Читать книгу По любви. Грязный стиль - Василий Аккерман - Страница 2

– Видишь вон того парня? – На летней вечеринке в центре Москвы моя знакомая, фэшн-директор одного популярного журнала, делает движение головой.

– Того, что ни с кем не разговаривает? – отвечаю я на вопрос вопросом. – Вроде бы какой-то блогер.

– Точно, это же Вася Аккерман! – почти взвизгивает она и бежит знакомиться.

Мы тоже перекинемся с блогером парой фраз, похожих на твиты, а наши лица будут выражать самые распространённые эмодзи. Потом он уже и не вспомнит, что впервые мы виделись на людном мероприятии.

Аккерман – один из «своих», умеет сливаться с толпой, мимикрировать, впитывать опыт.

Другой мой знакомый, главный редактор одного популярного журнала, спросит меня однажды:

– А ты знаешь Аккермана? (Он всегда задает вопросы с такого входного «А»).

– Достаточно хорошо, – совру я, но если учитывать, как часто он маячит в моей ленте инстаграма, можно притвориться, что он мой троюродный брат. – Бонвиван, выскочка – брошу я вдогонку.

– Написал мне сейчас.

– Кажется, он пишет всем.

Всем и везде: на рубашке игральной карты в закрытом покерном клубе, на оборотной стороне маленького чека, где чаевые вынесены отдельно, на акцизной наклейке не поддельной бутылки бурбона. И текст везде умещается целиком. Его немного, и он как будто поверхностный (потому что небольшую поверхность занимает полностью), но какой-то максимально насыщенный, эмоциональный, открытый. Примерами таких текстов обычно делятся со своим психотерапевтом в чате. Легко представить, что такие же тексты писала пресловутая Кэндис Бушнелл в своих небольших колонках для The New York Observer, выросших, как у Василия, в отдельную книгу (Sex and the City) и отдельного персонажа (Кэрри Брэдшоу). Один только важный нюанс решает всё. А точнее, орган. И в случае с книгой (тоже выросшей – только из онлайн-заметок), которую мы держим в руках, наличие полового члена решает всё. Вася пишет о сексе и отношениях от лица современного мужчины. «Белого цисгендерного», – пошутили бы нынешние активистки (и перед ними сразу стоило бы извиниться за употребление феминитива). Но Вася не держит фиги в кармане (как и кулака) и заявляет о нарочитом гетеросексуальном опыте (неужели? что это за пережиток такой?) довольно открыто, без всяких прикрас и сносок на вежливость. Он пишет о половом акте, как если бы вел урок сексуального воспитания в старших классах, снабжая теорию собственными примерами. Только еще и похихикивал бы иногда вместе с учениками. А они его, может быть, уважали за это. Но если бы Вася услышал, что в раздевалке перед физкультурой эти же мальчики позволяют себе подобные вещи, он раздал бы им подзатыльников. В его текстах много уважения к женщине, желания понять её. И – что самое, кажется, парадоксальное – через неё зафиксировать, наконец, собственные комплексы, прошлые ошибки и бесконечно повторяющиеся паттерны. У лирического героя Аккермана нет своего – другого – имени, его нельзя было бы считать полноценным альтер-эго автора или даже назвать, скажем, Джерри Брэдшоу. Это все обычный Василий, бонвиван, выскочка, приехавший в Москву из какого-нибудь Лондона, где учился там киномастерству, креативщик, по касательной прошедший нулевые, занимавшийся рекламой (как бегбедеровский Оскар Паранго), окунувшийся в медиа, остановившийся на тексте. Очень ранимый, оттого и немного поэт. А может быть, даже больше, чем прозаик. Дерзкий и дерзающий, а потому местами как будто недооформленный. Зато он моложе, чем все его предшественники вроде Брета Истона Эллиса и Кристиана Крахта. И говори они по-русски, заявили бы непременно, что Vasya – их свеженькое повторение. Но очевидно, что для Васи это вольное или невольное повторение – мать мучения. Его короткие эссе на полях, вошедшие в дебютную книгу «По любви. Грязный стиль» (а вернее стоило бы написать – «короткие эссе на полях как бы самой его книги» – и этим одновременно оправдать это второе название-подзаголовок), видятся как первая и она же переломная ступень на пути к пониманию самого себя, такого же, как и мы все, человека, в чьём сознании секс и смерть идут где-то рядом, а любовь к другому возможна, только если она, естественная и настоящая, крутится где-то внутри, как старая пластинка, которую почему-то раньше никак не мог расслушать.

Сергей Яковлев, Esquire