Читать книгу Я, Он, Наши дети и рецепт мыла из хлеба - Валерия Кристовская - Страница 4

Как мы до этого дошли? Своим умом. Мы решили, что такой прекрасной молодой семье, как наша, для комплекта не хватает, конечно же, ребенка. Потому что сложностей нам мало было в жизни, надо было еще добавить. Мы в тот момент жили в квартире, доставшейся нам от Вовиных родителей. Они разменяли свою большую четырехкомнатную квартиру на две. И Вовке с Сережей досталась двушка. В ней-то мы и обитали одной большой коммуной: мы с Вовой и Сережа со своей женой. Убирались там по графику, конфликтовали без всякого графика. Сергей тогда был музыкантом популярным, но ветреным, периодически они с женой выясняли отношения, а мы с Вовкой через розетку с помощью трехлитровой банки подслушивали их разговоры. А что еще делать? Сериалов тогда еще не было, надо же было как-то развлекаться. Только шум за стеной слышали, я говорила:

– Ну, началось! давай, тащи банку, слушаем.

Мы брали семечки, садились рядом с розеткой, и хихикая слушали аудиосериал

В какой-то момент наша налаженная жизнь показалась нам чересчур размеренной.

Чего-то не хватает, – решили мы, – как-то скучно мы живем. Без огня, дополнительных проблем, места пустого очень много в нашей комнате. Да и лет мне уже много – целых 22 года.

А если честно, мне просто захотелось ребеночка родить. Такой был зов природы, как мне казалось. Женщинам, когда жить становится скучно, на ум приходят только радикальные и гормональные решения проблемы частичной своей занятости. Время есть, муж имеется, возраст позволяет – ребенок, я хочу тебя! От Вовки требовалось не так то и много. Он сказал:

– А почему бы и нет?

И я забеременела.

Диспозиция вырисовывалась такая. У нас есть комната в двушке, нет еды, плюс я беременная. А это значило, что, как минимум, надо больше есть. С одеждой тоже был напряг, но не такой сильный – я просто застегивала на одну пуговицу меньше по мере роста живота. То есть решение проблемы было простое – постепенно на тебе образовывалось все больше незастёгнутых пуговиц. И я была уверена, что и остальные проблемы по мере возникновения будут так же просто решаться.

Родители, узнав о нашем положении, за голову схватились: Куда вам ребенок, вы сумасшедшие? Как вы его кормить будете? Чем?

Но мы особо не думали, не переживали и не представляли себе, что такое ребенок. Мы были совершеннейшими детьми. Детьми, которые ждали ребенка.

Проблем с беременностью не было никаких, все было легко и просто, я и не заметила ничего, по большому счету. Ходила на работу, как все нормальные люди. Только толстела.

Я продолжала работать выпускающей. В эфир меня не влекло, я просто смотрела, как это делали другие, и понимала, что могла бы не хуже выступать, денег платили бы больше, да и вообще все равно я уже тут сижу. Намекала начальству, что в общем-то могла бы. И пару раз меня даже подпускали к эфиру – когда вдруг кто-то заболевал, или когда надо было очень громко гаркнуть в микрофон. И даже заплатили за это. Но на постоянной основе, конечно, никто к микрофону меня допускать тогда не собирался. Никто на радио свой хлеб добровольно не отдавал. Все люди были на своих местах. И если б я только попыталась кого-то сдвинуть и сесть на его стул, мне стекла бы в рот быстренько насыпали. Знаете, как балеринам в пуанты стекло подсыпают? Ну вот по той же схеме, только мне, минуя обувь, сразу в рот бы все сложили. Чтобы не разевала его, где ни попадя. Понимая это, я не высовывалась.

В общем, из радиоаппаратной я стартанула в декрет, а потом и в роддом.

Мы же помним, что у меня родители врачи? Разумеется, они очень внимательно за мной следили, пока я была беременна. И матери врачу в какой-то момент показалось, что я как-то слегка отекаю лицом. Слушай, говорит мне мать-врач, с такими делами шутить не нужно, ложись раньше в роддом, мало ли что, вдруг дома родишь?

Рожать дома, как и в целом рожать, представлялось мне делом сложным и неизбежным, но ждать неизбежность в домашних условиях было тревожно и отправилась я в роддом раньше времени. В тот роддом, в котором когда-то сама родилась. И в котором с тех пор ничего не изменилось. Женщинам по-прежнему сообщали на входе в это славное здание, что они вообще-то проститутки и нагуляли свой вот этот приплод, и фразу «А трахаться тебе, значит, не больно было, а теперь тебе больно?!» Мне тоже сказали. Кажется, она была кодом доступа в родильную палату.

Для меня это были не только первые роды, но и вообще первая госпитализация в моей жизни. И к врачам у меня было особое отношение. Я же, если и была у врачей, то у знакомых – либо папиных, либо маминых приятелей. И относились они ко мне соответственно. Меня везде проводили за ручку без очереди и уж, конечно, никто никогда на меня не орал и не обзывал проституткой. А тут я каждое утро внимательно выслушивала цветистый поток интересных речей про то, что непонятно откуда дети-то взялись и вообще большой вопрос, можно ли мне детей рожать в принципе – с таким-то подходом к жизни. А еще, по мнению окружающего медперсонала, все у меня шло не так, и не то, и с такими показателями не рожают и не живут, и что вообще у меня там такое, какого они никогда еще за все время работы не видели. И так далее и так бесконечно.

А в то время, надо сказать, очень сложно было лежать в больнице – не было никаких способов наладить контакт с внешним миром. Телефонов нет, посещений нет, если что-то нужно – пишешь записку, кидаешь в окно. Тому, кто за окном стоит, если стоит. Потому что стоять можно было только в определенные часы. Передачи с воли, конечно, были. Иначе можно было вообще загнуться. Никаких лекарств в роддоме не было в принципе. Все, вплоть до ваты и анальгина, надо было закупать. И на роды приходить со всем своим. Не только с ребенком, но и со всеми медикаментами.

В палате нас было 12 человек. В родовой тоже целый коллектив одновременно тужился. А я, извиняюсь, нежный ранимый цветок, я не люблю рожать, когда вокруг много народу. Меня это сбивает. И в палате не люблю жить, когда там 11 незнакомых женщин, которых я не знаю и не хочу с ними разговаривать. А деваться некуда, обстановочка вынуждает. Тумбочки между кроватями, простыни эти дырявые, ночнушки перестиранные, которые в печах прокаливают, чтобы микроб сдох. Окна не открываются, замазаны краской, чтоб с улицы никто ничего не разглядел. В общем, все, как полагается.

Несмотря ни на что я родила девочку, но мне ее долго не отдавали. Я не могла понять, в чем дело. Вроде в книжках читала: после того как ребенок родится, его должны отдать родительнице, он улыбнется, скажет: «Мама, как я долго ждал этого момента», мама тоже улыбнется, возьмет ребёнка за ручку, и они пойдут вместе по дороге навстречу сияющему будущему. Прям сразу в школу пойдут. Как-то так я себе это представляла. Но нет. Ничего подобного не происходило. Процесс случился, а ребенка нет. И мне неудобно спросить, а где собственно? И кого я родила? И куда сейчас-то обращаться, в какое свободное окно? Где их выдают? Все молчали, как партизаны. Иди, говорят, в палату себе подобру-поздорову. Я пошла. Попыталась, вернее. Это ж надо было еще дойти. Все болит, а ты в ночнушке и без трусов – не полагалось трусов-то. А прокладка полагалась. И куда ее лепить – непонятно. И как тебе вообще дойти до женщины, которая в конце коридора сидит и решает сканворд – тоже неясно. А она теоретически могла что-то знать…

Спустя какое-то время мне сообщили, что дочь мне не отдают, потому что у нее какая-то гематома на голове. И ее смотрит хирург. И решает, что с ней делать. А я не помню никакой гематомы, ее ж при мне доставали! И что делать в такой ситуации, когда ребенка не отдают – не знаю. Можно было бы с мамой проконсультироваться. Но где ее взять? Где-то в недрах роддома есть телефон, и надо бы попросить, чтобы пустили позвонить, а на том конце провода чтобы нашли маму, или кого-то из ее знакомых, чтобы спросить, что за гематома такая и живут ли с этим вообще. И жив ли ребенок в данный момент. И что со всеми с нами будет. Но до телефона добраться нереально. А снаружи роддома в этот момент в ужасе бегает Вовка, потому что ему вообще ничего не сказали. И он не в курсе, как у меня там дела, внутри этого славного заведения.

Через какое-то время принесли мне младенца с перебинтованной головой. Вид у нее был такой, как будто она ползла где-то, как товарищ Щорс, и ей каску пробили. Принесли мне младенца, значит, и вручили. Кормите, мамаша, сказала добрая медсестра. А как я и не знала. Очевидно, что грудью, скорее всего своей, но это не точно..

В книжке написано, что надо младенцем сначала полюбоваться. Я полюбовалась. Ничего не произошло. Мне говорят:

– Вы давайте делайте уже хоть что-то!

– Что? -спрашиваю

– Нууу разрабатывайте сосок!

Я говорю:

– Эээээ… Чей, простите, сосок? Чем? Как? Что делать для этого надо?

– А ничего, сидите и теребонькайте там все, потому что надо, чтобы ребенок брал сосок!

А ребенок, вскормленный бутылкой, уже не хочет ничего, и как бы говорит мне:

– Ты там сама свой сосок разрабатывай! Тебе надо – ты и давай, вперёд. Чего ты мне его пихаешь в рот? Не хочу и не буду.

Отворачивается и спит. Прекрасный такой младенчик, румяненькой, хорошенький, и у него всяко-разно забинтованная голова.

В роддоме этом я прожила неделю. Разрабатывала соски одновременно с одиннадцатью другими женщинами, которые сцеживались, как шальные. С шести утра в разных углах необъятной палаты возникали звуки молочной струи, бьющей в дно трёхлитровой банки. Как в коровнике. Псссть, псссть. Молокоотсосов не было, все руками делалось. А я сижу. И прям неудобно перед ними разрабатывать. У них-то все хорошо. У них надои. А я сижу соски накручиваю. Ребенка приносят – он спит и в молоке не нуждается.

Потом девочку мою перевели в другую больницу, чтобы что-то там делать с ее гематомой. Я поехала за ней. И это оказалось еще хуже, потому что в роддоме ее хотя бы иногда уносили туда, где лежали остальные дети. А тут вручают мне сверток и говорят:

– Вот ваш ребенок, гематому мы убрали, теперь будем заходить к вам пару раз в день, давать таблетки, а как только все заживет – отправитесь домой.

И уходят. И дверь закрывают. И никого кругом – ни нянь, ни врачей. Только такие же курицы, как я, лежат через стекло со своими младенцами. Это было очень страшно. Самое страшное, что со мной вообще было. Хотя нет, однажды случились в моей жизни американские горки, вот они, пожалуй, пострашнее будут. Но первый в моей жизни младенец в возрасте семи дней один на один со мной – примерно такие же кошмарные горки. Маленький человечек чего-то хочет, непонятно чего. И вот уже мы с ней ревем вдвоём – она ревет, потому что ей надо, а я реву, потому что не понимаю, что именно ей надо. И помощи не у кого просить и нет связи с миром.

Вспоминая свое дивное существование в этой больнице, я понимаю, какое это благо – мобильная связь. Это такое чудо, такая потрясающая вещь! Когда мне мои дети говорят сейчас:

– Ой, как же мы будем рожать, как же мы справимся?! – я смеюсь. Вы можете как угодно рожать, каким угодно местом, и даже дома все это проделывать, никуда не выезжая, но даже если вы отправитесь в роддом, у вас всегда будет связь с миром. В любую секунду. И это колоссальный плюс.

Постепенно я, конечно, осмелела, научилась брать дочку на руки, кормить, бутылку раздобыла где-то. Вспомнила, что я вообще-то медицинский ребенок и кое-что могу делать сама. Пошла к доктору и говорю:

– А знаете, что? Не будем мы тут лежать! И что это вообще тут у вас за таблетки?

Врачи мне говорят:

– Вот что, милая! Не надо нам тут свои порядки устанавливать! Пишите отказ от госпитализации и дуйте до дому.

Я подумала и дунула. Мы ушли из больницы домой.

Дома остро встал вопрос: а как бы нам назвать то, что у нас появилось на свет? Надо же какое-то имя этому дать? Я была человеком, воспитанным журналом «Караван историй».

Даже когда денег не было совсем, исхитрялась его как-то добывать и читать от корки до корки. И однажды наткнулась на статью о солисте группы «Duran Duran» Саймоне Ле Боне, жену которого звали Ясмин. Статья сопровождалась чудесными фотографиями, Ясмин сидела в ванной в окружении трех дочерей. Такие милые разновозрастные девчушки и их мать – редкая, как мне показалось, красавица. И такая это была завораживающая картинка, так мне понравилась Ясмин, что я решила – мою дочь будут звать этим прекрасным именем. Прям вот так пусть и запишут в своих ЗАГСах. Без всяких «а» на конце. Как бы вроде бы Жасмин, но по-другому. Родители с обеих сторон сказали:

– Ну ладно, вы дебилы, с вами все понятно. Назад уже не вернешь. Но ребенку-то зачем жизнь портить? Это же крах всего, у нее не будет шансов, с таким-то именем! Ладно бы вы назвали ее в честь бабушки – Леной. Или даже в честь дедушки, почему бы и нет, это не так было бы ужасно. Но Ясмин!? Такого имени и в святках-то нет, даже примерно.

Но этот поезд было уже не остановить. Главное, что имя Ясмин нравилось мне. И что Вовка на него согласился. Он вообще был за любой кипеш, лишь бы в нем просматривалась легкая степень безумия. И когда мы отправились в загс, я внимательно следила, чтобы ребенка записали правильно. Работница загса ничуть не удивилась, несмотря на то что кругом был двухтысячный год и тогда еще детей цифровыми кодами не принято было называть. Даже Илон Маск еще такого не изобрел. А уж в Нижнем Яся точно была такая одна. Но женщина в загсе мужественно выписала в документ все нужные буквы. Может, решила, что нас снимает скрытая камера и это шутка такая. Кто их там разберет. Так Яся стала Ясей.

Когда мы первый раз привезли младенчика показать родителям, Вовина мама сказала:

– Знаете, вот бывает такое, что у очень красивых родителей получается совершенно несимпатичный, страшный ребенок». У вас совершенно другой случай. Ребенок такой симпатичный, ну прям красавица. А на вас без слез не взглянешь.

Так мы и стали себя позиционировать. Красивая девочка и два ее несимпатичных родителя.

И дальше начались прекрасные долгие дни дома. Молока у меня не было, оно кончилось сразу. Все дело в сосках. Не теребонькаешь вовремя – не будет у тебя никакого молока. Так и случилось. А кормить-то все равно чем-то надо. Это пока мы были вдвоем, можно было выкручиваться, пропустить прием пищи, если этой пищи вдруг не оказывалось в холодильнике. С ребенком такой номер не прокатывал. Ребенок хотел есть. Голодать он не умел, диеты не поддерживал, зож отрицал. Молочная кухня, в которой мы могли раздобыть творожки и кефир для младенца, начинала функционировать с определенного возраста, Ясе должно было полгода исполниться. Мы покупали какую-то смесь, но она ею вообще не наедалась, вопила непрерывно. И тогда Вовина мама сказала:

– Что вы мучаетесь! Есть же прекрасная вещь – манная каша.

Мы решили, что это мудро, недорого и доступно. И Яся стала потреблять манку. Какие там грамотные педагогические прикормы? Суровая советская манка сразу. Ребёнок выпивал бутылку, раздувался как клоп, у нее откидывалась назад голова и она засыпала часа на четыре. Манка же как собачий корм – внутри организма увеличивается в объеме. Яся спала и ела. А мы думали – Какое прекрасное время, какая прекрасная манка и как же хорошо и просто быть родителями. Всего-то время от времени втыкаешь в ребенка кашу, и ты супергерой.

Проблемы начались, когда Яся стала хотеть чего-то еще помимо манки. Денег было очень мало, катастрофически. Помню, как стою посреди магазина и думаю, купить мне одно яблоко или один помидор. Яблоко можно было растянуть на два приема пищи, поскоблить ложкой, скормить половину Ясе, а вторую половину заныкать на завтра. Прекрасно помню муки выбора: Яблоко или овощ? Овощ или один памперс? Памперсы продавались по одному. Если в поликлинику надо идти, то необходимо ужаться, выкроить из скудных запасов денег на один памперс. Но тогда уже без яблока сегодня. А оно и к лучшему – меньше шансов, что младенец покакает. Мы молились, чтобы яся не какала в памперс. Писать можно – высушим на батарее, в конце концов. В целом, памперс – замечательное изобретение человечества, нормально вмещает, глядишь, и до школы протянет в одном-то. А если покакали – все, привет, на выброс придется. И мы, заслышав характерных кряхтящий звук, исходящий из ребенка, каждый раз замирали в ужасе. Нет, только не это! Только ж надели, ну. Держись, не делай этого!