Читать книгу Вокруг державного престола. Батюшка царь - Валерия Евгеньевна Карих - Страница 2

К тысяча шестьсот сорок седьмому году в экономике российского государства сложилась неблагоприятная обстановка. Цены на хлеб и зерно продолжали оставаться высокими.

Боярин Морозов, возглавлявший в думе «партию войны», был жестко настроен на войну с Речью Посполитой и ратовал за возвращение Смоленска. Находясь на самой вершине государственной власти и обладая мощным влиянием на молодого государя Алексея Михайловича, он убеждал преданную ему группировку бояр, а заодно и царя, как можно скорей начать подготовку к войне и терпеливо разъяснял, в чем её польза для государства.

В это же самое время во внешней политике государства под влиянием независящих друг от друга факторов и внешних причин также наметился сдвиг в сторону активизации действий против Речи Посполитой. И только неопытность молодого царя удерживали боярина Морозова от того, чтобы предпринять на этом дипломатическом направлении еще более целенаправленные и решительные действия.

Любая война, будь она локальная или всеобъемлющая, для государства – дело кровавое и затратное, и требует от всех институтов власти огромного напряжения людских и финансовых сил, поиска и накопления возможных резервов. И первым делом, конечно же, требуется отыскать надежный источник для пополнения казны. Боярин Морозов предложил для этого царю и думе сократить жалование служилым людям, что и было исполнено, и этим немедленно восстановил стрельцов против себя.

В тысяча шестьсот сорок шестом году по его предложению для пополнения казны был поднят дополнительный налог на соль, ставший для низших сословий настоящим ударом. Соль для всех сословий являлась основным консервантом, и ее резкое подорожание и сокращение потребления плохо сказалось на уровне жизни.

Но если принятые меры и привели к хорошему результату в части пополнения казны, для бедных сословий они оказались губительны. Пока у торговцев в амбарах залеживалось и портилось продовольствие, которое потом шло на корм скоту, крестьяне в отдаленных вотчинах и посадские люди в городах голодали. Увеличилось и количество голодных смертей. К тому же в последние два года погода также не благоприятствовала хорошему урожаю: засушливое лето сменяла дождливая холодная осень, что приводило к обнищанию низших сословий. А с конца прошлой осени в крестьянских хозяйствах и вовсе со страхом ожидали прихода зимы, и наступления весенней бескормицы.

По рекомендации Морозова на должность судьи Земского приказа царским указом был назначен родственник дворян Милославских – Леонтий Степанович Плещеев. Однако вскоре выяснилось, что это была роковая ошибка. Непомерная алчность, жадность и жестокость Плещеева, о которой слагались легенды, учиняемые по его указам грабительские поборы богатых купцов, рядских людей и даже жителей черных слобод, послужили тем самым роковым спусковым крючком вспыхнувшего летом следующего года народного бунта.

Но пока жизнь царя Алексея Михайловича и его приближенных, обитающих за массивными кремлевскими стенами, текла гладко и безмятежно.

В начале декабря тысяча шестьсот сорок седьмого года царский санный поезд вез царя Алексея Михайловича и боярскую свиту в село Павловское на охоту к боярину Морозову. Добирались удобным наезженным владимирским трактом в сопровождении многочисленного конного караула.

Предполагалось, что уже завтра с утра царь отправится на медвежью охоту.

В те времена такой вид охоты был очень опасным. Хозяин наших лесов бурый медведь, хоть и кажется на первый взгляд безобидным увальнем, да и рисуют его в народных сказаньях и побасенках обычно добродушным созданием, на самом деле далеко не так простодушен и безобиден, к тому же способен на молниеносную и непредсказуемую реакцию, представляющую для человека смертельную угрозу. Вот потому на такую охоту обычно ходят по два и три человека, а то и большим гуртом. А впереди выступают только самые опытные и бывалые охотники, которые пристально следят за действиями остальных участников. Все должны беспрекословно слушаться такого охотника, исполнять его указания, а то недолго и до несчастья.

В медвежьей охоте существуют довольно странные обряды. Например, всем участникам необходимо соблюдать при сборах особенную таинственность и тишину, иначе охота может закончиться неудачей, да и самого косолапого хозяина леса шумными сборами можно обидеть, показав неуважение.

Однако же утерпеть и совсем уж не говорить о предстоящем и увлекательнейшем событии молодым и здоровым юношам, едущим в санном обозе вслед за царем, в силу их возраста было довольно трудно. И дорогой между ними то и дело вспыхивали оживленные разговоры или рассказы, которые кому-то доводилось услышать от своего родича или знакомого. Рассказы эти периодически прерывались веселым шутливым спором и заразительным хохотом, доносящимся то из одних саней, то из других. Затем разговоры стихали, когда кто-то из спутников в суеверном испуге одергивал шутника. Тогда и остальные, переглянувшись, сконфуженно умолкали. Но потом они снова возобновлялись уже с новой силой, и свойственные молодежи пыл и азарт выплескивались наружу. Нервное возбуждение выражалось то в шутливом подталкивании плечами, то в громких и срывающихся на фальцет юношеских голосах, то в анекдотах и шутках, завершавшихся непременным выталкиванием какого-нибудь зазевавшегося товарища в сугроб из саней на ходу.

И вновь раздавался оглушительный хохот. А оказавшийся позади саней недотепа поднимался на ноги, весь красный как рак от злости, облепленный снегом. Сжав кулаки, кипя негодованием и желанием отомстить, он бросался вдогонку. Но сани в тот, же миг резво убыстряли ход и отрывались от преследователя. Оставшиеся в санях товарищи вскакивали с мест и дразнили догоняющего насмешливыми громкими криками, требуя от кучера гнать как можно быстрей, дабы выпавший на ходу товарищ их не догнал. И все эти молодые забавы сопровождались беззаботным и громким хохотом.

Медвежью берлогу обнаружил крестьянин Морозова Лаптев Иван, ходивший на белок. Он то и доложил боярину. А тот, будучи сам страстным любителем всяких охотничьих походов, и всегда поощрявший к ним молодого царя Алексея Михайловича, стал звать того в гости. Обстоятельства складывались для Морозова очень удачно. Предлагая царю развлечься, боярин преследовал две цели: отвлечь царя от депрессии из-за несостоявшейся женитьбы на Евфимии Федоровне Всеволжской, а заодно решить и свои личные вопросы.

Когда минувшим летом царь заявил, что хочет жениться, между боярскими группировками развернулась нешуточная борьба. Каждая группировка предлагала царю свои кандидатуры, с помощью которых им можно было бы укрепиться во власти. Из двухсот девиц выбрали шесть красивых девушек, которых и представили на смотрины царю. Тому приглянулась дочь небогатого касимовского помещика Евфимия Федоровна Всеволжская, которая была необыкновенной красавицей. Алексей влюбился в нее с первого взгляда и отправил в знак сердечной привязанности платок и кольцо. Евфимия стала царской невестой и с подобающими почестями взошла «на Верх», на половину царицы.

Однако у боярина Морозова на примете имелась своя кандидатура на звание царицы. Чтобы выдвинуть ее, он запугал сенную девушку, которая должна была одевать Евфимию на выход к царю, заставив так туго заплести косу царской невесте, что та упала в обморок перед царственным женихом. Явился придворный врач и определил у невесты падучую болезнь. Морозов же прилюдно обвинил отца невесты в сокрытии тяжелого недуга дочери. Всеволжского подвергли пыткам и сослали с семейством в Тюмень. Свадьба не состоялась, оставив в сердце царя Алексея незаживающую рану.

Зимний день выдался по-особенному свеж, румян и хорош.

Ветра почти не было. И легкий морозец, бодро пощипывающий раскрасневшиеся полные щеки царя Алексея Михайловича, доставлял тому несказанное удовольствие.

Царь Алексей Михайлович сидел, весь укутанный с головы до ног, будто в теплый кокон, в тяжелую бобровую шубу. Дорогой до его слуха долетал дружный хохот из едущих позади в санях молодых боярских детей и стольников. И всякий раз он с улыбкой и легкой завистью прислушивался к их беззаботному смеху, заряжаясь общим весельем и невольно подергивая себя за пушистый коротко стриженый ус. Самому ему уже надоело сидеть в санях неподвижно, и хотелось поскорее доехать и размять затекшие ноги. Один раз ему даже пришла в голову мысль, что будет неплохо и вовсе пересесть в сани к стольникам Федору Ртищеву и Матвееву Артамону, к которым он по-дружески благоволил. Но поразмыслив, остался сидеть один.

Сани его были запряжены в хорошую тройку крепких лошадей, ровно идущих резвой иноходью. И согревшись в своем толстом коконе-шубе, он впал в состояние сонливой расслабленности. Шум за спиной постепенно затих, он опустил голову и задремал, уткнувшись носом в высокий теплый воротник. На повороте сани неожиданно резко дернулись. Алексей встрепенулся и высунулся из-за мехового полога, огляделся по сторонам и залюбовался открывшейся взгляду, знакомой с детства картиной бескрайних русских полей, укрытых девственно белым снегом по обе стороны от убегающей лентой дороги.

Впереди и с боков от него по белому снежному полю скакали на одинаковых расстояниях друг от друга верховые стрельцы. На их крепких фигурах красовались красные, зеленые, синие кафтаны с золотым узорным шитьем, перепоясанные в талии темными кушаками с золотой бахромой и кистями, и все в одежде стрельцов было подобрано под цвет лошадиных попон. Каждый стрелец сидел на коне, будто влитой и, двигаясь в такт с животным, составлял с ним словно единое целое. Притороченные к кожаному поясу серебряные ножны и сабли красиво блестели на солнце.

При взгляде на этот нарядный строй едущих рядом с ним верховых, также как и на военных смотрах, которые он с воеводами уже принимал, Алексей Михайлович ощутил восхищение статью и выправкой своих солдат.

Российское государство, которым он правил, считалось богатейшим в Европе. Своей огромной территорией, богатствами недр, лесов, озер и рек оно ошеломляло воображение иноземных правителей и вызывало зависть. Но именно он, царь Алексей Михайлович, был царем всей этой необъятной земли с ее богатствами, недрами и людьми. Чувство хозяина, которое было ему уже знакомо, приятно льстило самолюбию, оно подогревало спрятанную в глубине его сердца гордыню и тщеславие. Но эти чувства не могли им полностью завладеть, так как не доставляли ему искренней душевной радости, которую он получал от прочтения богословских книг в своей библиотеке, от бесед и общения с близкими ему по духу людьми, которых он уважал и особенно почитал. И он знал этому причину. Осознание своей власти над людьми и упоение ею хотя и были знакомы ему, но не могли укорениться и полностью завладеть его сердцем и помыслами. И он был уверен, что такое никогда не произойдет. Потому что, и это он тоже понимал, он был, есть и будет плоть от плоти простого народа, его крестьянского общинного бытия и прочного народного духа. Крепкой занозой сидело в нем, как и в его боярах, окружавших его престол и строивших вместе с ним государство, почитание родового начала, дедова рода и старшинства, как это происходило в каждой отдельно взятой патриархальной семье. Да, он был царь, но в тоже время он был им и отец, глава единой общинной и государственной семьи. И все люди в его государстве, будь они богатые или бедные, являлись для него будто детьми, о которых он обязательно должен был заботиться, как и подобает отцу и главе семьи. И именно поэтому знакомые с детства атрибуты царской власти и роскоши, все эти пышные почести, щедро воздавшиеся ему по праву престолонаследия, хотя и возвеличивали, подчеркивая его превосходство, и утверждали могущество и самодержавную власть, никогда не могли поработить и завладеть им полностью. К тому же за его спиной стоял патриарх, олицетворявший не менее значимую для него высшую духовную государственную власть и имевший на него влияние. И также хорошо Алексей помнил наказ своего отца царя Михаила Федоровича, который тот дал ему перед кончиной: «Живи, сын, по правде и совести и руководствуйся Божьим словом…» и который он дал зарок соблюдать.

Сцена последнего свидания с умирающим отцом вновь возникла перед его глазами так живо, как будто вчера.

Вспомнился ему тягучий липкий страх, который охватил его, когда он увидел сделавшееся чужим и спокойным уже мертвое лицо отца. Его тогда захлестнуло острое горе из-за осознания потери родного и любящего человека, бессилие от понимания, что теперь отца с ним рядом больше не будет, что он ушел навсегда. Как будто между ним и отцом упала вдруг с неба на землю с гулким стуком огромная и глухая каменная стена. Тогда, оставшись один после похорон в своих покоях, он повалился на постель и долго плакал навзрыд, понимая, что отныне одинок, ощущая страх и почти детскую беспомощность. И даже любовь и поддержка матери не могли утихомирить его боль от потери.

Потом состоялся Земский собор, и его провозгласили царем. Он видел чуткие лица бояр, страдающие и все понимающие глаза патриарха Иосифа, чувствовал, как его поддерживают под руки Морозов и двоюродный брат отца, его дядя Никита Иванович Романов. Видел среди толпы качающееся скорбное лицо своей матушки Евдокии Лукьяновны и понимал, какой груз ответственности и крест отныне возложены на его плечи. Но главное, что он понял тогда: он не один. Его поддерживали, о нем по-отечески заботились окружающие его убеленные сединами взрослые серьезные мужи. Он знал, что бояре его хитрые, умные, бывают жестоки, коварны и беспринципны, что не всем можно доверять, и с ними надо ухо держать востро. Но все же на ближних своих бояр, особенно на Морозова и Романова, а из духовенства на патриарха Иосифа и Вонифатьева он мог опереться и услышать от них сердечный и дельный совет. Это потом он понял, как ошибался, но все равно не стал бы ничего менять. Спустя месяц после кончины отца умерла матушка, и он снова погрузился в горе, был растерян, подавлен и вряд ли осознавал, что делать дальше и как жить. И снова его окружили теплом и заботой Морозов, патриарх Иосиф и Вонифатьев, ободряя, утешая и вселяя надежду, что впереди будет полегче. Он никогда не забудет это. Как и своих задушевных бесед с патриархом Иосифом по вечерам, который втолковывал ему, что «власть – не только царские почести и могущество, а еще и тяжелая, порой мучительная ноша, и твой крест, Алексей…»

Для него столь стремительное восхождение на царский престол и осознание ответственности за все происходящее, было подобно вхождению в незнакомую бурную, но явно глубокую реку. Когда под ногами бурлит и несется стремнина, а ты не знаешь, куда встанет нога, и когда ты вот-вот нырнешь с головой под темную воду, так и не научившись плавать.

Ему пришлось привыкнуть внимательно слушать своих бояр на заседании и запоминать каждое слово, выработать командные интонации голоса, говорить жестко и четко, часто высокомерно. Ему это было противно: его мягкая, податливая, эмоциональная натура давала о себе знать. К тому же он был совершенно чужд тщеславию и упоению высшей государственной властью, лукавству и интригам, желая жить просто и скромно. И чтобы очистить душу от свалившегося наносного, свободные часы проводил в молитвенных тихих стояниях, соблюдал посты и старался питаться, как обычный крестьянин, не допуская излишеств в пище, чем вызывал порой изумление у иностранных послов, бывавших на его царских приемах. Впоследствии всю свою жизнь он старался найти разумный баланс между исполнением государственного долга, принятием во имя его суровых и жестоких решений и искренним человеческим стремлением вершить царское правосудие по справедливости, во имя служения Богу и своему народу, как желали того его сердце и душа. И как часто потом метался он между выбором строгого наказания и собственными понятиями о справедливости и делании людям добра. Никогда, никогда не желал бы он противопоставлять эти драгоценные его сердцу понятия, но это не удавалось. И это было то, с чем ему придется мириться, и к чему требовалось прилагать много душевных усилий, терзаясь угрызениями совести и страдая за совершенный грех.

Царь Алексей Михайлович был умен и начитан.

Он был физически развитый и высокий юноша. Лицо его, пышущее здоровым румянцем – про такие обычно говорят «кровь с молоком» – имело благодушное и умиротворенное выражение, кроме тех редких вспышек вспыльчивости и почти необузданного гнева, которые возникали чаще спонтанно, когда кто-то из приближенных осмеливался слишком упрямо перечить. Однако же, обладая мягким и часто нерешительным характером, он быстро успокаивался и старался загладить свою вину, посылая «обиженному» подарки и ласковые письма.

Иногда можно было заметить на его лице во время серьезного разговора с каким-нибудь сановником некоторую задумчивость, отвлеченность и даже скуку, которая овладевала им, когда нужно было сосредоточить внимание на каком-нибудь важном государственном вопросе. Тогда он обычно пресекал разговор, мол, приму окончательное решение позже, которое и принималось после совета со старшим и близким наставником боярином Борисом Ивановичем Морозовым. Ему он доверял и на плечи его затем и перекладывал всю ответственность. В душе оправдывал себя тем, что не обладает достаточным опытом в государственном управлении или же внешней дипломатии.

Подъехав, сани по очереди останавливались, едва не наезжая друг на друга перед широко распахнутыми настежь массивными железными воротами. Верховые спешивались и заводили внутрь лошадей, стараясь освободить проход для следом прибывающих лошадей и саней.

Вооруженные бердышами караульные по приказу стольника-воеводы расположились у входа в ворота и по периметру частокола боярского подворья. В поле за оградой подворья разбивали шатры для объездного стрелецкого караула. Разжигали на расчищенных от снега площадках костры из заранее сложенных дров, чтобы согреть людей и животных и приготовить пищу. Между солдатами шли оживленные разговоры о предстоящей охоте и несении службы, шла перекличка, и отдавались команды. Закурился дымок, и в котлах закипела вода. Кашевары высыпали крупу, варили супы. В общем гуле голосов и лошадиного ржанья то там, то здесь раздавался то звонкий, то хриплый остервенелый лай дворовых собак, беснующихся возле будок.

Для расселения прибывших знатных гостей подготовили специальные гостевые избы за главными боярскими хоромами. Там же должна была расположиться в амбарах на соломенных тюфяках приехавшая дворовая челядь. Из столовой палаты к кострам подвозили на телегах воду в бочках, в мешках вяленое мясо, хлеб, рыбу и соль, муку на блины.

Все суетились и бегали из одного конца подворья в другой, меся сапогами расползающийся грязный снег и таская на спинах мешки и корзины с амуницией, оружием и мелкой хозяйственной утварью. Необходимо было поскорей накормить, напоить и разместить на ночлег огромную массу прислуги и лошадей. В воздухе стояли невообразимый шум и гам. Но в этой огромной и орущей толпе, кажущейся на первый взгляд неорганизованной и бессмысленной, каждый занимался порученным ему от командира или положенным по уставу делом. Стая стрижей, голубей, воробьев и ворон, которым до этого вольготно жилось на огромном боярском подворье, вспугнутая движением огромного количества повозок, людей и животных с отчаянным шумом и гвалтом взмыла в небо и как угорелая носилась над головами.

За оградой боярской усадьбы царили относительные спокойствие и тишина. На поле, расстилавшемся до горизонта, преломляясь в лучах солнца, блистал сияющими брызгами и слепил глаза нетронутый снежный наст. Небо висело над ним бездонным и опрокинутым ярко-синим колодцем.

Царские сани стояли отдельно, окруженные красно-кафтанными стрельцами. Бояре, дворяне собирались группами и вполголоса переговаривались, нетерпеливо поглядывая в сторону царских саней. Все ожидали, когда царь проследует в дом.

Боярин Морозов поспешил к себе домой, проверить и отдать последние необходимые распоряжения по царскому приему.

У отсидевшегося ногу до мурашек царя Алексея Михайловича, когда тот выпрыгнул из саней, на румяном и благодушном лице сияло выражение искреннего удовольствия. На душе у него в этот момент сделалось так славно и хорошо, что захотелось кричать. Он бы и крикнул, но ограничился тем, что, подойдя к большому сугробу с края дороги, с размаху пнул его ногой.

* * *

В этот момент у него за спиной раздались чьи-то стоны и оханья.

Царь обернулся и увидел возле саней неловко топтавшегося с бледным и перекошенным лицом боярина Василия Петровича Шереметева, обязанностью которого было следить за действиями царского конюшего, распрягавшего в этот момент лошадей.

– Что с тобой, Василий Петрович? Чаю, не заболел ли, – участливо поинтересовался Алексей Михайлович.

– Ох, царь-батюшка, прости, что потревожил твою царскую милость. Живот так сильно скрутило, не дохнуть, не выдохнуть, может селёдки вчера на ужин объелся…, – признался, морща лицо, бедолага. Он мог бы добежать уже до уборной на боярском подворье, но дворцовый этикет не позволял это сделать: никто не смел, идти впереди царя на подворье, кроме охраны.

– А ты найди в снегу укромное место, да и справь нужду…, – добродушно посоветовал Алексей Михайлович.

– Ох, спасибо, милостивец. Да, только где же такое найти, царь-государь? Народу-то вон, сколько шастает…, – страдальчески простонал Шереметев.

– А ты подальше в поле беги, будто зайчик: снег-то глубокий. Присядешь в сугроб, – тебя и не видно, – и Алексей Михайлович усмехнулся, до того ему понравилось экспромтом придуманное сравнение громоздкого и неуклюжего боярина Шереметева с маленьким зайчиком. Шереметев вымученно охнул:

– Батюшка царь-государь, отбежать-то мне нельзя, за санями нужно присматривать, – с дрожью в голосе пробормотал боярин, чувствуя, что не в силах терпеть.

– Беги уже, сам присмотрю.

– Спасибо, милостивец. А ты сделай милость, пригляди за санями, …ой-ой… – уже больше не сдерживаясь, простонал Шереметев и опрометью сиганул в ближайший сугроб, утонув в нем по пояс. Лихорадочно разбросав снег руками, он задрал вверх полы кафтана, нырнул в снег и надолго затих.

Царь с улыбкой отвернулся: дело было житейское. Стоящие неподалеку группа бояр не обращала внимания на настороженно выглядывавшую из-под снега макушку собольей шапки сидевшего там, как нахохлившийся тетерев боярина Шереметева.

Пока внутри подворья распрягались повозки и сани, местные жители из соседних деревень и слободок – крестьяне, ремесленные люди и чернецы толпой стекались к боярской усадьбе, желая утолить любопытство и поглазеть на прибывшего царя и знатных бояр. Стоявшие возле забора стрельцы пиками, палашами, бердышами оттесняли галдящих зевак. Толпа раздавалась и ширилась, но потом собиралась на том же месте. Громко судачила, обсуждая и разглядывая разодетых бояр и дворян. Народ напирал со всех сторон. Бросали дела в своих кузницах и мастерских кузнецы, косторезы, ремесленники, каменщики, плотники и подходили к усадьбе. От главной церковной паперти схлынули нищие и юродивые и заковыляли к боярской усадьбе. Мальчишки шныряли между стоящими взрослыми с гиканьем и радостными воплями, получали подзатыльники, увертывались и снова ныряли в толпу, бросаясь друг в друга снежками, толкались и путались под ногами.

Люди в задних рядах наседали и теснили стоящих впереди. Вот в толпе увидели, как какой-то боярин, а это был Салтыков, заспорил с другим боярином Хилковым. Оба стояли напротив друг друга, разъяренные и, были уже готовы вцепиться в бороды. Эта сцена добавила простым зрителям острот, крепких словечек и дружного смеха. Тотчас из толпы понеслась громкая и насмешливая песня:

– «На улице, на улице два петуха дерутся, друг друга заклевали, и быстро ощипали, ха, ха, ха, как нам жалко петуха…»

Толпа захохотала и смолкла, выжидая, что дальше. Хилков оглянулся, сплюнул с досадой и отошел.

– Гляди, Гришаня, как они вырядились, чисто павлины, и все такие важные, солидные…