Читать книгу Быль да небыль. Здесь всё не так - Василь Абзи - Страница 3

АЗИЯ. 1986 год. ИТК-1.

Этот день отличался от других похожих дней только одним: и значительным, и незначительным событием. Значительным он был для мужичка, – прокоротавшего свой маленький срок, как пойманный с поличным карманник, – и в этот день выходящего на свободу, так долгожданную для многих. А незначительным этот день был для Сафрона, человека многими уважаемого в лагерной среде и ничем не запятнавшегося в ней, из всей своей долгой арестантской биографии. И таких посторонних освобождений, Сафрон уже видел сотни раз и каждый раз при этом, как сам освобождался, легко унося своё воображение за пределы колючей проволоки.

Так и сейчас, для себя без всяких трудностей, Сафрон устроил мужичку из своей бригады, лёгкий праздник освобождения. В бригаде, конечно, были люди, особенно из молодых, кто сам готовил себя к свободе. Они сами приносили-получали вольные одежды. Чаем, водкой запасались, чтоб остающиеся покуражились. А кто был поблатнее, тот и ’’эйфорию ’’, для проводов заказывал, чтоб также, за себя родимого, порадовать других. Но были в его бригаде и разного рода мужики, кто даже и рубля себе не заработал. Отшельники по жизни и всеми давно уж забытые. Таких и не оставлял без внимания Сафрон. А к этому, уже подошедшему к старости мужичку и профессиональному карманнику, у него было особенное отношение. Просто они оба, – старые бродяги по этой лагерной жизни.

Сначала, за неделю до этого события, Сафрон дал ’’бригадному шнырю’’ Иранцу деньги и отправил его к кому-нибудь из лагерных портных, чтоб мужичку, на день освобождения, скроили какой-нибудь модный костюмчик, из обычной джинсовой ткани, что в достатке имелась на швейных складах в производственной зоне. Затем, как дополнение, к ещё не сшитому костюму, тому же Иранцу предстояло найти-купить вещички по мелочам: носки, трусы и, как по жаркому сезону, майку. А чай, сигареты и карамельные сладости, уже легко приобретались в тот же день, в обычном и скудном лагерном ларьке.

И вот уже сходивший в лагерную баню, и обратно, по пути, закинувший в горящую печку свою до замызганности заношенную робу, мужичок предстал перед Сафроном и другими мужиками из бригады, во всём своём ’’освобождающемся наряде’’.

Джинсовая курточка, больше похожая на пиджак, с накладными карманами. Брюки, скроенные под джинсы, тоже с накладными задними карманами. Новая белая маечка, как всеми забытый белый снег. И даже чьи-то летние туфли, что ’’шнырь ’’ Иранец умудрился ему достать, теперь заметно сверкали своей кожей, от пропитавшего их бесцветного крема.

И всё это вольное одеяние, как нельзя лучше, вызывало у других мужиков только хорошую зависть. От старой и скудной робы на мужичке не осталось и следа. А зайдя в отрядную секцию и представ перед Сафроном под бурные хвалебные возгласы, мужичок волнительно засунул руки в карманы своей новой курточки и хотел бы, хоть что-нибудь, вынуть из них. Но тут же убедившись, что они пусты, он спутанно вынул их обратно:

– Что, Старый, так и тянет в карманы залезть, – увидев неуместность движений, насмехнулся над мужичком Сафрон, – кошелёшник ты старый.

– Да нет, – опять замешкался в движениях мужичок. И уже заметно сдерживая свою неуместную стеснённость, он всё-таки постарался высказаться. – Я это, я другое хотел сказать… Спасибо тебе, Сафрон. Век не забуду. Всю ночь ломал голову, как в своей зоновской робе, по улицам буду ходить, а люди будут глазеть и тыкать, будто я бомж какой-то. А тут, оказывается, такой наряд… И ведь по размеру ещё.

– Вот ты болтун, – засмеялся над длинно сказанным Сафрон. – Никогда столько слов от тебя не слышал. Ты лучше Иранцу потом спасибо скажешь. Он, похоже, по ночам с тебя мерки снимал. Видишь, как тютелька в тютельку, – уже открыто рассматривая одежду Старого, улыбчиво отреагировал Сафрон. – Да и ни меня одного благодари. Сейчас за чифиром и скажешь всем мужикам своё ответное спасибо… Иди, проходи к последнему проходу. Я тоже сейчас подойду…

– Ага, – ещё более ошеломлённым, тут же согласился мужичок. И уже не волочащей сапоги походкой, а словно шустрый жиган, он прошоркал к дальнему угловому проходу.

Шпана шпаною. Ростом маленький, по возрасту давно уж пенсионер и оттого, с чуть сгорбленной спиною, Старый постоянно был открыто суетлив и, как хороший ребёнок, ещё и услужливо послушен. Отчего и заслуживал всегда, как шустрый не по годам, только одобрительную улыбку.

В двух дальних проходах, по обе стороны от углов, уже составили к друг другу табуретки. И получилось два низких столика, с постеленной на них газетой, помпезно кричащей слово ПРАВДА. На неё же, как на стерильную, были щедро высыпаны конфеты и пряники. А на одном из этих импровизированных столиков, который поставили в проходе у раскрытого окна, ещё стояла трёхлитровая банка, доверху заполненная чёрным от густоты чифиром.

Мужики же, в большинстве своём, сидящие на своих шконках и ожидающие начала банкета, то незаметно и скромно посматривали на банку с чифиром, то не скрывая своей хорошей зависти, открыто улыбались, глядя на Старого. Здесь у каждого свой черёд.

– Ого-о, – уже не снимающий с лица улыбку, ещё раз порадовался Старый. – Да это ж целый пир. – И обернувшись к подходящему сзади Сафрону, он с наигранной обидой произнёс. – Так не честно, Сафрон. Я сам хотел, напоследок, ещё раз сделать тебе твой утренний чифир.

– Ну, как видишь, не угадал. Теперь это мой тебе чифир. Не только же ты один, можешь готовить змейский вар, что аж скулы сводит. Теперь и нашего змейского попробуешь. Попробуешь и скажешь потом, чья собака злее. Так ведь, мужики!?

И мужики с удовольствием, разноголосым разнобоем, поддержали Сафрона:

– Да ясный пень, что наш чифир не хуже…

– Ну да, а будет оспаривать, ещё его оставим на пару лет. Будет учить нас, как чифир готовить.

– А что его готовить, сыпь чая побольше, да запарь хорошо.

– Да ты не скажи, так просто…

– Ладно, об этом потом, – всех улыбчиво остановил Сафрон. – А-то боюсь, что наш чифир перепарится, или на самом деле, Старый передумает освобождаться. Здесь малины скажет больше, чем там. Так что давай, Иранец, командуй с кем-нибудь на пару.

И названный Иранцем, мужчина возрастом под пятьдесят, бодро поднялся со своей нижней и самой крайней к выходу шконки. А поднявшись, он открыл рядом стоящую тумбочку, взгромоздившуюся сверху на ещё одну, такую же, и достал оттуда две эмалированные кружки. Затем также бодро, но без лишней суетливости, он подошёл к импровизированному столику и, присев на шконку, поставил взятые кружки, поближе к стоящей банке.

– Давай я помогу, Иранец, – тут же суетливо забеспокоился Старый.

Но Иранец улыбчиво и жестом руки остановил его:

– Ты успокойся, Старый, твоё время уже вышло. Тебе домой пора… на вольные хлеба.

– Да какой там дом… сегодня, может, на вокзале буду спать, – оправдался Старый. И здесь-же, как одёрнутый, успокоился.

– Ну не знаю, Старый, не знаю… Ничем помочь не могу. Если б ты сказал белого хлеба тебе купить, я бы купил. А тут сам понимаешь, дом я тебе, никак здесь не куплю. – И пока Иранец разглагольствовал со Старым, к нему поспешил на помощь один из мужиков. Он подхватил со спинки шконки висящее на ней казённое полотенце и также, спешаще, обхватил им банку. – Да, давай… Только смотри, горячее, – уважительно предупредил его Иранец.

– Нормально, ишь бы не пролить, – однако проигнорировал опасения Иранца, этот крупнокостный мужик.

И пока вдвоём, они разливали по кружкам чифир, Сафрон окинул взглядом остальных сидящих мужиков:

– Ну, а что сидим-то!? Или что, ждём поимённых приглашений… Давай, садимся все. Кому где удобно.

И каждый из сидящих мужиков, чем-то высказанным вслух, сопроводил своё вставание со шконки. Кто спину свою пожалел, ’’отправив ’’ к ней руку. Кто что-то проворчал для задора и притчей в двух словах отделался… Но все, без особых стеснений, расселись, как получилось. А Иранец попросил передать кружку, с наполненным чифиром, уже рассевшимся в проходе напротив. Первая же кружка была протянута им, оставшемуся стоять Сафрону.

Сафрон аккуратно взял её из рук Иранца и внимательно, спокойным взглядом, пройдясь по мнимому кругу, посмотрел на каждого из сидящих:

– Коротко скажу, мужики, – также спокойно начал он. – Пусть каждому и поскорее придёт этот день. И как мы видим, это не мечты за облаками. К Старому этот день уже пришёл. Так что за тебя, старина. За твою свободу. – И подумав о чём-то ещё, Сафрон открыто засмеялся. – Чтоб больше мы тебя здесь не видели. Иначе на всех будешь свой чифир готовить. И чай самому заставим добывать. Так, мужики, или нет!?

И снова по секции отряда пронёсся одобрительный мужицкий разнобой:

– Да однозначно так.

– Конечно так! И мы, смотри, не шутим.

И кружки в обоих проходах, из рук в руки, дружно пошли по кругу. А отглотнув пару раз и передав свою кружку следующему, Сафрон улыбчиво продолжил говорить:

– Я что со Старым прикалываюсь, насчёт чифира. Помню, как он появился в отряде. Что, говорю, будешь делать? Чем, мол, займёшься? На промзону пойдёшь? Но вроде старый уже, чтоб горбатиться. Или, может, кустарить умеешь? – Здесь Сафрон уважительно улыбнулся и с хитрым прищуром добавил. – Нет, говорит, работать не буду. Кустарить тоже не умею. Чифир, говорит, буду тебе варить. Представляете, он сходу ко мне в карман залез. Не карманник, а грабитель какой-то. Ны-ырц по быстрому ко мне и гасится довольный. И ладно пошутил бы. Удачно или неудачно, это уже другой вопрос. Так он, представляете, рано утром, едва подъём объявили, а он уже стоит у моей шконки и ждёт, когда же я встану. Ну что, говорит, давай, я чифир сварганю. Ну думаю, Старый. Да он не то что Крым и-Рым прошёл, так он ещё и в Чикаго по карманам шарил. – И всё это, с прибауткой, рассказав мужикам, Сафрон остановил свой взгляд на мужичке. – Так я, Старый, говорю, или скажешь, что вру.

Отглотнув и передав кружку дальше, мужичок довольный засмеялся. Ему, как новому рублю, Сафрон откровенно льстил.

– Нет, Сафрон, ты никогда никому из нас не врал, и врать, наверное, уже не будешь. Ты просто пишешь красиво, перья у тебя очень острые, – двумя разными подтекстами, но многим сидящим понятными, красиво и грамотно выкрутился Старый. И уже доулыбавшись, добавил. – Ну ты же не жалеешь, что взял меня, этим, как его, чайханщиком.

Сафрон опять улыбнулся:

– Нет, Старый, не жалею. Тебя ж, по полёту видно. Ты же арестант ещё оттуда… – И может, ко всему сказанному, Сафрон хотел бы добавить что-то ещё, но в секцию отряда, из подвешенного над дверью радио, мелодично и монотонно ворвалось небольшое сообщение: ‘‘Осуждённый, (такой-то и такой-то), срочно явиться в ДПНК’’. И Сафрон, не закончив с одной мыслью, с улыбкой переключился на другую. – А вот и наш майор, со своей приятной новостью, – лично ощутив ноты манящей свободы, теперь уже закончил говорить Сафрон. И на прозвучавшее, как заключительное, мужики сидящие в проходах, тоже ответили заключительно: их, словно пригласили на посадку в самолёт и они естественно зашевелились. Но Сафрон спокойно остановил их. – А что, я не понял… всем объявили общий сбор? Ещё чифир по кругу ходит, ещё не каждый к сладости прикоснулся… и сигарету ещё никто не закурил. А ведь сегодня можно… сам начальник отряда разрешил. Не торопитесь, говорит. По-си-дите, глотните нормально. И майор от вас никуда не убежит. Свобода ведь! Тут попробуй не отпусти. Так ведь, Старый!?

И мужичок, ’’всё тем же новым рублём’’, окрылённо засверкал своей старой и одобрительной улыбкой:

– Да… конечно подождёт. Я же ждал его.

– Ну и всё, договорились, – показав плечами и ладонями, жест готовый к приятельским объятиям, подыграл Сафрон. – Мы ж ещё не закончили, правильно!? Так что давай, мужики, никуда не торопимся… И насчёт покурить на дорожку, я тоже не пошутил. Закуривайте. Сегодня можно всё. Сигареты лежат у вас на тумбочках. А на меня внимания не обращайте, я отойду. И ты, Старый, как соберёшься, зайди ко мне в проход.

– Так прямо сейчас могу, – в ответ встрепенулся Старый.

– Не надо сейчас, – снова засмеялся над ним Сафрон. – У тебя люди сидят, а ты хочешь, как свадьба без жениха… Мужики разойдутся и зайдёшь. – По селектору ещё раз прозвучало повторившееся сообщение. И Сафрон, повернувшись к выходу и к радио, будто ответил ему. – Во-от, ещё один нетерпеливый. Старого ему подавай. Нет, чтоб всех так нетерпеливо нагнать, а-то только Старого ему подавай, – и уже понимая, что он должен оставить всех присутствующих, Сафрон направился к своему проходу.

– Чё-ё, давай, действительно, закурим, – от витающей строгости освобождённым, прозвучал чей-то голос.

И тут же, также уверенно, как и Сафрон, согласием ответили другие:

– Да, давай.

– А почему бы и нет…

Меж тем, стоящий за распахнутыми окнами июль, уже заметно и ощутимо перевалил за полдень. Отчего также ощутимо, в секциях отряда становилось неприятно душно, Окна, в этих, когда-то выложенных из кирпича стенах, смотрели перпендикулярно ровно солнечному восходу и, оттого первыми принимали на себя, все ярко палящие ’’радости ’’. Даже выросшие перед бараком деревья карагача, никак не спасали его принуждённых обитателей, от этого разгулявшегося на небе солнца. Это же Азия, и с этим ничего не поделаешь.

А спустя ещё немного времени и, тем более, уже после надрывающегося из радио голоса, ’’что всё-таки нужно срочно явиться в ДПНК!’’, никто не стал уже испытывать терпения. И мужики один за одним начали выходить из секции, на улицу. Ведь ’’виновник ’’ их чаепития, однозначно выйдет туда же…

Старый же, легко просеменив в чьих-то чужих туфлях, по истоптано-деревянному полу, тоже, когда-то сколоченному такими же невольными, как и он, послушно появился перед Сафроном.

– Заходи. Садись. Пожму тебе руку на прощание. Хороший ты мужик и смог остаться правильным…

И не успел он этого сказать, как Старый снова зашустрил-засуетился, первым делом вытянув свою маленькую щупленькую ладонь, может в жизни не державшую ничего тяжёлого:

– Да, Сафрон, век тебя не забуду…

– Да подожди ты, Старый, дай сказать, – без всяких шуток, но по-доброму остановил его Сафрон. – И когда я только избавлюсь, от этой твоей суетливости.

И оставшуюся без внимания ладонь, Старый быстренько убрал обратно:

– Говори, Сафрон, может надо чё-ё, так я сделаю…

– Да надоел ты, Старый! Сейчас на пинках тебя отправлю. Дай сказать-то хоть, – и, повернувшись к тумбочке, Сафрон взял с неё несколько лежащих бумажных купюр. А взяв их, он протянул их Старому. Когда же Старый взял их и бережливо зажал в кулачке, Сафрон продолжил. – Эти деньги положь себе. Шманать на вахте тебя не будут, не бойся. А-то ещё придумаешь в колымский гашник их засунуть, – иронично и быстро улыбнулся Сафрон. – Этих денег тебе на первое время хватит. И ради Бога, не лазь ты больше по карманам. Это всё-таки Азия. Поймают и изуродуют так, что больше не поднимешься. В арыке собакой не нужной сдохнешь. Самосуд тебе сделают, здесь это модно. Лучше уезжай куда-нибудь. Бабёнку-вдовушку найди. Женись, в хозяйстве покопаешься. Твоей же шустрости ещё надолго хватит… Вот где ты сам родился?

– О-о-о, так это, алтайский я.

– Вот. Красивые места, говорят. Сам не был, не знаю. Туда и поезжай. Через всю страну прокатнёшься, в Москве на денёк зависнешь. В гости сходишь, к дедушке Ильичу. И всё, и домой. В деревню куда-нибудь.

– Так у меня ж профессии нету, – ’’сладко слушая’’ и после каждого услышанного предложения, согласно качая головой, однако забеспокоился Старый.

– Ну и пусть! Что ты, как маленький рассуждаешь. С хорошими мыслями везде от человека польза. Главное, завязывай. Хуже нет, когда человек в тюрьме умирает. Отнятая свобода, она уже сама, как смерть. А сдохнуть в неволе, два раза умрёшь. Или тебе вообще всё по барабану!?

– Нет-нет, правильно говоришь, Сафрон.

Конечно, правильно… Там же даже воздух другой, ни только жизнь. Поэтому давай, не дури. Лучше молись за меня со свободы.

– Так я ж не умею…

И от этой малограмотной наивности, граничащей с простотою, Сафрон, не удержавшись, засмеялся. А с добром заканчивая смеяться, подтолкнул-ударил Старого в плечо:

– Всё, Старый, давай… вали отсюда. Достал ты уже, со своей маленькой азбукой. Молиться он не умеет…

– Да, Сафрон, тебе бы вот всего хорошего, – легко поднявшись со шконки, проговорил Старый и ещё раз протянул по размерам детскую ладонь, будто специально и предназначенную, чтоб ловко шарить по карманам. – Век тебя не забуду.

Сафрон тоже поднялся со шконки и, видя протянутую руку, ответил Старому прощальным и крепким рукопожатием, а когда услышал последние слова, прозвучавшие слезящимся тоном, он снова засмеялся:

– Всё, Старый, хорош! Обниматься не будем. Давай, иди уже. А-то точно в карцер загремишь.

И наконец-то почувствовав, что его едва ли не гонят взашей, Старый грустно и восвояси поплёлся к выходу. Но вдруг остановился, обернулся и уже едва не плача, посмотрел на остающегося стоять Сафрона. Человека такого же маленького роста, тех же старых и поседевших лет, что и он, но духа, в отличие от него, так уважительно не потерявшего.

– Не смогу я там, на свободе. Правда, не смогу, Сафрон. Обратно вернусь, вот увидишь, – и не выдержав искренности последних слов, Старый искривил свои губы, они несдержанно затряслись, захлюпали и появившиеся из глаз слёзы, безудержно потекли по его щекам. – Я, правда там не смогу. Я и в этот раз сел в тюрьму специально. Из магазина сапоги украл, а они оба оказались правыми. Менты даже смеялись надо мной, но всё равно посадили.

Сафрона неприятно перекосило от услышанного. Он неприязненно сморщился, видя расплывшееся в кислости лицо, досадно и неприветливо покачал головой, обратив внимание на слёзы беспомощной слабости, и уже грубым голосом, чтоб как с глаз долой, отреагировал вслух:

– Дурак будешь, если вернёшься. А вернёшься, – не подходи, – и, сделав ударение на последнем слове, Сафрон зашёл обратно в свой проход. Прошёл, устало сел-свалился на шконку и досадно покачал головой: ’’Вокруг всё так несовершенно’’.

Накатила усталость. Во взгляд пришло разочарование, и лицо его стало задумчивым: ’’Как это жизнь может так сломать, что человек без всяких преступлений идёт в тюрьму, как в дом родной. Ведь это ж воля. И не только физическая, но и изнутри откуда-то ликующая. А ему!? ’’.

Однако косвенно коснувшись этой дилеммы и не найдя в ней подходящих аргументов, или может ничего уже не понимающий в этом развивающемся за забором мире, Сафрон с той же досадой покачал головой. А услышав за окнами возбуждённое разноголосие, он поднялся со шконки, прошёл к распахнутому окну, в переходе напротив, и бросил вниз свой взгляд, на взбодрившихся от рукопожатия мужиков.

Они щедро и крепко пожимали руку Старого, от всей души желали чего-нибудь хорошего, смеялись, балагурили, но при этом умело скрывали внутри себя его завидное положение: ’’Человек уходит на свободу’’.

– Всё, Старый, давай. Ни дёгтя тебе и ни мазайся…

– Смотри там сегодня, водки много не пей…

И во всех этих разномастных выкриках было больше радости и вдохновлённости, чем им, смог бы передать освобождающийся Старый. Лицо его было растерянным, ответные рукопожатия ничего не понимающими, и если кто-то ничего не знал бы о происходящем, он мог бы безошибочно подумать, что человека куда-то насильно уводят.

Сафрон же стоял и смотрел до последнего. Он дождался, когда закончатся рукопожатия и иссякнет бурлящая из мужиков словесность. Он до последнего смотрел на уходящего из локальной зоны Старого, а когда тот исчез из вида, и лагерный пейзаж приумолк, Сафрон снова вернулся в свой проход и его взгляд остановился на небольшой репродукции на стене.

Чёрно-белое изображение, картинка-фотография, когда-то и кем-то ’’без спроса’’ вырезанная из книги. И на ней церковь с куполами, одиноко стоящая на склоне. И взгляд Сафрона настолько углубился в изображённое, что он даже не услышал, как сзади кто-то подходит.

Пришлось отвлечься. И Сафрон, не спеша развернувшись, посмотрел на человека, теперь стоящего сзади него.

Мужчина лет сорока, высокий, от солнечного загара смуглый, лицом худощавый, одетый в чёрную рубашку, заправленную в чёрные брюки, с броско выделяющимся на них ремне, он с открытой и приветствующей улыбкой смотрел на Сафрона. А когда дождался ответного взгляда, то более приветливо и широко улыбнулся:

– Ты чё-ё тут Старому наговорил? Из барака вышел, как пришибленный. И главное, слёзы с лица вытирает, чтоб я не увидел.

– Это он мне сказал, ни я ему. – Садясь на крайнюю шконку, с оттенком безразличия, но жёстко ответил Сафрон.

Вошедшему ничего не оставалось, как молча сесть напротив, на соседнюю шконку. Но, чтоб как-то отреагировать на сказанное, он пробурчал себе под нос:

– По-ня-тно… Озадачил.

В подтверждение того, что человек смышлённо догадлив, Сафрон ничего ему не ответил и, что самое странное, он также отрешённо продолжил смотреть на репродукцию, одиноко висящую на известково-белой стене. Его взгляд, как вошёл в изображённую церковь, и, словно тихо и осторожно, уже приблизился к её алтарю. А потому и мешать не стоило, коль разговор не клеился…

Но молчание Сафрона также неожиданно прервалось, как и началось. Его взгляд и тело уже вернулись к действительности и, мирно посмотрев на не нарушившего его уединённость, он тихим и потрескивающим голосом спросил у него:

– Что спросить хочу, Сова. Хороший кольщик есть на зоне?

Вопрос заставил призадуматься и оттого ответ прозвучал неуверенно:

– Ну-у вроде есть один. Лисёнку морду лиса на плече наколол. И если честно, я таких оттенков ещё ни у кого не видел. Как-то натурально все выглядит. Рисунок, – чистые штрихи.

– Натурально, – это хорошо. Найди мне его, Сова, я пообщаюсь с ним.

– Ну-у хорошо. Приведу. Только не пойму, ты что, решил себе наколку сделать.

И словно избавляясь от последних колебаний, Сафрон ещё раз посмотрел на репродукцию на стене:

– Да, хочу, – уверенно ответил он. – Вот эту церковь хочу наколоть… И ты с этим кольщиком, долго только не тяни.

Третий год пошёл, как Сова стал близок к Сафрону. Тому предшествовало ряд последующих событий, в которых Сафрон обратил на него внимание. И Сова видел его тело. Видел и обнажённым по пояс, и в трусах сидящим на шконке, и сам не раз, как составляя компанию, ходил с этим состарившимся человеком в лагерную баню. И он давно уже отметил про себя, что не видел ни одной татуированной точки, на этом, с истончившейся кожей теле. Ни одной закорючки, ни единой какой-нибудь буковки, и вдруг под самую старость, когда одна нога уже в могиле, этот человек решает нанести себе нечто серьёзное. И тут баловством сиюминутным не пахло.

Только Сова и словом об этом не обмолвился, потому что ему легко и хлёстко могли бы ответить: ’’Тебе какое дело!? Тебя просят, – ты делай. А нет, так и вали отсюда! ’’. И что так могло бы быть, Сова тоже не сомневался. Желательное спокойствие этого человека, могло бы обмануть любого. А потому, он ответил, как надо:

– А чё-ё здесь тянуть, Сафрон, – уже с готовностью поднявшись со шконки, ответил он. – Сейчас зайду к Лисёнку и узнаю: где его искать?

– Хорошо, сделай, – удовлетворённо ответил Сафрон и, задумчиво поднявшись со шконки, он опять вернулся к большому и распахнутому окну.

Теперь, если внимательней присмотреться, пейзаж за окном выглядел выжженно-пустым, а прежде галдящая мужиками композиция, обезлюдила и уныла окончательно. Палящий зной. Глина-земля, и без того от природы красная, стала ещё твёрже и суше. Всё сгорело от солнца и высохло напрочь. И только старый карагач, держа в своих зелёных листочках, для себя живительную влагу, для глаз людских, ещё неведомо, чем питался. А его стволы под корою, ещё может с детства своего, ставшие по твёрдости своей подобно камню, они удивительно стойко продолжали бороться и жить.

… И Сафрону опять захотелось прожить по-другому. Не жить и не быть мальчишкой шпаною, и не думать в те годы, что мамке одной тяжело. Только он никогда не оправдывал себя, что начал красть по мелочам, лишь из-за нуждающейся мамки, или из-за своей сестрёнки и младшего братишки. Нет, в этом он оправданий себе не искал. Хотя, сознание взрослых людей ещё не пришло к нему, когда честный труд намного чище воровства. Но как хотелось ему плясать и прыгать, когда после очередного обворованного склада, он засовывал по карманам, сколько умещалось конфет, и спешил-приносил их домой. А потом, счастливым дедом Морозом, начинал перед младшими высыпать их из своих карманов. И эти минуты счастья были самым настоящим в его жизни. Жаль только, что длилось это недолго, и всего лишь мальчишкой в двенадцать лет, он в первый раз переступил черту неволи. В его жизнь вошла тюрьма, почему-то сразу и серьёзно спросившая: ‘‘Кем ты хочешь быть в этой жизни? Ты вор или не вор? ’’. И кто бы сказал, что не вор, когда ещё не знаешь чем, но хочется гордиться. И судьба понесла его по законам лагерной жизни, география которой распространилась, от магаданской баржи для заключённых до этого последнего лагеря, затерявшегося в южных степях Казахстана. А так легко надетый в мальчишестве ‘‘крест’’, – и Сафрон даже сам никогда не подумал бы, – он получается, что протащил, через все эти километры. Вот только для чего, всё больше и больше начинал он спрашивать себя. Изменился мир, другими стали люди, а он зачем-то и для чего-то продолжает жить. И что самое необьяснённое, его ‘‘крест’’ ещё весит на его груди. И он давно уже понял: он будет нести его до конца. Кто поднял его и сделал таким, тех людей уже нет. А жить среди другой людской пародии становится всё труднее. Приходится всё больше молчать и лишний раз не раздражать свою душу. И здесь обидно только одно: тогда ещё никто не знал, и может даже представить не мог, что совсем в другую сторону уйдёт сознание людей. А таким, как он, придётся просто доживать свой век. Старое останется старым, а новое будет другим. А против таких вещей, с ножичком в руке, уже не попрёшь.

И думал ли Сафрон именно об этом, или может снова ушёл в свою уединённость, но погружённый во что-то недосягаемое и, продолжая стоять у окна, он услышал чьи-то шаги и затем, сопровождающий их, голос Совы:

– … сейчас посмотришь и скажешь. – И увидев стоящего у окна Сафрона, он выдвинул, как на обозрение, приведённого им. – Вот, Сафрон, он, оказывается, в отряде у Лисёнка числится. Хочет в первую очередь посмотреть рисунок. Но сможет, говорит, сделать, что угодно. Даже цветные, говорит, делал.

– Мне цветного и цветных не надо, – уже успев создать себе первое впечатление, от поставленного перед ним ’’обозрения ’’, с тонкой иронией ответил Сафрон.

Молодой ещё парень, лет, чуть больше двадцати. Щуплый по генетике своей и заметно похудевший от свалившейся на него жизни, он стеснительно встал перед Сафроном и был скромен в своих умениях. Чернявый, с узкостью тёмных восточных глаз, а значит, и вполне вероятно, он был с примесью восточных кровей. И совсем некстати, он верноподанно встал перед Сафроном, как стоят обычно люди, слишком близко воспринимающие слово ’’царь ’’.

Однако таких взаимопониманий Сафрону не хотелось бы. Страх и боязнь, они никогда людей не вдохновляли. И потому было более правильно, расположить к себе парня.

И дальновидно понимая это, Сафрон отошёл от окна, приветливо приблизился к парню и вполне естественно протянул ему руку:

– Сафрон, – к рукопожатию добавил он.

– Айдар, – будто честно сознаваясь, произнёс своё имя парень.

– Хорошо, Айдар, заходи ко мне в проход. Присаживайся, как тебе будет удобно. – Как ему сказали, парень так и сделал: он стеснительно присел на край шконки, при этом боясь сделать что-нибудь не так. Но здесь Сафрон не стал заострять внимания и сразу, но мягко начал с главного. – Я что позвал тебя, Айдар. Вот картинка, – он показал парню на стену и тот посмотрел, – ты сможешь мне передать её смысл, таким же, как он есть.

Парень думал недолго. Он ещё раз посмотрел на небольшую репродукцию и странно уверенно ответил-согласился:

– Да. Смогу.

Но Сафрона такой быстрый ответ ни чем не успокоил и не убедил, и он вернулся к тому же вопросу, но немного иначе:

– Айдар, я повторюсь, для уверенности. Ты посмотри на изображение повнимательней. Мне не нужна просто церковь, и пусть, хоть десять на ней куполов. А они пусты и ни о чём не говорят. Мне нужно, чтоб ты смог передать её дух. Есть даже такое слово, умиротворённость… Вот ты учился этому когда-нибудь? Или ты копируешь рисунок, как самоучка?

– Нет, зачем!? Я художественное училище закончил.

– Даже так… Из-за тюрьмы не состоявшийся художник. По-ня-тно… И за что?

– Убийство.

– Ещё хлеще. А убил за что?

– За мать, – грустно и трагично ответил парень.

– В смысле за мать!? – уже не смог не спросить Сафрон.

– Отец издевался. Я заступился, а он и на меня полез.

– О-о-хо, лучше б ты этого не делал.

– Да-а, – откровенно горько и кажется едва не заплакав, ответил парнишка…

– Сейчас да. А тогда нет.

– Да-а, тогда я об этом не думал.

И видя скисающее лицо парнишки, Сафрон мягко похлопал парня по плечу:

– Ты здесь не один такой, ты это правильно пойми. Здесь почти каждый жалеет, что он сделал, что-то не так. И я тоже не могу сказать тебе, ты правильно поступил или нет. Но склониться к той или другой стороне тебе придётся. Если да, значит да. Если нет, то пусть будет нет. А между грёбаных плавать не стоит. Здесь ты прав или не прав, Ты это правильно пойми! И самое главное, что тебе самому станет легче.

Несмотря на молодой возраст, Айдар легко догадался, что человек от души сказал, что хотел сказать. Сказал и закончил говорить. А потому, недолго думая, по-восточному тихо и спокойно, он коротко произнёс:

– Да, понимаю… Спасибо.

– Да мне-то что. Тебе, парень, жить.

В глазах Сафрона конечно мелькнуло сожаление: ’’Мальчишка убил своего отца’’. Не нужная и трагичная крайность, которая даже принципа под собой не имела. Но заострять на этом внимание Сафрону тоже не было никакого смысла. А потому, он откровенно вернулся к тому, что его волновало.

– … значит, Айдар, ты всё-таки уверен, что этот рисунок, как он есть, у тебя получится, – и при своём желании быть уверенным, Сафрон твёрдым взглядом ещё раз показал на картинку на стене. – Или нет…

Парень был странно спокоен. Уже почувствовавший неволю, что подчеркивала худощавость и бледность на его лице, и во многих житейских вопросах ещё неуверенный, как и неуверенный во всём происходящем вокруг, он всё равно как-то странно, ещё раз убеждённо повторился:

– Да. Смогу.

И в дополнение к сказанному, Сафрон увидел, как парнишка не спрятал взгляда своих тихих и восточных глаз, а наоборот, открыто и спокойно, даже смог проникнуться в его внутреннее пространство. И больше Сафрон не колебался:

– Хорошо. Сегодня же и начнём. А возникнут вопросы и проблемы, то обращайся вот к этому человеку.

Сова сидел напротив них и слушал. И парнишка, взглянув на него, ответил своим мягким согласием:

– Хорошо. Я зайду к нему попозже.

– Тогда всё, остаюсь ждать ваших действий, – также мягко и любезно сказал напоследок Сафрон. А переведя взгляд на Сову, он и попросил, и дал ему знать, что хотел бы остаться один. – Проводи парня… А я отдохну немного от этой духоты.

– Хорошо, Сафрон. Отдыхай. А я, наверное, на промзону пойду… прогуляюсь.

– Давай. Привет там нашим, кого увидишь.

Чувствуя, что становится лишним, невысокого роста Айдар и может, как все художники, утончённо-малоразвитый физически, он уже направился к выходу. А выходя не спеша и ожидаючи, он дождался, когда Сова поравняется с ним.

Сафрон же снял с себя чёрную рубашку, по-летнему лёгкую и с коротким рукавом и устало прилёг на свою крайнюю шконку. Теперь весь начавшийся день и до самого вечера, он будет желательно неподвижно лежать на своей шконке и, будто умирающее от засухи пресноводное, глотать и выхватывать из воздуха, хоть что-нибудь похожее на кислород. А иначе не выжить: лишнее движение в теле, и этот измучивший от зноя пот, сразу окропит всю кожу. И единственное, что он сделал ещё, он акцентировал взгляд на выходе из секции и чуть громко окликнул:

– Иранец, ты здесь!?

Сидя на шконке и разрезая ножичком-пилкой сложенную меж собой газету, чтоб потом делать из неё кулечки и рассыпать в них пайковой сахар, Иранец оторвался от этого давно уж привычного занятия и посмотрел в сторону Сафрона, невидимого ему из-за зашторенной ткани:

– Да, Сафрон, что хотел?

– Давай завесим одеяла, а то это солнце сейчас палить начнёт… прямо по нашим окнам. Сдохнем ведь, сам знаешь. Не солнце, а луч какой-то, гиперболоида Гарина. Мать бы его не рожала. Зима-весна, как спасение живое, – уже больше сам с собою разговорился Сафрон, потому что вряд ли Иранец внимательно слушал его.

Сразу же поднявшись со шконки, он взял лежащие на тумбочке одеяла, и уже дойдя до ближнего окна, как-то ловко и шустро для своего не мальчишеского возраста, встал на его подоконник. Закрыть окна одеялами много ума не требовалось. А потому, пока Сафрон, как к старости уже подошедший, что-то всё еще продолжал бурчать и играть своими афоризмами, Иранец, стоя на подоконнике, расправил одеяло и также ловко нацепил его на вбитые в рамы гвозди. Отчего немудрено и по-житейски солнце сразу получило отпор: в секцию вошёл приятный полумрак, обещающий дать, хоть немножко прохлады.

* * *

Подойдя к проходной – официально именуемой ДПНК – и трусовато не зная, с чего начать, Старый, как больше ничего не придумавший, взялся заглядывать в её сколоченное когда-то окно: пыльное, грязное и больше похожее на тюрьму из стекла и решётки. И пока он пытался, через эту стеклянную муть, разглядеть хоть что-нибудь, его заметили и увидели другие.

Сначала его окликнул чей-то голос: ’’Эй, что там встал!? Иди сюда! Убивать сейчас будем! ’’. И хотя по поводу последнего пошутили, потому что, вслед за этим, раздался чей-то невидимый смех, Старый всё равно был осторожен. Воришка, он и есть воришка. Шаги его были недоверчивыми и вошли вовнутрь осторожно, а глазки забегали по сторонам, в поисках пока невидимого.

И от такой не нужной съёженности Старого вполне бы мог схватить инфаркт, если б всё происходило ночью, но так как было вокруг светло, то он всего лишь вздрогнул. Из небольшой комнатки справа, с какими-то бумажками в руках, неожиданно выскочил майор и первым делом спросил-уточнил фамилию.

– Ну да… Это я, – всё ещё всего побаиваясь, не доверительно подтвердил Старый.

– Ну, а что ж ты так долго!? Ведь специально же пораньше пришёл, зову-зову, а ты не идёшь, – и, говоря всё это, рыжеволосый и пухленький майор не кричал, не злился, как ему подобало бы, а честно и искренне просто не понимал: ’’Из-за чего всё не так происходит!? ’’. Но, увидев, что вразумительно ему не ответят и времени терять не стоит, он махнул своими бумажками в воздухе, надёжно зажатыми в пальцах и вслух раздражённо-обиженно объяснил это действие. – Всё! Давай! Проходи, – и, бросив взгляд на окошко внутри, тоже похожее на тюрьму из стекла и решётки, он уже погромче выкрикнул. – Открой ему, Махмуд! Пусть пройдёт.

Из той же стены, где находилось окно, торчал штырь из обычной арматуры, сразу подсказывающей другим, что это своеобразный шлагбаум. А после того, как Старого попросили пропустить, этот чудо-шлагбаум послушно исчез в стене. Его просто вытянули через дырку, вовнутрь служебной комнаты.

– Давай, проходи сюда, – указал майор на дверь, из которой вышел.

Это была не слишком большая комната, не сжато, но достаточно вместившая в себя кучу всякой житейской мебели. У одной её стены, как держа оборону, стояли плотно друг к другу два близнеца шифоньера. Ещё здесь умещалось два письменных стола, стоящих по разным углам, и видимо ’’работающих ’’ здесь по-разному. Один, как каждодневная бытовая жрачка, был постоянно не убран, чтоб было легче что-нибудь схватить. А второй был просто необходим, чтобы кто-нибудь за ним сидел, и, как не спящий сторож, первым слышал бы всё и видел. И догадаться было не трудно, что сидящий за ним сержант, – довольный и улыбающийся Махмуд, – первым увидел Старого в окно. И он же, вальяжно сидя на стуле, выдернул на себя этот чудо-шлагбаум.

И он же, едва Старый вошёл, продолжил свою шутку:

– Ты за что майора держишь!? Или освобождаться не хочешь, пока ещё осуждённый. – И этот Махмуд, за версту было видно, конечно был доволен собою. Высокий ростом узбек. Форма сержанта к лицу, а брюки, сшитые под галифе, тем более. Сапоги настоящие кожаные, а не те кирзовые боты, что истоптали здесь каждый метр лагеря. А его ’’белокаменная улыбка’’, она, как будто бы сама велела, везде говорить и смеяться. И может именно поэтому, улыбку с лица не стирая, он продолжил дальше. – Раздевайся давай, сейчас шмонать тебя будем, пока ещё осуждённый.