Читать книгу Записки прабабушки - Варвара Герн - Страница 4

Хочу постепенно возобновить в своей памяти разные события и рассказать, что удержалось в моей памяти. Начну с детства своего, хотя оно совсем серенькое и далеко от теперешнего уклада жизни. Родилась я в небогатой семье отставного капитана, почти старика, от второй жены, и была первенец; у него от первого брака не было детей, и я то родилась после 5 лет бездетного брака и была страшно жданное дитя у обоих родителей; отец был отставной раненный офицер, мать бедная дворянка, дочь ветерана 12 года; после меня родились три брата, один из них, Вася, умер 1½ годовалым. Жили мы в уездном городе в Тульской губ. в собственном доме, и жили хотя не богато, но зажиточно, отец много помогал семье моей матери, у которой было три сестры, одна Анна замужняя, а Елизавета и Лидия девы. Отца я плохо помню, помню, что он был полный, с черными волосами и рыжими усами, и всегда ходил в военном сертуке, был веселый и отзывчивый человек, много у него было приятелей между чиновниками, почтмейстер, казначей, смотритель училища, старый городской голова; как сейчас их помню – теперь уж нет этих типов, много смешного они из себя представляют на современный взгляд, но много и симпатичного у них было; как много было простоты, но задушевной простоты, в обыденной жизни наших стариков. Собирались вечерами друг к другу поиграть в ералаш, все было просто, без церемоний, придут вечером с фонарями, поговорят, поиграют в картишки, и мирно плетутся во свояси. Например такая картинка, отец в своем военном сертуке стоит перед окном в зале, кепе лежит на столе, также табакерка и носовой платок, смотрит в окно, это он ожидает, когда на почту пойдут, смотрит головы, и увидя их, надевает кепе и сам идет туда, это значит привезли почту, а ходила она два раза в неделю; идут приятели к приятелю почмейстеру читать «ведомости», ибо их в городе никто не получал, были дороги и редки, выписывались газеты помещиками только, и вот друг почмейстер устраивал у себя чтение; почитают и вечером смакуют прочитанное, отец воодушевляется и вспоминает свои походы.

Отец как-то вдруг из бодрого мужчины стал хилым; время его болезни у меня как будто больше в памяти, он реже стал уходить из дома, сидел в гостиной на диване и раскладывал пасьянс; раза три в день уходил в спальню и подолгу молился перед древней иконой Казанской Б. М. Вечерами я и брат Миша, его любимец, придем и сядем около него по бокам, сидим в потьмах и он рассказывает сказку, бесконечную, про солдат и чертей, а мать возится с младшими братишками, прижмемся к нему, слушаем, а надоест слушать, пристаем с разными вопросами, пока не надоедим ему и он закричит матери: «Мать возьми их!»

У отца была любимица, дочь тети Анюты, она и крестница его была, в то время ей было лет 18, отец очень любил, когда она ему читала. Помню, как заболел отец, это что-то было ужасное, болезнь началась икотой, он так икал, что проходящие мимо останавливались, слышно было на улице. Мама рассказывала, что он объелся печеных яйц, которые он ужасно любил, много лечили, но он так и не оправился, страдал года 1½ и умер, по всей вероятности от рака, так как питаться совсем перестал, все была рвота; умер он когда мне было 9 лет, за год до его смерти умер и братишка Вася. Мать поистине была мученица, мы маленькие все, отец тяжело больной, капризный, минуты без нее не мог быть, она должна была быть постоянно при нем, а там мы. Уже незадолго до его кончины к нам приехала тетя Лида, но отец то ее кажется не очень любил, он из всех сестер матери любил очень тетю Анюту, да кто эту чудную женщину не любил, это была мученица, но как кротко и терпеливо она несла свой крест, с какой верой молилась и во всю жизнь свою никому не сделала больно, никого не оскорбила; у меня крест не менее тяжел, но в другом роде, и я не могу быть так незлобивой как она, и кажется мне тяжелей, чем ей, потому что она верила глубоко. Умер мой отец в ночь и я была разбужена воплем матери и сама закричала, ко мне бросилась рыдающая мать со словами: «Сиротка моя бедная!» Обняла меня и показала отца лежащего на диване (долго я этот диван берегла, теперь пришлось его бросить) с рукой на лице, говорят, что это он крестился и так умер не донеся пальцев на лоб. Помню его лежащего на столе, помню, как нас одели в черное с белыми плерезами, Миша все обращал мое внимание на свою черную рубашку с белой тесемкой, а мой траурный наряд, это было что-то ужасное, длинное до самой земли платье с кофтой, белый коленкоровый чепец с большой оборкой и черной лентой, на шее огромный черный платок, концы которого спускались до полу, мать в точь-точь таком же наряде. Помню, как несли отца, нас почему-то посадили не в наш экипаж, а в соседский, меня силком посадили к матери, а Сережу помню вели пешком до самого кладбища и мне было жалко на него смотреть, как его, крошку, вела за рученку некая Ольга Васильевна. Помню и трапезу после похорон и убитую горем мать, которую прямо оберегала Ольга Ивановна, добрая, хорошая барыня, мама до конца своего, всегда с благодарностью вспоминала ее, именно тот человек и дорог, с кем переживается тяжелая страница жизни. Больше об отце ничего не могу сказать. Мама его очень уважала, хотя рассказывала, что замуж выходила не любя, долго не соглашалась, но жизнь у нее была тяжелая, их было три сестры и одна замужняя с большой семьей и ее <нрзб> мужем, который в молодости был ревнив, а потом горький пьяница, бедность большая, хотя были крепостные, Лида и Лиза с невозможными характерами, вечная ссора между собой, вечная брань с крепостными и пьянство зятя и брата Павла (кстати, которого звали Дмитрием, но бабушка не брала ему бумаг, а оставила бумаги умершего сына Павла, мы все звали его «дядя Паша», только на похоронах его, куда меня взяла мама, я с удивлением услышала: «раба твоего Димитрия!»), так вот такая обстановка заставила маму выйти замуж, она всегда говорила, что не раскаивалась, она искренно полюбила его за его чудный характер и уважение, которым он окружил ее. Как курьез, она рассказывала сватовство отца, которое я и расскажу, оно типично, по нынешнему пожалуй и смешно! Отец овдовел после 23 (5?) -летнего сожительства с женой немкой, он в то время еще служил инвалидным начальником и как говорится, дом у него был полная чаша, и решил после 40 дней смерти жены жениться, сватали ему много девиц, но его выбор остановился на маме (мама была хороша собой и ей тогда было 27 лет) и еще одной девице Голиковой; отец помолился и лег спать с такими словами: «Пусть Наталья Егоровна мне сама укажет, на ком из этих девиц жениться!» Видит во сне, едет он с Н.Е. в карете, а по обеим сторонам кареты, справа идет мама, а слева Г.. Н.Е. указала ему на маму. Видно, ложась спать, больше думал о маме. Утром вставши, поехал в собор, отслужил молебен и вернувшись домой, послал за тетей Анютой, которой и объявил о своем желании жениться на маме, та и ног под собой не чуяла от радости и спешит с этой радостной вестью домой, а тут мама запировала:1 «не хочу, и точка!» В голове страстное желание уйти тихонько в монастырь, даже говорит: «постоянно мечтала, как встану ночью и уйду!» Пошли уговоры, послали за тетей Лидой, которая жила у своих приятелей Левшиных, прося ее и гг. Л. уговорить маму не отказываться от счастья; долго она не соглашалась, но после долгого раздумья да еще очень хороших домашних дрязг она решилась выйти и не раскаялась все 15 лет прожитых с отцом. Мама моя была очень умная, энергичная женщина, весьма молчаливая, осталась с нами малолетками 39 лет, прекратила всякое знакомство, занялась нашим воспитанием, пригласила гувернантку и началось наше воспитание, что учение не было достаточным, это факт, но нравственное наше воспитание было отличное; она сумела внушить нам честное направление. Да, моя мама тихо и скромно совершила свой долг, спасибо ей большое, себе она буквально во всем отказывала, жила нами и для нас, но держала нас весьма строго и мы боялись и не смели ей перечить ни в чем и боялись огорчить ее, кроме нашего воспитания она много помогала теткам, давала на ученье двоюродным, Машу2 любила очень и еще давала приют трем безродным старухам, хотя доходы у нее были небольшие, а как то ухитрялась жить и сводить концы с концами. У нас жили, кроме тети Лиды, две вдовы и одна старая дева; помню, как раздвинут стол и сядем все вечером, то вся комната занята, такая картина: длинный стол, две сальных свечки по краям, мама сидит и шьет, около Миша, Сережа на столе сидит на шкатулке, я, Маша (когда не жила в деревне, где она часто жила у одной помещицы), гувернантка Анна Ивановна, дочь Ольги Ивановны, которая во время смерти отца была единственной маминой утешительницей, тетка, приживалки, нянька Анна Афанасьевна – и непременно задом к столу, чтобы свет падал на чулок, который она вечно вязала, все с работой и все с рассказами, у каждой непременно сверхестественный, с привидением, с колдовством; мама никогда не принимала участия в этих рассказах, редко когда рассмеется на смешной рассказ, мы дети дрожим от страха, боимся выйти в следующую комнату, особенно Миша, тот прямо ревел от страха, когда А.И. посылала его за чем-либо. Миша ни за что не идет. А.И. начнет спрашивать: «Чего ты боишься?» «Там Адам и Ева!», отвечает Миша. Почему именно Адам и Ева, он не мог объяснить. А.И. берет его за руку, ведет и освещает стены, показывая, что там никого нет. Да, прослушав те рассказы, невольно волосы шевелились на голове, я хоть очень храбрилась, но душа в пятки уходила часто. Вот и таким образом вечер кончался.

Сережа засыпал на своей шкатулке, мама уносила его в спальню, немного погодя валился Миша, этого уносила тетя и раздевала. Миша был крупный мальчик, а Сережа больной, жалкий, доктор говорил, что он недолговечен, и мама его страстно любила, возилась с ним сама, и он был страшно избалован, меня же мама держала в черном теле, заставляла много работать, что для меня было большим наказанием, я была веселая, живая, непоседливая, тщедушная некрасивая девочка, училась хорошо, Миша же был ленив, очень упрям. Садились мы за ученье в гостиной в 8 часов и занимались до 12 часов, в 12 ровно подавали обед, который был больше скромный, щи да каша с молоком, а в Праздник только жаркое и пирог; часа в 3, когда была лошадь (это еще при жизни отца, после него мама скоро продала лошадь и экипаж) ехали к теткам, а потом ходили, куда мы весьма охотно отправлялись, нам там казался другой мир, хотя там была страшная бедность, но всегда веселей нашего и свободней, двоюродные показывали нам всевозможные фокусы, учились они в городском училище, и нам казалось, что они все знают. Часа два пробывали у них, там домой и вечер вроде того, что я описала, 8 часов мы уже ложились спать, все трое вместе с матерью в спальне, но я долго прислушивалась к чтению А <нны> И <вановны> и Маши в соседней комнате, так прослушала «Войну и Мир» и еще похождения Рокамболя, читали они много, но эти только сохранила в память.

В субботу у нас зажигались лампадки, и я очень любила (да и теперь люблю тихий свет лампад, так тихо, мирно делается на душе, но три года уже не зажигаю, нет у меня света и мира на душе, и я не хочу этого света, больно от него теперь мне), все сидят без дела и ведут мирные разговоры в полутьме трепетного света, даже неприятно, когда мама скажет: «Няня, зажги огонь!» – бежим к няне и смотрим, как она обжигает свечи, нравилось очень, как она зажжет, потушит и снова вздует огонь. В Воскресенье идем все к обедне в собор, бывало ужасно надоедало стоять, жарко, шуба давит плечи; летом мы любили ходить, особенно на кладбище, к обедне, а потом к отцу на могилу. Так без особенных событий прошло два года, в течение которых мы ездили раз во Мценск Богу молиться, отец обещался больным, что как оправится, так поедет к Николаю Угоднику во Мценск, мама свято решила исполнить его обещание и вот мы поехали на лошадях, 120 верст Мценск был от нас, по дороге заезжали к знакомым помещикам, Пиотровским и Зелинской, туда где часто гостила Маша, памятно мне только из всей поездки то, что у меня страшно разболелся живот и то, что у Зелинской Авдотья Дмитриевна <нрзб> рассказывала, как крестьяне целую семью своего помещика сожгли, семья была человек 8, сей помещик был из кровопивцев, доконал крестьян, и они его сожгли, обложили дом соломой и зажгли, кто покажется у окна, отпихнут, так и сгорело 8 душ, жутко было слушать этот рассказ, у меня поджилки тряслись. Ездили мы все, Маша и Коля. Анна Иван., прожив у нас два года, заявила, что не хочет у нас жить, ей вышло место в Москве к купцам, с которыми она должна была ехать за границу, сколько слез было пролито вместе с нею, ей жаль было нас и хотелось повидать свет. Отъезд ее целое событие в нашей жизни. Через два месяца у нас была новая гувернантка «Адель», только что с институтской скамьи, очень хорошенькая и очень пустенькая, после А <нны> И <вановны>, которая была умна и занималась с нами хорошо и вдруг такая пустельга – учить не могла, мы у нее все списывали с книги, а она вертится против зеркала или сидит на окне и перемигивается с полицейскими чиновниками, полиция была напротив; пробыла она у нас недолго, с Мая по Октябрь, и вышла замуж за учителя городского училища, субъэкт сей влюбился в нее, но субъэкт был ужасный, никогда не питался своим, а все ходил по ученикам или должникам, давал деньги в рост, через теток он познакомился с нами и являлся обедать чуть ли не каждый день. Одна из наших приживалок, Анна Николаевна, вдова инспектора, женщина с образованием (поздней она поступила во вдовий дом, у нас же проживала в ожидании там вакансии) много говорила с Адель о этом учителе, рассказывала, как он жаден, как скверн вообще, на что Адель отвечала: женится, переменится.

Выскочила за него наша пустельга, не подумавши, радовалась его подаркам, и верно скоро раскаялась, он ее запер со дня свадьбы, мы только раз их и видели у себя в Ноябре, и с тех пор не видали, рассказывали, что он когда уходил в училище, ее запирал на замок, квартира же была на краю города в хибарке, без прислуги. Венчалась она 9-го Октября, это событие в памяти у меня; день был чудный, теплый. Одели ее в белое кисейное платье и фату, она выскочила на крыльцо, перед которым собрались соседские кухарки, горничные, дворники, вертится и спрашивает: «Хороша я?» Тетя Лида кричит: «Бедняжка, иди в комнаты, чему радуешься?» Вбежит и сейчас же в окно, там полицейские ей делают ручкой. Наконец приехал шафер и повезли ее в церковь в карете, мама поехала с нею и Миша с образом, я и Маша сзади на извозчике, и вот и весь поезд.

В ноябре появилась у нас новая гувернантка Марья Васильевна, но прожила не долго, в Январе уехала, она была помещица, и говорили, имела связь с соседом женатым и поссорилась ним, он был несколько раз у нее и за ней присылал. Гувернантка была плохая, ничего она нам не дала, А <нна> И <вановна> стояла высоко над ней, казалось, у нас уже такой и не будет, и как мы были рады, получая от нее из за границы письма, и мы мечтали, что она вернется к нам, на это было похоже, но увы, она по приезде из за границы вышла замуж и невестой гостила у нас, вышла замуж за помещика и весьма неудачно, он все прокутил, десять лет она ездила с ним, содержали театр в Харькове, в Москве меблированные комнаты, и в результате, благодаря родственникам, она назначена начальницей нашей прогимназии, где прослужила 30 лет и только два года тому назад скоропостижно там скончалась, мне писали, как хоронили эту замечательную женщину, ведь воспитала она несколько поколений, оставила по себе память, писали мне, что собор не мог вместить всех молящихся за нее и панихиду служили на площади.

Немного уклонилась я в сторону, но мне хотелось посвятить строчку этой светлой личности, которой связано мое детство, юность, и с которой я переписывалась до самой ее смерти. После отъезда М <арии> В <асильевны> мама решилась ехать в Москву за гувернанткой, туда в то время из нашего города до Тулы было на лошадях, а уж из Тулы по железной дороге, вот мама, Маша и Ав <дотья> Дм <итриевна>, одна из наших приживалок, старая дева (поехала искать себе место экономки в Москве, не имея души там знакомой и имея 30 р. только денег), в Феврале они отправились в Москву, мы же остались с тетушкой и нянькой дома, остальные наши приживалки тоже куда-то разъехались. Без мамы мы оставались в первый раз, тоска страшная, тетушка нас муштровала, обладала она страшно тяжелым характером, эгоистична была, ругалась, как извозчик, и к тому ж ревнива была, если заметит, к кому мама относится хорошо, сейчас вообразит, что ее сживают, мания преследования у ней была, и вот она всеми правдами и неправдами начнет выживать того человека от нас, таким образом выжила от нас Ав. Вас., приживалку вдову, очень неглупую старушку лет 70, именно за то что мама любила советоваться с Ав. Вас. Устраивала такие сцены, что мы дети дрожали от тех ругательств, мама терпит, терпит и скажет: «Чего ты бесишься?» Этого достаточно, начнется что то не вообразимое, крикнув все возможные обвинения и ругань, она уходит к тетушкам, живет там несколько дней, мама волнуется, тоскует, часто сцены были за Машу, хотя она любила Машу, но требования к ней предъявляла невозможные, Маша должна была за что то просить прощения у нее и целовать руку, не зная вины, поздней она проделывала и со мной такое. Много ругала Александра II, что он разорил их, по миру пустил отняв крепостных, мама только скажет: «Отлично сделал, отняв лодырей у Вас, да руки Вам укротил драться!» Ну и довольно, тетушка убежала; тоскливо, скверно на душе у всех нас; смотрим, через несколько дней тетя является, так как у тех тетушек перекусить нечего, да Лиза подобие этой, они переругаются, изощряясь друг перед другом, и в конце пальма первенства за нашей, а Лиза только уж может говорить: «ба-ба-ба!», не находит уж больше слов. У нас же Лидия хозяйничала, величалась, мама терпеливо сносила деспотические наклонности; хотя такие сцены повторялись по несколько раз в год, но каждый раз скверно отражались на маме и нас; позднее она уж не убегала, но делала еще хуже, замолчит, ни чай пить, ни обедать не выходит, суток по двое ничего не ела, сидит в маленькой комнатке на сундуке, ничего не делает, глаза уставит в одну точку, лицо злое; на нас это еще хуже отзывалось; мама зовет обедать, молчит, иду я, молчит, прислуга подходит, молчит. С тоской показываю ей, мама зовет ее чай пить, говоря: «Завтра, Елизавета Никол., займетесь, а теперь идите греться!» Из себя Е <лизавета> Н <иколаевна> была высокая, немолодая блондинка, одетая через чур бедно, выражение я тогда не могла разобрать, на вид скорей нянька, чем гувернантка, против тех, бывших у нас, она сразу казалась не умной, (оказалось потом, что она была вроде помешенной, и как мама взяла ее, не понимаю!) Прямо верно испугалась вроде Ав <дотьи> Дм <итриевны> Москвы, хотя с отцом она два раза была в Москве).

Ну, вот началась наша жизнь с новой гувернанткой, а так как в нашем городе два или три дома имели гувернанток и учиться не у кого было, то к нам приехала богатая купчиха и просила разрешить Е <лизавете> Н <иколаевне> учить ее двоих детей, Лизу и Петю (А <нна> И <вановна> тоже, кроме нас, учила троих дочерей исправника). Лиза и Петя стали ездить к нам на уроки, наша ментор ни бельмеса, пишем с книги, а уроки заказывает: «С этих до этих!» Я хоть добросовестно учила, а Миша и вовсе не учил, плетет бывало что то, где и «дура Е <лизавета> Н <иколаевна>» слышится, а она моя голубушка на все отвечает: «Хорошо». Мы с Лизой фыркаем от смеха. Так продолжалось с месяц, наконец мама начала говорить: «Е <лизавета> Н <иколаевна>, Вы портите детей, мальчик Вам Бог знает, что врет, а Вы на все «Хорошо». Не помню что она на это говорила, а кажется тоже «Хорошо» сказала. Я вижу, что мама печалится очень, тетка издевается над Е <лизаветой> Н <иколаевной>, рассказывая анекдот про архиерея «Хорошо». Маша старается сойтись с Е.Н., Ав. Дм. тоже, а она сидит целый день сычем, только раз она почему то вышла из апатии; у нас были хорошие знакомые поляки Алек. Антон. Пиотровский и его управляющий Ан. Ад. Рудвинский, бывали они часто и вот однажды приехали. Мы сидим за уроком, или верней сказать сидим и списываем с книги, (до чего это списыванье мне надоело) она спрашивает, кто это там? Я, сообщаю, и вдруг моя Е <лизавета> Н <иколаевна> начинает их ругать, да как: «поляки, лицемеры, изменники!» Конечно, теперь я бы поняла, что особа эта ненормальна, а тогда удивленная рассказываю маме, и конечно не получила от мамы никакого разъяснения. Прожила она у нас 1½ месяца, и мама отправила ее в Москву и мы снова без руководительницы, а Миша был уже назначен в Орловский кадетский корпус, мама волнуется, а с отъезда А <нны> И <вановны> прошел год, в течение которого мы только списывали с книги, боится, что Миша не выдержит экзамена, посылает дядю Андрея, мужа тети Анюты в духовное училище, чтобы кто из учителей пришел нас проэкзаменовать, приходило два учителя, но в разное время, экзаменовали меня и Мишу, а что сказали, не помню. Миша короткое время ходил заниматься к одному из этих учителей. Около 20 июля мама решилась ехать в Орел, и поехали мы все, она не могла с нами расстаться на целый месяц, с нами поехала и Маша, до желез. дороги ехали мы на лошадях 50 верст, пред отъездом ходили к отцу на кладбище, брали икону «Смоленской Б. М.» домой и отправились. Что чувствовал 9летний Миша не знаю, он был всегда скрытен и молчалив. Приехали на станцию ночью, ст. называлась «Расошная» и около 12 часов пошли садиться в вагон, я вышла за Машей, и по близорукости от роду невидавшей поездов, не зная как садиться, я оборвалась с проножки вагона, ужасно расшиблась, искры из глаз посыпались, говорю Маше: «Убилась я, встать не могу!» Она отвечает: «Ну, так умрешь!»

Что за ответ был мне, ребенку, у которой нога почернела как котел (утром я уже увидала), я стерпела боль и даже не заплакала. Поехали, братишки заснули, а я всю ночь не спала, больно мне, и интересно ехать. Мама все всех расспрашивала про Орел и корпус, и вот какой то священник посоветовал ей обратиться к воспитателю Бейдельману и дать ему.