Читать книгу Моя непризнанная жизнь. Военный Донецк глазами очевидицы - Валерия Эсте - Страница 2

Я родилась в Донецке через четыре года после окончательного формализованного развала Советского Союза, но первые несколько лет жизни провела в Шахтёрске.

Обычный двор, обычная семья, обычное детство поздних девяностых. Мама рассказывала мне, как она делила одно печенье и смачивала его в молоке, что растянуть для меня еду на несколько дней. Но я этого совсем не помню. Моё детство было счастливым и беззаботным.

Жизнь была насыщенной, жизнь была интересной, казалось, что будущее сулит только прекрасные вещи. Я ходила в школу, не отдавая себе отчёта, что она украинская, что она постсоветская, что меня «воспитывают» в духе новой украинской политики. Ничего подобного я не замечала.

Школа была просто школой – я должна была туда ходить, я должна была учиться, я должна была получать оценки, за которые моим родителям не будет стыдно.

Иногда она была лучшим местом на земле, иногда худшим. Но однозначно она была вторым домом, в котором я проводила внушительную часть своей жизни.

Только где-то в средних классах, шестом-седьмом, я начала понимать, что что-то идёт не так.

В моей школе, которая гордо именовалась гимназией, постоянно проводились какие-то эксперименты. И все они почему-то приходились именно на мой год.

Правительство в Киеве решило, что детям срочно нужны новые учебники, потому что старые резко устарели? Конечно, эти новые учебники придутся именно на наши головы. Половину года мы протаскаем советские учебники, вторую половину – советские книги плюс новые украинские «правильные» учебники. Вес рюкзака школьника – да кому вообще это интересно.

Затем была постоянное переименование классов: сначала они назывались 1-й, 2-й, 3-й, 4-й, потом был 1ГА, 2ГА, 3ГА, а потом внезапно – восьмой. Какая от этого польза «гимназистам», я как тогда не понимала, так и сейчас не понимаю.

Смена преподавателей? Смена классных руководителей? Я сбилась считать, сколько молодых учительниц украинского языка и литературы у меня было за годы моего обучения. Восемь? Девять?

Точно сосчитать я не могу.

Они приходили сразу после пединститута, учили нас в течение целого года, были нашими «классухами», потом дружно беременели и тихо сваливали в закат. Ни одна из них до конца моего обучения в школу так и не вернулась. При всём моём широком мировосприятии, всерьёз относится к молодым учительницам я не могу по сей день.

Всерьёз относится к украинскому языку я не могу и подавно.

Украинский язык вообще стал камнем преткновения с самого начала.

Моя бабушка, уроженка самого настоящего хутора со всем его национальным колоритом, расположенного в нынешнем Шахтёрском районе, всегда говорила на суржике. Сколько я её и себя помню.

Не русский, не украинский – нечто среднее, абсолютно понятное, тёплое и родное.

Я сама на суржике постоянно никогда не говорила, только разве что «по приколу», для смачной фразы в разговоре, но это ни капли не мешало мне понимать бабушку или любого другого человека, который говорил на точно таком же суржике.

В школе же оказалось, что это «вовсе и не был» настоящий украинский язык. По крайней мере так нам, школьникам, это подавали на уроках этого самого украинского языка.

Вот, смотрите ребята, вот это «правильный» украинский язык, вот это нормы «настоящего» украинского языка, вот это «правильный» словарный запас, – говорили нам русскоязычные учительницы на этих самых уроках, изредка переходя на «правильный» украинский язык.

Верила ли хотя бы одна из них в то, что говорит? – я очень сомневаюсь. После 2014 поголовное большинство этих учительниц и учителей, оставшихся в Донецке, на ходу переквалифицировались в учителя русского языка и литературы.

В моей собственной голове была очень интересная ассоциативная картина, и с какого-то возраста я начала её чётко осознавать. Украинский язык был для меня «несерьёзным языком», «бабушкиным языком», «деревенским языком», но никак уж не «государственным».

Все серьёзные науки и важные вещи я постигала исключительно на русском языке, на хорошем богатом метафорическом и ассоциативном русском языке. Он был и остаётся для меня языком знания, украинский язык был языком принуждения, пропаганды и недоумения.

Наши уроки украинского языка, как я понимаю теперь, проходили из рук вон плохо. Из-за частой смены учительниц ни о какой цельной системе преподавания речи идти и не могло, и это очень сильно контрастировало с той системой, которую давала нам очень сильная учительница по русскому языку и литературе.

Пока на украинской литературе мы снова и снова «аналізували вірши національних визвольників України-неньки», на русской литературе (официально предмет именовался «Зарубежная литература») мы читали Гоголя и Пушкина, Достоевского и Толстого, Чехова и Грибоедова, Жуковского и Бунина, и читали не поверхностно и формально, а очень глубоко и многосторонне. ЗНО (украинский аналог ЕГЭ) по зарубежной литературе никто сдавать не собирался – можно было позволить себе учиться по-настоящему.

На этих же уроках мы знакомились с зарубежными писателями: Джоан Роулинг (едва ли в современных русских учебниках её можно встретить, но в моём учебнике за четвёртый класс она точно была – глава «о распределительной шляпе» из первой части «Гарри Поттер и Философский камень»), Виктором Гюго, Джеком Лондоном, Вольтером, Бальзаком, Петраркой, Сервантесом, Марком Твеном, Чарльзом Диккенсом, О. Генри, Стивенсоном, Жюлем Верном, Киплингом, Оскаром Уайльдом, Шекспиром, Гёте, Хемингуэем, Андерсоном, Даниэлем Дефо, Бернандом Шоу, Стендалем, Бокаччо, Кафкой, Генрихом Ибсеном и многими другими.

Бытовая, пусть и очень хорошая, и «пронационалистическая» украинская литература не могла тягаться с такими гигантами мысли, с таким объёмом информации, который нам подавался на русском, нашем родном языке. Тем более она не могла тягаться в моей конкретной школе, где её учителя – ретрансляторы больше думали о продолжении собственного рода путём воспроизводства чад, нежели об обучении чужих чад, уже родившихся.

Помимо общих трудностей, у меня была ещё своя личная трудность в овладевании украинского языка – долго говорить на нём я не могла, как бы не старалась. Язык ломался, языка коверкался, я постоянно сбивалась с мысли и поправляла себя. Устные пересказы (усні перекази) были моим главным ночным кошмаром, хотя с письменным языком я более или менее справлялась.

И я не могла пересилить себя по-настоящему и заговорить, потому что не видела в этом реальной необходимости. Все вокруг говорят на русском, все думающие люди говорят – со мной – на русском. Украинский язык – это только школа, это только несколько уроков, это только по принуждению. Так зачем мне воспринимать его всерьёз?

Хотя мне годами, почти одиннадцать лет вбивали в голову, что украинский язык – это важно, это государственный язык, это язык, который нужно уважать, это язык, «за который умирали наши славные предки», я не верила в это ни один день своей школьной жизни.

Я не верила в это от слова совсем, и даже более того – из-за этого каждодневного «насилия» украинским языком, националистической украинской литературой и «национально-освободительной идеей» я ни капли не верила и в историю как в науку. Она была для меня такой же «серьёзной», как «Енеїда Котляревського».

Дома, готовясь к урокам украинской литературы, я иногда читала вслух бабушке эти многостраничные произведения «великих українських письменників». И поначалу моему удивлению не было предела – бабушка, моя бабушка, носитель подлинного украинского языка в моём детском восприятии, не понимала больше половины слов, которых я ей читала.

И это была бытовая литература, вовсе не научная и даже не историческая, обыкновенное описание быта украинской деревни, украинской семьи, отношений и природы. Бабушка не знала этих слов, что казалось мне немыслимым. Тогда я ещё не понимала до конца, что «державна мова», которую нам преподносили в школе как единственно верную и правильную на 99,9% состояла из западных диалектов, на котором в реальности говорили всего несколько украинских областей, и то – только ограниченное число людей в пределах этих областей.

Отдельные произведения украинской литературы мне очень нравились. Леся Украинка с её потрясающей мифологией и искренней любовью к природе, Ольга Кобылянская с её врождённым пониманием психологии и, в первую очередь, психологии деревенской, Остап Вишня с его короткими и очень точными и меткими юмористическими зарисовками. А уж про то, насколько мне зашло в своё время произведение «Кайдашева сім’я» с его 100% реалистичностью и семейной психологией я вообще могу рассуждать часами.

Взялась бы я читать эти произведения сейчас, с тем же удовольствием, которое испытывала в детстве? – Нет. Мой ответ однозначный.

Восемь лет насилия, восемь лет яростного национализма, восемь лет равнодушия, злобы, непонимания, восемь лет «превосходства в собственных глазах» со стороны непосредственных и опосредованных носителей этого языка уничтожили где-то очень глубоко во мне любое адекватное восприятие этого мелодичного и в общем-то ни в чем ни повинного языка.

Украинские власти добились своей цели – ни одной книги, написанной на украинском языке, я больше не возьму в руки, разве что с одной единственной целью – показать своим детям на примере учебников по истории Украины, насколько может доходить маразм и идиотизм отдельно взятой общности людей в их стремлении к безграничной власти.