Читать книгу Напиши себе некролог - Валерий Введенский - Страница 2

Если воскресный день начальник сыскной проводил в Парголово, в понедельник он приезжал на службу не раньше полудня. Зная про то, Яблочков позволил себе припоздниться, пришел не в девять, как положено, а в одиннадцать. И к ужасу своему узнал, что Крутилин давно на месте и несколько раз его уже спрашивал. Яблочков постучался к нему в кабинет.

– Явился наконец, – процедил Иван Дмитриевич. – Ты шо вчера натворил?

– Ничего, – пожал плечами Арсений Иванович. – Шайку квартирных воришек задержал. Улики против них – налицо. Осталось лишь описать вещи, обнаруженные на складе Аставацатурова, и дать их описание в газеты, чтобы найти других потерпевших.

– Почему швейцара Петрова опросить не удосужился?

– Удосужился. Сразу на квартире у потерпевшего его опросил. Петров тотчас сознался в соучастии и указал на соучастников.

– Наврал он с три короба, а ты уши развесил. Тоже мне сыщик. На, читай, – Крутилин кинул в чиновника листок.

Яблочков ознакомился с ним по диагонали – Захар Петров чистосердечно признавался, что самолично задумал и осуществил кражу со взломом в квартире купца первой гильдии Тейтельбаума, а Жупиковых оговорил с перепугу, они, де, знать не знали, что увозят на склад ворованные вещи.

– Иван Дмитриевич, сие ложь. Я тоже сомневался. Но когда у Жупикова обнаружил кипу квитанций…

– Ах да, квитанции. Изъял ты их без постановления следователя на обыск – это раз. Жупиков уже много лет верой и правдой перевозит клиентам вещи: в начале лета – на склад, в сентябре – на квартиру. И давно заработал себе безупречную репутацию. Поэтому постоянные клиенты доверяют ему квитанции держать у себя. Я – в их числе. Это два. Швейцар Петров признался – три. Пойдешь сейчас в камеру к Жупиковым и извинишься – четыре. Армяшку тоже отпустишь на все четыре стороны – пять. Все! Шагом марш выполнять!

– Иван Дмитриевич…

– Я уже сорок три года Иван Дмитриевич. Или сорок четыре. Родители год позабыли. А церковь, где крестили, сгорела вместе с книгами. Ты еще здесь?

– Буду вынужден сообщить мои сомнения по этому делу судебному следователю.

– Заодно сообщи, что взял вознаграждение без моего разрешения. Да еще от жида! Сразу вылетишь отсюда, как пробка из-под шампанского. И с таким аттестатом, что не то что на коронную службу, двор подметать не возьмут.

– Иван…

– Еще слово, клянусь, вместе с Захаркой Петровым по этапу за мздоимство отправлю. Кругом!

Яблочков на ватных ногах вышел из кабинета, сел за стол, закурил. Агенты, с которыми вчера кутил, сегодня стыдливо от него отворачивались. Загасив окурок, Арсений Иванович пошел в камеру, где содержались Жупиковы с Аставацатуровым. Там, против правил, был накрыт стол, на котором пыхтел самовар. Мазурики, громко причмокивая, гоняли чаи. Когда вошел Яблочков, Африкан сделал вид, что его не замечает. Арсений Иванович кашлянул.

– А-а, господин на побегушках, – нагло улыбнулся Жупиков-старший. – Заходи, заходи. Сегодня-то чайку с нами выпьешь?

– Я пришел принести извинения…

– Засунь их куда подальше! – вскочил младший из Жупиковых.

Но отец опять его осадил:

– Цыц! Говорю здесь один я. Продолжай, мусье на посылках.

– Вы свободны, можете ехать домой.

– Сперва чай допьем. А ты, раз чай не хочешь, пшел вон отсюда, – махнул Яблочкову мазурик. Однако, когда открыл дверь, вдруг его остановил. – Нет, постой. Ну-ка, обернись. Обернись, говорю! Посмотри-ка на нас и хорошенько запомни. И если опять перейдешь нам дорогу, пойдешь пешком в тайгу соболей там гонять.

Выйдя из камеры, Яблочков вытер пот со лба. Его трясло. Он с трудом сумел сдержать себя во время унизительного разговора. Как же ему хотелось выхватить ремингтон и разрядить в негодяев барабан.

– Эй, начальник, дай закурить, – услышал он голос из соседней камеры. Голос был ему знаком – Захарка.

Арсений Иванович позвал городового и велел впустить его и в эту камеру:

– На, – протянул он папиросу подследственному.

– Спасибо. Ой, простите, благодарю! Ошибся с непривычки.

– Уже научили?[12]– понял Арсений Иванович. – Осваиваешься, значит?

– Что поделать? Видать, на роду так мне написано: без вины пострадать…

– Почему без вины? Ты кругом виноват.

– Не я! Жид! Кабы с дачи не вернулся, все бы по-другому в моей жизни пошло.

– А зачем ты Жупиковых выгораживаешь?

– Начальник ваш велел. Сказал, так срок поменьше дадут. И отправят поближе. И не в Иркутскую губернию, как вы грозились, а в Томскую или Тобольскую. А Иван Иваныч… то есть Африкан Семеныч, пообещали-с, что не пешком пойду, а на телеге поеду. Ноги-то, чай, не казенные.

Яблочков вздохнул, дал про запас Захарке еще парочку папирос и вернулся за рабочий стол. Сложил аккуратно в стопку ожидавшие дела, вытащил из ящика чистый лист, обмакнул в чернильницу перо…

Отец умер, когда Арсений и две его старшие сестры были еще маленькими. Матушка с трудом растила их на скромную пенсию. Сестры получились одна другой краше и потому, хоть и бесприданницы, удачно вышли замуж.

В уездной гимназии Арсений был первым учеником, но мечтам его о дальнейшей учебе не суждено было сбыться – матушка скоропостижно почила в бозе. Изучив состояние дел, в наследство Арсений Иванович вступать не стал, чтобы не путаться в долгах по гроб жизни. Однако из родного городка ему пришлось уехать – матушкины кредиторы были весьма недовольны таким его решением.

Начались поиски места. Вчерашнего гимназиста, хотя бы и с медалью, брали лишь на самые жалкие должности. Каким-то чудом в одном из уездных городков Рязанской губернии Арсению Ивановичу удалось устроиться в гимназию преподавателем латыни. Увы, здесь его ожидало фиаско – воспринять вчерашнего ровесника учителем гимназисты не пожелали, на занятиях у Яблочкова вечно стоял гвалт, после первой инспекторской проверки его из гимназии попросили. Зато в другом городишке приняли на должность судебного следователя. И сия служба сперва показалась Арсению Ивановичу синекурой – даже мелкие преступления, вроде поножовщины, случались в том городке редко, а про грабежи с убийствами там и не слыхивали. Однако непосредственный начальник – местный прокурор – оказался любителем заложить за воротник. Он вполне искренне считал, что главной обязанностью его подчиненных является составить ему в этом компанию. Возлияния в присутствии начинались с утра, а заканчивались поздно вечером дома у прокурора непременным ликерчиком после ужина. Даже в неприсутственные дни от выпивки не удавалось отвертеться – Яблочкова обязательно приглашали к обеду и, пока прокурор не напьется, не отпускали.

Через полгода Арсений Иванович заметил, что по утрам у него дрожат руки, унять которые удавалось только стопкой. И решил, что с него хватит.

– Жаль, очень жаль, – посетовал прокурор, – у вас выдающиеся способности. Я-то после ликерчика сразу на боковую, а вы еще до квартиры умудряетесь добрести.

На сей раз Арсений Иванович решил попытать счастья в губернском городе. Приехав в Рязань, в первый же вечер отправился в театр. Давным-давно, когда гостили тут с матушкой, они тоже его посетили, и Яблочков забыть не мог, какое оглушительное впечатление произвел на него спектакль. На этот раз давали «Доходное место». И пьеса, и сам спектакль настолько понравились Арсению, что, обнаружив утром объявление в газете: «Известный антрепренер Сковородин объявляет набор господ актеров на новый сезон», он отправился по указанному адресу.

– Какой красавчик! – воскликнула, увидев его, прима труппы Колотыгина.

Сковородин, пожилой сутулый трагик с орлиным носом, скривился:

– Где вы играли раньше, молодой человек?

– Нигде, – честно признался Яблочков.

– Боже, какой баритон, – сложились от восхищения ладошки у Колотыгиной. – Прирожденный герой-любовник.

– Не подходит, нет опыта, – гнул свое антрепренер.

– Сама всему научу.

– Не сомневаюсь, – пробурчал Сковородин.

«Репетировать» – так Колотыгина называла кувырки в ее кровати – она была готова целыми сутками, Арсений за первый месяц своего актерства восемь фунтов потерял. Труппа часто переезжала из города в город, потому что состав ее был слабым и представления частенько заканчивались свистом.

После спектакля в Калуге за кулисы пришла сестра Варя:

– Арсений, бог мой! Как хорошо, что мой Сергей Сергеевич задержался на службе. Умер бы от стыда, узнав тебя. Как ты посмел пойти в актеры?

– Надо же что-то кушать.

– Ты говоришь как лакей. Неужели не мог написать, попросить помощи?

– Зовешь в приживалы?

– Почему в приживалы? У Сергея Сергеевича – дядюшка-генерал в Петербурге. Я упрошу его написать, попросить для тебя протекцию. Только ты должен немедленно, слышишь, немедленно покинуть этот вертеп. И никому никогда даже под пытками не признаваться, что служил актером. Это – позор. Как ты не понимаешь?

Арсений Иванович и сам уже был не рад службе в театре. За пять лет кочевой жизни, наполненных бесконечными интригами из-за ролей, постоянными денежными обманами Сковородина и изматывающими «репетициями» с Колотыгиной, очарование сцены сменилось ненавистью и презрением к ней. Да и перспектив для себя он не видел. Молодость скоро пройдет и вместо героев-любовников придется играть простоватых отцов семейств, потом – лакеев. А затем, если повезет, – богадельня. А если не повезет – место на паперти.

Генерал-майор Ефимов-Ольский давно пребывал в отставке.

– Почему-с не желаете служить Отечеству на поле брани? – спросил он строго.

– Из-за слабого здоровья, ваше превосходительство.

– Образование?

– Гимназия. Окончил с медалью…

– Чем изволили заниматься ранее?

– Служил судебным следователем в Спасске-Рязанском.

– Это в захолустье гимназистов следователями берут. Здесь вам столица! Без образования никакая протекция, даже моя, не поможет.

– Верблюжонок, – подала голос жена генерала Серафима Юрьевна, старушка с добрыми глазами в старомодном чепце. – А если Феденьку попросить?

– В полицию пойти не побрезгуете? – строго спросил Ефимов-Ольский.

– Нет, – пожал плечами Яблочков.

И через день представился Крутилину.

Арсений Иванович дописал прошение об отставке, оставалось лишь его подписать. Но он его спрятал в ящик, чтобы еще и еще обдумать внезапное решение. Вынужденное решение.

Совершенно случайно попав в сыскное, Арсений Иванович понял, что рожден для этой службы. Ему нравилось ловить воров и грабителей. И Крутилин ему нравился. Можно сказать, что Ивана Дмитриевича он просто боготворил. До сегодняшнего утра, конечно. Крутилин не только командовал, но и учил его нелегкому сыскному ремеслу. Первоначальный холодок (Ивану Дмитриевичу было неприятно, что не сам подчиненного выбрал, а навязали сверху) быстро растаял, когда Яблочков, переодевшись нищим, в одиночку задержал беглого каторжника[13]. И хотя платили в полиции немного, Арсений Иванович был доволен и службой, и перспективой. Потому что был уверен, что рано или поздно сам займет место Крутилина. А там, глядишь, и чины пойдут, и цацки, и квартира казенная начальнику сыскной полагается.

Сегодняшний день перечеркнул все надежды. Как же так? Почему Крутилин отпустил заведомых негодяев? Почему он поверил Жупикову? Зачем подверг Яблочкова унижению, заставив извиняться перед преступниками?

Арсений Иванович опять открыл ящик. И сразу закрыл. Протекцию теперь никто не составит – генерал Юлий Валерьянович Ефимов-Ольский нынешней зимой почил в бозе.

В огромную приемную сыскной полиции вошли Жупиковы с Аставацатуровым. Агенты, что там толклись, замолчали словно по команде. Африкан Семенович обвел их наглым взглядом:

– Ошибочка вышла, господа сыщики, – Жупиков повернулся к Яблочкову: – Что молчишь, хрен для поручений, а ну, подтверди.

– Вы свободны, обвинения с вас сняты, – сквозь зубы, будто под дулом, произнес Арсений Иванович.

Негодяи с важным видом прошествовали к двери.

А Яблочков дернул ящик, вытащил прошение и размашисто в нем расписался. Потом без стука вошел в кабинет и положил перед Крутилиным. Тот кинул быстрый взгляд:

– Причины?

– Семейные.

– Обиделся, значит…

– Господин надворный советник…

– Не перебивай. Я не закончил. Вернее, даже и не начинал. Садись, слушай. Думаешь, я не знаю, что Жупиков вор? Знаю. Преотлично знаю. И что швейцар сказал правду, тоже знаю. Но вот какое дело… Жупиков – мой освед[14]. Знаешь, сколько преступлений благодаря ему я открыл? Помнишь, кражу из дворца Великого князя М.? Кабы не Африкан, ни преступника, ни похищенную картину не отыскал бы. А если бы этого не сделал, еще неизвестно, кто сейчас в этом кресле напротив тебя сидел бы. Ты еще молод и просто не понимаешь, как тебе повезло. Вожусь с тобой, как со щенком, учу уму-разуму. Ну да, распекаю иногда, куда без этого? Но без злобы, по-отечески. А когда выращу из тебя волкодава, с преспокойной совестью уйду на пенсию внуков нянчить, рыбку удить. Будешь тогда меня, старика, добрым словом вспоминать. Потому что учить уже будет некому, а распекать станут пуще прежнего. Я от обер-полицмейстера всегда на полусогнутых выхожу, ни живой ни мертвый. И первым делом после его выволочки лекарство принимаю. Ты тоже прими, – Крутилин встал, подошел к сейфу, достал оттуда полуштоф с водкой и стакан, плеснул на донышко, протянул Яблочкову. – Потом сажусь, – начальник сыскной вернулся в кресло, – открываю ящик, достаю вот этот листок и читаю. На!

Яблочков не без удовольствия (голова после вчерашнего гудела сильно) выпил, поставил стакан и взял протянутую ему бумажку. Красивым с завитушками почерком там было выведено:

«Сегодня на сто втором году жизни скончался действительный тайный советник, кавалер орденов Анны, Станислава и Владимира первых степеней, бывший петербургский обер-полицмейстер и бывший министр внутренних дел Иван Дмитриевич Крутилин. Он принадлежал к числу тех типических тружеников, которые работают с утра до вечера, не знают никаких в свете удовольствий и всецело преданы своему делу…»

– Кто это написал? – спросил ошарашенный Яблочков.

– Кто еще с этакой любовью напишет? Сам, конечно. Так вот… Перечту сей некролог, вспомню, какой я есть замечательный, и успокоюсь. Ты тоже некролог себе напиши. Пригодится. Ну все! Разговор окончен. Пора за работу. Ступай.

– А прошение?

– Какое прошение? – И Крутилин демонстративно его разорвал.