Читать книгу Адъютанты удачи - Валерия Вербинина - Страница 2

Как видим, говоря старику о том, что в Париже у него нет ни единого знакомого, Алексей был не вполне точен. По правде говоря, знакомых набралось бы около десятка.

Первой из них следует назвать уже известную читателю Полину Степановну Серову, которую Гришка, денщик Каверина, весьма непочтительно, но небезосновательно именовал «анафемской барышней». Барышня была круглой сиротой восемнадцати лет от роду, очаровательной, доброй и покладистой – в те моменты, когда она не была упрямой, как стадо мулов, и назойливой, как репей. Именно два последних качества в полной мере пришлось испытать на себе князю Г., возглавлявшему N-ский гусарский полк, в котором числился друг детства Полины, голубоглазый обалдуй Лёвушка.

Что касается Лёвушки, то у него помимо прочих талантов имелся талант совершенно особенный. Есть люди, которые всегда умудряются выходить сухими из воды, а вот Лёвушка обладал способностью, совершенно противоположной, то есть влипал во все возможные и невозможные неприятности. И не то чтобы ему не везло – наоборот, он с невероятным упорством искал на свою голову приключений, а найдя их и получив по полной, искренне радовался, как хорошей шутке.

Последняя шутка, которую Лёвушка отмочил до того, как попал под арест, состояла в следующем: с группой приятелей, таких же балбесов, как и сам, он сорвал представление актрисы Глафиры Брандахлыстовой. Нет, актрису не освистали, не ошикали – молодые люди просто помешали ей играть, расхаживая по залу и громко беседуя во время представления. В результате пьеса с треском провалилась. Актриса устроила истерику, швырнула букетом в костюмершу и накричала на директора театра.

Я уже вижу, как вы пожимаете плечами: эка невидаль, несколько юношей пошалили, сделали глупость. И потом, мадам Брандахлыстова, если уж говорить начистоту, такая же актриса, как ваш дедушка – император Бразилии. Наивный мой читатель! Разве вы не знаете (но это только строго между нами), что госпожа Брандахлыстова пользуется милостью великого князя… (Нет, нет, трепещу, не смею назвать его имени.) Разве вам неведомо, что князь, невзирая на вовсе не юные лета, влюбился в нее, как мальчишка, посылает актрисе через адъютантов букеты, скрепленные бриллиантовыми браслетами, и даже – о ужас! – принялся сочинять стихи в ее честь? Разве вам неизвестно, что Глафира состоит под его покровительством, а значит, всякая обида, учиненная ей, рассматривается как прямое оскорбление самого князя? Ах, вы подозревали нечто подобное… Вы наконец-то поняли, почему сей унылой бездарности с писклявым голоском и неестественными интонациями достаются в газетах одни восторженные отзывы и почему ее называют северной пери и дивным виденьем нашей сцены…

А тут некстати явился гусар и, задорно бренча шпорами, выставил северную пери на посмешище. Естественно, пери закатила любовнику истерику номер два по усиленной схеме и потребовала наказать виновных. Отправить их в Нерчинск! На рудники! Поставить к позорному столбу! А еще лучше – вообще лишить жизни!

И тогда как-то незаметно выяснилось, что приятели Лёвушки пошли за ним исключительно потому, что тот их подбил – обманул, заставил, опоил, – они вообще не ведали что творили, а госпоже Брандахлыстовой желают исключительно всяческих благ и пожизненного процветания. Причем глаза их были при этих заявлениях такими кристально честными, что становилось даже как-то неловко, знаете ли.

Словом, приятели отвертелись, что и немудрено с их незамутненными помыслами и чистыми глазами, а Лёвушка – нет. Лёвушка не стал кривить душой: да, он сорвал представление нарочно. Просто Глафира успела порядком ему надоесть в предыдущей пьесе, портя своим присутствием все впечатление, и он решил как следует ее проучить.

– Голубчик, – сочувственно сказал ему тертый калач, старый полковник, которого поставили разбирать дело «о возмутительном поведении в храме Мельпомены и подстрекательстве к общественным беспорядкам», – может быть, у вас есть дядюшка или родственник какой-нибудь, немножко того… тронутый? Вы бы сослались на родство, а там, глядишь, вас бы и помиловали.

Но Лёвушка не имел тронутых родственников, о чем честно и сообщил. Полковник вздохнул и покачал головой. Он не сомневался, что на сей раз молодой повеса крепко влип – и теперь уже не выпутается.

Впрочем, на этом свете бывает всякое. Бывает, что ошибаются даже и полковники, тертые калачи, – но только тогда, когда подсудимый имеет такую подругу детства, как мадемуазель Полина.

Прослышав о случившейся с Лёвушкой беде, Полина спешно собралась и из своего скромного имения примчалась в Петербург. В уме у нее было только одно: спасти друга, чего бы это ни стоило.

И мадемуазель энергично принялась за дело.

Полина стала хлопотать, интриговать, обивать пороги, а когда надо – рыдать, ломать руки, умолять и сулить деньги. Она напоминала о заслугах своего деда и прадеда Лёвушки, принимавших участие во всех войнах Екатерины. Клялась, что ее друга сбили с толку, а вообще-то тот чистый ангел, только что без крыльев. Она досаждала всем, кому только можно, выклянчивая освобождение Лёвушки, перспективы коего были, прямо скажем, не самые радужные. Но больше всего заступница измучила князя Г., командовавшего Лёвушкиным полком.

Дело в том, что князь Г., если только захотел, смог бы легко добиться прекращения дела. Он был на хорошем счету у императора, и если бы князь заявил, что Лёвушка, отличный товарищ и душа-человек, малость погорячился, – к нему бы прислушались, Лёвушку перестали бы терзать, и все бы окончилось наилучшим образом. Но, увы, князь Г. был дружен с великим князем, а точнее – не желал с ним ссориться.

Итак, великий князь с помощью своих клевретов упорно, но методично шил дерзкому гусару Лёвушке форменное дело. Уже вскрылось, что Лёвушка буян и состоит в подозрительной дружбе с родственниками кое-кого из сосланных декабристов. Уже над челом Лёвушки маячил ярлык без пяти минут мятежника и ниспровергателя государственного строя, а этого в те годы было вполне достаточно, чтобы пропасть. Бедный, бедный Лёвушка!

«Бедный, бедный я!» – мысленно простонал сейчас князь Г., которому слуга только что доложил, что мадемуазель Серова, явившаяся в приемную с утра, упорно не желает уходить, хотя шел уже седьмой час вечера.

Да, да, Полина буквально взяла князя в осаду. Она обложила его со всех сторон, как дикого зверя. Мадемуазель подружилась с его супругой и выплакалась на ее плече; вкралась в доверие к его матушке, и та послала сыну особое письмо о страданиях «несчастной барышни», хотя до того баловала сына письмами не чаще, чем раз в три года. Мало этого, Полина подстерегала князя в театре, на прогулке, в гостях – и неизменно порывалась кинуться к его ногам и всучить ему очередное прошение о помиловании Лёвушки. Причем каждое последующее послание становилось объемистее предыдущего и содержало в себе все новые и новые детали о беспорочном Лёвушкином характере и его хрустальной душе.

Следует отдать ему должное, князь Г. никогда не жаловался на свою судьбу. Более того, всегда принимал ее с достоинством, хотя всем известно, что принадлежать к одной из первых фамилий России, пользоваться доверием императора и иметь сорок тысяч годового дохода – чертовски нелегко. Однако в эти дни князь Г. стал находить, что лучше не командовать полком, а носить чин помельче да поскромнее. Что может быть лучше, чем сидеть где-нибудь в глуши скромным титулярным советником да распивать чаи с вареньем! На такие, прямо скажем, революционные мысли его натолкнул не кто иной, как провинциальная барышня с незабудковыми глазами – барышня, совершенно забывшая приличия, кои предписывают каждому безропотно принимать свою (а в особенности чужую) судьбу, и затерзавшая князя мольбами отпустить ее товарища детства.

– Я не принимаю, – страдальчески простонал князь Г., проводя трепещущей рукой по влажному от пота лбу.

Лакей стоял навытяжку, и в его глазах князь внезапно уловил нечто вроде сочувствия. Как бы там ни было, вельможа рассердился, что имело великие последствия.

– Проси… – прохрипел князь и рухнул в кресло.

Часы пробили половину седьмого, когда мучительница князя нарисовалась в дверях.

– Ваше сиятельство! – с порога вскричала она.

И князь Г. понял, что пропал, погиб. Что мадемуазель никогда не отстанет от него, пока не получит своего бесценного олуха Лёвушку. Вся его решимость враз куда-то улетучилась, он съежился в кресле, и глаза его вовсе не сиятельно стали с тоскою блуждать по кабинету.

– Сударыня, – простонал князь, незаметно ослабляя галстух, – вы просите невозможного. Ваш знакомый…

И тут, когда его мысль билась в тупике, язык тщетно старался найти подобающие случаю казенные обороты, а страшная барышня стояла уже совсем близко, вперив в него беспощадный незабудковый взор, – тут перед ним забрезжил свет.

Да, князь узрел надежду на спасение – и воспрянул духом.

Никак, ну никак Лёвушку нельзя было отпустить, не став на веки вечные врагом великого князя. Но можно было обернуть дело совершенно иным образом.

Дело в том, что великий князь, равно как и начальник Лёвушки, были на ножах с военным министром – графом Чернышевым. Коротко говоря, оба князя спали и видели, как бы сделать так, чтобы Чернышев проштрафился и его бы с позором выставили вон. Но, увы, граф не подавал к тому ни малейшего повода, а военные кампании, которые велись в те времена Российской империей, шли скорее с успехом, чем наоборот. Поэтому надо было найти какой-нибудь другой повод низвергнуть министра.

И тут Чернышев сделал то, что человек служивый (в особенности в Российской империи) никогда позволять себе не должен, – проявил инициативу. Граф представил императору записку о том, что разного рода сведения, в особенности секретные, играют в жизни государств все большую роль. А раз так, неплохо бы образовать особую службу, которая, с одной стороны, будет охранять наши сведения от посягательств врага, а с другой – добывать сведения, которые позарез нужны Российской империи.

– А то что же получается? – добавил Чернышев. – Взять хотя бы французов: они ни с того ни с сего разжаловали своего короля, а мы об этом узнали едва ли не последними!

Граф имел в виду, что в 1830 году французы низвергли с трона Карла X, который до смерти им надоел своими старорежимными замашками, и вместо него посадили на царство куда более гибкого и либерального Луи-Филиппа.

Николай, ознакомившись с запиской, нахмурился. Во-первых, он терпеть не мог выскочек, которые таким вот образом отнимают престолы у своей родни. Во-вторых, император всерьез считал себя гарантом спокойствия в Европе, и его до глубины души возмутила произошедшая во Франции перемена власти. Наверняка его еще больше возмутил бы другой факт – что европейские государи плохо воспринимали то, что представлялось им посягательством на их права, и вовсе не желали, чтобы их спокойствие зависело от какой-то России, о существовании которой в Европе пару веков назад мало кто подозревал (все равно как старые бранчливые соседи, которые за долгое время соседства успели притереться друг к другу и только тешатся каждой стычкой, а тут – нате вам: является неизвестно кто и с грозным видом порывается разбирать их ссоры, хотя никто его не приглашал). Однажды непонимание данного факта обойдется русскому императору и Российской империи очень дорого: в Крымскую войну половина Европы, забыв разногласия, с удовольствием набросится на бывшего союзника, а другая половина с не меньшим удовольствием будет созерцать его поражение. Но пока шел только 1836-й год, и до Севастополя было ох как далеко!

– Особая служба? – Император поморщился. – Не нравится мне это название. И потом, на такой прожект нужны не только деньги, нужны люди. – Слово «прожект» его величество выразительно и самую малость насмешливо подчеркнул голосом.

Чернышев поклонился и выразил надежду, что люди найдутся, потому как не перевелись храбрецы в Русской земле. О том, что для выполнения некоторых щекотливых поручений понадобится нечто большее, чем просто храбрость, министр дальновидно промолчал.

– Я подумаю, – наконец сказал император. – Оставьте мне пока бумаги, я с ними ознакомлюсь.

А ознакомившись, наложил резолюцию, смысл которой сводился к следующему: 1) в строжайшем секрете образовать службу, но как бы не постоянно, а временно, впредь до окончательного решения; 2) привлечь к служению в ней военных людей; 3) для начала опробовать возможности службы на паре-тройке дел, о ходе коих доложить его императорскому величеству.

Уяснив смысл резолюции, военный министр наконец-то сообразил, что в кратчайшие сроки вместе со своим замыслом может пойти ко дну. Он проклял гения инновации, воспалившего его воображение, а также день и час, когда черт дернул его подать государю приснопамятную записку. Но делать было нечего: надо было выкручиваться.

И Чернышев, надо отдать ему должное, выкрутился. Незадолго до того молодой офицер по имени Алексей Каверин поссорился с неким пруссаком и убил его на дуэли. Последствия могли быть для офицера самые плачевные, но тут в квартире пруссака нашли копии секретных документов Генерального штаба. Министр тотчас же взял офицера под свое покровительство и, не моргнув глазом, объявил, что тот просто-напросто… ну да, ловко провел операцию по обезвреживанию неприятельского шпиона.

– Все это очень хорошо, – проворчал император, – но что вы станете делать сейчас? Вы же не можете просто вернуть его в службу! Иначе все сразу же поймут, что тут дело нечисто, ведь в отношении дуэлянтов у нас строжайшие законы.

Чернышев нашелся мгновенно:

– А мы отправим его за границу, пусть выполнит там кое-какие поручения. Когда он вернется, о том пруссаке и думать позабудут.

Николай свел брови к переносице. Заграница внушала ему живейшие подозрения. Он уже воочию видел, как первого и покамест единственного сотрудника свежеиспеченной особой службы перетянут на свою сторону злонамеренные иностранные агенты. В самом деле, откуда известно, что Каверин надежен? Никак нельзя позволить ему действовать одному, а то мало ли что!

Свои подозрения Николай тотчас же без обиняков высказал Чернышеву, но министр успокоил императора. Мол, он и сам понимает, что Каверина нельзя упускать из виду, поэтому посоветуется со знающими людьми и приставит к офицеру надежного человечка. Пусть вообще оба стерегут друг друга, так надежнее.

И поиск надежного человечка был начат. Одновременно Чернышеву пришлось уламывать Каверина, чтобы молодой человек согласился поступить в особую службу и, кроме того, делал вид, что именно по ее заданию ухлопал того пруссака. Потому что все, что имело отношение к шпионажу, внушало приличным людям того времени неописуемое отвращение.

По той же самой причине Чернышев не смог отыскать никого, кто бы взялся надзирать за офицером во время его заграничного вояжа. Нет, конечно, имелись люди, которые за деньги были готовы сделать что угодно, но министр не доверял им. И был совершенно прав.

Куда менее он был прав, когда обратился за помощью к князю Г. Когда князь услышал, что его спрашивают о надежных и хорошо знающих иностранные языки людях, которые могли бы отлучиться на время из полка, умели бы держать язык за зубами и ради Отечества были бы готовы на все, командир означенного полка сразу же сообразил, куда дует ветер, и его реакция была однозначна: он сожалеет – чрезвычайно! – но у него нет таких людей. Кто болтлив, кто пьет, кто расточителен, кто женат, и ежели согласится кататься по Парижам, то его Марь Иванна закатит ему такую взбучку, что агент не будет более пригоден ни к каким агентурным действиям.

Князю Г. казалось, что он поступил очень умно, отвадив военного министра, но теперь его постигло озарение. Мысль, пришедшая сейчас ему в голову, была даже не умной, а просто гениальной. Ведь если в только-только зарождающуюся особую службу запустить человека, совершенно для такого дела не приспособленного, то ясно же, что она развалится в мгновение ока. Стало быть, Чернышеву капут, а князьям – удовлетворение от ловко проведенной интриги.

Поэтому князь Г. встал с кресла и строго поглядел на Полину Степановну.

– Должен вам сказать, я измыслил средство спасти вашего знакомого, – объявил он. Вся его сухая парадно-войсковая душа обратилась в хрустальный сосуд, пронизанный золотой радугой радости. – Но прежде скажите мне: готовы ли вы на все, чтобы спасти его?

Полина, услышав последние слова, вспыхнула, а «благодетель» важно присовокупил:

– Не торопитесь с ответом, ибо речь идет о благе родины!

…Вечером князь Г. заехал к великому князю и рассказал ему свой коварный план.

– А нельзя ли найти какой-нибудь другой способ? – тревожно спросил великий князь. – Если я теперь отпущу этого прохвоста, твоего гусара, Глафира меня живьем съест!

– Выбирай: или гусар, или Чернышев, – твердо заявил собеседник. – Я пообещал мадемуазель Серовой, что его тотчас выпустят, как только она согласится войти в особую службу. А министр, бедняга, думает, что я ему оказываю услугу! Похвалил меня: мол, ловко я додумался, ведь женщина при мужчине будет вызывать гораздо меньше подозрений.

Великий князь заколебался, но Г. напомнил ему, что вскоре их полк все равно уезжает на маневры под Смоленск, так что, если умно промолчать, Глафира не узнает, что ее оскорбителя выпустили, а потом и вовсе думать о нем забудет.

– Ладно, – сдался наконец великий князь, – будь по-твоему. Но только потому, что я на дух не переношу Чернышева!

Поняв, что все улажено и несносная барышня больше не будет его допекать, князь Г. просиял лицом, засуетился и велел подать шампанского. (Великому князю, впрочем, он сказал, что пьет за скорейшее избавление от военного министра.)

Вот таким образом Лёвушка вскоре оказался на свободе, а мадемуазель Серова – в особой службе Российской империи. И кое-кто вскоре ох как об этом пожалел!