Читать книгу Михаил Булгаков. Три женщины Мастера - Варлен Стронгин - Страница 5

Лето 1908 года. Каникулы. Таня впервые ехала в другой город одна, и ей хотелось выглядеть в глазах окружающих взрослой девушкой, для которой это путешествие обычно и нисколько не страшит ее. Она вспомнила рассказ одного из подчиненных отцу податных инспекторов о том, как он перевозил по железной дороге большую сумму денег. Уложил их в обычный холщовый мешок, в вагоне поезда закинул его на верхнюю полку и сделал вид, что забыл о нем, что этот мешок не представляет для него никакой ценности. И все попутчики так посчитали, и хотя среди них были люди внешне не очень надежные и, возможно, нечистые на руку, они тоже забыли об этом мешке. Только устраиваясь спать, инспектор достал мешок, помял его, как подушку, и положил под голову. Приблизительно так же поступила со своим чемоданчиком Таня. Она небрежно задвинула его под лавку, сделав вид, что нисколько не дорожит им, словно он набит не дорогими вещами, а соломой. При пересадке для его переноса она наняла носильщика, гордо вышагивала впереди него с уверенностью, что носильщик не улизнет с вещами. У кондуктора она запросила чаю со сливками.

«Чай слишком жидкий», – строго заметила она ему, и он принес ей другой стакан, где сливок было достаточно. Вела она себя смело, охотно вступала в разговоры, говорила твердым голосом, но давалось это все ей с трудом, и иногда сердце замирало от страха. Больше всего девушку страшило, что ее не встретит на вокзале муж тети Сони – перепутает вагон или опоздает. Но дядя Витя оказался на редкость пунктуальным человеком и, когда Таня выходила из вагона, перехватил из ее рук багаж. Они наняли извозчика и поехали на Большую Житомирскую. Тетя Соня была несказанно рада приезду племянницы. Приготовила праздничный обед, расспрашивала о делах Николая Николаевича и Евгении Викторовны, интересовалась здоровьем их детей. Таня еле успевала отвечать на вопросы. В разгар беседы в комнату вошел юноша, внешне ничем не приметный, поздоровался с гостьей.

– Познакомься, Танечка. Это – Миша. Мы с его мамой, Варварой Михайловной, занимались во Фребелевском институте и с той поры дружим.

– Что-то слышала о нем, – вяло заметила уставшая от двух суток пути Таня.

– Неужели ты не знаешь о Фребелевском институте? – удивилась тетя Соня. – Там изучали новые пути дошкольного образования. У Варвары Михайловны очень хорошая и веселая семья. Миша – старший из ее детей. Он тоже окончил гимназию. Куда собираешься поступать, Миша?

– На медицинский факультет императорского университета. На первый курс, – промямлил юноша, – университет Святого Владимира!

Он был слегка ошарашен самостоятельностью и уверенностью в себе юной гостьи. Девушка понравилась ему своей необычностью. Отнюдь не кукольной примитивной красотой, а неисчерпаемой женственностью, своеобразно приятным магнетического свойства лицом, от которого он не мог оторвать взгляда.

После обеда тетя Соня проводила Таню в спальню, отдохнуть с дороги. Там они продолжили разговор о семейных новостях. А когда вернулись в гостиную, застали там Мишу. Казалось, что он все это время не покидал комнату, даже не поднимался со стула.

– Ты поздравь Мишу, – сказала тетя Соня, – он получил сегодня пятерку!

– На последнем экзамене, – оживленно добавил юноша.

– Поздравляю, – улыбнулась Таня, не формально, но милостиво, словно сделала одолжение. Она боялась выглядеть перед юношей из такого огромного города, как Киев, неуклюжей провинциалкой.

– Ты не поедешь сегодня на дачу? – поинтересовалась у гостя хозяйка дома.

– Поздно уже, – почему-то покраснел Миша.

– Вот и хорошо! – улыбнулась тетя Соня. – Тогда покажи Тане город!

Михаил тут же вскочил со стула, изъявляя готовность и показать Тане город, и вообще, если потребуется, защитить ее. Он еще не отдавал себе отчета, что пленен ею, но интуитивно чувствовал, что встретил девушку из своей мечты.

– Всем гостям нашего города сначала показывают Киевско-Печерскую лавру, – сказал он, – пойдем, Тася?

– Пойдем, – согласилась девушка, удивленная столь официальным предложением, звучащим из уст юноши, и тем, что он назвал ее не Таней, а Тасей. Потом она привыкла, что его близкие и друзья, все, кроме тети Сони, стали звать ее Тасей.

– Если бы меня попросили угадать твое имя, то я бы сказал – Тася, – позже объяснил он ей. – Не знаю почему, но когда впервые увидел тебя, то подумал, что такая интересная девушка непременно зовется Тася, именно Тася, Тасенька, а не Таня.

Показывая Лавру, Михаил то походил на гида, то на друга-собеседника. Надолго они задержались у росписи в трансепте Владимирского собора, где перед римским прокуратором Пилатом стоял Христос. Он выглядел нетрадиционно, с отнюдь не божественным, а простым мужским лицом. Холщовая одежда, подпоясанная веревкой, спадала до его пят. Поверх виднелась темная накидка. На возвышении, в белом прокураторском одеянии, скрывающем, по-видимому, хилую фигуру, восседал Пилат. Рядом с ним сидел слуга, может, один из друзей Христа или летописец, введенный в сюжет росписи художником, и записывал то, что говорили Христос и Пилат. За спиной Пилата расположились стражник, палач с топором, прочая свита. Поражала маленькая седая головка Пилата, пугали темные глаза. Величественный Христос и рядом с ним ничтожный человек, но, судя по мутным глазам, смертельно злой и, будучи облеченным властью, способный покуситься на жизнь святого.

– Христу не хватает боли в лице, – заметил Михаил Тане, – он еще не прошел Голгофу, но уже пострадал за людей. А Пилата я представлял себе более грозным и крупным, но, пожалуй, художник изобразил его реалистично. У человека с физическими недостатками возможен комплекс неполноценности, неистощимая злоба ко всем, кто умнее и красивее его.

Тане было интересно слушать Михаила, но, замолчав, он еще долго не отходил от этой росписи. И она тактично не торопила его. «Он о чем-то размышляет, значит, ему нужно вникнуть в суть сюжета». И потом, когда они прогуливались по Купеческому саду, Михаил еще долго находился под впечатлением увиденного.

Молодые люди стали много времени проводить вместе. Тетя Соня успела вкратце рассказать Тане о семье Булгаковых, чувствуя, что племянница проявляет интерес к новому знакомому.

Отец Михаила, Афанасий Иванович Булгаков – старший сын священника Ивана Абрамовича и Олимпиады Ферапонтовны Булгаковых. Уроженец Орла. В 1885 году окончил Киевскую духовную академию со степенью кандидата богословия. Кроме древних языков знал немецкий, французский, английский. Затем защитил диссертацию в академии и получил степень магистра. И наконец стал доктором богословия, ординарным профессором.

Мать, Варвара Михайловна Булгакова, урожденная Покровская, – дочь соборного протоиерея города Карачева Орловской области. Окончила Орловскую женскую гимназию с программой мужских гимназий. До замужества два года учительствовала. Свадьба состоялась в Карачеве, затем молодожены переехали в Киев.

– Миша безумно влюблен в тебя, но ты можешь не понравиться Варваре Михайловне, – однажды серьезно заметила тетя Соня. – У тебя слишком самостоятельный характер, а она хотела бы иметь послушную невестку.

– Миша увлечен мною, я это чувствую. Но, по-моему, до предложения руки и сердца еще далековато!

– Ближе, чем ты думаешь, – загадочно улыбнулась тетя Соня, – он сгорает от чувства к тебе, я-то вижу, Танечка, меня не обманешь! Он даже стал меньше времени уделять братьям и сестрам, хотя семья у них очень дружная. Варвара Михайловна это заметила и недовольна. Наконец, она может просто ревновать Мишу к тебе.

– Как это? – удивилась Тася.

– Как женщина, родившая сына, которого может у нее хотя бы частично отнять другая женщина. Миша прочитал массу книг. Уже в девять лет он прочитал «Собор Парижской Богоматери». Трудолюбив в отца. Ты знаешь, что сказала Варвара детям, когда они подросли? «Я хочу всем вам дать настоящее образование. Я не могу оставить вам богатое наследство. Но могу вам дать единственный капитал, который у вас будет, – это образование». И еще – она не терпела, когда дети бездельничали. Миша хочет стать врачом, но он уже пишет стихи, пока шуточные, но Чехов тоже поначалу был врачом и писал юморески. Я хочу, Танечка, чтобы у вас с Мишей хорошо сложилась жизнь. Поэтому терпи, не перечь Варваре Михайловне, если даже она будет не права.

Таня зарделась:

– Я не бездельничаю. Работаю классной дамой. Столько вожусь с реалистками, что к концу дня срываю голос. Деньгами мне поможет папа. Я никому не буду обузой. Но я не уверена, что Миша так сильно любит меня, как вы говорите.

– Не спеши, Танечка, у вас еще все впереди, – потрепала ее по плечу тетя Соня. – Миша очень любит маленьких детей. В свободное время играет с ними, рассказывает веселые истории. Им так интересно, что они ходят за ним с открытыми от удивления ртами. Он непременно захочет иметь своих детей… Значит, нормальную семью… Ты меня понимаешь, Таня?

После разговора с тетей Соней Таня решила серьезнее отнестись к встречам с Михаилом. Но серьезнее не получалось. Устроили пикник на берегу Днепра. Михаил взял лодку. Тася села на весла, а он стал ее раскачивать, чуть не перевернул и смеется: «Нет, грести ты не умеешь», пересел на весла, чтобы не утруждать Тасю. Вечерами часто ходили в Купеческий парк, где играл симфонический оркестр – из «Руслана и Людмилы», Вторую Венгерскую рапсодию Листа. Миша потом наигрывал ее на рояле, хотя музыке не учился. Напевал арии из «Фауста», «Аиды», «Травиаты». Радовался и удивлялся тому, что Тася знает много опер. «Ты что, из оперного театра не вылезала? – однажды спросил он у нее. – А когда занималась?» «Успевала делать и то и другое», – хвасталась Тася, скрывая, какой нагоняй получала от матери за ежевечерние посещения театра. За Купеческим был Царский сад. Один незаметно переходил в другой, становясь лесом с громадными деревьями. Там Михаил набрался смелости впервые поцеловать Тасю, и она обвила его голову руками, прильнула к его груди. Было темно, но Тасе показалось, что у Миши от радости светятся глаза. Она сказала ему об этом.

– А у тебя блестят зеленым цветом, как у кошки! – весело заметил он. – Ты – ведьма. Ты свела меня с ума! Тебе не страшно в этом лесу? Сюда могут нагрянуть разбойники!

– С тобою я никого не боюсь! – вымолвила Тася, и они опустились на траву.

Об этом времени Михаил Булгаков потом восторженно написал в зарисовке «Киев-город», назвав его «экскурсом в область истории», очень близкую и памятную ему: «Весной зацветали белым цветом сады, одевался в зелень Царский сад, солнце ломилось во все окна, зажигало в них пожары. А Днепр! А закаты! А Вырубецкий монастырь на склонах! Зеленое море уступами сбегало к разноцветному ласковому Днепру. Черно-синие густые ночи над водой, электрический крест Святого Владимира, висящий в высоте…

Словом, город прекрасный, город счастливый. Мать городов русских.

Но это были времена легендарные, те времена, когда в садах самого прекрасного города нашей родины жило беспечальное юное поколение. Тогда-то в сердцах у этого поколения родилась уверенность, что вся жизнь пройдет в белом цвете, тихо, спокойно, зори, закаты, Днепр, Крещатик, солнечные улицы летом, а зимой не холодный, не жесткий, крупный ласковый снег… А вышло наоборот».

Но до этого «наоборот» у Таси и Михаила было еще несколько лет. Много это или мало? Вопрос чисто риторический. Счастье не измеряется временем. Можно прожить в любви и согласии всю жизнь, годы, месяцы, дни… Лично я однажды был счастлив три года, однажды два дня, каждый раз понимая, что счастье было обманчивым, но уверен, что находился в земном раю.

У Михаила была счастливая семья. Позднее Булгаков говорил: «…Образ лампы с абажуром зеленого цвета. Это для меня очень важный образ. Возник он из детских впечатлений – образа моего отца, пишущего за столом». Михаил обожал мать. «Мама, светлая королева», – сказал о ней он. Она располнела после семи родов, но осталась подвижной, ловкой и, даже овдовев, с увлечением играла в теннис. Она обладала сильным, властным характером и умело управляла своим сонным королевством. С этим вскоре пришлось столкнуться Тасе и терпеть, как учила тетя Соня. Тем не менее общаться с такой семьей, тем более жить в ней было интересно и радостно. В доме царила музыка и жили книги. Надежда, сестра Михаила, рассказывала: «По вечерам, уложив детей спать, мать играла на рояле Шопена. На скрипке играл отец. Он пел, и чаще всего «Нелюдимо наше море».

Вся семья, от мала до велика, ходила в Купеческий сад, на симфонические концерты. Почти каждую весну в Киев приезжал Шаляпин и пел в «Фаусте», популярнейшей опере начала века. Читали Пушкина и Льва Толстого, Гоголя и Салтыкова-Щедрина, Фенимора Купера и Бунина. Именно об этом времени вспоминал позже писатель Михаил Булгаков в «Белой гвардии»: «…И весна, весна и грохот в залах, гимназистки в зеленых передниках на бульварах, каштаны и май и, главное, вечный маяк впереди – университет…»

Кажется удивительным, что такой автобиографический писатель, как Булгаков, нигде в своем творчестве не упоминает Тасю. Видимо, он считает нескромным писать о своей любви, боится «сглазить» свое счастье, и поэтому она выступает в обобщенном образе «гимназисток в зеленых передниках». Михаил старался чаще бывать на Большой Житомирской, у тети Сони. Жил на даче, в Буче, но почти каждый день приезжал, чтобы погулять с Тасей. Тетя Соня спрашивала: «Тебе нужно ехать в Бучу?» – «Не надо». – «Ну и оставайся ночевать. А завтра с утра снова гулять пойдете». Михаил ценил каждый час, каждую минуту пребывания с Тасей, а может, уже так любил ее, что разлука с нею даже на непродолжительное время была для него тягостной и мучительной.

Родители Михаила были людьми богобоязненными, а его тянуло к светской жизни. Он выделывал на велосипеде невероятные трюки и зигзаги, не только стараясь поразить своей смелостью воображение Таси, но и просто из озорства, из желания сделать невозможное, недоступное другим. В Киеве организовалась первая футбольная команда, и одним из ее лучших игроков стал Михаил Булгаков. Вовлек в команду братьев – Колю и Ваню. Есть их фотография в спортивной форме. В советское время, возможно, возникла бы знаменитая футбольная троица – братья Булгаковы. И Тася, между прочим, со своей тонкой фигурой, выносливостью, волевым характером могла стать профессиональной гимнасткой. И не было бы у них времени и сил слушать оперы и читать серьезные книги, то, что создала мировая культура.

Тайная любовь рано или поздно становится явной для людей, окружающих влюбленных. И Варвара Михайловна, вопреки своему мнению о том, что сыну еще слишком рано думать о женитьбе (а в том, что он влюблен, у нее не было сомнения), решается пригласить Тасю в Бучу. Она видит, что Миша счастлив, когда рядом эта девушка, отнюдь не нахальная, воспитанная, любящая, как и Миша, музыку, книги, совершенно бескорыстно увлеченная ее сыном, но своенравная, с характером, и может влиять на Михаила не меньше, если не больше, чем мать. Это не устраивает Варвару Михайловну, но она не хочет рушить счастье сына и лишь словесно изредка намекает ему, что о женитьбе думать рано.

Тася отправляет домой обстоятельное письмо о том, что встретила прекрасного юношу, трепетно ее любящего, что их чувства взаимны. Николай Николаевич и Евгения Викторовна сдержанны в своем ответе дочери, предлагают ей еще год поработать в Саратове классной дамой, надеясь, что за год улягутся страсти первой любви, что молодые трезво разберутся в своих чувствах.

Ближе к осени Тася возвращается в Саратов. Ей кажется, что оборвалась ниточка к прекрасной жизни, связывающей ее с Мишей. И она не могла не оборваться, ведь они живут в разных городах, в приличных, морально нравственных, но все-таки разных по характеру семьях: служилой – у Тани, более светской – у Миши. Таня чаще ходит в театр, хотя безумно устает в училище. Она уверена, что походы в театр, столь любимый Мишей, сближают их души, и этому не могут препятствовать никакие семейные разногласия, никакие расстояния. Они переписываются. Ее письма нежны и чувствительны, его – полны страсти и неодолимого желания быть вместе, без чего он не мыслит свою жизнь. Михаил пишет, что она нравится его сестрам, они считают ее милой, славной девушкой. Они договариваются о встрече в будущем году. Тася обещала приехать в Киев на Рождество, но у брата Жени были неприятности в гимназии, и его послали в Киев к тете Соне, чтобы развеялся, пришел в себя. Тетя добра, благоразумна, хорошо подействует на него. А Тасю направили в Москву, к бабушке. Во всем этом не было умысла разлучить Тасю и Михаила. Их отношения пока не принимали всерьез. Неожиданно из Киева приходит депеша от близкого друга Михаила Саши Гдешинского: «Телеграфируйте обманом приезд. Миша стреляется». Отец Таси посчитал телеграмму мальчишеской шалостью и отослал ее в письме своей сестре в Киев, сопроводив подписью: «Передай своей приятельнице Варе». Позже Николай Николаевич понял, что поступил легкомысленно. Чувства влюбленных были настолько глубоки, что выставлять их на обозрение даже родственников было нетактично. А между тем телеграмме предшествовал такой разговор Михаила с приятелем.

– Я без нее жить не могу. Хожу по местам наших встреч. Читаю-перечитываю ее письма – не помогает. Болит душа. Бесконечно. Как будто часть ее, живую, оторвали и увезли в Саратов, и пока обе части не соединятся, страдания не кончатся.

– Ты преувеличиваешь, Миша, – утешал его Гдешинский, – просто ты тоскуешь. Время лечит. Посмотришь, скоро тоска утихнет.

– Саша, ты же музыкант и должен понимать, что одна половина оперы не может звучать без другой. Только вместе они целое произведение! Гармоничное!

– Но оперы бывают разные, – замечал Саша, – трагедийные, комические, можно спеть арию, одну, другую, они полновесно звучат и вне опер.

– Я пою одну арию – «Арию разбитого сердца». Ее не знает никто, кроме меня. Но поверь мне, это ария разорванной души!

– Так что делать, Миша?

– Напиши Тасе, что если она не приедет, я застрелюсь.

– Ты серьезно, Миша? Возьмешь пистолет, приставишь дуло к виску и…

– Да, – без раздумий ответил Миша. Испуганный Саша поспешил на телеграф.

В ответ пришла от Таси большущая телеграмма с уверениями в любви, верности, в том, что их разлучили временно и он, когда захочет, может приехать к ней в Саратов. Михаил перечитал эту телеграмму десяток раз, выучил наизусть и почувствовал, как затихает боль в душе, не проходит совсем, но уже не так пронзительна и мучительна, как раньше. Он не подозревал, что тогда Тася спасла ему жизнь. В первый раз… Впрочем, он не осознавал это и в других случаях, разговор о них еще впереди. Он читал «Сатирикон», юмористов Аверченко, Тэффи, Дона Аминадо… На минуты отвлекался, но потом снова возвращался мыслями к Тасе. Целый год он не учится, едва не доходит до умопомешательства. Жизнь без Таси кажется ненужной, но он вспоминает ее телеграмму, последующие полные любви письма и продолжает жить как в тумане, но когда он временно рассеивается, ищет пути к дальнейшей жизни. Переживания вызвали у него поток сознания, он начинает глубже вникать в судьбы родных, друзей, в происходящее вокруг него. Неожиданно он говорит сестре Надежде: «Вот увидишь, я буду писателем».

Лишь через несколько лет Михаил Булгаков понял, в каком опасном для жизни состоянии находился, понял, когда застрелился его близкий друг Борис Богданов. Летом он бывал у Булгаковых почти ежедневно, да и зимою частенько заходил. Борис ухаживал за Варей, сестрой Михаила. Это ни для кого не было секретом. Но по хмурому виду Бориса можно было догадаться, что его сердечные порывы ответа не находят. Варя принимала Бориса, как и других товарищей брата, но особых чувств к нему не испытывала. Они несколько раз уединялись. Наверное, для серьезных разговоров. Однажды Борис пришел к Булгаковым с большим букетом цветов, поставил его в вазу, стоящую на столе. У Михаила мелькнула мысль, что он решил добиться от Вари согласия на свадьбу и, чтобы поставить точку в их отношениях, пришел с букетом делать предложение сестре и получил отказ. Иначе цветы стояли бы в комнате Вари, а не в гостиной. Чувствуя, что с другом творится неладное, Михаил на следующий день зашел к нему. Борис лежал на постели. Они поговорили о службе Бориса в инженерных войсках. Потом Борис попросил Мишу посмотреть, нет ли денег в кармане пальто, висевшего у двери на вешалке. Едва Михаил отошел к двери, Борис выстрелил себе в голову. На стуле, у постели, лежала папиросная коробка, на крышке которой было написано: «В смерти моей прошу никого не винить». Он смотрел на лужицу крови у головы Бориса, потрясенный случившимся и тем, что уже не может помочь другу, а еще тем, что несколько лет назад сам мог лежать где-нибудь бездыханным, если бы не верил в любовь к нему Таси. Наверное, не в постели, а в Царском саду, где они впервые с Тасей познали близость и поклялись в вечной любви. Тася… Ее телеграмма… Ее искренние слова и чувства спасли его тогда от рокового шага. Борису Богданову не для кого было жить, а у Миши была Тася, пусть далеко, в Саратове, но была. И вот он все это прошел.

Он выберет самую блестящую профессию, самую достойную Таси. Он станет врачом. А там… будет видно. В его сознании рождаются мысли, образы людей, вырастающие в необычные судьбы. Не обязательно выдуманные. Иногда их рождает сама жизнь. Счастье, что они с Тасей любят друг друга беззаветно, беспечально, что настроены на одну душевную волну. Они много переписываются. Тася первая из семьи рано утром бросается к почтовому ящику, чтобы никто не перехватил письма от ее Миши. Смерть Льва Толстого, отлученного от Церкви, взволновала, и до глубины души, их обоих. Миша с болью в сердце внимал словам одного из своих современников: «Гр. Л. Н. Толстой – это живой укор нашему христианскому быту и будитель христианской совести… Усыпляется совесть этим мнимо христианским бытом, и сладко сознание, что можно считать себя последователем Христа, сделав Его Крест украшением своей жизни, но не нося на себе тяжести этого Креста».

Тася в Саратове ловит в газетах каждую строчку о судьбе великого писателя и философа. Под стеклом у окна с местной газетой «Листок» столпились люди. Тася медленно, но упорно пробивается к стеклу. Бросается в глаза заголовок: «Исчезновение Л. Н. Толстого». И строчки дальше: «Потрясающую весть принес телеграф. Исчез из дома неизвестно куда великий писатель земли Русской. Видимо, тяготился тем, что ему приходилось жить в некотором противоречии со своим учением, на что многие довольно бесцеремонно ему и указывали. Чуткая душа Толстого не могла не страдать от этого…»

Чье-то грубое плечо оттеснило Тасю от газеты, но она снова пробралась к ней. Толкаются люди, перед глазами мелькают отдельные строчки: «Местопребывание неизвестно. Первые шаги безрезультатны. Графиня Софья Андреевна покушалась на самоубийство…»

Тася вздрогнула, подумав, как бы она перенесла потерю Миши, и не удивительно, что он безумно страдал, расставшись с нею.

«Один землевладелец Одоевского уезда видел Толстого в поезде Рязанской дороги, между Горбачевой и Белево, на пути в Оптину пустынь…» На следующий день газета писала: «Не только великие люди, а самые обыкновенные, чувствуя приближение смерти, часто ищут одиночества. Они отворачиваются к стене от семьи, от друзей и просят оставить в покое… Не ищите же его! Разве не долг наш свято исполнять волю уходящих от нас в путешествие, из которого нет возврата? Толстой недаром сказал, что он не вернется. Он ушел, но не старайтесь найти след старческих ног. Не бойтесь. Он не умрет. Не погибнет. Дайте ему покой, а жить он будет вечно».

Тася почувствовала демагогию и фальшь в этих словах и в поисках места, где могла бы успокоиться, собраться с мыслями, прошла по взводу на пристань, к самой реке. Тьма опускалась на Волгу. Бледнели под густым дождем сигналы бакенов. «Как это дать погибнуть великому человеку, если его еще можно спасти? – лихорадочно работало сознание. – Толстой все свое творчество посвятил устройству человеческой жизни. Человечество обязано спасти Льва Николаевича в минуты его отчаяния или безрассудства, а не смаковать в газетах, что он ушел, ушел, ушел…»

Тася возвращалась по улице, где была вывешена газета.

И вдруг чей-то печальный, но громкий голос известил:

– Граждане! Скончался Лев Николаевич Толстой!

Люди замерли в оцепенении, спазм сжал горло Таси, и перед ее глазами качнулись дома, наклонилась пристань и заколыхалась в туманной дымке толпа. В полуобморочном состоянии Тася присела на парапет набережной – с уходом из жизни Льва Николаевича Толстого должна была измениться эпоха. Тася еле добралась до дому, легла в постель и, проснувшись ночью, обретя немного сил, села за письменный стол, чтобы рассказать о своих чувствах Мише, и подумала о большом счастье, пришедшем к ней, ведь у нее есть человек, с которым можно поделиться самым сокровенным.

Неоценимы для объяснения событий того и последующего времени краткие записи сестры Михаила Надежды, в замужестве Булгаковой-Земской, сделанные в Буче. Она наиболее объективна в оценке семейных отношений и достаточно строга к своему старшему брату, хотя очень любила его, и он доверял ей многое из того, о чем думал, мечтал. И такие в лучшем смысле слова родственные отношения у них сохранились почти на всю жизнь. Впечатления описаны по горячим следам, а в 1940 году к ним сделаны примечания, не искажающие, а уточняющие события, более правильно понятые ею со временем. Видимо, после смерти брата.

«27 июля 1911 г. Миша доволен: приехала Тася <…> и мама во избежание Мишиных поездок через день в Киев хочет пригласить Тасю на дачу…» «Буча. 31 июля 1911 г. Приехала на эти последние летние дни к нам Тася Лаппа: живет у нас с 29-го. Я ей рада. Она славная. <…> Миша занимается к экзаменам и бабочек ловит, жуков собирает, ужей маринует». «На рождественские каникулы 1911/12 г. Миша уехал в Саратов: Миша у знакомых гостит в Саратове (в семье Лаппа. – B. C.)». «Вернулся Миша из Саратова» (15.1.1912). 30.V. 1912: «Миша уехал на урок в Саратовскую губернию». «Летом 1912 г. служит контролером на дачных поездах (студенческий приработок). Бывает у Лаппы в Саратове». Приписка к записи 11 августа 1912 года: «Разъехалась наша дача на это лето. Жорж давно вычеркнут из нашей компании. Миша – и говорить нечего…» Сделана приписка в 1940 году: «Мишино увлечение Тасей и его решение жениться на ней. Он все время стремится в Саратов, где она живет, забросил занятия в университете, не перешел на 3-й курс». 20 августа 1912 года: «Миша вернулся en deux с Тасей; она поступает на курсы в Киеве. Как они оба подходят по безалаберности натур! (В 1940 году исправлено: «по вкусам и стилю».) Любят они друг друга очень, вернее – не знаю про Тасю, но Миша ее очень любит…» (16 октября 1916 года сделано примечание: «Теперь бы я написала наоборот».) И дано пояснение: «Мишин отъезд в село Никольское – Тася едет с ним».

Обогнав ход развития событий, я хочу обратить внимание на уточнение Надежды от 16 октября 1916 года о любви Миши к Тасе: «Теперь бы я написала наоборот». Очень важное замечание, но в нашем повествовании оно станет понятным после описания весьма не банальных отношений молодых супругов после войны, смутного времени, а затем Октябрьского переворота, порушивших многие судьбы. Возможно, в 1916 году Надежда почувствовала, что в любви Михаила к Тасе наступило некоторое охлаждение. Но вернемся к ее воспоминаниям в самый разгар любви молодых: «В Киеве я зашла в нашу квартиру за книгами, Тася в большой шляпе. У Миши экзамены – последний срок, или он летит из университета: что-то будет, что-то будет (пояснение 1940 года: «Иначе его исключат, университет ему больше отсрочки не даст»). Миша много со мною говорил в тот день (вставка 1940 года: «Беспокойная он натура, и беспокойная у него жизнь, которую он сам по своему характеру себе устраивает»). Изломала его жизнь, но доброта и ласковость, остроумие блестящее, веселость незлобивая, когда его не раздражают, остаются его привлекательными чертами. (Вставка 1940 года: «Он бывает обаятелен и этим покоряет окружающих».) Теперь он понимает свое положение (пояснение 1940 года: «речь идет об экзаменах»), но скрывает свою тревогу, не хочет об этом говорить, гаерничает и напевает веселые куплеты из оперетт, аккомпанируя себе бравурно на пианино… Хотя готовится, готовится… Грустно, в общем». (Примечание 1940 года: «Экзамены в ту осень; гостившие у нас два дня Миша и Тася привезли много шуму, гаму и хохоту… Дело идет к свадьбе».)

Доставив и себе и семье немало волнений, Михаил все-таки продолжает учебу в университете. Тася рада за него. Варвара Михайловна теперь не бросает на нее, как еще недавно, косые осуждающие взгляды. Миша уже хорошо знаком с Николаем Николаевичем и Евгенией Викторовной – Тасиными родителями. И в жизни Михаила Булгакова наступают волнительные, порою грустные, но, в общем, благодатные времена. Звезда любви освещает по-новому и делает не таким печальным и безнадежным убийство в городском театре на глазах всей публики председателя Совета министров П. А. Столыпина, человека неоднозначного, умного реформатора и жесткого начальника, создавшего жуткие по условиям нахождения в них вагоны для перевозки заключенных, до сих пор используемые в системе КГБ (ФСБ) и носящие имя «столыпинских». Но реформы его были глубоки и эффективны, и жаль, что не воплотились в жизнь.

Миша очень переживал последовавшую вскоре смерть отца, но сам не заметил, как после этого изменилась жизнь в семье, при отце более строгая, с непременным воскресным чтением Евангелия. В доме Булгаковых царило оживление, Мише не хотелось грустить, когда рядом была Тася. По нечетным субботам устраивались журфиксы – собиралась молодежь. Коля играл на гитаре, Ваня – на балалайке. Пели, шутили, танцевали. Веселье нарушил отъезд Таси. Миша пишет ей, что готов приехать в Саратов, чтобы увидеть ее на несколько минут, увидеть и тут же сесть в обратный поезд. Накал его чувств к Тасе невероятен. Брат матери, дядя Коля, дарит ему двадцать пять рублей, и на Рождество Миша приезжает в Саратов. Трогательная встреча на вокзале. Миша осыпает лицо Таси поцелуями, обнимает ее, держа букет цветов за ее спиной. На влюбленных обращают внимание прохожие, удивленно качают головами: «Это же надо, чтобы в наше время так любили! Открыто! Никого не стесняясь! Как безумные! Значит, есть еще на свете настоящая любовь!» Родители Таси встречают Михаила приветливо и любезно. И хотя жизнь в семье Лаппа не столь весела и разнообразна, как в доме Булгаковых, Миша этого не замечает. Его благодарят за то, что он привез из Киева бабушку Таси – Елизавету Николаевну.

На Рождество устроили елку, пели, танцевали, но больше сидели, говорили о житейских делах. Миша даже не пытался шутить или лицедействовать, он был полностью поглощен Тасей. Евгения Викторовна выделила Мише отдельную комнату, но он больше времени проводил в Тасиной спальне, куда никто и никогда в их присутствии не заходил. И без объяснений было ясно, что Тася скоро уедет в Киев.

Евгения Викторовна, в знак расположения к будущему дочери, дарит ей золотую браслетку шириной с палец, состоящую из мелких колечек. Браслетка была очень красивой, удобно лежала на руке. У замка на пластинке была выгравирована буква «Т». Михаил часто брал у Таси эту браслетку как амулет, приносящий счастье. И что интересно, через десяток лет Тасина браслетка спасла их от голода. О ней через шесть десятков лет Татьяна Николаевна рассказывала первому своему интервьюеру. В преклонном возрасте человек иногда выдает желаемое за действительное. Тем более ни в одном из своих произведений, даже в самых ранних, Булгаков не вспоминает об этой чудесной и спасительной для них драгоценной вещице. Существовала ли она? Да! Михаил пишет из Владикавказа двоюродному брату Константину: «Узнай у дяди Коли, целы ли мои вещи? Кстати, сообщи, жив ли Таськин браслет?» 16 февраля повторяет свой вопрос брату: «Сообщи мне, целы ли мои вещи и Тасин браслет?»

В это время молодая семья жила во Владикавказе и очень нуждалась. Судя по воспоминаниям Татьяны Николаевны, браслет вскоре прибыл к хозяевам, и о его судьбе я поведаю позже.

Первый же Мишин приезд в Саратов едва не поломал планы родителей Таси. Они не спешили с браком дочери, хотели, чтобы она освоила профессию классной дамы, но Тася, заранее договорившись с Мишей, настаивала на поездке в Киев, для дальнейшей учебы. Николай Николаевич, посоветовавшись с женой, предложил дочери посетить Париж, думал, что она не устоит перед соблазном увидеть волшебный и притягательный город. Обиделся брат Таси. Женька заладил: «Хочу учиться у Пикассо». Отец не растерялся и сказал Тасе: «Хорошо, и ты поезжай с братом». Но Тася наотрез отказалась. «Отказалась от Парижа!» – воскликнула Евгения Викторовна и с удивлением посмотрела на Мишу, как на факира, заколдовавшего дочь.

Отец задумался, почесал бородку и прямо посмотрел в глаза Тасе.

– Ладно, только сначала поработай год. Хочу посмотреть, можешь ты работать или нет.

Миша растерялся, стал говорить, что Тасе не стоит пропускать год учебы. Николай Николаевич понимал его состояние и не стал с ним ни спорить, ни соглашаться. Но Тасе потихоньку и не без укора заметил:

– Поработаешь год, тогда, пожалуйста, катись! – И решил с женой лишь на лето отпустить дочь в Киев, чтобы к осени она вернулась на работу.

В 1911 году Тася снова прибыла в Киев, но на вокзале ее никто не встретил. У тети Сони незадолго до этого умер муж, и у Варвары Михайловны тоже. Горе сблизило их еще больше. Но в отношении Таси мнения у них расходились. Тетя Соня мечтала, чтобы у ее племянницы с Мишей все устроилось хорошо. Варвара Михайловна противилась их союзу. Тася сама добралась до Большой Житомирской, где ее поджидал Миша. Признался, что страшился идти на вокзал, хотя знал о приезде Таси. Боялся: вдруг она не приедет, что тогда станет делать? А вместе с тетей Соней, верным другом его и Таси, легче будет принять решение. Сразу повез Тасю на дачу. Ехал хмурый.

– Ты не рад, что я приехала? – удивилась Тася. Миша в ответ покачал головой:

– Рад. Очень. Но мама…

– Она настроена против меня? – опечалилась Тася.

– Да нет, во всяком случае, об этом помалкивает, – засмущался Миша. – Мама завела роман с доктором Воскресенским. Он мне не симпатичен, вот и все. А ты считаешь, что вскоре, почти сразу после смерти отца она имела право заводить роман с другим мужчиной? Он даже остается ночевать на даче. Где-то отдельно… Но это не играет роли. Я помню отца как живого, помню наши разговоры, его голос, жесты… А тут заявляется другой мужчина. Может, хороший человек, но другой. Я не осуждаю маму. Только удивляюсь, что она так быстро забыла отца…

Видимо, огорчительный поступок матери настолько врезался в память Михаила Афанасьевича Булгакова, что в романе «Белая гвардия» похороны матери Турбина по времени, с точностью до дня, совпадают с началом романа Варвары Михайловны и доктора Воскресенского.

Позже в своем дневнике сестра Михаила Надежда напишет: «Миша стал терпимее с мамой – дай Бог. Но принять его эгоизма я не могу». В той же записи от 28 декабря 1912-го говорится, что у Миши «созрело желание стать писателем…» Далее, 8 января 1913 года: «Миша жаждет личной жизни и осуществления своей цели… Мне хотелось бы, чтобы исполнились его планы, чтобы он счастливо и спокойно зажил с Тасей… Хочется посмотреть, как закончится близкая к развязке их эпопея – дай Бог, чтобы вышло по их, по-хорошему…»

Надежда думает о предстоящей свадьбе Миши и Таси, хотя, как покажет жизнь, до развязки их эпопеи еще очень далеко, и неизвестно, наступит ли когда-нибудь она… В полном смысле слова. Когда чужими становятся души…

Надя и впоследствии младший брат Михаила – Ваня – наиболее благожелательны к невесте Михаила, и она отвечает им взаимностью и вниманием. Сохранилось письмо Таси к Надежде Афанасьевне Земской от 3 апреля 1914 года. С 1912 года та жила в Москве и училась на филологическом факультете Высших женских курсов. Домой, в Киев, обычно приезжала на рождественские каникулы и летом.

«Дорогая Надя!

Поздравляю тебя с праздником. Шлю тебе самые лучшие пожелания. Желаю весело провести Пасху, очень жалею, что ты не в Киеве. Целую.

Тася».

Было бы преувеличением сказать, что с отъездом Нади положение Таси в семье Булгаковых ухудшилось. Дружная и сплоченная семья Булгаковых не могла не принять Тасю как невесту, а тем более – как жену Михаила. Просто не стало рядом близкого задушевного друга, которому можно поведать женские тайны.

Очень интересные и нетрафаретные мысли о семье Булгаковых высказывает в своих воспоминаниях писатель Константин Паустовский, учившийся с Михаилом в одной гимназии: «Семья Булгаковых была хорошо известна в Киеве – огромная, разветвленная, насквозь интеллигентная семья. Было в этой семье что-то чеховское от «Трех сестер» и что-то театральное. Булгаковы жили на спуске к Подолу против Андреевской церкви – в очень живописном киевском закоулке. За окнами их квартиры постоянно слышались звуки рояля и даже пронзительной валторны, голоса молодежи, беготня и смех, споры и пение. Такие семьи с большими культурными и трудовыми традициями были украшением провинциальной жизни, своего рода очагами передовой мысли. Не знаю, почему не нашлось исследователя (может быть, потому, что это слишком трудно), который проследил бы жизнь таких семей и раскрыл бы их значение хотя бы для одного какого-нибудь города – Саратова, Киева или Вологды. То была бы не только ценная, но и увлекательная книга по истории русской культуры».

Паустовский упускает из виду, что такими были дворянские семьи, и писать о них в эпоху советской власти было делом безнадежным и опасным. Однако есть подробный фактический материал в России – история семьи Булгаковых. О творчестве и жизни писателя издано немало книг, и весьма нетрудно сложить из них роман «Семья Булгаковых». Ведь сейчас появились новые сведения и о самом Михаиле Афанасьевиче, включая допросы его в ГПУ, и истории жизни в Париже его братьев: биолога Николая Афанасьевича и балалаечника, таксиста, поэта (в одном лице) Ивана Афанасьевича. Даже нашлись его стихи, напечатанные в белогвардейском журнале «Константиновец» за 1922 год, стихи незаурядные, написанные в местах поселения белогвардейцев – в Галлиполи и Горном Джумае: «Почему так грустно, тяжко мне среди развалин? Почему в сугробах мысли нет живых проталин? Почему не бьется сердце, как бывало прежде? Не болит оно, сжимаясь, в сладостной надежде? Почему живу я только старым и забытым? Почему сегодня завтра для меня закрыто? Неужель бесцельно, глупо жизнь моя прожита и сижу я, словно баба в сказке у корыта?»

Октябрьский переворот разбросал эту уникальную семью по России и миру, и не будь ее члены дворянского происхождения, им, без сомнения, удалось бы добиться значительных успехов и в прежней России, и за ее рубежом. Но, к сожалению, не мог приспособиться к эмигрантской жизни младший брат Ваня, полностью не раскрывшийся как поэт и заглушавший тоску вином.

Но Тасе, можно сказать, повезло: она входила в дружную, бурлящую мыслями, импровизациями и весельем интеллигентную семью Булгаковых, где часто шелестели страницы читаемых книг, чего, конечно, не мог услышать Константин Паустовский, о чем только догадывался. Михаила и его родных поразил рассказ Ивана Алексеевича Бунина «Господин из Сан-Франциско», читан был по нескольку раз, и не случайно в романе «Белая гвардия» свое внимание на нем заостряет Елена. Михаил считал, что этот рассказ гармонически совершенен, поэтичен – подлинный шедевр русской, а может, и мировой литературы. Но молодой Булгаков, в будущем писатель, часто использующий в своем творчестве, особенно в раннем, реалии, не заметил, а может, почувствовал, но не сказал о том, что герой действительно был далеко не полностью выдуманным. Вспомним начало рассказа, о котором Тася сказала уверенно: «Читаешь, и кажется, что видишь этого господина, его семейство, даже известно, откуда он нажил деньги». Она была права. «Господин из Сан-Франциско – имени его ни в Неаполе, ни на Капри никто не запомнил – ехал в Старый Свет на целых два года, с женою и дочерью, единственно ради развлечения. Он был твердо уверен, что имеет полное право на отдых, на удовольствия, на путешествие во всех отношениях отличное. Для такой уверенности у него был тот довод, что, во-первых, он богат, а во-вторых, только что приступал к жизни, несмотря на свои пятьдесят восемь лет. До этой поры он не жил, а лишь существовал, правда, очень недурно, но все же возлагал все надежды на будущее. Он работал не покладая рук – китайцы, которых он выписывал к себе на работы целыми тысячами, хорошо знали, что это значит! – и наконец увидел, что сделано уже много, что он почти сравнялся с теми, кого некогда взял себе за образец, и решил передохнуть».

Ивану Алексеевичу Бунину в этом рассказе хотелось показать трагедию человека, достигшего неимоверным трудом богатства, но не сумевшего даже воспользоваться им для отдыха, хотелось показать своеобразный срез человеческой жизни. Герой умирает в пути. «Испытав много унижений, много человеческого невнимания, с неделю пространствовав из одного портового сарая в другой, тело мертвого старика из Сан-Франциско снова попало на тот же самый знаменитый корабль, на котором еще недавно с таким почетом везли его в Старый Свет. Но теперь уже скрывали его от живых – глубоко опустили в просмоленном гробе в черный трюм… Но там, на корабле, в светлых, сияющих люстрами залах, был, как обычно, людный бал в эту ночь».

Жизнь и смерть соседствуют, и человечество, зная, что оно смертно, старается не упустить ни дня для бурного веселья. И помогает ему развеять возможную возникшую тоску от длительного путешествия специально нанятая пара влюбленных, для развлечения пассажиров разыгрывающая целый спектакль из ярких чувств, темпераментных желаний и горящих огнем страсти взглядов, бросаемых друг на друга. «И никто не знал ни того, что давно наскучило этой паре притворно мучиться своей блаженной мукой под бесстыдно-грустную музыку, ни того, что́ стоит глубоко под ними, на дне темного трюма, в соседстве с мрачными и злостными недрами корабля, тяжко одолевавшего мрак, океан, вьюгу…»

– Он или его предки были родом из России, не обязательно русскими, но родившимися здесь, – заметила Тася, когда Михаил, вслух перечитывавший рассказ, дошел до места, где приводилось описание господина из Сан-Франциско: «Нечто монгольское было в его желтоватом лице с подстриженными серебряными усами, золотыми пломбами блестели его крупные зубы, старой слоновой костью – крепкая лысая голова». – Кажется, что он давно перебрался из нашей черты оседлости евреев в Америку. Золотыми пломбами и сейчас гордятся евреи. И жена его по описанию внешне похожа на еврейку – «женщина крупная, широкая и спокойная». Спокойная оттого, что обеспечена, а муж успел американизироваться и вместе с другими американцами, задрав ноги, до малиновой красноты лиц накуривался гаванскими сигарами и напивался ликерами в баре…

Миша внимательно посмотрел на Тасю, словно впервые открыл в ней склонность к анализу.

Он и не подозревал, насколько она тогда была права.

В 1989 году, очутившись в гостях у двоюродной сестры Елены Буровой в городке Монте-Вью под Сан-Франциско, я не преминул воспользоваться возможностью посещения Колма – именно здесь на местном мемориальном кладбище для богатых мог быть похоронен прототип бунинского господина из Сан-Франциско. В конторе кладбища переговоры с его служителями вели моя сестра, ее муж Геннадий и сын Саша. Им удалось выяснить, что действительно в одном из склепов кладбища хранится просмоленный гроб с покойником, привезенный на корабле из Европы. И если мы назовем фамилию усопшего, то нам покажут склеп, где он находится. Увы, Бунин не оставил людям имени своего героя, и художнически поступил правильно, господин из Сан-Франциско – обобщенный образ богача, измученного достижением богатства, и настолько, что у него не хватило даже сил для отдыха.

Я обошел все четыре почерневших склепа, постоял у каждого, отсчитывая год похорон от времени написания рассказа – 1915 года, но к точному решению не пришел. Были захоронения 1903, 1907, 1913 годов, и где покоится бунинский господин из Сан-Франциско, я не обнаружил, но почти не сомневаюсь, что стоял у его могилы.

Один известный писатель назвал литературу кладбищем прообразов, и возможно, был редкий случай, когда я находился не у литературной, а у натуральной могилы литературного героя.

Потом Тася снова вернулась к этому рассказу, к моменту, когда «вежливый и изысканно поклонившийся хозяин, отменно элегантный молодой человек, встретивший их, на мгновение поразил господина из Сан-Франциско: он вдруг вспомнил, что нынче ночью, среди прочей путаницы, осаждавшей его во сне, он видел именно этого джентльмена, точь-в-точь такого же, как этот, в той же визитке и с той же зеркально причесанной головою».

– Это, похоже, продолжение невероятной истории, – таинственно прошептала Тася. – Один из папиных сослуживцев был отправлен в Америку для ознакомления с системой местного сбора налогов, и он рассказывал, что видел наиболее близкий к пирсу Сан-Франциско остров Алькатрас (остров пеликанов), где находится самая страшная в Америке тюрьма для опасных преступников. Она почти не охраняется, так как со всех сторон остров омывает океан, где обычная температура воды четыре градуса по Цельсию. Преодолеть до города водное расстояние в две мили не может ни один человек. Преступникам специально подавали подогретую воду, чтобы они не привыкли к холодной. Но нашлось восемь человек, рискнувших вплавь добраться до берега. Шестеро погибли в пути, и их тела выловили полицейские, а двоих не обнаружили ни мертвыми, ни живыми. По всему городу расклеили портреты беглецов и пообещали за указание места их нахождения миллионную премию. Я думаю, что господину из Сан-Франциско мог ночью привидеться один из бежавших, но не пойманных преступников, и, встретив его наяву, он поразился. Посмотрим, что дальше пишет о герое Бунин: «Удивленный, он даже чуть было не приостановился. Но так как в душе его уже давным-давно не осталось ни даже горчичного семени каких-либо так называемых мистических чувств, то сейчас же и померкло его удивление: шутя сказал он об этом странном совпадении сна и действительности жене и дочери, проходя по коридору отеля. Дочь, однако, с тревогой взглянула на него в эту минуту: сердце ее вдруг сжала тоска, чувство страшного одиночества на этом чужом, темном острове…»

– Ну и придумщица ты, Тася, настоящий мистик! Беглец-то этот, наверное, не был из России, – сказал Миша, чтобы рассеять гнетущее настроение, и все засмеялись, даже Тася улыбнулась.

В семье Булгаковых читали и Гоголя, и Салтыкова-Щедрина, и Гюго, и Мопассана, и символистов… Михаил и Тася жадно впитывали прочитанное, но Тасина цель состояла в том, чтобы больше узнать нового и интересного, а Михаил проходил школу писательства в разных жанрах, направлениях, течениях, мысленно выделяя то, что ближе его душе, движению мыслей… На первом плане у него были Гоголь и Салтыков-Щедрин.

Его поездки в Саратов не прекращались. Однажды они с Тасей, спустившись по взводу к Волге, увидели дым на пароходе, а затем огонь, быстро прыгавший с нижней палубы на верхнюю, из каюты в каюту. Потушить огонь не удавалось, и тогда раздался зычный голос, приказавший:

– Поднять якорь! Рубить веревки!

Освобожденное от оков судно отошло от стоянки, но поплыло не к центру реки, а по течению, вдоль пристани, поджигая все, что встречалось на пути, – лодки, склады, амбары, трактиры…

Люди метались по пристани, растерянные и ошарашенные случившимся, но никто не догадался подогнать буксир к судну и увести его подальше от портовых строений. А тем временем охваченная пламенем пристань гудела от раздуваемого ветром огня, трещали горящие столбы, стены, крыши… Загорались даже деревянные ступеньки взводов, отрезая людям путь к спасительным улицам города. Началась паника. Миша тащил Тасю наверх, крепко держа за руку. Лицо его пылало от близости огня, душа – от возмущения. Впервые Тася услышала от него слова резкого негодования. Потом она прочитает их в рассказе «№ 13. – Дом Эльпит-Рабкоммуна», где героиня Пыляева Аннушка в холодные дни отрывала паркет от пола, бросала его в печку и устроила пожар, спаливший дом. «Люди мы темные. Темные люди. Учить нас надо, дураков…» – впервые в жизни причитала, размыслив над происходящим. Об этом Михаил думал еще тогда, на Волге, наблюдая людскую глупость, пустившую горящий пароход по течению, вдоль саратовской пристани.

Тася вспоминала, как Миша вглядывался в горизонт, где Волга сливалась с небом, мечтая увидеть другие страны, другую жизнь.

– Завидую Бунину, – сказал он, – повидал многие страны. Наверняка заезжал в Сан-Франциско. Говорят, что интереснейший город и вполне европейский.

Увы, так сложится жизнь Михаила Булгакова, что он, кроме рассказа Бунина, ничего не узнает о Сан-Франциско. Здесь 27 мая 1878 года родилась гениальная танцовщица Айседора Дункан, создательница новых форм свободного танца, далеких от стиля американских шоу, поэтому не нашла признания в Америке и, как некоторые американцы, искренне поверила в рабоче-крестьянскую победу в далекой и суровой России, которая с восторгом приняла ее. Здесь она вышла замуж за Сергея Есенина – признанного певца земли Русской. Но постепенно начинала понимать фальшь и утопию идей коммунизма, видя разрушенную голодную страну. Ее случайная и трагическая смерть, возможно, была не так страшна по сравнению с той, что, очень вероятно, ожидала бы ее, если бы она осталась в Советской России. В Сан-Франциско жил Марк Твен, в конце девятнадцатого века здесь нередко проводил время будущий писатель Джек Лондон.

В центре города, напротив художественной галереи, находится уникальный памятник жертвам холокоста.

На земле, за колючей проволокой, лежат фигуры мертвых людей, покрытые пропитанными гипсом бинтами, и стоит, протянув руку к проволоке, лишь одна фигура, как надежда на жизнь целого народа.

За сквером по Филберт-стрит стоит церковь Святого Петра, строительство которой длилось пятнадцать лет. Неподалеку от нее на Русском холме ставили свои постройки первые русские в Сан-Франциско. Церковь эту часто и справедливо называют собором, ибо роскошно ее внутреннее убранство и ошеломляет своим величественным видом святилище, созданное из многочисленных видов оникса и мрамора. Справа перед святилищем расположена копия «Пьеты» (Оплакивание Христа), скульптуры Микеланджело, хранящейся в Ватикане.

Во множестве частных галерей можно увидеть скульптуры русских художников: Шемякина, Медведева, Межберга…

Одно из главных строений города – Сити-холл, на мраморных ступенях которого стоял Никита Сергеевич Хрущев, приехавший сюда на открытие Организации Объединенных Наций. Увидев запруженную машинами площадь, он подумал, что американцы специально нагнали сюда много машин, чтобы поразить его воображение. Но скрыть свое восхищение городом он не мог, увидев старинные трамвайчики, собранные со всего мира, исполняющие роль фуникулеров и всегда облепленные туристами, увидев стадо бизонов, пасущихся в центре одного из парков, где за небольшую плату можно снять часть зеленого газона и устроить семейный пикник; заглянув в единственный в Америке Театр оперы и балета с постоянной труппой и узнав, что билеты сюда проданы на сезон вперед, Никита Сергеевич обещал американцам превратить в русский Сан-Франциско Владивосток, будучи в этой возможности искренно уверен не меньше, чем в построении в России коммунизма через двадцать лет.

В Сан-Франциско находится самый большой в городе зал на десять тысяч мест. Концерт открытия обычно заканчивается увертюрой Чайковского «1812 год». Кстати, исполнением этой увертюры дирижировал сам Чайковский при открытии Карнеги-холл в Нью-Йорке. Другой руководитель России, Михаил Сергеевич Горбачев, часто бывает в Сан-Франциско. На территории бывшей военной базы стоят два домика его фонда, сотрудники которого договариваются о лекциях Горбачева в университетах, в том числе о лекции, где рассказывается об экологической угрозе со стороны России другим странам. Один анонимный житель города сказал: «Мне жаль детей, родившихся в Сан-Франциско. Как грустно, что они вырастут и узнают, что все другие города не такие, как их город». Очень жаль, что здесь не побывали Булгаковы. Память о них наверняка осталась бы в городе. Здесь пели Аделина Патти и великий Карузо, выступала знаменитая театральная актриса Сара Бернар. В 1933-м сюда приехал из Санкт-Петербурга танцор и балетмейстер Джордж Баланчин (Георгий Баланчивадзе). Здесь гастролировала знаменитая русская балерина Анна Павлова, ставили оперу Бородина «Князь Игорь», балеты Чайковского.

В течение пятнадцати лет консерваторию Сан-Франциско возглавлял выходец из России композитор Эрнст Блох. В возрасте трех лет сюда из России был привезен ставший потом известным скрипачом и дирижером Иегуди Менухин. Здесь обретали вдохновение скрипач Исаак Стерн, пианист Владимир Горовиц. Симфоническим оркестром Сан-Франциско дирижировал Юрий Темирканов. Многие широко известные певцы, композиторы, актеры, родившиеся в России, работали в Сан-Франциско и принесли славу Америке: Софи Такер, Эл Джонсон, Джек Бенни, Эдди Контор, Майкл Тилсон Томас, художник Антон Рефриджер и те, о которых я писал выше. Сюда приезжали и выступали с громадным успехом Елена Образцова, Дмитрий Хворостовский, Владимир Спиваков, Мстислав Ростропович…

К счастью, для настоящего таланта нет границ, и пусть Михаил Булгаков, мечтавший вырваться из страны, которая не признавала его, не печатала, мог более широко раскрыть свой талант за границей и вообще продлить там жизнь, заслужил признание именно в Америке, где впервые было выпущено полное собрание его сочинений. Это победа гения и… скромной, умной, верной ему и отважной спутницы его жизни Татьяны Николаевны Лаппы, о чем многие не знают, а кое-кто не хочет отказываться от иного мнения. Но до этого времени, как говорят, утечет немало воды, а мы оставили наших юных героев на пороге важнейшего события в их жизни – на пороге свадьбы. Впрочем, перешагнуть этот порог было им не так просто. Родители не советовали дочери спешить со свадьбой. Наступали нестабильные времена, страну сотрясали волнения и беспорядки, не за горами была война с Германией. Николай Николаевич и Евгения Викторовна понимали, что только истинное чувство сохранит в такое напряженное и смутное время молодую семью. Они, конечно, не могли предвидеть, насколько страшны будут предстоящие события в стране, не могли знать, что отец невесты, действительный статский советник Николай Николаевич Лаппа трагически погибнет в 1918 году, но опасения их имели под собою реальную почву.

30 марта 1913 года Варвара Михайловна пишет Наде в Москву о предполагаемой свадьбе сына: «Миша совершенно измочалил меня. В результате я должна предоставить ему все последствия безумного шага: на 26 апреля намечена свадьба. Дело обстоит так, что все равно они повенчались бы, только со скандалом и разрывом с родными. Пошла к о. Александру Александровичу (можешь представить, как Миша с Тасей меня выпроваживали скорее на этот визит!), поговорила с ним откровенно, и он сказал, что лучше, конечно, повенчать их, что «Бог устроит все к лучшему…». Бабушка и сейчас не хочет слышать о свадьбе. Сонечка же старается принимать самое активное участие. Но самая симпатичная роль была Кати. Она старалась все привести к благополучному концу, и все время ее симпатии были на стороне «безумцев…».

Никаких свидетельств о том, что Булгаковым не нравилась Тася, а Лаппа-Давидовичам не по душе был Михаил, в переписке и дневниках нет. Очевидно, что бабушка и мать Михаила считали опрометчивым шагом свадьбу студента с девушкой, только что окончившей гимназию.

Об отношении к этой свадьбе младших Булгаковых говорит письмо старшей сестры Веры к Наде: «Вся молодежь, конечно, очень довольна и подшучивает над Тасей и Мишей. Я рада в конце концов за них, а то они совершенно издергались, избеспокоились, изволновались и извелись. Теперь же может наступить некоторое успокоение… После свадьбы Миша и Тася поселятся в Тасиной комнате, до Бучи, а в Буче будут вместе с нами…»

Перед свадьбой Михаил сочиняет шуточную пьесу. Значительно позже, в интервью журналисту, Татьяна Николаевна станет упорно отрицать ее существование, даже назовет Надиной фантазией, вымыслом. Даже если это был вымысел, то стоило его придумать. Шуточная пьеса могла только поднять настроение молодым. И в этом случае хочется верить Надежде Афанасьевне, женщине честной и благородной, правдивой даже в мелочах. Будем считать, что предсвадебная пьеса выпала из памяти Татьяны Николаевны, а может, в юные годы, занятая свадебными хлопотами, она не придала ей значения, и пьеса забылась. Называлась она «С миру по нитке – голому шиш». В ней участвовали: Бабушка – Елизавета Николаевна Лаппа, Доброжелательница солидная – мать (Варвара Михайловна), Доброжелательница ехидная – тетя Ириша (Ирина Лукинична Булгакова), Доброжелательница – тетка Таси (Софья Николаевна Лаппа-Давидович). Хор молодых доброжелателей – братья, сестры и друзья. В пьесе был такой диалог: «Бабушка: Но где же они будут жить? Доброжелательница: Жить они могут вполне спокойно в ванной комнате. Миша будет спать в ванне, а Тася – на умывальнике».

Осень 1912-го и зиму 1912/13 года Миша и Тася провели вместе, почти не расставались. Ходили в театр, раз десять слушали «Фауста», знали наизусть, а каждый раз получали удовольствие. Мать Михаила вызвала Тасю к себе:

– Не женитесь, ему еще рано.

– Но мы любим друг друга.

– Это не ответ, – стояла на своем Варвара Михайловна. – Пусть сначала закончит университет.

– Я ему не мешаю учиться, – покраснела Тася, что смутило Варвару Михайловну. Она задумалась, устремив взгляд в окно, потом спросила:

– Что-нибудь случилось?

– Ничего, – тихо ответила Тася.

– А где деньги, что прислал тебе отец на свадьбу, на подвенечное платье?

– Разошлись. Сама не знаю куда.

– Не знаешь, – вздохнула Варвара Михайловна и не решилась продолжать разговор.

Она боялась услышать от Таси то, о чем подозревала, и не без оснований. Тася была беременна. Это чувствовалось по особенному вниманию Михаила к невесте, когда он старался вести ее под руку, особенно спускаясь или поднимаясь по ступенькам. К тому же значительная сумма, присланная Николаем Николаевичем из Саратова, не могла разойтись так быстро. Даже в пожилом возрасте Татьяна Николаевна тактично сказала, что деньги ушли на врачебное вмешательство. Она пошла на аборт без раздумий, чтобы Мишина мама не обвинила ее в том, что, забеременев, она таким образом принуждает сына к свадьбе или что ребенок будет мешать его занятиям. А это, возможно, был единственный шанс у Михаила Афанасьевича Булгакова стать отцом, иметь своего ребенка. Ведь он потом болезненно любил детей. Ребенок мог стать тем стержневым человеком в семье, который бы скрепил ее навеки. Но молодые тогда не думали об этом. Поляк Голомбек открыл бильярдный зал с восемью столами. Недалеко от зала была пивная. Студенты, в том числе и Михаил, пропадали там почти все свободное время.

Перед свадьбой, еще из Саратова, Тася послала в Киев заявление о приеме на Высшие женские курсы, на историко-филологическое отделение. Ответ пришел положительный. Заявление, конечно, было предлогом приехать в Киев. Николай Николаевич Лаппа понял это и сказал, что будет присылать дочери пятьдесят рублей в месяц. За ней приехал Михаил. Помогал одному из Тасиных братьев по математике. Потом где-то купил обручальное кольцо и напугал Евгению Викторовну. «Вы что, обвенчались? Скрытно? Тайком от всех?!» Тася еле успокоила ее.

В залах городской аудитории открылась выставка, и Тася с Михаилом были в числе первых ее посетителей. Саратов гордился одним из старейших и крупнейших в России Радищевским музеем и хорошим училищем живописи. Музей существует до сих пор, хотя теперь называется Радищевской галереей, а училище за годы советской власти не вырастило ни одного сносного художника, так как воспитывало учеников в стиле социалистического реализма. А до революции художники воспитывались на западных образцах. Набор красок некоторым землякам казался чересчур ярким. Лицей славился барбизонцами и любителями боголюбовской иконы. Тут были представлены даже супрематисты, смущавшие иных саратовцев загадочными геометрическими начертаниями, сделанными из сурика и сажи. Мише и Тасе выставка понравилась.

– Есть движение мысли, – заметил Михаил, – есть новаторство – хорошее или плохое, точно пока мне непонятное, но новаторство.

Таня была горда за своих земляков, даже разрумянилась после слов Миши. Несколько раз они гуляли по саду Онегина. В саду росли пальмы, они обрамляли фонтан, бассейн которого подсвечивался красными лампочками. Медленно плавали по кругу жирные стерляди. По аллеям гуляли принарядившиеся саратовцы – мужчины в строгих костюмах, пышнотелые дамы в декольтированных платьях, с брошками и веерами на длинных золотых цепочках. В олеандрах горели бумажные фонарики. В гротах из ноздреватого камня, обвитого плющом, на диванчиках флиртовали парочки. Струнный оркестр играл попурри из «Травиаты». Михаил подпевал ему, и Тасе показалось, что таким счастливым и спокойным она прежде видела его очень редко. Его состояние передавалось ей, и верилось, что эта благодать продлится, но долго ли? Она старалась об этом не думать. А свадьбе Тася не придавала особого значения – они давно были близки с Михаилом, и физически и духовно, и их союз не разрушить никому. Они повенчались 26 апреля 1913 года, когда страна праздновала трехсотлетие основания дома Романовых. Михаил хотел купить какой-нибудь сувенир, выпущенный к юбилею, но потом раздумал – лишних денег не было.

Описание свадьбы предоставим своеобразным «оппонентам» – Тасе и Мишиной маме. «Фаты у меня, конечно, не было, подвенечного платья тоже, – вспоминала Татьяна Николаевна, – я куда-то дела все деньги, что отец прислал. (Мы уже знаем – куда. – B. C.) Мама приехала на венчание – пришла в ужас. У меня была полотняная юбка в складку. Мама купила блузку. Венчал нас о. Александр. Почему-то под венцом хохотали ужасно. (Наверное, от счастья, пройдя через немало препятствий, и от формальности происходящего. – B. C.) Домой после церкви ехали в карете. Помню, много было цветов…» А вот что написала Варвара Михайловна сестре Наде: «…Только что поднялась с одра болезни, куда меня уложила Мишина свадьба. У меня еще хватило сил с честью проводить их к венцу и встретить с хлебом-солью и вообще не испортить семейного торжества. Свадьба вышла приличная. Приехала мать Таси, была бабушка, Сонечка, Катя с Ирочкой (тетка Таси и ее двоюродная сестра), Иван Павлович, 2 брата Богдановых, 2 брата Гдешинских и Миша Клинович (это все близкие друзья Михаила), который попал случайно, и вся наша фамилия в торжественном виде. Встретили цветами и хлебом-солью, выпили шампанского (конечно, донского), читали телеграммы, которых с обеих сторон оказалось штук пятнадцать, а потом пошли пить чай. А потом у меня поднялась температура до 39 градусов, и я уже не помню, как упала в постель». Опасения Варвары Михайловны насчет учебы оказались напрасными. После свадьбы Михаил не пропускал занятия. Ходил в библиотеку – в конце Крещатика у Купеческого сада тогда открылась новая общественная библиотека с хорошим читальным залом. Булгаков эту библиотеку очень любил. Он брал Тасю с собой, и она читала какую-нибудь книжку, пока он занимался. Разговора про литературу тогда никакого не было. Он собирался быть врачом, и как считала Тася, он бы был врачом хорошим. Она рассказывает о первых послесвадебных месяцах: «Мы ходили с ним в кафе на углу Фундуклеевской, в ресторан «Ратце». Вообще он к деньгам так относился: если есть деньги – надо их сразу использовать. (Не был транжирой, хотел доставить удовольствие Тасе. – B. C.) Если последний рубль и стоит тут лихач – сядем и поедем! Или один скажет: «Так хочется прокатиться на авто!» – тут же другой говорит: «Так в чем же дело – давай поедем!» Мать ругала за легкомыслие. Придем к ней обедать – ни колец, ни цепи моей. «Ну, значит, все в ломбарде!» – «Зато мы никому не должны!..» На что жили? Михаил давал уроки… А мне отец присылал 50 рублей в месяц. 10–15 рублей платили за квартиру, а остальное все сразу тратили… Зимой катались по извилистым горкам на специальных санях – занимались бобслеем».

Тася училась только первую половину года, затем бросила. Говорила, что эта учеба была ей не нужна, а на самом деле не хватало денег, чтобы платить за нее.

Мальчики из семьи Булгаковых нежно относились к Тасе. Младший – Иван – говорил ей: «Тася, ну сделай мне ребенка, я его нянчить буду». Николка закончил гимназию, а Ваня не успел. Замечательный, душевный был парнишка. У него доброта на лице была прописана и глаза притягательные, располагающие к себе. Когда в 1919 году Миша с Тасей оказались во Владикавказе, оба брата ушли с белыми. Николай попал в Загреб, выучился там на врача, затем они с Иваном оказались в Париже. Николай долго переписывался с Михаилом, хотя для последнего это было чревато крупными неприятностями, старался помочь Мише в продвижении его произведений на Запад. А Ваня пристрастился к выпивке, играл на балалайке во второсортных русских кабаках. Опустился, перестал писать стихи, а они у него были весьма недурными. Неожиданно пропал, больше не дал о себе знать. Николай, ставший известным врачом, на время бросил работу, чтобы разыскать брата. Ходил по кафе, трущобам, ночлежным домам и даже притонам. Не мог бросить брата на произвол судьбы. Не щадил себя, не прекратил поиски даже зимой, сильно простудился и умер. Наверное, не только от простуды, но от щемящего душу чувства одиночества. Мать скончалась в 1922 году. Михаил был далеко и недосягаем. Иван пропал. Жить Николаю стало тоскливо и не для кого. Организм не хотел сопротивляться болезни. И знания врача он не использовал. Наверное, сам хотел уйти из жизни и умер. Распалась дружнейшая семья. Мужей Нади и Лили репрессировали, а позже, посмертно, реабилитировали. Каждый доживал свою жизнь с трудом и в одиночестве. Лишь у Михаила была Тася – вернейшая и преданная ему подруга. Она вспоминает, что еще в 1913 году Михаил принес домой кокаин и сказал, что надо попробовать.

– Зачем? – спросила она.

– Нужно. Я будущий врач и должен знать, как действует этот препарат на больного, – серьезно произнес Миша.

«Я по молодости лет, по глупости согласилась, – призналась много лет спустя Татьяна Николаевна, – вместо того чтобы устроить скандал. Мы жили мирно, никогда сильно не ссорились, но тут я должна была проявить характер, а вместо этого сама попробовала наркотик, зная, какие от него бывают беды. После кокаина у меня возникло отвратительное чувство, тошнить стало. Спрашиваю у Миши:

– Ну, как ты?

– А я спать хочу, – неопределенно ответил он и уснул.

Утром я к нему снова бросаюсь с вопросом:

– Как ты себя чувствуешь?

– Да так себе, – отвечает он, – не совсем хорошо.

– Не понравилось?

– Нет, – говорит, и тут я успокоилась, а зря.

В том же году одна поехала на Рождество в Саратов. На поездку обоих не хватило денег. Миша сказал: «Поезжай одна, а я буду сидеть и заниматься. Никуда без тебя ходить не буду, даже бриться». Я поехала. В Саратове была уже тетя Катя с маленькой дочкой Ирой. Помню, как Ира подходит к отцу и спрашивает: «Дядя Коля, ты о деле Бейлиса читаешь?» Этот Бейлис был евреем, и его обвиняли в убийстве мальчика Ющинского в ритуальных целях. Показания давала некая Вера Чибиряк. В Киев, где проходил суд, приехал писатель Владимир Галактионович Короленко. Он защищал подсудимого. Писателя поддержали другие деятели культуры. И когда Бейлиса оправдали, то в городе был праздник, которого до и после этого не было. Украинцы, русские, евреи обнимались, поздравляли друг друга, даже целовались, но не потому, что был оправдан именно Бейлис, а потому, что победила правда и справедливость.

Моему приезду родные очень обрадовались. Дело в том, что в 1913 году застрелился мой брат Константин. Оставил записку, что потерял веру в жизнь, в ее ценности. Видимо, одним из первых заметил, что они стали блекнуть. Родители не отходили от меня. Накупили мне всяких хороших вещей, а мать подарила золотую цепь, очень длинную и толстую, как веревка, в палец толщиной. Ее отец привез из Германии, где лечился от подагры. Приехала я в Киев с массой еды, смотрю – Михаил без меня действительно не брился. У него выросла смешная рыжая бороденка. Он тут же побрился, и мы пошли к Варваре Михайловне. А потом дома пировали.

Как началась Первая мировая война – я не помню. Цены на продукты сразу не изменились. А вот Миша увидел идущих на вокзал солдат и пригорюнился, наверное, думал, что не все из них вернутся домой. Я стала волноваться, понимая его мысли и сочувствуя им».

Здесь мы прервем воспоминания Татьяны Николаевны и обратимся к рассказу Михаила Булгакова «Киев-город», где он точно указывает дату окончания спокойной благодатной жизни: «Легендарные времена оборвались, и внезапно и грозно наступила история». 1917 год был началом ее апогея, а у всякой истории есть предыстория, и началась она значительно раньше.