Читать книгу В мире этом… Стихи - Валерий Вайнин - Страница 48

На земле, позабытой Богом,

что ни сей – сорняки растут.

Я не в силах изящным слогом

описать проживанье тут.

Краски блекнут в потоках влаги,

и, хоть я одичал в глуши,

не спешу доверять бумаге

откровенья своей души.

От вранья здесь природа плачет,

лишь молчанье сулит добро,

но ведь я обещал – и значит,

поневоле беру перо.

И поскольку все в мире странно,

образцы невеселых дум

я без всяких прикрас и плана

предъявлю, как взбредет на ум.

Но не стану вещать, стеная

и манерно терзая речь, —

я за дело примусь, родная,

чтоб немного тебя развлечь.

Ведь, признаться, мечтал я с детства

поражать остротой пера,

но открыл, что стихи – кокетство,

и к тому же еще – игра.

Я теперь не стремлюсь в пророки

и уже не забуду впредь:

был бы ластик – любые строки

можно очень легко стереть.

По лицам дождь размазал слизь.

И лунный диск над миром целом

навис оптическим прицелом.

Заройся в землю и молись.

Когда напьется крови тьма,

день поразит безумьем мрачным.

…Едва ли ты сочтешь удачным

начало это для письма.

Прости. Но сволочь всех мастей

здесь деловито корчит рожи.

Коль рассудить – избави Боже

тебя от наших новостей.

Обычай слеп и бестолков:

не ставя каверзных вопросов,

сюда, на ярмарку отбросов,

он шлет заморских дураков.

Реклама бьет по головам —

народ слюною захлебнулся.

Хотя процесс и затянулся,

трещит империя по швам.

Тут предают легко и зря,

тут школьный вздор несут, старея,

тут есть забота у еврея:

как быть с останками царя?

Тому сопутствует успех,

кто разменял талант на блядство.

Лишь в этом равенство и братство,

и сей закон един для всех.

Поскольку я сегодня пьян,

готов и сам продаться, каюсь.

…Пардон, родная, закругляюсь.

Ну как там Тихий океан?

Небось темна, как шоколад,

под солнцем радуешься тучке?

А каково столичной штучке

писать в провинцию доклад!

Морозы, как взломщики, лезут в нутро,

хоть рот на замок закрывай.

Однако зима не выносит метро,

ее привлекает трамвай.

Зима задыхается в недрах земли,

слабеет, пускает слезу.

Само собой, нищие это учли

и стали работать внизу.

Убогим калекам не видно конца

вдоль мраморно-белой стены.

Без рук и без ног, а порой без лица

мелькают кошмарные сны.

И вальсами плещет в грохочущий зал

скрипач с помутневшим зрачком,

как будто сам дьявол явился на бал

и такт отбивает смычком,

чтоб нищие в танце забылись на час,

чтоб язвы прикрыла нужда.

Скандируя «ра́з-два-три, ра́з-два-три, ра́з»,

в туннели бегут поезда,

и жалость трусливая, прячась во тьме,

больней норовит укусить…

Позволь тебя, милая, в этом письме

впервые на вальс пригласить.

Кружа́тся уроды – и молод, и стар —

послушные ритму колес,

ведь горе людское – обычный товар,

которым торгуют вразнос.

Так было и будет. Замечу одно:

нельзя забывать никогда,

что в бизнесе этом подделок полно.

И мимо спешат поезда.

И слезы нелепые стынут у глаз,

и вальс не смолкает в пути.

Дай руку мне. Ра́з-два-три, ра́з-два-три, ра́з…

Я сбился, родная. Прости.

Я жду повторенья волшебного мига,

когда мир сияет и можно считать,

что жизнь – это просто открытая книга,

которую дважды нельзя прочитать.

К мечтателям Автор всё строже и строже.

Возможно ли царство без крови и слез,

гадают в России, в Америке – тоже,

но я опускаю подобный вопрос,

поскольку не верю в контракт с небесами,

а также – в «последний, решительный бой».

Сюжеты, родная, придумаем сами,

чтоб тонкий ценитель назвал их судьбой.

Ведь книга есть книга: лгуны и убийцы

здесь делят удачу в неравных долях.

И если нет шансов исправить страницы —

давай хоть заметки черкнем на полях.

Не вижу резона спешить к эпилогу:

заботливый Автор внушил мне одно:

любить – это значит ступить на дорогу,

которую дважды пройти не дано.

Маршрут свой по звездам проверим искусно,

чтоб выйти из круга и время догнать.

В России тревожно, в Америке грустно,

но где нет печалей, хотел бы я знать.

Ответ не известен. Кряхтя и хромая,

должны мы, родная, скитаться во мгле.

Но ветер с целебным дыханием мая

легко нас отыщет на этой земле.

Жили-были Добро и Зло.

Я с обоими был знаком.

Им в делах потому везло,

что дружили они тайком.

Они дожили до седин,

не сутуля могучих плеч,

и, когда я гулял один,

норовили меня завлечь.

Зло хихикало: «Дуй сюда!

Мы устроим семейный пир!»

Голосило Добро: «Беда!

Помоги мне исправить мир!»

Зло шипело: «Отстань, козел!»

А Добро: «Постыдись, палач!»

И в досаде я мимо шел:

надоели они, хоть плач.

Но терпенье иссякло вдруг —

я со временем стал грубей,

и на вопли: «Что делать, друг?» —

я ответил Добру: «Убей.»

Я поставил вопрос ребром:

«Сколько платят за роль Козла?

Грех тебя называть Добром,

если ты не прикончишь Зла.»

Тут Добро испустило стон

и с волненьем, дыша едва,

возразило, что есть закон,

что нельзя нарушать права,

что жестокость гнусна вдвойне,

если цели твои чисты…

Зло меж тем подмигнуло мне,

свежий труп волоча в кусты.

Ты, родная, легко поймешь,

что от истины я далек.

Сказка эта – конечно, ложь,

но, как водится, в ней намек.

Я в трудах закаляю плоть

и не верю в бою весам.

От Добра бережет Господь,

а со Злом разберусь я сам.

Мы живем без принципов и денег,

приходя от пошлости в экстаз.

Бог-отец, как старый неврастеник,

для порядка встряхивает нас.

В нашем храме тошно и погано,

здесь крадут, молитву сотворя,

и влечет толпу из балагана

телевизор вместо алтаря.

На экране выстрелы и танцы,

труп младенца, найденный в такси,

и вещают толстые засранцы,

отчего все беды на Руси,

повар крем помешивает ложкой,

и, скача с канала на канал,

президент притопывает ножкой

на Великий Русский криминал.

С упоеньем давим мы на кнопки,

изгоняя сон из головы,

чтобы видеть лакомые попки

среди бедствий, крови и жратвы.

И замечу кстати, дорогая,

что, когда идешь ты в ресторан

и когда летишь ты на Гавайи,

я балдею, вперившись в экран.

Близок день: как скифы из туманов,

не щадя зазубренных клинков,

выйдут орды наших телеманов

против ваших сытых дураков.

Нас пленяет каверзное слово,

и психоз не скоро пропадет.

За собой, как флейта Крысолова,

телевизор нацию ведет.

Можно плакать, можно издеваться

над глухим бессилием властей…

Тут я должен, милая, прерваться

и включить программу новостей.

Как прежде, я глуп и горд,

как прежде, мне цель ясна

и вовсе не страшен черт,

когда за окном весна,

когда небеса чисты

и в лужах блестит слюда,

и жаль, что не слышишь ты

финального плача льда.

Родная, спросить позволь

и взвешенный дай ответ:

известно ль тебе, что боль

давно превратилась в свет?

И знаешь ли ты, что май

для нас уже выбрал путь?

Смешно говорить «прощай»,

нелепо твердить «забудь»,

опасно в тепле квартир

тоску заливать вином:

мелькнет лучезарный мир

коротким волшебным сном.

Гони этот сон, очнись:

весна горячит коней,

и кто-то кричит: «Вернись!» —

а кто-то спешит за ней.

О, если б я только мог

в казну ее сделать взнос,

бросая веснушки впрок

на твой ненаглядный нос!

Марш похоронный играют на флейте,

ветер зарю погасил, как свечу.

Не умирайте, ребята, не смейте!

Я не хочу, не хочу, не хочу!

Были вы паиньки или грубили,

всем наплевать на Чеченской войне.

Сколько вам лет и за что вас убили,

совестно спрашивать в нашей стране.

Шлюха Россия, душевно-больная,

детям в могилах готовит приют.

А матерям, – представляешь, родная! —

даже тела их забрать не дают.

Быстро привыкли в Кремле и в народе

к армии трупов со школьной скамьи.

Общество в коме, поэтому в моде

плач над останками царской семьи.

Кто ж тут займется простыми костями,

скорбью пронзив суету городов?

Церковь ламбаду танцует с властями,

а патриоты ругают жидов.

Дело житейское: после парада

песнь погребальную флейта поет.

Не умирайте, ребята, не надо:

подлая Родина вас предает.

Так повелось. Я мараю бумагу,

сидя по самые уши в дерьме.

Грустно и тошно. Пожалуй, прилягу:

мне не здоровится в этом письме.

В пальтишках, дырявых местами,

настырно топчась на виду,

старушки торгуют цветами

в надежде собрать на еду.

Понятно, товар их – не розы,

царицы витрин и молвы,

а хрупкие ветви мимозы

в пучках огородной травы,

подснежники в свертках газеты,

покорные грубой судьбе…

Родная, такие букеты

не снились в апреле тебе.

Но знаешь, на торжище пошлом,

зажав стебельки в кулачок,

старухи, как Золушки, в прошлом

хрустальный хранят башмачок.

Пусть выпал им бро́совый номер

и голод их гонит за дверь,

а принц разлюбил или помер —

не так-то и важно теперь.

Балы – это бизнес для дочек,

для падчериц – дым да зола.

Послать бы их к вам на денечек:

здесь так не хватает тепла,

здесь только б дойти до подушки,

клонясь под ярмом нищеты.

Цветами торгуют старушки,

и я ненавижу цветы.

К небу вскидывая пятки,

в тренировках не слабак,

по утрам я без оглядки

удираю от собак.

А за мною по дороге,

группируясь для броска,

прут овчарки и бульдоги,

как элитные войска.

Расстаюсь я с лишним весом,

сапогом взметая снег.

И детишки с интересом

наблюдают этот бег.

Чтоб усилить прелесть гонки,

на меня из-за спины

скачут таксы и болонки,

норовя содрать штаны.

Я несусь как ветер, зная,

что не дам себя раздеть.

Приезжай сюда, родная,

если хочешь похудеть.

Здесь легко достигнешь нормы

и привыкнешь заодно

не терять спортивной формы,

чтоб не вляпаться в говно.

Ты представь, что при народе,

осаждающем кабак,

мы бежим с тобой к свободе

в окружении собак.

Их клыки готовы к бою,

но я тоже не смолчу:

и залаю, и завою,

и ногами застучу,

и, стремительно зверея,

на расправу стану крут.

Пусть овчарок от еврея

защитит Российский суд.

Здесь абсурды уместны любые,

а с генетикой – просто беда:

у мерзавцев глаза голубые,

хоть кричи, далеко не всегда.

Кровь здесь пьют из хрустальных бокалов,

издавая пленительный смех,

и при этом повадки шакалов,

как ни странно, пока не у всех.

Не смотри, дорогая, сердито

и поверь, что я в здравом уме:

отличить болтуна от бандита

не смогла б ты в такой кутерьме.

От того мы и летом, и в стужу

сердце пылкое держим в узде,

хоть в канаве с кишками наружу

помирают у нас не везде,

и торговок шмонают по праву

дуболомы в защитной броне,

а в бутылках не только отраву

продают по доступной цене.

Волноваться, родная, не надо,

оттого что, как муха в дерьме,

угнездилась зараза распада

в этом желчном десятом письме.

Жаль, избавить тебя от заразы

мне едва ли теперь по плечу:

ради лихо закрученной фразы

я в рисунке невольно мельчу.

Мы рассудок призвали на битву

и лишились его без помех.

И во тьме я твержу, как молитву:

«Не везде, не всегда, не у всех.»

Цари с почетом свой наряд

вручали дураку,

который ловко всё подряд

укладывал в строку.

И я, стряхнув заботы с плеч,

засел строчить куплет:

хотелось мне тебя развлечь.

А почему бы нет?

Но, не теряя головы,

в душе я сознавал,

что этот замысел, увы,

таит в себе провал.

Надеюсь, ты за медный грош

отпустишь мне грехи,

поскольку живо разберешь,

где я, а где стихи,

в которых я же выл тайком,

высвечивая мрак,

и притворялся дураком,

чтоб скрыть, что я дурак,

бредущий ныне, как вчера,

не ведая пути…

Прощай, родная. Мне пора

на прозу перейти.