Читать книгу Московское время - Валерия Вербинина - Страница 3

Ночью по Москве ходить опасно.

И вовсе не опасно, мысленно одернула себя Нина, а просто – просто хочется поскорее оказаться дома, где так уютно горит лампа под крепдешиновым абажуром. Тьма таращится в окна, но ты не боишься ее, ты знаешь – она снаружи, а ты для нее недосягаема, потому что находишься под защитой своих стен. Совсем другое – идти после полуночи по почти что безлюдной улице под стук собственных каблуков, которым вторят толчки сердца, и Нина даже пожалела, что сгоряча отказалась от предложения своего нового знакомого, студента Былинкина, проводить ее. С Былинкиным ее познакомила подружка Ленка, благодаря которой Нина и оказалась сегодня в Большом театре. Ленка уверяла, что они идут вдвоем, но на месте обнаружилось, что к их компании присоединились этот Былинкин и его родственник – какой-то наркомовский[1] служащий, солидный брюнет сорока с лишним лет, то есть все равно что старик. Имя служащего Нина не запомнила, потому что им прочно завладела Ленка, а ей волей-неволей пришлось развлекать студента. Былинкин спросил, как она относится к классической музыке, и тотчас же сообщил, что сам к операм равнодушен, и вообще ему нравятся джаз и Вертинский. На языке у Нины вертелся вопрос, зачем же в таком случае ее новый знакомый пришел слушать оперу, но спросить она так и не осмелилась. В присутствии людей, которые были ей антипатичны, Нина терялась, а Былинкин ей сразу не понравился: смотрел слишком пристально, пытался поддержать разговор, когда уже играла музыка, и вообще у него была дурацкая фамилия и прыщ над верхней губой. Но теперь, когда последний оживленный перекресток остался позади и Нина, по привычке срезая дорогу, углубилась в лабиринт старых улиц, не затронутых грандиозными перепланировками последних лет, она поймала себя на мысли, что зря запретила студенту провожать себя. Ей было бы куда спокойнее, если бы рядом находился кто-то, пусть даже с прыщом и нелепой фамилией.

Холодный ветер бил в лицо, фонари источали болезненный желтый свет, с неба сыпалась мелкая противная крупа – весна в 1939 году выдалась снежной и неласковой. Упрямо наклонив голову в белом беретике и крепко прижимая к себе новую сумочку, Нина бежала сквозь апрельские сумерки. Берет был почти как у Норы Полонской в «Трех товарищах»[2] – для полного сходства недоставало только вышитой собачки, на которую Нина не отважилась, потому что сама вышивала неважно, а мать, Зинаида Александровна, которая как раз была на все руки мастерица, объявила, что собачка тут совершенно лишняя и Нине без нее гораздо лучше. На самом деле Зинаида Александровна не одобряла личность, которой дочь пыталась подражать. Положим, Маяковского мать Нины тоже не одобряла – по ее мнению, для поэта Маяковский вел себя на редкость антипоэтично, – но Полонская, ставшая причиной его самоубийства, и вовсе не вызывала у Зинаиды Александровны восторга. Нина же, в силу возраста, смотрела на вещи совершенно иначе: смерть из-за неразделенной любви казалась ей чем-то возвышенным, романтичным и необыкновенным, в зале кинотеатра она с волнением глядела на экран, на аппетитную молодую женщину с усталым лицом, томно изображающую femme fatale[3]. В сюжете присутствовала не только она, но и история мужской дружбы, не выдержавшей испытаний, и даже взрыв моста, осуществленный, впрочем, из самых благих намерений, но о взрыве Нина забыла, как только вышла из зала. После фильма она стала носить берет, хотя раньше была равнодушна к этому головному убору, и вообще стала уделять одежде куда больше внимания. Увы, коричневое пальто, в котором она ходила, при всем старании нельзя было сделать модным. С сумкой Нине повезло больше: одна из знакомых Ленки Елисеевой получила ее в подарок от кого-то, но то ли подарок не прижился, то ли даритель был не из тех, чьи подношения приятно видеть возле себя – одним словом, божественная темно-лиловая вещица с позолоченной цепочкой в итоге оказалась у Нины, а Ленкин кошелек пополнился на 85 рублей. Родителям, конечно, Нина назвала куда более скромную сумму – Василий Иванович и Зинаида Александровна были прекрасными людьми, но судьба отучила их от всего, хоть мало-мальски смахивающего на расточительство, и они бы не поняли, зачем дочери такая дорогая сумка, когда в магазине можно купить изделие Пролетарского райпромтреста рублей за сорок, если оно из кожи, и всего за восемь или десять, если оно дерматиновое…

– Мрря-я-я-у!

Кот сверкнул глазами на девушку, промчался во тьме клубком тьмы и канул во тьму. Нина аж подпрыгнула от неожиданности, но тотчас же взяла себя в руки. «И чего я боюсь, – подумала она, – совершенно нечего бояться». Идти оставалось совсем недолго, и Нина приободрилась. Скоро она будет дома, вот уже слева видна вывеска «Хлеб» над новой булочной. Раньше в ней был другой магазин, но потом случилась какая-то темная история, после которой его надолго закрыли, а недавно – гляди-ка – стали ремонтировать помещение и даже покрасили наружные стены. Витрина булочной еще пуста и нигде нет расписания работы, но вчера, пробегая через двор, Нина видела, как рыжий рабочий прилаживал вывеску, стоя на кузове грузовика. Значит, скоро в районе откроется еще одна булочная, и очень хорошо, потому что та, в которой они обычно покупают…

Но тут все мысли о хлебе и новом магазине вылетели у Нины из головы, потому что она разглядела впереди, во дворе, фигуру другого прохожего. Мужчина плелся, то и дело натыкаясь на деревья, бормотал какой-то вздор и вообще производил впечатление человека, который «перебрал» и совершенно утратил всякое ощущение реальности.

«А вдруг он бросится на меня? – подумала Нина, холодея. – Что я буду тогда делать?»

Хлопнула дверь, из дома выскочила взволнованная молодая женщина с шалью на плечах и подбежала к пьянчужке.

– Ваня, это невыносимо! – закричала она срывающимся голосом. – Иди домой!

– Не под-ду, – отвечал пьяница, решительно отстраняя ее рукой.

– Господи, за что же мне это! – запричитала женщина. – Ваня!

– Не тр… рожь меня, – угрожающе хрюкнул пьяница. – Тты… кто… такая… вообще?

– Ваня, ну Ваня! – запричитала женщина, бегая вокруг пьяницы, который без сил опустился на скамейку. – Ванечка, пойдем домой… Ваня!

Женщина вполголоса заговорила с пьянчужкой, который, очевидно, был ее мужем или братом и, где-то удачно «заложив за воротник», не желал возвращаться к домашнему очагу. Нина сердито наморщила носик. Ее выводила из себя картина бытового разложения, невольной свидетельницей которой она стала. Особенно раздражал ее Ваня, вокруг которого так хлопотала незнакомка. Косматый, с давно не стриженной бородищей, одетый черт знает как, он походил не на советского гражданина, а на форменное пугало. Нина даже поймала себя на мысли, что переживать из-за подобного субъекта, прямо скажем, себе дороже…

– Ну и сиди тут! – крикнула женщина с ожесточением и метнулась обратно в дом.

Пьяница обмяк на скамейке, и тут Нина с опозданием сообразила: чтобы пересечь двор, придется пройти мимо него. Слева виднелась вывеска новой булочной, впереди темнела дверь дома, в котором скрылась собеседница Ванечки, а справа, в глубине двора, за редкими деревьями, маячил другой дом, поменьше. Нина часто видела его, пробегая мимо, но никогда не обращала внимания. Днем это было неказистое одноэтажное здание с двускатной крышей, выкрашенное серой, во многих местах облупившейся, краской, а ночью – просто строение неопределенной формы и цвета, в котором не светилось ни одно окно. Скамейка с непредсказуемым пьянчужкой располагалась почти в центре двора, немного ближе к тому дому, в котором он, судя по всему, квартировал.

В обычное время проще всего было пересечь двор по диагонали, пройдя мимо скамейки, но теперь воображение рисовало Нине всякие ужасы, и она решила сделать небольшой крюк. Лужа возле булочной тоже сыграла свою роль: увидев, как в ней отражается свет единственного на весь двор фонаря, девушка мгновенно приняла решение и стала обходить скамейку справа, забирая ближе к серому дому. Нина старалась двигаться как можно тише, чтобы не привлечь внимание жутковатого существа, откликающегося на имя Ванечка, а потому, когда Ванечка неожиданно шевельнулся и повернул голову в ее сторону, блеснув глазами сквозь космы, Нину охватила паника.

– Гр-ражданка, – проговорил пьяница неожиданно приятным глубоким баритоном, – куда идем?

Нине очень хотелось сказать что-нибудь веское, чтобы поставить омерзительного пропойцу на место, но ее хватило только на сдавленный писк. Она метнулась в тень дерева, но пьяница уже поднялся на ноги и с проворством, поразительным для вдребезги пьяного человека, оказался возле нее.

– Не подходите ко мне, – пролепетала Нина, отступая в сторону. Больше всего ее испугало выражение глаз незнакомца. Было в них что-то отчаянное, что-то сумасшедшее, куда надежнее любых угроз убедившее девушку в том, что ее ночная прогулка непременно плохо кончится. Боковым зрением она заметила возле серого дома движение – оттуда кто-то вышел. Нина открыла рот, готовясь кричать и звать на помощь, но проклятый Ванечка ее опередил.

– Граждане бандиты, вы окружены, сдавайтесь! – заорал он в сторону тех, кто показался из серого дома. И Нине: – Ложись, дура!

В его руке непонятно откуда появился черный пистолет. В следующее мгновение пьяница, он же непутевый Ванечка, он же черт знает кто, явившийся из тьмы, кинулся к Нине и швырнул ее на землю.

– А-а-а! – заверещала девушка.

– Мусора! Вали их!

Пах! Пах! Пах! Сухо защелкали выстрелы, раздался звон разбитого стекла – из булочной тоже кто-то стрелял. Кто-то бежал, кого-то хватали, кто-то грязно и беспомощно ругался, кто-то кричал от боли, а Нина скорчилась на земле, зачем-то судорожно вцепившись в ручку сумочки, а левой рукой инстинктивно прикрывая голову.

– Бросай оружие! Бросай, кому говорят!

– Ты чё, ты чё, начальник…

– Юра, у него нож за голенищем! – Это пьяница обращается к кому-то из своих, кто выскочил из булочной прямо сквозь витринное стекло, ухитрившись, кажется, даже не пораниться.

– Ага, понял, Иван Григорьич… Ну-ну, Храповицкий, не шали! Отдай ножичек-то… Вот так, молодец! Руки! Руки держи, чтобы я их видел…

– Веник бежал! – кричит кто-то, и, приподняв голову (любопытство все же сильнее страха), Нина с изумлением узнает в говорящем рыжего рабочего, совсем недавно на ее глазах вешавшего вывеску на булочную.

– Там Антон и Петрович его примут, – отвечает недавний пьяница.

– Не догонят, – усмехается человек, которого держит на прицеле высокий, артистичного вида Юра.

Однако через минуту из-за угла дома двое выволакивают молодого парня, заломив ему руки за спину. На голове у парня копна непокорных волос, из-за которой, возможно, он и получил свое прозвище «Веник». Левый конвоир на ходу свободной рукой стирает с лица кровь, тотчас же проступающую снова. Судя по всему, Веник пытался оказать сопротивление.

– Царапина, Иван Григорьич, – говорит пострадавший прежде, чем ему задают вопрос.

– Все целы? – отрывисто спрашивает «пьяница», оглядываясь.

– Наши – да. – Юра передергивает широкими плечами. – Из этих трое наповал, один ранен…

И в самом деле, возле серой стены лежат два тела, третье – на дорожке, а раненый сидит, прислонившись спиной к дереву, и стонет. И хотя он вроде бы уже не представляет опасности, рядом стоит рыжий, угрожающе направив дуло револьвера на задержанного. Нина чувствует, как ее начинает бить крупная дрожь.

– А Елагин где? – с тревогой спрашивает Иван Григорьевич. – Елагин!

– Здеся я, – отзывается человек, показавшийся из булочной. Это приземистый крепыш флегматичного вида, и Нина вспоминает, что тоже видела его раньше, он помогал рыжему управиться с вывеской. Елагин бросает равнодушный взгляд на убитых и отворачивается, словно не он только что стрелял в них и убил как минимум одного.

Из большого дома стремительным шагом выходит уже знакомая Нине молодая женщина с шалью на плечах, а за женщиной следует совершенно седой, очень спокойный старик.

– Терентий Иванович, – обращается к нему Иван Григорьевич, убирая оружие. – Вызовите карету «Скорой помощи»… И машину для перевозки…

– Они уже едут.

– Лиза, вы в порядке?

Женщина поводит плечами, обхватывает себя руками.

– Когда началась стрельба, я испугалась… И когда брат выскочил через стекло… – Она кивает на высокого Юру, который смущенно улыбается.

– Юра, ну ты артист… – говорит кто-то с восхищением.

– Что за баба? – спрашивает другой голос, и Нина не сразу понимает, что речь идет о ней.

Приблизившись, Иван Григорьевич протягивает руку и рывком поднимает девушку на ноги. Ощущение у Нины такое, словно она превратилась в мозаику и вот-вот рассыплется на тысячу кусочков.

– Московский уголовный розыск, старший оперуполномоченный Опалин, – представляется Иван Григорьевич, скользя внимательным взглядом по ее лицу. – Кто вы и как вас зовут?

– Я… я… я студентка, – сбивчиво начинает говорить Нина. Она хочет объяснить, что живет тут неподалеку, что была в Большом – слушала «Сусанина», и всего лишь возвращалась привычной дорогой домой, но тут оперуполномоченный Опалин отмочил фокус: отклеил бороду, снял парик, и перед Ниной оказался молодой брюнет приятной наружности, которую портил только один дефект. Раньше, когда космы закрывали его лоб, не было видно довольно широкого шрама, наискось идущего через правую бровь и к тому же плохо зарубцевавшегося. Увидев этот шрам, тот, кого называли Храповицким и по-прежнему держали на прицеле, хрипло засмеялся.

– Скорохват, чтоб мне сдохнуть, – объявил он. – Ну и маскарад вы тут устроили, гражданин начальник!

И витиевато и грязно выругался.

– Маскарад не маскарад, однако ж тебя взяли, – спокойно ответил Опалин. – Зря ты в Москву подался. Мысль, конечно, неплохая была – после южных подвигов отсидеться в столице. Ну, вот и отсидишься теперь, как положено.

И тут Нина вспомнила. Банда Храповицкого орудовала на юге, а последним их делом было ограбление банка в Ростове, тогда во время налета убили посетителя и кассиршу. «Значит, они перебрались в Москву… – лихорадочно размышляла Нина. – И я чуть ли не каждый день ходила мимо дома, в котором они жили…»

Девушку вдруг остро поразила мысль, что зло, о котором даже не думаешь, может оказаться близко, так близко, и жизнь твоя повисает на тончайшем волоске. Ведь буквально только что, ни о чем не подозревая, она оказалась на линии огня, и если бы не Опалин…

Нина подняла глаза и встретила его сосредоточенный взгляд.

– Где именно вы учитесь? – спросил он.

– В институте имени Луначарского… Театральном. – Привычное сокращение ГИТИС от волнения выскочило у нее из головы.

– Актрисой, значит, будете?

– Нет. – Нина покраснела. – Я на театроведческом факультете…

– Зовут вас как?

– Нина. Нина Морозова.

– Документы предъявите, пожалуйста.

– У меня только комсомольский билет… – начала Нина, залезая в сумочку. И неожиданно поняла, что, готовя обновку к первому выходу, переложила в нее из старой сумочки кошелек, ключи, зеркальце, помаду… А билет, лежавший в особом кармашке прежней сумки, забыла.

За-бы-ла.

– Понимаете, товарищ, – залепетала Нина, покрываясь пятнами, – у меня новая сумка… и я… Я дома оставила документы! Честное слово… Я в Большом была… на «Сусанине»…

– И как вам, понравилось? – поинтересовался собеседник таким тоном, что нельзя было понять, издевается он, искренне любопытствует или просто спрашивает, как ему полагается по профессии.

– Очень! – искренне ответила Нина.

…Конечно, ей не повезло побывать на спектакле несколько лет назад, когда оперу Глинки, переделанную под требования новой эпохи, приехало смотреть правительство во главе с товарищем Сталиным которому публика устроила грандиозную овацию. Но Нина была счастлива и тем, что увидела «Сусанина» сегодня, в более спокойной обстановке. Размах постановки, костюмы, декорации – все пленяло, пробуждало мечту, уносило в какие-то другие миры. (А по молодости она больше всего ценила именно то, что заставляло мечтать…)

– У вас ведь сохранился билет? – очень вежливо спросил Опалин. – Покажите, пожалуйста.

Но у Нины не было билета, потому что их с Ленкой провели в Большой тот самый наркомовский старик и Былинкин.

– Мы по контрамарке прошли…

– Мы? Вы были не одна?

– Да, я с Ленкой была… Елисеевой…

Во двор, гудя, въехал видавший виды автобус для перевозки заключенных, а за ним вкатила и карета «Скорой». Сейчас меня арестуют, обреченно подумала Нина. Ночью, возле воровского притона, одна, без документов, с подозрительной историей о «Сусанине»… Опустив глаза, она только теперь заметила, что ее пальто заляпано грязью. «Правильно: я же лежала на земле, а кругом стреляли… стреляли…» И принялась машинально чистить пальто, избегая смотреть Опалину в глаза.

– Маслов!

– Я, Иван Григорьич…

– Проводи гражданку до дома. Проверь…

– Иван Григорьич, а как же…

– Мы тут без тебя справимся. Терентий Иваныч! Зовите понятых, будем производить обыск в доме гастролеров… Лиза, вы нам больше не нужны, идите к себе. Костя!

– Да? – Рыжий Маслов обернулся.

Вполголоса:

– О вежливости не забывай…

– О, а вот и царская карета, – захохотал Храповицкий, глядя на неказистый автобус. – Что ж, передам привет… барону Тыльнеру… старые знакомые, как-никак! В гимназии за одной партой сидели!

– Ты, мразь… – начал Юра, вспыхнув.

– Тихо, тихо, Юра, – вмешался Опалин и повернулся к Храповицкому: – С таким, как ты, Георгий Федорович не то что за одной партой, а в одном нужнике сидеть не будет… Пакуйте их, ребята.

В дверях большого дома толпились встревоженные жильцы. Лизу, вернувшуюся к подъезду, засыпали вопросами. Уцелевших бандитов вели в автобус, к раненому подошел доктор, а Нина шла прочь в обществе хмурого Кости Маслова с непередаваемым ощущением человека, которому не дали досмотреть последний акт захватывающей пьесы. И хотя все вроде бы уже кончилось и никаких сюжетных поворотов больше не предвиделось, ощущение незавершенности происходящего упорно не покидало Нину.