ведала Русская земля с татарского прихода. Надобность в деньгах и богатствах великая, кои нужны на потребу войска… И я обращаюсь к святой обители за помощью…

Василий Шуйский рано поседел, к своим пятидесяти восьми годам и облысел. Полный, круглолицый и подслеповатый, он часто страдал недомоганиями, верил в предсказания и тайно посещал пророчицу. Та заговаривала его, отводила порчу от дурного глаза и всяких иных напастей… На престол он угодил по иронии судьбы, заброшенный туда исторической суматохой. Не было у него ни царских манер, ни твёрдости характера, ни государственного ума. Мягкий и слезливый, в то же время мстительный и подозрительный, он был опытным интриганом и отличался от многих бояр и князей тем, что хорошо знал разные книжные премудрости.

Шуйский говорил долго, расписывая нужды государства и царской казны. Авраамий же сидел и сосредоточенно кивал головой, словно проникался его бедами.

– Государь, обитель Пресвятой Троицы в великом разорении, – пустился он в объяснения, когда Василий наконец выдохся. – Нет у нас иноков. Триста было – шестеро осталось. Все отдали души праведные за веру православную, истинную, греческого закона, и за Отечество. Плачем мы о них каждый божий день… Тебе доносили, должно, государь, что казна Троицы разорена от воровства казначея Иосифа Девочкина! – повысил он голос, вспомнив строптивого, неуживчивого казначея. – Да и Голохвастова в том вина немалая! – добавил он и протянул руку монастырскому приказчику: «Подай-ка свиток долговой».

– Государь, – обратился он снова к Шуйскому и развернул свиток, – за прошлые годины обитель не раз помогала казной Москве. Царю Борису заимообразно были даны пятнадцать тыщ четыреста рублей на ратных против Расстриги. Безбожник и вор, именуемый Гришкой Отрепьевым, насильно взял тридцать тыщ. Кроме того, двадцать тыщ были даны, – келарь глухо кашлянул и посмотрел на Шуйского, – тебе, государь… Разновременно, на ратные и государевы дела…

– Знаю, знаю, что сейчас об этом говорить! – недовольно поморщился Василий.

– Знамо, государь, а напомнить надобно, ибо то монастырской казне в убыток вышло. И в ней едва ли наберётся на возведение разбитых башен, стен и иных зданий. Да и новый архимандрит Дионисий [18]открыл ворота обители для сирых и калек: и на сей день обитель кормит, поит и одевает столь многих, как не бывало в иные времена.

Василий нетерпеливо завертелся в кресле. Ему не было никакого дела до монастыря и тех убогих, которых призрел и лечит сердобольный Дионисий. Ему нужны были деньги: царская казна была пуста. Платить иноземным наёмникам было нечем. Из Можайска же приходили тревожные вести: под Смоленском готовится войско для соединения с разрозненными полками тушинцев.

– Отец Авраамий, – начал он, – тяжёлые времена для обители миновали не только с помощью небесных сил. Но ворог силён и идёт снова на Москву. Казна же оскудела от великих расходов. Да как не стало племянника нашего – князя Михаила, так иноземец плату затребовал вперёд. И прошу я святую обитель: помочь государству и вере православной! – умоляюще сложил он руки и, казалось, вот-вот готов был встать на колени перед келарем.

Авраамий, почувствовав эту зависимость царя от него, от келаря, внутренне затрепетал, сложил на животе руки и пустился долго, витиевато и красочно говорить, чтобы отказать Шуйскому и в то же время продлить это своё торжество:

– Государь, обитель Сергия сильно обнищала от мора, что явился от тесноты, от скверной воды, от недостатков зелени и корений. В утробах гной пошёл у монастырских, зловонный дух, повсюду язвы. И жутко стало в обители. Лёжа гнили, ещё живые, по келиям – и ратные, и крестьяне… И умирали на дню по двадцать и по тридцать, а потом по пятьдесят и по сто. И множилась смерть от духа людей. И велий храм Пресвятой Богородицы честного и славного Успения наполнился мёртвыми. За могилу давали сперва по рублю за выкоп, по два, потом по четыре и по пять. Но некому было копать, и некому хоронить, и некому успокаивать. И хоронили в одну могилу по десяти, а потом и по двадцати… И померли в осаде Живоначалъной Троицы старцев, и ратных людей побито, и померло своею смертью от осадные немощи слуг, и служебников, и стрельцов, и казаков, и пушкарей, и затинщиков, и галичан, и датошных, и служилых людей две тысячи сто двадцать пять человек, опричь женского пола, недорослей, маломощных и старых…

Авраамий замолчал и посмотрел на Василия.

Тот сидел глубоко в кресле, по-старчески сморщился и плакал. В глазах у него, полных слёз, была видна искренняя скорбь о страданиях троицких сидельцев.

– Хорошо, отец Авраамий, хорошо! – сказал Василий, растроганный до умиления, утёр слёзы платком, который услужливо подал ему дьяк Никита, и громко высморкался. Просветлев лицом, он зябко поёжился, как будто в комнате было свежо, и повторил: – Хорошо!.. Обитель Сергия понесла великую нужду, и надобность в покое у неё немалая…

– Семён, проводи келаря! – строго велел он Самсонову. – А потом зайди – нужен будешь!

Палицын ушёл от царя уверенный в успехе своего визита, думая, что оградил Троицу от разорения, как неоднократно наказывал ему в отписках архимандрит. Келарь знал Шуйского, его чувствительную, слезливую натуру. Но он не предполагал, что тот поплачет, успокоится, отойдёт сердцем, а затем пошлёт в Богоявленский монастырь и в саму обитель дьяков со стрельцами. И те опишут и заберут всё самое ценное, что найдут. И по совету того же дьяка Янова отчеканит Шуйский более лёгкую монету, чтобы выжать из изъятого церковного серебра как можно больше денег для оплаты наёмникам.

Авраамий отписал Дионисию о своём визите к царю. Но его известие не успело дойти до Троицы, как туда с обозом нагрянул Самсонов.

Телеги прогрохотали по брёвнам мостков, вкатились в ворота Водяной башни и остановились у игуменской.

Дьяк перешагнул порог кельи архимандрита и громко поздоровался:

– Здорово, отче!

За ним туда же вошли приказчик и стрелецкий сотник.

– Доброго и тебе здравия, – сдержанно ответил Дионисий.

Самсонов прошёлся по тесной келье, окинул ироническим взглядом скудную обстановку. Затем он достал из-за пазухи грамоту и протянул Дионисию.

– Договорная запись великого князя Василия Ивановича Шуйского! Государь повелел забрать из монастыря деньги, золотые и серебряные кубки, всякие вещицы, что на потребу царской казне годны будут!

Дионисий побледнел, прижал к сердцу руку, опустился на лавочку и тихо пробормотал:

– Это святотатство… Обитель разоряли поляки, а теперь свои – православные… Когда же бог смилостивится и пошлёт нам успокоение?..

Дьяк равнодушно посмотрел на него.

– Это указ государя – и мы его исполним! Где казначей, ключи?.. Ну-ка, Андрюшка, сбегай, сыщи Гурия! – велел он приказчику.

– Не надо, – остановил его архимандрит. – Иноки сходят…

Самсонов принял по описи от казначея деньги, кубки и иконное окладное серебро, приказал погрузить всё на подводы. И обоз под охраной стрельцов покинул стены обители.

Вывозя из Троицкого монастыря казну, дьяк оставил там ропот и возмущение на царя Василия, который подрубил этим сам себе немалую опору.

18

Дионисий – новый архимандрит Троице-Сергиева монастыря.

Смутные годы

Подняться наверх