Читать книгу Теметерон. Понтиада - Валида Анастасовна Будакиду - Страница 3

– Ну вот, – только потеплело, сразу повылезали из своих квартир, как улитки на солнце, сидят без дела, языками чешут. Нет, чтоб книгу почитать, делом каким заняться. Так и будут сидеть, пока не стемнеет. Даже телевизор не смотрят. Такие убогие, прямо я не знаю… обокравшие сами себя.

Это мама. Моя собственная и единственная. У меня никогда не было другой и поэтому, всё, что она делает, как говорит для меня просто обычный образ жизни. Такой же, как застеклённый балкон с облупившейся на раме краской, как «моя» комната, которую я честно делю с младшей сестрой Элладкой, хотя в шестнадцать лет хотелось бы уже иметь свою собственною комнату. Говорят, у многих моих одноклассниц есть своя комната, если они не врут, конечно. Но, лично я её, то есть, свою комнату вовсе не хочу и не хочу её не потому, что её у меня никогда не было, и, скорее всего, не будет, а потому, что мама мне объяснила ещё очень, очень-очень давно:

– У нас «твоя-моя» нету, у нас всё «наше»!

Именно от присутствия в моей жизни этого «наше» я никогда не могу найти на месте то, что положила. Нет, мне совсем не жалко, если Элладка берёт огрызок моего чёрного карандаша для бровей, однако, она им пользуется совсем не по назначению, просто рисует в тетрадях всякую ерунду, от него же и так мало чего осталось! Так ведь ничего не скажешь! Слава Богу, Элладка сама не знает, что он для бровей, портит его только, так ведь секрет предназначения карандаша открыть невозможно. Если она узнает и расскажет маме, будет катастрофа по многим причинам. Две самые важные из них: первая – чтоб лишний раз не услышать про «твоё-моё», которого «у нас нет», и вторая, гораздо страшнее первой по тяжести и не в пример весомей:

– Что это ещё за «карандаш для бровей»!?

Потом придётся выслушать от мамы беседу о французских «кокотках» из «домов терпимости», рисующих себе на лице румянец кусками бурака, ибо их бледность, обусловленная «ненормальным образом жизни» распугивает «клиентов».

– А ты почитай, почитай «Яму» Куприна, – строго будет выговаривать мама, – там написано, как живут «уличные» в таких заведениях.

Моя мама – учительница. Она считает, что я – «её наказание», так сказать, «львиная доля её болезни», поэтому, чтоб хоть что-то то во мне исправить и починить, до уровня «не стыдно перед людьми», она при каждом удобном случае заводит со мной душеспасительные беседы, и не всегда мамины доводы остаются словами, не подкрепленными физическими внушениями.

Ещё минут двадцать придётся выслушивать об образе жизни неких «уличных», рыскающих по «тёмным улицам Парижа», хотя Куприн и не писал о Париже; минут десять непосредственно о самом «Париже» – опасном и страшном «городе контрастов» и уже в самом, самом конце – о страшном изобретении человечества «карандаше для бровей» – радости этих самых безбровых, бледных ночных парижанок.

Далее последует основная часть воспитательной беседы: придётся объяснять, «где именно» я «его взяла», у «какой именно подруги из класса», потому что у «девочек – школьниц из приличных семей не может быть таких кокоточьих карандашей». Потом надо будет рассказать, куда «именно» я этот карандаш себе «мажу» и самое главное, «зачем»!?

– Зачем ты себя уродуешь?! – О-о, кажется, у мамы сегодня нет уроков в школе и тетрадей для проверки, – что молчишь?! Зачем ты себя уродуешь, я тебя спрашиваю?! Ты же знаешь, ты – самый красивый ребёнок во дворе! И всегда была самым красивым ребёнком!

Всевышний… Я когда-нибудь просто подвинусь рассудком… Ну, невозможно всё время, когда тебя ругают, слышать про «самого красивого ребёнка во дворе». А если ещё принять во внимание, что я вешу почти на тридцать килограмм больше своих сверстниц и со двора, и в школе, тогда, пожалуй, да, пожалуй, на самом деле «самый красивый». Но маму упоминанием о лишних килограммах не смутишь, не смутишь её даже точным их количеством, ибо мама считает, что в девочке главное «не это», в девочке важна «скромность», «мягкость» и, конечно же, «целомудрие». Точнее, слово «целомудрие» в этом списке надо поставить на первое место. Само слово «целомудрие» мне видится большой, оранжевой тыквой, подпрыгивающей на деревянной телеге, запряжённой чахлой лошадкой; целой тыквы с бороздками, как меридианы. А ещё я, кроме вышеперечисленного, должна быть «блестящей», «гордостью школы», и являть собой «пример для младших братьев и сестры». По сути, я столько всего «должна», что мне кажется, будто это должна уже не я, а кто-то другой, мне вовсе и незнакомый.

Да-да-да, у меня ещё, кроме младшей сестры, есть два брата – Александрос и Арис. Александроса уменьшительно называют просто «Саша», хотя, когда ему выбирали имя, подразумевалось одно из имён Александра Македонского, а я думаю, что всё совсем не так, и вообще – когда хочу брата разозлить, называю просто «Сосиска». Он в семье самый-самый маленький. Арис по старшинству после меня. На самом деле, «Арис» – сокращённое имя, а зовут его «Аристотель». Аристотеля придумал папа в честь знаменитого греческого философа, хотя я бы брата лучше назвала Янис в честь дедушки, но меня, как обычно, никто и не спрашивает. Хотя нет! Вру. Когда он должен был родиться, деда посадил меня к себе на колени и, щекоча мне белой мягкой бородой толстые щёки, ласково спросил:

– Кого бы ты хотела, братика или сестричку?

Я чуть было не сказала дедушке всю правду, дескать, вообще бы никого не хотела, мне и самой одной с ним неплохо, а так придётся делиться с каким-то «братико-сестричкой», то укакивающейся, то уписывающейся, но тогда бы дедушка расстроился и подумал, что я эгоистка. А я вовсе не эгоистка, я просто не хочу никому деду отдавать – ни «братикам», ни «сестричкам», ни съезду КПСС, ни добрым феям и волшебникам. Мой дедушка принадлежит только мне! Он сам для меня и добрая фея, и волшебник, и может быть даже съезд КПСС в одном лице. Меня тупо поставили перед фактом, когда мама уже не помещалась в довольно просторной кухне, и просто спросили, о ком же я, как выяснилось, «мечтаю»?

– Деда, – я, сидя на его коленях, болтаю ногами в воздухе и никуда не тороплюсь, – я бы скорее хотела… хотела братика… и чтоб назвать его, как тебя – Янис, или можно по-русски Иван. Тоже красивое имя, правда? Оно всегда красивое.

Деда тогда обнял меня ещё сильнее, прижал к себе. Так мы и сидели с ним, обнявшись, я старалась дышать вместе с ним не быстро, не медленно, лишь бы вместе с ним. Тут пришла мама. Она окинула нас холодным взглядом и криво бросила:

– Ой! Давно не виделись! – Сказала мама нараспев и уплыла со своим животом в другую комнату. Если бы это была не моя мама, и я бы не знала, как она нас любит, я бы подумала, что чужая женщина зло смеётся над нами.

Через месяц родился мальчик. Его назвали «Аристотель». Папа сказал так лучше для ребёнка, и он вырастет философом. Когда Аристотель немного подрос, и мама стала с коляской выходить во двор, соседи шушукались, но улыбались и быстро запомнили имя.

– А как ещё греки должны назвать своего сына?! – Смеялись они.

Как, как? Ну, да, конечно: дочь – Афродита, сын – Аристотель… Забавно, однако. Особенно забавно сейчас, когда мы выросли, и нас снизу, со двора дети зовут играть.

– Аристотэли! Аристотэли!

«Дворняги» – называет их мама.

– Аристотэли! Аристотэли, цамо пехбутри витамашот! («пошли играть в футбол». груз.)

При звуках своего имени брат морщится, и молча захлопывает окно.

Вскоре Аристотель объявил нам, что отныне его зовут «Арис».

Мама ничего не сказала, только удивлённо вздёрнула брови. Мама Аристотеля обожает, никогда не ругает и всегда с ним соглашается. Зато папа сильно расстроился:

– Я дал тебе имя величайшего ума человечества! – Сказал он. В минуты особых психологических всплесков папа всегда переходит на патетику, – Дал имя величайшего ума человечества, а, ты отказываешься от него!

И было непонятно, что именно презрел Аристотель своим дерзким поступком, от чего отказался, то ли от своего имени, то ли от «величайшего ума», а может даже замахнулся на всё человечество.

Папа любит говорить загадками.

– Я готов отказаться от всего, что мешает мне жить! – Философски, вполне достойно своему великому предку заметил Аристотель, и скрылся в комнате, заперев её на задвижку.

Да, в отличие от нас с Элладкой у Аристотеля есть своя комната, потому что «он – мальчик», то есть, «мужчина в доме», так объясняет нам присутствие частной собственности у младшего брата мама.

– А вы – де-е-евочки! – Продолжает она, очень ясно очерчивая вертикаль власти нашей семьи, сцепленную с половой принадлежностью младшего поколения, – и этим всё сказано. Вопросы будут?

– Откуда?… – Вяло соглашаюсь я, отвечая вопросом на вопрос.

Сестру назвали «Элладой» в честь целой Древней Греции. Вот это да! Носить в себе целые моря, храмовые комплексы с мирным и военным населением, а также стадионы, школы и чего ещё у них там было, одним словом, вмещать в себе целую страну – сложно. Наверное, поэтому, чтоб как-то сгладить тяжкий гнёт былых поколений, Элладка теперь развлекает себя, как может. Он способна часами сидеть перед зеркалом, расчёсывать огромным гребнем волосы и делать с ними всякие штуки, ещё давить на носу прыщи и, если никого нет дома, рисовать маминой оранжевой помадой себе румянец.

Самый младший брат, который Александрос, как объясняет мама, «родился случайно». Мама думала, что заболела и у неё внутри «блуждающая почка», во всяком случае, она так и говорила всем, что у неё «внутри всё дрожит» и страшные отёки, потому что «блуждающая почка». Когда, наконец, они с папой решили пойти к врачу, ибо самостоятельному лечению «почка» уже не подлежала, а ноги мамы распухли так, что не влезали ни в одни туфли кроме папиных, то вернулись обратно через несколько дней со свёртком, перетянутым голубой ленточкой и противно пищащим содержимым. В тот же день на семейном совете нас троих поставили перед фактом существования «ещё одного братика», именно так с тех пор стало называться краснолицее, тоскливое существо, не дававшее никому покоя ни днём, ни ночью. Я уверена – существу дали имя «Александрос» в честь всех Александров, живших на Земле, ибо оно так орало, что тут одним Македонским было никак не обойтись.

Меня вообще ухитрились назвать «Афродита». Мама сказала, Афродита – древнегреческое имя. Зачем и чего оно мне?! И вообще, зачем мне всё это?! Разве не было у древних греков других имён?! Вон Мери из моего класса, она же тоже гречанка и имя у неё нормальное греческое. «Имери» как произносят его наши греки, оно означает «день», светлое и красивое имя, как и сама Мери. Я её называю «Мерка», но она не обижается, ей наоборот смешно. Мери моя лучшая и единственная подруга. Я много раз просила маму поменять мне имя и назвать как-нибудь поприличней, но мама категорически отказывается это делать. Она любит всё необычное, всё не как у всех и гордится этим. Иногда мне кажется, будто мама специально там, где много людей, громко кричит:

– Афродита! Афродита! Иди скорее сюда! – Даже если я ей сто лет не нужна, она кричит только, чтоб привлечь к нам внимание людей. Тогда точно все начинают вертеть головой и искать, что же это такое собирается приобрести мадам с таким громким голосом у лоточницы? Неужто «Афродита» – новое ватное мороженное в бумажной обёртке?

Я сжимаюсь в комок. Сжимаюсь и внутренне и внешне, сейчас все-все вокруг увидят, что на самом деле нет никакой лоточницы, и мама ничего не собирается покупать, она просто призывает меня к себе. Ещё секунда – и все вокруг увидят, кому принадлежит это «древнегреческое имя». А принадлежит оно мне – лохматой, невысокой девочке в мамином пальто. Не в спортивной курточке, как у всех моих ровесниц, которые если даже и в пальто, то хотя бы в своём. Я в старом, сером мамином пальто с искусственным воротником «под каракуль». Это очень грустное зрелище. Конечно, как говорится, гораздо важней твой внутренний мир и все эти ужимки с каблучками и сарафанами просто смешны, если в голове твоей пусто, но, тем не менее… И ещё: я толстая. Я очень толстая, толще всех девочек и мальчиков во дворе в два раза. Меня дразнят и надо мной смеются. Сейчас, после маминых истошных воплей в пустоту:

– Афродита! Афродита! – Все вокруг будут на меня смотреть, показывать пальцем и смеяться. Потом они будут толкать друг друга, тех, кто меня не заметил, толкать соседей, дескать, «глянь, что делается». Потом кивать на меня, и снова смеяться, теперь вместе с соседом. Самые деликатные пытаются делать это незаметно, и когда я смотрю на них, отворачиваются, но такими условностями редко кто заморачивается, обычно ржут в открытую.

Мне очень жутко, до слёз больно и обидно. Я не хочу быть толстой, не хочу это имя, я его просто ненавижу! Ладно, пусть я толстая, тут уж ничего не поделаешь, как говорит мама, потому что я – «крупный ребёнок», но имя… имя-то можно изменить!? Я хочу быть просто Машей, Таней, Кетино, Лианой – всем чем угодно – Рыбой, Асфальтом, Пихтой – лишь бы никто не оборачивался и не искал меня взглядом.

– Что ты хочешь, я не понимаю?! – Взрывается в таких случаях мама, – почему тебе не нравится, когда на тебя смотрят? У тебя очень красивое и редкое имя, ты сама красивая, яркая девочка, люди любуются тобой, улыбаются, смеются. Ты радоваться должна, а ты злишься и сутулишься. Ну-ка, не сутулься! Не сутулься, я тебе сказала, и волосы со лба убери!

Всё-таки и Аристотелю с «величайшим умом» и Элладке, несмотря на тяжёлые мраморные глыбы в каждой букве имени, повезло гораздо больше, чем мне. Александросу вообще лучше всех.

– Нет, ты только посмотри, посмотри на них! – Мама продолжает кивать в распахнутое рядом с газовой плитой кухонное окно. Она половником, называемым ею «разливательная ложка», помешивает обед в огромной кастрюле, и часто-часто выглядывает во двор.

А весна нынче в Тбилиси выдалась знатная! Только конец февраля, но от земли к небу поднимается тёплое, влажное её дыханье.

Весна в Тбилиси самая красивая на планете. Город похож на прекрасную принцессу, свежую, как роса и нежную, как водяная лилия. Томно раскинувшись на белоснежных простынях высокого ложа, кокетка купается в первых лучах восходящего солнца, прикрыв длинными ресницами глаза. Она то сомлеет и оголит безукоризненной белизны атласные плечи, то, вдруг прячась от лёгкого дуновения ветерка, по-кошачьи вздрогнет и вновь поспешно укутается в покрывало лебяжьего пуха.

Хоть зимы у нас и не очень холодные, но всё равно на улицах почти нет прохожих, а редких смельчаков, решивших прогуляться, дождь со снегом загоняют в кафешки или магазины. В кафешках белого мрамора знаменитых вод Лагидзе льют в гранёные стаканы сироп из подвешенных на штатив треугольных банок, очень похожих на огромные прозрачные фунтики для развесных конфет из гастронома. Сиропы похожи на радугу: шоколадный, сливочный, лимонный, тархун. Льют чего хочешь, и сколько хочешь. Можно даже заказать смешанный лимонад тархун и лимон прямо в один стакан.

В галантерейных магазинах полы паркетные, и чтоб лакированный узор покупатели не портили мокрой обувью, его посыпают деревянными опилками и чистят соляркой.

Я очень люблю запах солярки, он напоминает мне, что скоро придёт Новый год. Тогда деда принесёт в верёвочной сетке оранжевые, как солнце, апельсины, и весь дом наполнится запахом хвои и ванильного печенья.

Но больше всего в своём городе я обожаю фуникулёр и телевышку высоко-высоко на горе. Когда я была совсем, ну вообще маленькая, гора с парком и колесом обозрения была наша с дедом тайной.

– Постой, давай заглянем в одно место, – мы сворачиваем с проспекта Руставели от Дома Офицеров налево и поднимаемся на несколько метров вверх по узенькой улице со смешными домами, у которых деревянные, винтовые лестницы разного цвета снаружи от подъездов, а вовсе не внутри. Мы останавливаемся около полуподвальной книжной лавки с очень старыми и потёртыми книгами. Хозяин, чтоб привлечь покупателей вынес прилавок прямо на тротуар и теперь сидит рядом со своим товаром, держа в шершавых пальцах давно погасшую папиросу. Деда здоровается с букинистом, спрашивает о его делах и, с удовольствием перелистывая хрупкие, как тонкий лёд, страницы, всматривается в чёрно – белые, похожие на гравюры, рисунки. Деда словно ищет что то, но ничего не найдя, разочарованно кладёт книжку на прежнее место.

– Посмотри, что отсюда как на ладони, – вдруг оживляется он, – видишь, много красных огней на горе? Это фуникулёр! Туда поднимаются по канатной дороге. Помнишь, на Зéмеля такая станция со стеклянными перегородками? Вот оттуда и поднимаются кабинки прямо в воздух. Мы – то с тобой всегда ездим на машине, а у кого машины нет? Кабинки поднимаются высоко-высоко. Плывёшь над всей землёй, над деревьями. Разве Тбилиси – не волшебный город?

Это наша «канатка», это наш фуникулёр!

Два зимних месяца пролетают быстро. Зимой ведь много дел. То надо готовиться к празднику «23 февраля» – Дню Советской Армии и Военно-Морского флота, то к «8 Марта» – Международному Женскому дню. Интересно, а другие народы знают, что тётя Роза Люксембург один день в году подарила женщинам? В Гваделупе, например, точно знают. А ещё, у греков весной есть свой праздник, но о нём всем рассказывать нельзя, его знают и празднуют только греки. Это очень интересно, тайна делает праздник особенным, ещё особенней, чем Новый год, и зовётся он «День Освобождения Греции». Мери мне сказала, именно 25 марта 1821 года началось «восстание греческого народа, которое положило начало освобождению Греции от четырех векового османского владычества». Мы в школе по истории проходили про татаро – монгольское иго и про то, как Русь платила игу этому дань, а про Грецию в школе нам рассказывали только про античную, как будто Греция с античности началась и в современную Грецию перепрыгнула. Ах, да, ещё говорили, во времена Второй Мировой войны греки боролись против фашистов. И всё. Построили Акрополь и воевали с фашистами. Я знаю, почему так. У нас в СССР не принято отмечать праздники капиталистических держав, даже если это и война за освобождение. Вот была бы Греция, как Болгария или Польша социалистической, тогда можно было отметить какой-нибудь «День Братской Болгарии и воина Алёши». Хоть Болгария и воевала на стороне фашистов, сейчас-то она одумалась и, в отличие от Греции – социалистическая, вроде как на «нашей» стороне. Греция же наоборот – воевала против фашистов, но не одумалась, социалистической стать не захотела, буржуи там мучают рабочих; она – член НАТО, и это, по мнению Министерства Образования и нашего Горсовета, её отрицательное качество. Мой папа – член Партии Большевиков. Хотя он и грек, страна оказала ему высокое доверие, и приняла в Партию. Если на папиной работе узнают, как на самом деле он относится к Греции, в смысле, если узнают, что Греция ему нравится, его из Партии могут исключить, даже несмотря на то, что есть военные фильмы о греческих коммунистах и греческом подполье. И из партии могут исключить и с «работы снять». Греция отказалась идти путём Ильича, отказалась, как СССР строить коммунизм, в этом её грубейшая ошибка и этим всё сказано. А так была бы сейчас нашей шестнадцатой союзной республикой, кому от этого плохо? Поэтому, лучше никому о праздновании «Дня Освобождения» не рассказывать, отмечать тихо и про себя. Только «тихо» всё равно не получается, все готовятся заранее, суетятся и самое главное, устраивают как будто «свадьбу». То есть, просто так наряжают «жениха» и «невесту», сажают их за накрытый стол в самой глубине банкетного зала или ресторана, а все остальные, кто пришёл, типа «приглашённые на свадьбу гости». Если придут из КГБ и спросят: «Что тут у вас происходит?», мы ответим: «Свадьба! Разве вы не видите?!» И всё будет нормально. Да уже сто раз так делали, и всегда всё было нормально. Вот и в прошлом году, и в позапрошлом. И в поза-поза… ах, нет… тогда Сашка был очень маленьким, и мы не ходили. Ну, вот, ко Дню Освобождения Греции все готовятся, шьют новые платья, в магазинах то ничего приличного не купишь, тем более, на меня. Мне заказывают одежду у портних, потому что из готовой магазинной ничего не лезет, а другие заказывают, чтоб было красиво. У портнихи тёти Пиники столько заказов, прямо с ума сойти, и надо записываться за несколько месяцев вперёд.

Так холода и зима за всеми праздниками незаметно и пробегают.

Первыми в Тбилиси всегда зацветают абрикосы. Мы живём не в самом центре города, поэтому их у нас во дворе целая куча. Меньше, чем виноградных беседок, но тоже много. Считается, абрикосы цветут белым, но это не так. Лепестки прикрепляются к веточке розовым стебельком, поэтому и сами цветы кажутся розовыми, и стоит у нас полный двор таких розовых деревьев. Чуть позже зацветает вишня. Её тоже много. Она цветёт бело – зелёным. В июле, когда веточки усыпают бордовые шарики, по деревьям рассаживаются дети и едят шарики прямо со стебелька, и никто их за это не ругает. Кому ругать то? Вишни в каждом дворе общие!

Май – пахнет розами и адреналином, май – это школьные экзамены.

Даже не знаю, люблю я май или нет. Наверное, напополам. Не люблю за повинность учить «экзаменационные билеты», вспоминать давно забытый, пройденный или вовсе не прочитанный школьный материал, чего-то зубрить, писать мелким почерком шпаргалки на огрызках бумажек и думать, думать не о самой теме, а о том, как потом эту шпаргалку на свет вытащить, чтоб с экзамена не выставили? Зато люблю май за прощание со школой на целое лето, за море цветов, за сотни роз, колокольчиков, лилий, сирени. Это очень красивые, перемешанные букеты, они все пахнут, и от них кружится голова. Последний Звонок, торжественная школьная линейка, девчонки с белыми огромными бантами в волосах, мальчишки прямо такие расфуфыренные в пиджаках и галстуках, как женихи. Всё это заканчивается и… лето!

Моё любимое и совершенно замечательное лето!

Летом мы всей семьёй ездим в нашу деревню в горы. У всех людей есть своя деревня. Все живут в городе, но в города они приезжают потом. Вначале в деревнях рождаются их родители, деды и все остальные, они сами и едут в город, как будто в городах нет родильных домов. Ну, не знаю, тут я, наверное, путаю. Так вот, наша деревня называется «Орама». Она так высоко в горах, что солнце не успевает вечером закатиться, как следует, а надо уже обратно на небо выкатываться! Наша деревня, конечно, самая красивая в мире и стоит на четырёх родниках, а один родник бьёт прямо в середине церкви. В церковь тоже ходить нехорошо. В Тбилиси вообще нельзя, там пионеры и комсомольцы – активисты следят за порядком, и если тебя поймают в церкви, опозорят перед всей школьной линейкой и поведут к директору, а здесь, в деревне, никто не видит, или не обращает на нас внимания специально. В церкви постоянно сидят чьи-то бабушки, дедушки сидят снаружи в тени. Когда солнце перекатывается и тень уходит, дедушки пересаживаются под другую стену. Раньше, когда я была маленькая, в Орама не успевал кто-то приехать, как к нему сразу бежали гости, те, что приехали даже вещи распаковывать не успевали, это так интересно было всем смотреть, кто как вырос, и у кого появились усы или сиси. Многие родители тогда оставляли детей бабушкам и дедушкам и снова возвращались в город, но зато дети оставались в деревне аж до самой осени. Если в деревне праздник, родители снова приезжали на несколько дней обратно. Тогда все деревенские собирались вместе, украшали ворота дворов цветами, девчонки плели веночки и надевали их себе на голову. Ах! Какими мы сами себе казались красивыми! Мальчишки вообще ничего не умеют, они просто дразнились и бегали быстрее обычного. Музыканты играли на меил (музыкальный инструмент), все пели и танцевали наши греческие танцы. Мне больше всего нравилось, когда бил даул. Его звук напоминает стук в унисон моего и деды сердец, когда я садилась к нему на колени – дум-дум-дум…

Но в этом году всё будет не так, всё, с самой зимы и теперь уж до конца. Это мой последний школьный год. В этом году я получу бумажку со страшным названием «Аттестат зрелости», свидетельствующую о моей «зрелости» и пригодности для поступления в Тбилисский Государственный университет. «Другой дороги в твоей жизни нет!» – Так сказала мама. – Говорят, при поступлении огромный конкурс.

– Ты должна работать, работать и работать над собой, – это тоже говорит мама, случайно или специально перефразировав высказывание великого Ленина, который завещал «учиться, учиться и учиться». Мама считает, то Ленин чего-то не договорил или сам недопонял. Мама вообще любит всё менять, как сама хочет. Наверное, сказала «работать» специально, чтоб мне было страшней. А страшнее быть не может, мне и так давно страшно. Тбилисский Государственный университет похож на гигантского дракона с огромной пастью, который проглатывает самых лучших, молодых и красивых юношей и девушек, засасывая их в свою глотку, похожую на высокие, массивные двери. И там они исчезают, эти юноши и девушки, и в деревню к себе они, конечно же, не возвращаются. Не вернусь туда и я, потому, как буду отдана на съедение дракону под названием «вступительные экзамены». Да и чего в Ораму ехать то? Все мои ровесники и друзья тоже выросли. Теперь вообще мало кто летом ездит в нашу деревню. Деда – папин папа после смерти бабушки жил несколько лет один в деревенском доме и смотрел за хозяйством, но и он уже давно переселился к нам. Приехал однажды погостить, и папа уговорил его остаться. До сих пор удивляюсь, как папе удалось его убедить? Хотя… Боюсь казаться самонадеянной, но может быть, деда не уехал из-за меня?

Деда очень скучает по деревне. Очень. Первое время вообще не хотел входить в квартиру, сидел во дворе допоздна. Потом начал мастерить, строить, сажать, поставил высоченную беседку и «пустил» на неё виноград. Деда каждую весну аккуратно подрезает тонкие, ненужные веточки, делает винограду «прививки», и тогда на одной лозе выспевают сразу два сорта винограда, и гроздья висят совсем разного цвета; приносит черенки, сажает их и опрыскивает потом ярко-бирюзовым медным купоросом. Купорос очень, очень красивого цвета, глаз оторвать невозможно, но потом деда его портит, добавляет туда мел, и купорос из бирюзового становится противным.

Мысли о лете и предстоящих экзаменах портят моё каждодневное существование, не дают покоя. Я живу в ожидании чего-то тяжёлого и неприятного.

– Такие убогие, прямо я не знаю… Даже телевизор не смотрят! – Голос мамы возвращает меня из Орамы и виноградников обратно на кухню с газовой плитой и булькающей кастрюлей.

– А как им смотреть, если света опять нет? – Я не хотела ввязываться в разговор. Мои беседы с мамой редко не заканчиваются скандалом.

– А тебе какое дело?! – Она перестаёт мешать обед и резко оборачивается ко мне, – не тебя спрашивают и не с тобой разговаривают! – В голосе мамы я слышу радость. Она очень хочет с кем-нибудь поболтать. Мама общительная.

– А кого спрашивают? – Ну всё, раз ввязалась, теперь держись, – дома же никого нет, кроме меня, – надо попытаться хотя бы увести разговор в нейтральное русло, – кстати, а где Арис? – Я делаю движение, будто хочу заглянуть в комнату, – у него же уроки давно закончились. У нас самих последних двух уроков не было, а он ещё раньше со школы ушёл

– Укоротись, знаешь! – Мамина рука в кастрюле замирает.

Кажется мне «повезло». Это надолго.

– Тебе какое дело? – Мама так быстро умеет входить в раж, просто позавидовать можно – что ты меня всё время клюёшь и клюёшь?! При чём здесь Аристотель?! Ты за собой смотри. Я вот посмотрю на твои успехи в школе. Ты не забыла, что завтра вторник, папа снова придёт в школу и выпишет все твои оценки! Сейчас ты у нас на повестке дня! Ты в выпускном классе, а не твой брат! Если твой аттестат будет – тьфу, – мама с видимым удовольствием плюёт на пол, – не видать тебе университета как своих ушей!

Ах, эти «чёрные вторники», когда папа на самом деле приходит в школу, берёт школьный журнал и выписывает все мои оценки за неделю, и беседует с учителями, которые на меня «жалуются». Я живу от вторника до вторника, от прихода папы в школу до следующего его прихода.

Была не была! Раз мама всё равно завелась, мне терять нечего:

– Я толстая и меня с любыми оценками не возьмут ни в театральный, ни на журналистику.

Мама, абсолютно потеряв интерес к плите, поворачивается ко мне всем корпусом. Она упирает руки в боки, ноги на ширину плеч.

– Ах, какая потеря! И, слава Богу, что тебя не возьмут! Тоже мне – нашла специальность – журналистка и уличная! А, точнее, уличная журналистка. Даже знакомым стыдно сказать, – мама переходит на писк, как бы разговаривая с невидимыми знакомыми, интересующимися моей особой, – знаете, моя дочка будет журналисткой, вечно из дома уходящей и болтающейся неизвестно где и неизвестно с кем. Или ещё лучше, вы знаете – моя дочка артистка! Это же уму непостижимо! Я, конечно, сразу умру, дети маленькие по твоей вине останутся сиротами, зато ты живи, живи дальше как живёшь – тебя вообще никуда не возьмут. Ах, нет, – мама делает паузу, словно задумавшись, – в ПТУ тебя возьмут. Станешь швеёй – мотористкой на второсортной фабрике, одним словом, останешься за бортом и будешь улицы убирать. А-а-ах! Как хорошо, что мы с отцом в другой школе работаем, а то ведь каждый день, каждый Божий день все бы смеялись нам в лицо!

Нет, это выслушивать в очередной раз невозможно. Вот заняться всем вокруг нечем, кроме как «смеяться ей с папой в лицо». Надо побыстрей уматывать отсюда, пока не начались слёзы, крики и прочие составные наших с мамой душевных бесед.

– Мне пора уходить, – я не вру, мне на самом деле пора. Проскальзываю к шкафу, чтоб переодеться.

– А куда это ты собралась? У тебя всё в порядке, что ты уходишь?

– Нельзя не пойти! – Мой голос предательски дрожит, – у нас от школы комсомольское задание – собрать как можно больше макулатуры всем классом.

– Не смей кричать на мать, – мама не находит, что ответить, но с «криком» она вообще невпопад.

– Да когда я кричала? Не кричала я… Всё, мам, я пошла? – Сдерживаюсь из последних сил.

– Иди сюда, покажись! Афродита, я сказала, покажись!

Вхожу «показаться».

Я в широких спортивных штанах и школьном форменном платье поверх штанов, на ногах кеды. Свои светлые длинные волосы собрала в причёску «конский хвост» на самой макушке. Внизу делать «хвост» нельзя, мама не разрешает, можно только на макушке.

Мама пристально меня рассматривает. Мне холодно под её взглядом и грустно.

– Повернись, сзади посмотрю. Тебя же нельзя не проверить. Ты своим поведением привлекаешь к себе внимание и в любой момент готова нас опозорить.

– Да я и так привлекаю внимание, без всякого своего поведения.

– Конечно! Ты – видная девочка, тебе все завидуют.

Как мама умеет напустить в голос металл? Титан… не пробьёшь, не объяснишь.

– Ладно, чёрт с тобой, иди, собирай макулатуру, потом поговорим, – осмотр окончен, к выходу из дому я допущена…

– Но смотри, я тебя предупреждаю – если ты в течение недели хоть одну «четвёрку» в школе получишь, ни на какое «Двадцать Пятое марта» ты не пойдёшь. Все пойдут, а ты не пойдёшь.

– Мама! – Я в шоке, – нельзя говорить вслух «Двадцать Пятое марта», ты же сама запретила! Надо говорить «свадьба»! Ну что за человек?! Сама нам запрещает, и сама же делает!

– Ты прекрасно поняла, что я имею в виду! Хочешь «свадьба» назови, хочешь «слёт юных Василис!» Вообще, надоели вы мне все со своей конспирацией. Хотите «День Освобождения Греции» отмечать, ну отмечайте. Что вы заумные вещи придумываете!?

– Так помнишь, рассказывали, один раз даже милиция приехала! Тогда хотели попробовать День Освобождения отметить открыто, как настоящие греки во всём мире делают, а всех разогнали, помнишь? Милиция же сказала, что Греция – капиталистическая страна, вражеская, поэтому никакие капиталистические праздники отмечать в СССР нельзя. В этом году снова будет «свадьба». Интересно, кто будет «женихом»? Позапрошлогодний жених по-настоящему женился, теперь ищут нового, а «невеста»…

Ох! Сказала и сама испугалась. Мне лучше было уходить сразу, как мама отпустила, зачем я это слово вслух произнесла?!

Мама тут же ухватывается за тему:

– Невеста?! Ищут невесту? Надеюсь, не ты ею будешь?! А то у тебя только одна мысль в голове крутится – как поскорее замуж убраться.

– Ну, мама!

– Что «мама»!? Ты мне не «нукай»! А то…

По квартире стелется едкий запах горелого обеда. Мама со стоном бросается к плите. Она сдёргивает с огня кастрюлю, из которой валит сизый дым. Мама мечется, не знает, куда кастрюлю приткнуть, наконец, бросает её в раковину и открывает кран. Мне маму жалко и самой смешно. Вот уж точно: опять я всё испортила.

– Из-за тебя мы сегодня остались без ужина…

Что она там вдогонку ещё кричит?! Ключи, поскорее ключи, в подъезд и на улицу.

Наш двор обычный, городской с баскетбольной площадкой посередине. Это просто так называется «баскетбольная», на ней стоят две вышки со щитками, на них когда-то были сетки, а играют там кто во что хочет, и в футбол, и в волейбол, а когда мальчишек нет, девчонки рисуют «классики». Слева от площадки, между металлической сеткой и виноградной беседкой вбит в землю деревянный стол. Он прямоугольный и не крашенный, похож на кусочек вырезанного пола из чьей-то квартиры. По периметру стола длинные, дощатые лавки. На них с утра и допоздна сидят женщины в чёрно-коричнево-серой одежде. Я ненавижу эти страшные цвета, я люблю красный, жёлтый, оранжевый. Почему наши соседки всегда в мрачном? Перед ними насыпано горками лобио, так по-грузински называется фасоль, и соседки все вместе его перебирают. Это такой ритуал. Одна выносит и начинает ковырять семена, к ней подсаживается вторая, потом третья. Они могут на самом деле так просидеть до темноты, сходят домой, поставят это лобио вариться часа на два и снова выходят. Мама никогда во двор не выходит и с ними не сидит. Да и лобио мы не варим.

Де-да! А, вон мой деда стоит на стремянке, расставив ноги, с секатором в руках и обрезает виноград. Виноград капает, как дождик идёт. Точно – точно: опоздали обрезать, сокодвижение в стеблях началось. Ранняя в этом году весна.

Надо торжественно пройти мимо тёток. Они оборачиваются ко мне, словно принимают парад.

– Гамарджобат, калбатонебо! (Здравствуйте, дамы! груз.) – Лучше на их родном языке, мне без разницы, а им приятно.

– Гамарджоба, швило! (Здравствуй, детка! груз.)

– Деда! Дедулечка, привет! – Подхожу к лестнице вплотную. Да, что же я так ору, он же может поскользнуться и упасть.

– О! Моя красавица. Ты куда?

Только из дедыных уст слово «красавица» не слышится, как издевка. Да! Я для него на самом деле самая красивая и такой буду всегда.

– В школу, у нас комсомольское мероприятие.

– В школу… в школу это хорошо… Учиться всегда хорошо…

У деды сильный акцент. Он если даже сильно старается, всё равно произносит не «рыба», а «риба», не «лошадь», а «лошад», но я от этого люблю его ещё больше.

– Деда, я побежала, а? Уже и так опаздываю. Вечером увидимся.

– Беги, пулим, беги. (птичка, понт.)

Мой дорогой, мой любимый и, ни с кем несравнимый, дедушка…

До школы совсем недалеко. Точнее, есть две дороги – одна по большой улице, одна через дворы по дырявому асфальту.

Хорошо, что моё и у младших расписания уроков не совпадают. Арис тот вообще отказывается ходить со мной по улицам, а с Элладкой, когда она училась со мной в одну смену, мама заставляла меня ходить в школу вместе, дома ждать, пока она изволит расчесаться, после уроков, пока добеседует со своими подружками, поэтому я всё время везде опаздывала. Элладка помешана на своей нереальной красоте и неповторимости. И может делать причёску целый час. У неё длинные, прямые волосы, и она может целыми сутками сидеть перед зеркалом с массажной щёткой, а у меня волосы только до плеч. Мама не разрешает мне волосы отпускать. Говорит: «хожу за тобой по квартире и волосы твои подбираю, подбираю. И я устаю и у тебя надо, чтоб шея была открытая.» У меня тоже раньше были волосы, как у Элладки, но мама отвела меня в парикмахерскую, и парикмахерша вся в синих тенях аж до бровей и кондукторской помаде, затянув на моей шее петлю из простыни, ещё раз для верности переспросила у мамы:

– Так «под мальчишку»?

– Конечно! И как можно короче!

Тогда у меня на голове и остался только вяленький ёжик тусклых волос, который я всё же смогла в выпускном классе отвоевать и превратить в «каре».

Теперь мы с Элладкой в школе в разных сменах, и хожу я в школу, когда как. Если хочется думать о чём-нибудь и идти одной, то по дырявой дорожке, а если встретиться с одноклассниками и поболтать, то по большой. На перекрёстке, где я выхожу со двора есть газетный киоск, там продаются не только газеты, но ещё папиросы и журналы. Около киоска можно постоять и подождать попутчика, даже совсем необязательно из моего класса, если вовсе из другого, всё равно можно идти вместе. А самая большая удача, это если к киоску подойдёт Мери. Мама её когда-то давно преподавала в школе с моей мамой, то есть мама «знает эту семью», поэтому Мери иногда можно даже приходить к нам в гости. У Мери есть старший брат Дионис, но он серьёзный и сильно много из себя строит, иногда вообще не здоровается. Мери очень умная, она всё знает, но кроме того, что умная, она самая красивая девочка не только во всём Греческом Обществе, а во всей нашей школе. Когда она просто идёт по улице, на неё водители троллейбусов оборачиваются, и один раз из-за этого у троллейбуса соскочили рога. Искры сыпались, как салют. Но ей всё равно. Она знает, что самая красивая, и ей неинтересно это выслушивать. У них в семье все красивые, и мама, и папа и даже вредный Дионис. Для них быть красивыми, как дышать. Мери не считает свою красоту чем – то особенным, поэтому ей всё равно красивая я или нет, она дружит со мной просто так, просто потому, что ей нравится. На физкультуре, если мы бежим наперегонки, она даже иногда делает вид, что я её обогнала. Мальчишки при ней боятся меня дразнить, она ведь может им «устроить проблемы». Интересно, наверное, быть красивым! Скорее всего, Мери в жизни добьётся всего, и университет закончит на красный диплом, и работа у неё будет престижная, и будет она счастливая и богатая. Но сегодня мне не стоит её ждать около газетного киоска, она, скорее всего, уже давно в школе, это я опаздываю. Мне надо бежать, а если не бежать, то хотя бы идти как можно скорее. Если бежать, то проезжающие мимо машины будут сигналить, только совсем не потому, почему сигналят Мери, а потому, что водители оборачиваются на меня и смеются.

А вот и моя школа. Прямо под продолговатым балконом из пионерской комнаты вывесили красный плакат, написанный мною зубной пастой ещё на той неделе: «СДАДИМ МАКУЛАТУРУ КАК ВТОРСЫРЬЁ!» Я не знаю, что такое «вторсырьё», но «макулатура» – это бумаги, газеты, старые книги. Говорят их снова перерабатывают в чистую бумагу, из которой потом делают новые книги. Значит «вторсырьё» – это книги.

О-о-о, уже даже «линейка» закончилась. Ну всё… Сейчас мне завуч по воспитательной части Лилия Шалвовна устроит нагоняй. Она стоит около огромных гастрономических весов, на которых в продуктовом взвешивают мешки, и что-то записывает в свою тетрадь. Сейчас начнётся:

– А-а-а… Лазариди… всю жизнь, как королева, последняя приходит. Вот это вчера собрали младшие классы, и мне очень интересно: сколько соберёте сегодня вы? Конечно, с такими работниками, как ты…

И понесётся…

В школьном дворе возвышаются две огромные кучи бумаг. Чего в них только нет! И старые газеты, перетянутые крест на крест верёвками, и изрядно потрёпанные журналы с вырезанными картинками, и старые книги. Говорят даже, в прошлом году один из шестого класса, пока родителей не было дома, притащил с друзьями в школу всю Большую Советскую Энциклопедию. Разразился грандиозный скандал, приходили его родители, но Лилия Шалвовна сказала, что грузовик все книги увёз, а моя мама дома говорила папе, что учителя нашей школы «к себе домой всё и забрали».

– Здрасьти, Лиль Шална! – Надо быстро поздороваться и быстро пройти дальше строевым шагом.

– А-а-а… Лазариди!

Интересно, где она берёт такие туфли с железными пряжками и квадратными каблуками? Такие были в мультфильме «Кот в сапогах» у этого кота, когда он стал «маркизом Карабасом». Синяя юбка ниже колен, кофта с, вязаным крючком белым воротничком. Лилия Шалвовна – завуч всех завучей.

– Извините, Лиль Шалвовна, я задержалась…

– Ничего, что опоздала! – От же зараза! Это мой одноклассник Алик Еланский втискивается в беседу. Вот уж кого не спрашивают, так это его! – Не страшно, что опоздала! – Еланский с прищуром смотрит на меня, – важно, что жиртрест вообще пришёл, правда, Лиль Шална? Пришёл и теперь больше всех книг соберёт!

Откуда эту дрянь принесло?! Ну вот, теперь все вокруг ржут.

– Дурак недоделанный, чтоб ты сдох!

– Лазариди! Так ты ещё и нецензурно выражаешься?!

Интересно: Лилия Шалвовна всегда слышит только меня, то есть, до этого Еланского она не слышал?

– Я… – пытаюсь хоть что-то сказать в своё оправдание.

– Всё, всё, беседа закончена!

Мери сзади хватает меня за лямку от школьного фартука. Когда она подошла? Я даже не заметила.

Как можно так выглядеть всегда? Утром, днём, вечером, на уроках, при сборе макулатуры? Точёная фигурка, шикарные волосы, чистое, без единого изъяна лицо. Вот Еланский и заткнулся. Да, пожалуй, очень интересно быть красивой.

Мери, пока Лилия Шалвовна не смотрит, тащит меня вглубь двора с таким таинственным видом, будто накопала там клад.

– Ну, что ты на всех обращаешь внимание?! Я её тут жду-жду, она пришла и с недоумком лясы точит.

– Да не точу я…

– Постой, не отвлекайся, скажи лучше, где бумагу для макулатуры брать будем? У тебя есть идея?

– Идея?! У меня?! Нет, конечно!

– Почему «конечно»!? Когда ты уже самостоятельно научишься думать?!

– Я всегда думаю.

– Я вижу! Всё, тогда слушай, у меня есть план. Мы сейчас пойдём с тобой вместе в паспортный стол, потому что мне надо сдать заявление и разные там бумажки для получения паспорта, я вот и документы все нужные с собой взяла, а там, в милиции, есть вход ещё и со двора. Во дворе сарай. В нём валяется куча всяких бумаг, я сама однажды видела. Сарай старый, на фиг никому не нужный, и его никто не охраняет. Мы возьмём эти бумаги, принесём в школу и сдадим в макулатуру. Наш класс займёт первое место и получит Переходящий Вымпел, и ещё нас похвалят на линейке. Ну как?

– Как всегда – супер!

– Лазариди! Топузис!

– Мама дорогая, она идёт сюда! – Хватаю Мерку за руку и стараюсь повернуть её вокруг оси в сторону приближающейся к нам быстрым шагом Лилии Шалвовны.

– Сделай сосредоточенный вид, – Мерка не собирается сдаваться просто так.

– Лазариди! Топузис! – Пряжки на туфлях встают дыбом, – Я не поняла: вы зачем сюда пришли вообще?! Ладно, Лазариди, я её матери сегодня же позвоню, дочь учителей называется! Позор! Мало того, что опоздала, опять стоит и ничего не делает. Мери, но ты… ты же девочка из хорошей семьи. Твой брат Дионис был гордостью нашей школы. Как ты можешь?!

– Лили Шалвовна!

Как Мери ухитряется делать такой ангельский голосок? У меня ни за что не получится. Мой как из трубы. Может надо дома отрепетировать?

– Лилия Шалвовна, я как раз сейчас объясняла Лазариди, насколько нуждается наша первая в мире социалистическая страна в макулатуре! Сбор её можно назвать первостепенной задачей всех сознательных граждан от мала до велика. Вы пока не говорите ничего её маме, ни сейчас, ни вечером, а я возьму Лазариди на поруки и буду её воспитывать. Ну, Лиличка Шалвованочка… ну пожалуйста… ну пожа-а-алуйста-а… вы же такая миленькая… А ещё, Афродита напишет вам все транспаранты на праздник 8-е Марта! Какие хотите. Хоть про Розу Люксембург, хоть про Клару Цеткин, может, и про обеих, да, Дита? Дита, да?

– Мерка, ты мне на ногу наступила…

– Прости, это я случайно!

Мери сильно щипает меня за спину.

– Да-а, – очень вяло соглашаюсь я, – завтра же начну писать, – у меня эта пионерская комната с дырявым барабаном на стене давно в печёнках сидит.

Лилия Шалвовна молчит в замешательстве. Тяжёлый выбор. То ли звонить моей маме и доставить себе удовольствие сейчас, то ли принести мне в пионерскую комнату два рулона красного ситца с плакатными перьями и получить удовольствие потом, вывесив эту растяжку на фасад школы на обозрение всей улицы.

Пока Лиля Шалвовна в замешательстве

– Побежали! – Кричит Мери и хватает меня за руку. Мы пересекаем школьный двор по диагонали, несёмся к выходу.

На самом деле, какой ясный выдался день!

Скоро, уже очень скоро в парке Муштаид из депо выбежит паровозик. Есть там такая детская железная дорога. На ней работают только дети, и паровоз водят дети, и билеты продают тоже дети. Очень красивая, даже красивей настоящей. Для меня весна – это когда в Муштаиде заканчивают перекрашивать свежей краской лавочки, и на газонах зацветают тюльпаны.

Мы идём мимо входа в парк, мимо зоопарка, дальше надо повернуть по мостовой и немного подняться вверх. На нас все смотрят, я вижу это краем глаза. Ещё бы! Все сейчас хотели бы со мной поменяться местами и идти рядом с Меркой вместо меня. Но Мерка не видит никого, мы говорим о своих делах, о паспорте, о школе, размахиваем руками, бежим, останавливаемся, снова бежим. Хорошо, что мама меня сейчас не видит, а то бы она очень в Мери разочаровалась за такое вольное поведение.

– Что это за беготня с места в карьер?! – Возмутилась бы она, – прямо как сумасшедшие, ну я не знаю… и потом: руками не говори! – Мама всегда мне делает замечание, если я рассказываю и руки у меня не по швам. Надо по швам, в карманы тоже нельзя,

– Ты что, вор-рецидивист? – Говорит мне мама, если я забываю и засовываю таки руки в карманы, – в карманах держат руки блатные рецидивисты и спину сутулят.

Я не уверена, отличает ли мама простого вора от «рецидивиста», лично я – нет.

– И не торопись! – Мама никогда не отпустит просто так, не высказав всё, – рассказывай по порядку, правильно выговаривая слова. Что ты шепелявишь? Повторяй за мной медленно и чисто: «Собака съела сено».

Я медленно повторяю за мамой, тщательно выговаривая слова, и очень хочу, мечтаю, просто сплю и вижу, как сдохнет когда-нибудь эта самая собака от съеденного ею сена.

– Мерка! Постой! Нам тут переходить, – подруга моя совсем забылась, мы чуть мимо не прошли, – вон туда за угол, за угол надо поворачивать, там и милиция и паспортный стол.

Мы останавливаемся, собираясь перебежать на противоположную сторону. Машин не так уж много, тут по брусчатке они не разгоняются. А это что? Коричневая «копейка» даже не делает вид, что проезжает. Она остановилась прямо в метре от нас, и страшный водитель с трёх дневной небритостью лезет через переднее сиденье к нам в приспущенное окно.

– Девочки!

Что за манера приставать к людям на улице?! Хотя, может он дорогу хочет спросить?

– Девочки! Вы куда собрались? Может вас подвезти?

Ан, нет! Эта небритость хорошо знает дорогу. Это он к нам «пристаёт».

В нашем городе так «принято». Если девочки идут по улице «просто так», то есть, не быстро-быстро перебирая ногами, а «гуляют», то к ним всегда «пристают».

«Приставать» можно по всякому. Можно пройти и задеть плечом, можно подойти и спросить: «Который час?», или «Как пройти в библиотеку?». Если девочка ответит хоть одно слово, любое слово, то можно продолжить «приставать» дальше, волочиться за ней по улице до самого дома; можно начать хватать за руки. А как же?! Она же ответила! Не хотела бы разговаривать, сделала бы вид, что не заметила. И неважно, красивая ты, как Мери, или некрасивая, как я, для мужчин важен сам процесс. Поэтому ходить по улицам надо или с братом, или с родственниками, что само по себе отвратительно.

Небритый водитель продолжает говорить, недвусмысленно показывая на сиденья внутри своих «Жигулей». Он дурачится, как клоун, и посылает нам воздушные поцелуи. Да чего «нам»? Мерке он их посылает, а не «нам».

– Не обращай внимания! – Одёргиваю подругу, но подруга предательски хихикает и так демонстративно отворачивается от «Жигулей», что дураку понятно: «Хи-хи! Я всё равно тебя вижу!»

Чуть не сиганув под карету «Скорой помощи», тащу Мери на противоположную сторону. Однако, какое хамство! Этот тип, проехав вперёд десять метров, прямо посреди улицы разворачивает машину и едет обратно, а подруга всё хихикает.

Заскакиваем в переулок, и прямо перед носом возникает чёрный стеклянный квадрат с золотыми печатными буквами: «Пункт милиции №14 Тбилисское РОВД Грузинская СССР», и чуть ниже табличка менее помпезная: «Паспортный стол. Часы приёма 8:00 до 15:00 и 16:00 до 21:00». Рывком открываю двустворчатую дверь, вталкиваю туда Мери, вваливаюсь сама.

Почему во всех государственных учреждениях пахнет одинаково – сыростью и страхом? Даже вот мама водила меня с собой в Горсовет в отдел образования, там, вроде тоже не поликлиника, не сберкасса, а пахнет папоротниками.

Тоска и печаль.

Пустой коридор паспортного стола, вокруг ни души. На серой стене в рамке за стеклом плакат о пропавших людях. Как их отличить друг от друга, когда они на этих чёрно-белых художествах все на одно лицо? Рядом ещё один плакат с «разыскиваемыми преступниками». Эти дауны тоже на одно лицо. Такое чувство, если поменять местами тех и других, подмены никто не заметит. Как милиция их отличает? Деревянный стол весь погрызен и покусан с образцами заполнения бланков и болтающейся на пеньковой верёвке шариковой ручке. Садись, заполняй, становись полноправным членом общества!

Мери стучит в приоткрытую дверь. Хороший признак – значит, там явно кто-то есть, и паспортный стол работает.

– Можно?

– Захады!

Мерка змейкой проскальзывает внутрь. Я вплываю за ней.

До чего интересные у нас паспортистки, напоминающие официанток из рабочей столовой. Одна помладше, худее, в оптических очках, очень серая и невзрачная сидит за узким столом и с остервенением лупасит по клавишам печатной машинки. Она вообще не заметила посетителей, в смысле нас. Самая важная сидит под большим портретом Ленина за столом полным бумаг и смешной промокашки из папье – маше. Она не первой свежести, но с претензией на шик, в платье с большими кровавыми колокольчиками, из которого торчат обнажённые до локтя полные руки в золотых кольцах на толстых пальцах, ярко оранжевая помада на губах – куриной гузке, высокая взбитая причёска, волосы крашеные в цвет крепкого раствора перманганата калия. В углу книжный шкаф, забитый под завязку пыльными папками. На окнах паспортного стола металлические решётки.

– Если за паспÓрт пришол, там на стол лежит анкета, заполняй его два раза адинакови, принэси суда.

Мы с Меркой не дуры и сразу понимаем – надо в коридоре заполнить анкеты по два раза, согласно предложенному образцу и передать их женщине с оранжевой помадой.

Как начальница паспортного стола ухитряется смотреть непонятно на кого, на меня, или на Мери? Долго училась, наверное…

– Одну и ту же анкету заполнить два раза? То есть в двух экземплярах? – Подруга всё же решила уточнить некоторые аспекты.

– Да! Потом суда идёшь. Один бумага мне, один бумага тебе.

Мы выходим в коридор. Мерка садится заполнять бумажки, я внимательно всматриваюсь в портреты за стеклом и играю сама с собой в игру «найди три отличия». Проигрываю, конечно.

Мы снова стучим в тяжёлую дверь.

– Можно?

– Иды!

Из окна паспортного стола видна улица, жёлтый «воронок» с голубой полоской с надписью «МИЛИЦИЯ». Около него стоят и курят милиционеры. Один весело рассказывает, все смеются. Как хорошо всё-таки там, на улице, по ту сторону железных решёток.

– Давай! – Раствор перманганата калия не встаёт из-за стола, он немного приподнимается и протягивает руку, – фото иест?

Серая в углу за писчей машинкой стучит по клавишам ещё сильнее, будто мстит кому то.

Паспортистка берёт фотографии, не отрывая глаз от заполненных анкет. Перечитывает, снимает очки, перечитывает ещё раз, откладывает листки в сторону. Тётенька смотрит на нас с удивлением и жалостью, словно только что узнала о какой-то тяжёлой и неизлечимой болезни, внезапно поразившей нас с Мери.

– Дэвачка! Как тебе зовут? Да. Харашо. Здес написана «МЭРИ». Мери, скажи меня: што пишут здэс, пятый графа? Здес пишут «на-ци-нал-наст!». А ви что писал? Ви писал заместо «нацоналнаст» – «гре-чан-ка»! Где «гречанка» – нацаналнаст, дарагой!? Где СССР гречанка?! Гдэ Грузиу «гре-чан-ка»? Ми здес пятнасат саветских республика – Расия, Армения, Азербаджани. Нацаналнаст эта руски, грузин, армян. Здес, дарагой, никакой «гречака» ниет! Пиши здес – «руски».

Она что – неграмотная?! При чём тут «пятнадцать братских республик»!?

Смотрю то на тётку, то на Мери и начинаю понимать, что тётку выдали замуж в город с хутора Большие Кукареки. Из деревни её вывезли, а вот деревню из неё – не смогли. Она для простоты общения предлагает поменять национальность? Или для чего другого?

Мерка стоит в полном ступоре, выпучив глаза.

– Тётенька! Какой «руски»!? – впервые в жизни включаю мозги быстрее Мери. Это не называется «плохо себя вести», это называется «поиском истины», – есть греки! – Неожиданно даже для самой себя ору я, – греки есть… и чтоб вы знали, – стараюсь перейти на более миролюбивый тон, – греческие поселения появились здесь, на территории Грузии ещё в восьмом веке до нашей эры!

Теперь все смотрят на меня. Даже тощая в углу перестала стучать и руки её зависли в воздухе.

– Харашо! – Кровавые колокольчики или васильки, что там на ней одето, не очень сердятся. Выдержав паузу в тридцать секунд, руки в золоте, подколов фотографии Мери к стопочке бумаг, перекладывают их в папку с другими документами. Мери протягивают несколько листков дубликата.

– Через десат дней после перерив, вечером иди здэс.

Мы сразу понимаем: мадам предлагает нам прийти ровно через десять дней после обеденного перерыва во второй половине дня, желательно к вечеру.

– Спасибо. До свиданья.

Ох, наконец, это всё закончилось. Не-е, я второй раз сюда не приду, пусть паспорт Мерка сама получает.

– Дита…

Ой, что это с ней?! Голос Мери хриплый и тихий.

– Дита… смотри, что она мне в графе национальность написала… «гречанка от восьмой век до нашем эры»

Мы не смеёмся, мы рыдаем, икаем, мы бьёмся в судорогах…

– Ну что, дорогая, – Мери вся красная утирает слёзы, пошли теперь за макулатурой. Там сарай в конце двора. Знаешь что, мы через двор как раз на другую улицу и выйдем, а то вдруг нас тот тип на машине около дверей ждёт.

– Зачем ему?! – Упущение, однако, – у нас были осложнения, а я давно забыла про глупое приключение.

– Что «зачем»? Забыла, как паясничал? Шут гороховый. Ему надо нас подвезти, познакомиться там… ну… покататься…

– Чего это мы с ним поедем «кататься»!? Лично я никуда не поеду.

– Ага! Он-то думает – поедем! Чтоб круто нарисоваться, типа «девушек подвозил, познакомился. Свиданье назначил и всё такое. Слушай, сейчас выходим через вторую дверь, которая к сараям ведёт, пока милиционеры на улице. Во дворе точно никого нет.

– Давай!

– Вон они, сараи, – Мери кивает в сторону заброшенных домиков у самого забора.

Фу, как тут противно и жутко. Тёмное помещение, шкафы с папками, бумаги в куче, здесь, скорее всего, и мыши водятся, а всё равно уютней, чем у них внутри со столами зелёного сукна и стенами, до половины покрашенными масляной краской. Бр-р-р…

– Мерка, ты что-нибудь видишь? Я ничего не разберу.

Мерка шуршит, дёргая явно тяжёлое.

– А что тут разбирать?! Смотри, какие тюки. Хватай и тащи. Нашему классу первое место обеспечено. Сколько сможем, столько и унесём.

– Классно они верёвками перетянуты, держать удобно, скажи? – Поддакиваю в полном восторге.

– Прям нас ждали!

Так, так, так. Через двор отделения милиции, мимо дремлющих на солнце собак, мимо никем не охраняемых внутренних ворот… Мы несём в обеих руках перетянутые бечёвкой кипы бумаги, и гордимся своей сообразительностью.

Это надо же выскочить нос к носу прямо на эти самые мерзкие «Жигули» – «копейка» с ещё более мерзким типом за рулём! Но Мери не так раздосадована, как я.

– Судя по всему, вы хотите нас подвезти? – Откуда в её голосе столько торжественности?

Небритый обладатель машины сияет, как медный таз:

– С огромным удовольствием! Такие красивые девушки…

– Если вы не прекратите дурачиться, никуда мы с вами не поедем! Говоря проще, вы хотите нам помочь? – У Мери выражение лица Жанны Д᾽Арк.

– Да!

– Клади всё это ему в багажник, и пошли ещё принесём.

Наконец-то вспомнила обо мне.

Бежим снова к сараю и тащим бесконечные бумажные тюки, гарантирующие нам Почётный Вымпел школы.

Нет, всё-таки хорошо, что мы не пешком несём всю эту кучу бумаги. Приличный салон в этих самых «Жигулях», на торпеде наклейка с греческим флагом, в салоне греческая песня. Он что, грек, что ли?!

Мы сидим на заднем сиденье с вытянутыми спинами и лицами и тюками на коленях, строгие-строгие, деловые-деловые. Чего этот небритый поминутно оглядывается на Мери?! Эй, «крепко за баранку держись, шофёр!»

– Девочки, давайте уже знакомиться. Меня зовут Одиссей, а вас?

– Мы не разговариваем с незнакомыми мужчинами и не знакомимся, – как Мери всегда так быстро придумывает нужные слова?! – Мы выполняем наш комсомольский долг. Поэтому везите нас в школу и не балуйтесь.

– Ух, ты – какая она строгая! Отличница, наверное, да? – Это он уже мне.

– Дя-а! – Строю Одиссею «рожу», но не уверена, насколько хорошо получилось.

Наконец, становится виден наш школьный двор с чёрной металлической оградой.

– Всё. Спасибо. Нам тут остановите, пожалуйста, – Мери держится за ручку двери.

– Можно я вам помогу?

– Не надо нам помогать. Сами донесём! – Мери первая выпрыгнула из салона. – Спасибо от всего актива школы номер двенадцать. Коммунистическая Партия Эс-Эс-Эс-Эр и Комсомольская организация будут вечно гордиться вами.

Не могу сдержаться. Я тоже хочу поиздеваться:

– И имя ваше впишется золотыми буквами в список лучших макулатурщиков тысяча девятьсот восемьдесят девятого года!

А-а-ах! Много смеемся. Не к добру это. Ну и пусть.