Читать книгу О Гриньке, о Саньке и немного о девчонках - Варлаам Рыжаков - Страница 3

Болел я до обидного недолго. Все люди болеют как люди, а на мне заживает, как на кошке. Не любит меня хвороба, да и только. Иногда вроде бы и подцепишь грипп, нос уже завалит – дышать нечем. Ещё бы самую малость – и можно в школу не ходить. Так нет. Чихнёшь раза два, высморкаешься как следует – и всё прошло. И голова никогда не болит. Ну что это за голова! Вон у отца чуть ли не через день в висках стучит. А у меня хоть бы разок стукнуло.

И так вот всегда.

Кому охота похворать – не хворает, а кому страсть неохота – из больницы не вылазит.

Мать как-то порезала хлебным ножом палец на правой руке, так целый месяц охала. Палец неделю нарывал, неделю прорывался нарыв, а потом прорвался и две недели подживал.

Ежели бы у меня так-то.

Но у меня так не болит. А то бы я весь ходил в болячках.

Однажды, верно, и у меня вскочил чирей. Огромный такой. Но бестолковый. Выскочил не на пальце и не на ноге, а на шее. Нашёл тоже место. Какой от него прок на шее-то? Только учителям в школе радость. Преподаватель по литературе посмотрел тогда на меня и многозначительно изрёк:

– И от фурункулов, оказывается, бывает польза великая.

После урока он подозвал меня к столу и всё внушал, что чирей-де трогать никак нельзя, а резать и тем более. Что яблоку необходимо назреть, тогда оно упадёт само.

Но я не послушался совета и тут же сходил в больницу. Охота больно сидеть на уроках истуканом.

– Разрезал всё ж таки? – строго спросил учитель на другой день, когда я обернулся на заднюю парту.

Я встал.

– Разрезал, Пал Петрович.

– Оно и видно. Садись.

– Он уж подживает, – улыбаясь во весь рот, сообщил я.

– А жаль.

Класс всколыхнулся от хохота. Но я не обиделся. Пал Петрович – он шутник. Его все любят. И я тоже, хотя и живём мы с ним не особенно дружно. Я-то ничего. Он что-то всё сердится.

В прошлом году он задал нам на дом прочитать «Тараса Бульбу» и рассказать своими словами. А я не прочитал. Почему? Не помню. И конечно, он меня вызвал к доске, спросил:

– Понравилось произведение Гоголя?

– Ещё как, – не моргнув соврал я.

– Рассказывай.

– Чего?

– О чём читал.

– О Тарасе, – шепнули с первой парты.

– О Тарасе, – повторил я.

– И что же?

Я молчу, уши навострил.

Шёпот:

– У него было два сына.

– У него было два или три сына. – «Три» я добавил на всякий случай. Я недослышал сколько.

– Что? Повтори-ка.

На задней парте Гринька показал два пальца.

– У него было два сына.

– Так, продолжай.

Я прислушался. Ни звука. Плохо. Начал соображать. Почти все взрослые книжки кончаются женитьбой. Гоголь был серьёзным писателем, значит, должен кончить как и все.

– Что же дальше было?

– Дальше?

– Да.

– Тарас женился на Бульбе.

– О-о-о! – вскрикнул учитель и под громкий хохот выбежал из класса.

Во время перемены в преподавательской раздавались стоны. По классам учителя расходились с опозданием, с заплаканными глазами.

Павел Петрович зашёл к нам за портфелем, сказал:

– Памятник тебе, Щепкин, надо поставить.

Повернулся и молча вышел. С тех пор он часто вспоминал обо мне. Я его, как видите, тоже не забываю.

Не был в школе всего десять дней и уже говорю о нём. А у меня есть события и поважнее.

Во-первых, все мальчишки нашего класса ходили к арифметичке колоть дрова. Настукали дров, говорят, не так много, а конфет съели целую поленницу. Мне и то принесли – вкусные.

Во-вторых, Тарзан теперь мой, и никому я его не отдам. Я сделал во дворе для него конуру (отец велел), но Тарзан в ней мало бывает, а больше со мной в комнате. Он стал гладким. Поправился. Предан мне, как собака. И удивительно: у него появилась злость. Тронешь меня – зарычит. Прошлый раз Васёк в шутку толкнул меня, так ушёл домой со слезами: Тарзан отхватил у него полштанины.

В-третьих, и это самое ужасное, Гринька влюбился. И на этот раз, пожалуй, без возврата. Влюбился по самые уши. Эх, Гринька, Гринька. Жалко мне его. Друг всё ж таки. Но что поделаешь? Он и сам не рад. Он и сам не понял, как всё произошло. Он вообще в этом смысле бестолковый. Полюбит и сам не знает за что. Увидел девчонку незнакомую и сразу втрескался. Разве так можно?

– Не, Сань, я не сразу, – оправдывался Гринька.

– Как же не сразу, коли она только приехала.

– Она, Сань, не только. Она в тот день, как мы на охоту ходили.

– Слышал. К бабке Орине?

– Ага, её дед привёз. Она дочь его дочери. Говорят, ей чистый воздух нужен.

– А что, Гринь, или уж в городе нет его?

– Отколь я знаю. Значит, нет, когда привёз.

– И она в нашем классе учится?

– В нашем.

– Она красивая, Гринь?

– Красивая, Сань, страсть! Маленькая. Глаза, как чёрные тараканы, юркие. А башковитая – ужас. Что ни спросят на уроке – всё знает. Но просмешница.

– И любовь крутит?

– Нет, Сань, она не крутит, это я кручу.

– А она знает?

Гринька испуганно округлил глаза.

– Ты что… Не вздумай сказать.

– Надо, чай.

– А то просмеёт как тебя.

– Меня?

– Ну да. Девчонки рассказали ей, что ты по глухарю пальнул из самопала, а она и говорит: «Вот как, у вас и вундеркинды водятся».

– А по губам она не хочет?

– Ты, Сань, не тронь её.

– Это почему?

– Не тронь, и всё.

– А я не погляжу, что она твоя любовница.

– Сам ты любовник, губан.

– А ты не ругайся.

– А ты не грозись.

– Ну и уходи из нашего дома.

– Ну и уйду.

Гринька сгорбился и шагнул к порогу, обернулся.

– Смотри!

Он вытянул вперёд руку и, показав мне измазанный в чернилах кулак, вышел.

Я подошёл к окну.

Гринька сошёл со скрипучих ступеней крыльца и грустный, какой-то задумчивый побрёл вдоль улицы.

«Видно, нелегко любить, – подумал я, провожая его глазами. – Зря мы поругались».

Я думал, что Гринька теперь долго не покажется в нашем дому, но он пришёл на другой же день под вечер. Я готовился в школу – собирал портфель.

– Сань, я не обижаюсь, – сказал он.

– Я тоже, Гринь.