Читать книгу Сотник Лонгин - Василий Арсеньев - Страница 4

Борьба – смысл существования этого мира, порожденного противостоянием двух начал. Испокон веков идет война, а человек кичится убийством своих братьев, приближая день торжества зла на земле.

Во все времена люди слагают сказки о «золотом веке» и, будучи недовольными суровым настоящим, предаются мечтам о светлом будущем. Прошлое не учит! Каждое новое поколение повторяет ошибки предыдущего.

История человечества знает лишь одно поистине великое событие, которое связано не с насилием и смертью, но с рождением и жизнью. Пришел тот, кто первым разорвал порочный круг. С тех пор появилась надежда… надежда на обновление мира, погрязшего во тьме.

Сегодня мы видим противостояние держав, обладающих оружием чудовищной разрушительной силы. Идет война. И так было всегда. Мечта о мировом господстве стара как мир. Две тысячи лет назад римский орел высоко вознесся над землею, пока его не сразила парфянская стрела. Народ, одетый в тоги, владычествовал на Западе, а от варваров на Востоке потерпел ряд тяжких поражений.

Кесарь Август заложил замешанное на крови гражданских войн основание Империи, которая при его преемниках отказалась от последних атрибутов Республики.

Октавиан в начале своего правления торжественно запер врата храма Януса в ознаменование наступившего мира, но вскоре опустошительные войны продолжились. Средиземное море стало внутренним имперским морем. Непобедимые римские легионы вторглись из Галлии в Германию, а из Македонии дошли до Дуная, захватив Паннонию и Далмацию. Риму подчинились царства Малой Азии, арабы Набатеи, а в Иудее правил покорный Кесарю идумеянин Ирод…

Много лет прошло с тех пор, как он был провозглашен царем на заседании сената. Иудеи Ироду были обязаны обновлением Храма и спасением от голода, длительным миром и спокойствием. И, тем не менее, народ не любил Ирода, который был скор на расправу. Тысячи закованных в цепи узников томились в страшной Антониевой крепости. Известие о постигшей царя болезни было встречено с воодушевлением. Одни говорили, будто Ирода терзает медленный огонь, который свирепствует у него внутри тела. Иные утверждали, будто его мучают страшные боли в желудке. Из уст в уста передавались чудовищные подробности царской болезни:

– Низ его живота гниет, и в этом месте появляются черви… Он испытывает страстное, непреодолимое желание оторвать у себя эту часть тела. А ноги его наполнены водянистой, прозрачной жидкостью. Когда он хочет подняться, дыхание причиняет ему страшные страдания, а всего его охватывают судороги. Он мечется от боли, обнаруживая в себе неестественную силу, будто бесноватый.

Словом, в народе ходили разные слухи о болезни царя, но все рассказчики сходились во мнении, что его наказывает Предвечный за творимые им беззакония. Люди ждали смерти Ирода, связывая с нею свои надежды на перемены к лучшему.

Однажды жители Ерушалаима, как обычно, шли в Храм… Каждый благочестивый иудей, чувствуя вину за собой в каком-либо невольном грехе, покупал на рынке жертвенное животное, окунал его в купальню возле Овечьих ворот, а затем, взвалив блеющего несчастного барашка на плечи, поднимался с ним на Храмовую гору, чтобы, переложив свою вину на животное, передать его священнику для заклания. Так было всегда. Но на сей раз принести жертву в искупление своих невольных грехов иудеи, идущие в Храм, не смогли. В этот будний день на белокаменной площади было не протолкнуться. Большая шумная толпа преграждала путь во внутренний двор Храма. Округу сотрясали возбужденные гневные голоса:

– Священное место осквернено! Нужно новое освящение Храма!

– Такого не бывало с тех самых пор, как безбожный Антиох Эпифан поставил своего идола на алтаре и приносил жертвы нечистых животных.

– Что происходит? – обратился иудей, принесший на плечах барашка, к юноше, который стоял крайним в толпе.

Тот прокричал с лихорадочным блеском в глазах:

– Поругание веры свершилось, вот что. Сбылось реченное чрез пророка Даниэля о мерзости запустения! Смотрите! – при этом он указал рукою на главные ворота Храма.

Мужчина взглянул вверх и, прикрывая глаза от лучей палящего солнца, увидел огромного золотого имперского орла, который распростер свои крылья над святым для всех иудеев местом. Двое препоясанных, одетых в белое мужчин голосили с возвышения пред вратами Храма.

– Закон Моисеев возбраняет постановку статуй и вообще изображений живых существ. Ирод дерзнул преступить закон. По его приказу сей мерзопакостный идол был водружен над вратами Храма. Но Всевышний не преминул покарать царя-отступника. За творимые беззакония Ирода постигли столь неслыханные для обыкновенного человека несчастия и болезни, что и говорить страшно. На все воля Божья! – подняв взор свой к небу, первый оратор умолк, а второй продолжил его мысль:

– Народ иудейский, не допустим поругания веры праотцев наших: Авраама, Исаака и Иакова! И вместе низвергнем сей идол!

Площадь сразу притихла. Поникли головы. Никто не решался выступить вперед, потому что этот шаг означал бы бунт против власти.

– Братья, – оглядев толпу, продолжал второй оратор, – я понимаю, вас страшит гнев жестокого царя. Но мы должны сделать это, чтобы не запятнать себя позором. Царь не посмеет пойти против воли всего народа. Но даже если и посмеет, то разве может быть что-нибудь прекраснее вечной славы, которую создаст себе тот, кто пожертвует жизнью во имя спасения родных обычаев! Все удовольствия мира меркнут перед блеском этой славы, которая рождается доблестью истинных сынов народа и хранителей веры в Предвечного. Братья, смерть неизбежна! Так не лучше ли, чем спокойно жить теперь хотя бы даже и в довольстве, твердо решиться и расстаться с жизнью, совершая славные подвиги, связанные с опасностью.

Слова оратора, – как бы привлекательно они ни звучали, – не сулили иудеям ничего, кроме неприятностей, а потому, когда тот кончил свою речь, на площади снова воцарились тишина, в которой был слышен чей-то шепот: «Кто эти люди?»

– Это законоучители: Иегуда, сын Сарифея, и Матфей, сын Маргалофа, – тихо отвечал юноша на вопрос иудея, пришедшего с барашком.

В одно мгновение повисшую тишину взорвал подобный раскату грома крик:

– Царь умер! Ирод мертв!

Произошло замешательство. Площадь наполнилась голосами, в которых поначалу звучала нерешительность, но вскоре все сомнения отпали:

– Что? Ирод умер? Это правда? Слава Всевышнему! Он всем воздает по заслугам! Низвергнем же мерзкого идола. Во имя Господа! Адонай Элохим Саваоф. Господь Бог наш – Господь один!

Люди, которые только что тряслись за свою жизнь, вдруг осмелели и, выдавая желаемое за действительное, обрадовались долгожданному известию как дети. Толпа с ликованием хлынула к главным вратам Храма. Несколько десятков юношей, – среди них был и тот, который разговаривал с хозяином барашка, – забежали во внутренний двор Храма и взобрались на ворота. Они попробовали скинуть орла на площадь, но тот оказался слишком тяжелым. И тогда оставшиеся внизу люди, распутав своих жертвенных животных, связывали концы веревок, пока не получилась одна, нужной величины. Веревку забросили наверх, а стоящие на вратах опутали ею крылья птицы, спустив оба конца на площадь.

Люди дружно потянули за веревки, а юноши сверху уперлись в статую руками. Золотой орел качнулся, взмахнул крыльями и… рухнул вниз, разбившись на множество блестящих осколков. Толпа успела отхлынуть в разные стороны, дабы не быть придавленной этой махиной. И тотчас у всех загорелись глаза при виде такого богатства. Однако поживиться сокровищами никто не успел, потому что в это самое время со стороны Антониевой крепости показались вооруженные копьями люди, – это был отряд царской гвардии, руководимой военачальником по имени Грат.

Одним из первых их приближение заметил безбородый юноша, который помогал толкать золотого орла.

– Воины! – зычно крикнул он сверху и кинулся вниз. Тотчас поднялась паника, и толпа в страхе разбежалась, кто куда: одни бросились в сторону долины Тиропион, лелея надежду скрыться на шумной торговой улице, другие, – и среди них бежал наш безбородый юнец, – устремились через притвор Соломонов прочь из города.

Шимон, – так звали юношу, – долго бежал без оглядки, хотя за ним никто не гнался, пересек Кедронскую долину и остановился только вблизи селения Бейтания, возле колодца. Здесь он перевел дух, огляделся по сторонам, увидел, что погони нет, и, изнывая от жажды, попытался зачерпнуть воды, но колодец оказался лишком глубок.

Ночлег юноша нашел в гроте одного из садов на склоне Елеонской горы, а наутро вернулся в город, где, пройдя по рынкам, узнал последние известия. Книжников Иегуду и Матфея, призывавших народ к уничтожению золотого орла, а также сорок юношей схватили воины Ирода, и царь приказал привести их в свой Зимний дворец в Иерихоне. Тогда Шимон бросился к воротам Антониевой крепости и поспел как раз вовремя, – когда оттуда под конвоем выводили закованных в цепи узников…

Шимон был родом из галилейского города Гамалы, – юнец с щеками, покрытыми нежным пушком, – он оказался в Ерушалаиме по воле отца своего, пославшего сына на учебу иудейским мудрецам. Правда, юноша не испытывал тяги к знаниям и не преуспел в изучении Торы, зато приобрел много новых знакомств и в совершенстве познал жизнь большого города. Однажды он даже побывал на скачках, которые часто устраивал в амфитеатре Ирод, и видел там самого царя. Теперь же зрелище истерзанных пытками людей, в разодранных грязных одеждах, закованных по рукам и ногам, произвело на неокрепшую душу Шимона сильное впечатление. Он был безумно напуган, вернулся в доходный дом, где квартировал, и спрятался с головой под одеялом. Так он долго лежал в полудреме, а перед глазами проносились события последних дней… И это было только начало. Вскоре жизнь этого юнца помчится бешеной круговертью, а однажды судьба сведет его с тем, кто поможет ему взглянуть на мир иначе…

***

Ирод мучился. Силы покидали его. Теперь он не поднимался со своего ложа. Время от времени из груди старика, изможденного болезнью, вылетали глухие стенания. Ирод мучился. И не было средства спасения от нестерпимой боли.

– Хочу есть, – прохрипел он сорванным голосом. – Принесите яблоко.

Слуга вскоре принес яблоко на золотом блюде и нож. Царь привык сам срезать кожицу спелого сочного плода. Но теперь, взяв нож дрожащею рукою, он вдруг остановился и оглянулся по сторонам. Во дворе, залитом лучами солнца, было пусто. В руке царя блистало острое как бритва лезвие. «Воткни его прямо в сердце. Избавься от страдания», – подсказал внутренний голос. Ирод довольно улыбнулся. Почувствовав прилив сил, он крепко сжал в руке острый нож. Но едва царь замахнулся, целясь в свою грудь, как из-за колонны выскочил его племянник Ахиаби перехватил руку с занесенным ножом. Ирод тотчас взвыл подобно раненому зверю:

– Дай мне умереть!

В тот миг, когда Ирод пытался разом покончить со своими страданиями, в застенках Зимнего дворца воины кололи копьями узника, царского сына Антипатра, который был брошен в темницу за попытку отравить своего отца. Еще пять дней мучился царь Иудейский. Но однажды слуга, пришедший рано поутру, нашел своего господина мертвым. Рука с золотым перстнем безжизненно свисала с ложа. Раздались громкие стенания по усопшему. Дворец пришел в движение подобно потревоженному муравейнику. Весть о смерти кровожадного царя быстро достигла Ерушалаима, а вскоре разлетелась по всей Иудее.

***

Высоко в небе кружил стервятник, высматривающий свою добычу. В воздухе струился дым благовоний. Округу оглашали скорбные вопли сотен плакальщиц. Золотое ложе, укрепленное на прочных дубовых носилках, несли восемь широкоплечих рабов. На этом ложе, усеяно множеством драгоценных камней, лежал облаченный в багряницу мертвец. На голове его был золотой венец, а в правой руке находился царский скипетр.

Длинной вереницею тянулась пышная похоронная процессия. Дорога пролегала между скал, то поднимаясь в горы, то спускаясь в расщелины. Многочисленная родня Ирода, – все в мрачных одеяниях и с нарочито скорбными лицами, – шла за погребальным ложем. За ними следовало огромное войско. Копьеносцы и наемники: фракийцы, германцы и галлы. Замыкали колонну пятьсот храмовых служителей, несущих курильницы с благовониями.

В последний путь отца провожали сыновья Ирода от самаритянки Мальтаки: Архелай и Антипа. Они шли по разные стороны от золотого ложа. Архелай плохо скрывал торжествующую улыбку на своем лице. Юный Антипа, который совсем недавно вернулся из Рима, где получил классическое латинское образование, выглядел потерянным, что объясняется следующим. Дело в том, что незадолго до смерти Ирод внезапно провозгласил младшего сына своим преемником. Юноша, который и не помышлял о царстве, сделался главным наследником. В его сердце зажглась надежда, подкрепленная известием о тяжелой болезни царя. Дни Ирода были сочтены. И вот пришла радость – тиран скончался. Казалось, теперь ничто не помешает осуществлению мечтаний Антипы о царстве. И как гром среди ясного неба прозвучала последняя воля покойного, оглашенная в Иерихонском амфитеатре в присутствии всего войска. Своему старшему сыну Ирод, помимо царского титула, завещал Иудею и Самарию. Антипе достались лишь отдаленная область – Галилея да безжизненная заиорданская Перея. Все мечты пылкого юноши рухнули в одночасье, разбились вдребезги, словно драгоценная ваза из китайского фарфора.

Погребальная процессия прошла восемь стадий и теперь поднималась на холм, некогда насыпанный по приказу Ирода, – холм, на котором раскинулся город, названный им в честь себя любимого – Иродионом. Там, в мавзолее, в каменном саркофаге обрело упокоение тело идумеянина, от римлян получившего власть царя иудейского. Ирод умер в возрасте семидесяти лет и оставил после себя не только множество величественных построек, но и клубок мучительных для Иудеи противоречий. Царское наследие еще не раз ввергнет страну в смуту…

***

За два дня до Пасхи Ерушалаим, наводненный паломниками, был подобен полноводной реке, вышедшей из берегов. Людские потоки захлестнули город, ветвились в его бесчисленных улочках, катились по долине Тиропион, неся свои волны к миквам – купальням, необходимым для достижения ритуальной чистоты, без которой невозможно посещение Храма и вкушение праздничной трапезы (сэдера).

В эти предпраздничные дни у всякого благочестивого иудея немало забот и хлопот, которые подчас непонятны другим народам. Так, во всех домах днем с огнем в руках проверяют каждый уголок в поисках квасного, – после уборки не должно остаться ни малейшей крошки!Но приготовить к празднику, посвященному Исходу из Египта, нужно не только свой дом, но и себя, свое тело, свои мысли… Погружение с головой в воду, которая поступает в миквы по трубам из источника Шилоах, позволяет очиститься от всяческой скверны. Человек выходит из воды, словно заново рожденный. Теперь он может приносить жертвы, угодные Богу…

Народ толпился на Овечьем рынке и в очередях к купальне, где левиты отмывали от грязи пасхальных агнцев, обреченных на заклание ради праздничного сэдера.

Отовсюду, со всех сторон людские потоки бежали наверх, поднимались на высокую Храмовую гору. Люди у ворот останавливались, разувались и ступали на священную землю чистыми босыми ногами.

Великое множество народа заполняло все пространство Храмовой горы. Голоса тысяч паломников, призывы торговцев, крики стражников, которые направляли людские потоки и следили за порядком, сливались с блеянием ягнят, ведомых на заклание через внутренний двор Храма, вымощенный разноцветной мраморной плиткой. Посреди того двора, который еще называют Женским, стояло возвышение, где был установлен золотой трон для Архелая, охраняемый храмовою стражей.

Пока ждали царя, который должен был первым, по обычаю, принести жертву Богу, народ теснился в Женском дворе. Повсюду из-под белых покрывал (талиты) виднелись черные тфилины и мужские бороды. Сверху, с балконов, которыми были увенчаны стены Храма, выглядывали женские лица и мелькали темные головы, изредка покрытые платками.

Многотысячная толпа читала молитвы, – кто вслух, кто про себя, – одни по памяти, другие, заглядывая в свиток, – но разобрать в стоящем шуме хоть что-нибудь было решительно невозможно.

Наконец, появился молодой царь в белоснежном виссоне, окруженный многочисленною вооруженною свитой. Когда он выступил из портика со стороны Антониевой крепости, толпа на площади тотчас притихла. Воины, щитами оттесняя народ, расчищали дорогу для своего господина. Теперь, когда семидневный траур по Ироду кончился, его наследник готовился произнести свою первую речь перед народом Иудейским. Он шел вперед, не глядя по сторонам, твердой величественной поступью.

– Да здравствует царь Архелай! Да хранит его Господь! – многотысячным хором грянула толпа. Тотчас лицо Архелая просияло лучезарной покровительственной улыбкой. Пройдя посреди расступавшегося народа, который выкрикивал, прославляя, его имя, Архелай вступил во внутренний двор Храма и вскоре поднялся на возвышение, но не сел на приготовленный для него трон, а, окинув взглядом все пространство, заполненное людьми, громогласно проговорил:

– Народ иудейский, я приветствую тебя!

Тотчас толпа во дворе ответила ему бурей ликования. Когда смолкли голоса, Архелай продолжил:

– Я благодарю всех, кто был вместе со мною в эти непростые дни, – он сделал скорбный вид, – кто принимал участие в похоронах моего отца. Я благодарен вам за выражение верноподданнических чувств… Но, – прибавил он, – я удерживаюсь пока не только от проявления власти, но и от принятия титула, до тех пор пока не буду утвержден в престолонаследии великим Кесарем, которому завещанием моего отца предоставлен решающий голос во всем. Я и в Иерихоне не принял диадемы, которую воины хотели возложить на меня. Но когда великий Кесарь утвердит меня царем, тогда, обещаю, я отблагодарю народ и войско за ваши добрые чувства ко мне. Я обещаю, что к моему народу я буду гораздо милостивее, нежели мой отец…

«Великий Кесарь?» – послышался чей-то возмущенный голос в притихшей толпе, но тотчас грянул гром:

– Слава Архелаю!

Люди, видя, что молодой наследник не скупится на обещания, внезапно осмелели, и многие заговорили наперебой:

– Велико бремя, возложенное отцом твоим на плечи народа. Мы платим поголовную подать, поземельный налог, налог с домов, пошлину с товаров, привозимых на рынок, и много еще чего.

– Отец твой многих невиновных заковал в цепи и заточил в темницы. Освободи узников. И мы будем молиться за тебя Богу.

– Облегчи подати!

– Отмени пошлины!

Архелай смутился, не ожидая такого поворота, а начальник храмовой стражи грозно выкрикнул:

– Тише! Соблюдайте порядок.

Когда снова воцарилась тишина, Архелай сказал, что понял чаяния народные, и обещал исполнить все. Затем он направился во двор Израиля, куда допускались одни мужчины. Первосвященник Иоазар с возвышения, находящегося у ворот Храма, благословил собравшихся людей, после чего была принесена первая жертва.

Архелай возложил руку на белого пушистого ягненка, который жалобно блеял, и несчастному животному один из левитов с легкостью перерезал горло. Кровь брызнула в сосуд, заботливо подставленный каким-то священником. Вскоре обессиленный агнец упал в изнеможении наземь. Острый нож пронзил его сердце, и он умер, а шохеты принялись разделывать и расчленять мертвую тушу на части…

Вскоре все пространство двора Израиля превратилось в скотобойню, утопающую в реках крови жертвенных животных… Блеяние, хлещущая кровь, блеск лезвия, страдание и конец…

На вершине огромного алтаря, сложенного из неотесанных камней и достигающего в высоту пятнадцать локтей, запылал костер, наполняя округу благовонным дымом, который, однако же, не мог устранить стойкий запах смерти, витающий над Храмовой горой.

***

– Великий Кесарь… Вы слышали? Подлая Иродова порода. Римский прихвостень. Мамзер. Сын самаритянки. Вот до чего мы дожили! Наши предки любили свободу, а мы, их потомки, готовы мириться с владычеством иноземцев над собой. Где это видано, чтобы иудей подчинялся самарянину, который вдобавок раболепствует перед римлянами? Великий Кесарь… Это сейчас он говорит красивые слова, много обещает, а когда вернется из этого вертепа, оплота языческой скверны, что он сделает, как думаете? А я знаю. Поставит нового идола на ворота Храма, подобно своему отцу. Ирод… Да горит этот нечестивец в Геенне огненной!

Так говорил Иегуда, сын Хизкии, известного борца с римлянами, казненного по приказу Ирода. Это был человек лет сорока на вид, коренастый, широкий в плечах, с темными пронзительными глазами, в которых теперь горели огоньки лютой злобы. Его крепкие руки от ярости сжимались в кулаки. В тот день он обнаружил такую волю и решимость, которой от неприметного торговца, держащего в Гамале маслодавильню, не ожидал никто из собравшихся в квартире, где проживал Шимон. Юноша с восхищением ловил каждое слово того, кто бесстрашно призывал к решительным действиям, – человека, которому он был обязан своим появлением на свет.

– Мой отец свою жизнь отдал делу борьбы с римлянами, греками и их прихвостнями, предателями вроде Антипатра и его сына Ирода, – продолжал Иегуда. – Сейчас пришел мой черед. Я надеюсь, что мой сын, – он глянул на Шимона. – Когда меня не станет… Продолжит наше общее дело. Друзья, все мы смертны и когда-нибудь умрем. Но не надо бояться. Не лучше ли пасть в бою за свободу родной земли, за веру и Бога, чем прозябать в неволе и мучиться угрызениями совести?!

– Отец, точно также говорили учителя Иегуда и Матфей, которых по приказу Ирода сожгли на костре, – подхватил восторженный юноша.

– Это были настоящие люди, ревностные, страстные, истинные сыны Израиля! – воскликнул Иегуда. – Они достойны вечной памяти и всенародного траура. Мы будем оплакивать их. И никто нам в этом не помешает… Цадок, я могу рассчитывать на тебя? – он обратился к старцу, который возглавлял одну из религиозных школ Ерушалаима, ту, где учился юноша Шимон.

– Что ты задумал? – нахмурился Цадок. – Я знаю тебя много лет, Иегуда, но сегодня ты всех нас удивил своими речами…

– Я тебя удивил, Цадок? – усмехнулся Иегуда. – И это только начало. Не удивляйся, Цадок. Ты не знаешь, что значит жить под чужим именем, заниматься пустым, никчемным делом и всю жизнь мечтать о мести… за отца! Мечтать о том дне, когда ты сможешь воздать всем своим врагам по заслугам… Ныне, – я говорю вам, – этот день настал. День мщения! А если мне не удастся уничтожить всех врагов, дело моей жизни продолжит мой сын. Шимон, ты обещаешь?

– Да, отец, я клянусь, что сделаю все по слову твоему, – с жаром, не раздумывая, проговорил Шимон. – Я знаю, что в иешиве (школе) много юношей, которые готовы последовать за тобой. Все мы ждем только твоего слова. Уверен, что и рабби тебя поддержит.

Однако Цадок молчал, исподлобья поглядывая на незнакомца, который вслед за Шимоном выступил с восторженной речью. Его звали Йосеф, и был он плотником из галилейского города Ципори, а в Ерушалаим прибыл накануне вечером на празднование Пасхи (Мириам с детьми осталась дома).

– Однажды я слышал, будто в Иудее появился Мессия, – начал Йосеф с лихорадочным блеском в глазах. – До сих пор я не верил слухам. Но теперь вижу, что это правда. Кто, как не Машиах, может говорить столь пламенно и искренне? А лучшего случая для восстания может уже и не представиться! Со всех уголков страны: из Иудеи, Галилеи, с Голанских высот, – в Ерушалаим собрался многочисленный как песок морской народ. Огромное множество мужчин, крепких, способных держать в руках оружие. И нет такой силы, которая могла бы противостоять такой громаде! Иегуда, я пойду за тобой, если ты поднимешь народ на очистительную войну…

– Благодарю, Йосеф, за добрые слова, – улыбнулся Иегуда. – Я помню твоего отца, – достойный был человек, славный плотник, много он помог в возведении нашей синагоги. Твой отец, будь он жив, гордился бы тобой.

– Как и твой, Иегуда, – в ответ проговорил Йосеф. – Великим борцом за свободу Израиля был Хизкия! Ты сын своего отца…

Цадок, до сих пор сдержанно молчавший, наконец, подал голос.

– Иегуда, – сказал он, – я подумал и нахожу, что ты прав. Время пришло. Надо поднимать народ, пока мы все вместе. Господь простит нам, если это произойдет в праздничные дни, поскольку речь идет о спасении народа. Надо действовать быстро. Сейчас же без промедления я поговорю с некоторыми мудрецами Синедриона, – это проверенные люди, они не подведут…

Старец поднялся с обеденного ложа и, постукивая посохом, покинул помещение.

– Ступай и ты, Шимон, – кивнул сыну Иегуда. – До вечера. Собираемся на Храмовой горе.

– Понял, отец, – выкрикнул юноша, вскакивая с места. Он пустился вослед своему наставнику и вскоре догнал его.

– Учитель, – сказал он, подбегая. – Позвольте мне сопровождать вас.

– Отец так велел? – нахмурился Цадок. – Стало быть, не доверяет…

– Нет, что вы, учитель! Я сам вызвался, – схитрил Шимон.

– Ты бы лучше делом занялся, – мрачно проговорил Цадок. – Времени мало. Я пойду в Совет, а ты собери всех юношей в иешиве.

– Я понял, учитель. Все будет сделано, – сказал Шимон и метнулся в сторону Нового города, где жили его школьные приятели. Он обежал всю округу. Юноши воспринимали слова Шимона с воодушевлением. И не было никого, кто бы не откликнулся на его призыв. Вскоре уже целая толпа разгоряченной молодежи шла по улицам Нового города, выкрикивая:

– Радуйся, народ Иудейский! Явился Машиах, Иегуда, сын Хизкии, который освободит нас от иноземного ига.

Прошло еще немного времени, и о чудесном появлении Мессии заговорили, – сначала на рынках, потом – в очередях к Овечьей купальне и даже в Бейт-Тесде (Доме милосердия), где лежало много больных, ожидающих возмущения целебной воды. За считанные часы эта весть облетела Ерушалаим, всколыхнув город, наводненный паломниками…

Высыпали звезды на небе, знаменуя рождение нового дня (по иудейскому календарю). Вечером на Храмовой горе, несмотря на поздний час, было многолюдно. Йосеф привел своих земляков из Галилеи. Пришли некоторые члены городского Совета, которых Цадок убедил примкнуть к восстанию. Храмовая стража, которая охраняла внутренний двор, наблюдала со стороны за собранием, не вмешиваясь в происходящее. Вскоре появился Иегуда в окружении толпы юношей. Молодые люди, мнящие себя телохранителями Мессии, прятали за пазухой заранее припасенные камни. Иегуда был встречен дружным ликованием. При свете горящих факелов он поднялся на ступени лестницы, ведущей к главным воротам Храма, и обратился к своим сторонникам:

– Народ Израиля, совсем недавно здесь, на этом самом месте, вели свои проповеди великие законоучители, которые выступили за веру отцов и Бога. Своей жизнью и смертью они всем нам подали пример, показали, что есть истинная любовь к Родине… Мы будем мстить за них Иродовым прихвостням.

Вскоре душу раздирающие вопли огласили весь город, готовящийся к празднику, – это учинили плач по жертвам царского произвола нанятые Иегудой женщины.

Скорбные голоса слышали и во дворце Ирода, где в ту ночь не смыкали глаз. Многочисленные советники, которые служили еще Ироду, теперь убеждали Архелая расправиться с мятежниками, не дожидаясь того, пока весь народ примкнет к ним. Молодой наследник готов бы согласиться с их доводами, однако начинать свое правление с крови не желал. Сначала он пытался силой слова призвать бунтовщиков к порядку и направил на Храмовую гору нескольких переговорщиков, но разгоряченные юноши, не дав посланцам Архелая сказать и слова, набросились на них с кулаками. Переговорщики бежали. И насилу им удалось отбиться от преследователей.

Долго колебался Архелай, прежде чем отдал приказ силой разогнать толпу мятежников. По мосту, соединяющему Верхний город с западной галереей Храмовой горы, на подавление бунта двинулась дворцовая стража во главе с одним из военачальников Ирода. Бегущих длинною вереницею воинов взобравшиеся на крышу колоннады юноши заметили издалека. И когда те подступили на достаточно близкое расстояние, Шимон скомандовал:

– Бей Иродовых ублюдков!

Тотчас на воинов сверху посыпался град камней. Несколько человек с проломленными головами пали замертво на мостовую. Стройная цепь распалась. Военачальник Ирода, раненый прилетевшим камнем, пустился наутек, увлекая за собой своих подчиненных…

Юноши ликовали, кидая камни вдогонку уносящим ноги воинам. Первый успех воодушевил повстанцев. Но Иегуда прекрасно понимал, что без оружия не одержать победы. Тогда он обратился к Йосефу:

– В Ципори наверняка есть арсенал. Возвращайся в Галилею, Йосеф. Ты мне сейчас нужен там.

– Хорошо, Иегуда, – с готовностью отозвался Йосеф. – Городской совет я беру на себя. Считай, что Галилея уже присягнула тебе…

Они обнялись и распрощались. В ту же ночь Йосеф, оседлав коня, устремился в обратный путь, в родной город Ципори, где его ждала Мириам…

Утром четырнадцатого числа весеннего месяца нисана в шестнадцатый год после обновления Храма сын самаритянки Архелай ввел в Ерушалаим войска, которые утопили в крови внутренний двор Храма, где приносил жертвы восставший народ.

Вечером с Храмовой горы затрубил шофар, предвозвещая наступление праздничной субботы. Солнце зашло. На небе появились первые звезды, знаменуя начало Пасхи. Но великий праздник был омрачен трауром по трем тысячам невинно убиенных людей. Во многих домах вместо благословений и молитвословий, которые обыкновенно звучали в пасхальную ночь, слышался плач вдов и сирот…

Антиохия. Сирия. Те же дни

Солнце зашло. Город объяла тьма. Мощеные улицы и площади, окруженные портиками, опустели. Стояла тишина, прерываемая разве что грохотом сапог римских солдат из ночных патрулей да шумом, который вылетал из многочисленных таверн, где ни днем ни ночью не прекращалось веселье.

В глухих переулках под покровом ночи отдавались своим клиентам дешевые потаскухи. Под утро, когда город еще спал, вдруг в тишине раздался пронзительный крик. Вскоре солдаты из патруля нашли труп женщины, которая была известной в округе проституткой. Солдаты выволокли мертвое тело за город и сбросили его в глубокий колодец, из которого шел отвратительный дух разложения…

Неподалеку от агоры, где жизнь замерла на ночь, свет лился из окон особняка с высоким портиком на входе. Этот дом был хорошо известен в высшем свете Антиохии. Его часто посещали богатые и влиятельные мужчины, уставшие от семейной жизни. Особняк отличался роскошью комнат, но особенно великолепной была спальня, освещенная в этот поздний час множеством огней, от которых было светло словно днем. На широком ложе, отделанном черепахою, на подушках, набитых нежным лебяжьим пухом, на смятой шелковой постели лежали обнаженные мужчина и женщина. Они только что насладились друг другом. Мужчина молчал. Его глаза, неподвижно устремленные в белый потолок, украшенный лепниною, не глядели на женщину, которая обладала телом ослепительной красоты, словно выточенная из мрамора богиня. Ее рука ласкала его волосатую покрытую рубцами грудь, а уста тихо шептали по-гречески:

– Мне так хорошо бывает только с тобой. И какое мне дело, что мыслями ты не со мной? Но… О чем ты сейчас думаешь? О своей службе? Может, о другой?

Мужчина, скривив губы, усмехнулся:

– Да, ты права – о другой…

Женщина тотчас изменилась в лице, отпрянула от него и села на постель. Она задрожала всем телом. Ее грудь часто-часто вздымалась. Ее прекрасное лицо с прелестными ямочками на щеках теперь пылало огнем. Правильно говорят, – от любви до ненависти один шаг…

Мужчина приподнялся и схватил свою подругу за руку, но та снова отстранилась от него, – тогда он произнес ласково:

– Кассандра. Да, я думал о другой женщине. Но ты не спросила, кто она.

– Я не хочу знать, – вспылила красавица и, немного погодя, не глядя на него, спросила. – Ты ее любишь?

– Да, – улыбнулся он. – Я не могу не любить женщину, которой обязан своей жизнью. Почти сорок лет назад она родила меня…

Кассандра обернулась и растерянно поглядела на него:

– Но… почему ты вспомнил сейчас о своей матери?

– Не знаю, – пожал плечами он. – Может, потому, что ты на нее похожа.

В лучистых глазах гречанки зажглись огоньки надежды:

– Так, у тебя действительно никого нет, кроме меня?

– Что за вопросы? – нахмурился ее любовник. – Я же не спрашиваю о твоих мужчинах.

Кассандра потупила взор. Он заметил, как по ее бледной щеке катится слеза, и ему стало жаль ее.

– Прости, – сказал он, лаская ее руку.

– Гай, – произнесла она, обвивая своими ледяными руками его разгоряченную шею, и прошептала ему на ухо. – Ты все можешь изменить! Я буду только твоей. Увези меня отсюда, Гай. Умоляю. Когда кончится твоя служба?

– Через два года, – отвечал он. – Если еще раньше не убьют на войне…

– Нет, не убьют. Я молюсь Фортуне за тебя.

Кассандра, опытная гетера, уловив желание своего любовника, сама тотчас зажглась страстью, разлеглась на постели, широко раздвинув ноги. Их тела снова слились воедино… Потом они долго лежали и потихоньку снова разговорились.

– Расскажи мне о ней… – просила Кассандра.

– О ком?

– О своей матери. Какая она?

– Я ее давно не видел. Но запомнил молодой красивой женщиной, теперь она, должно быть, постарела. Дважды в год я получаю от нее письма. Она, по-прежнему, одна. Столько лет прошло, а она так и не забыла отца…

– Ты рассказывал, что он погиб во время гражданской войны, – печально проговорила Кассандра.

– Пропал без вести, – уточнил Гай. – Никто не видел его мертвым. Мой отец воевал на стороне республиканцев и командовал легионом. Он был племянником Гая Кассия, того самого, который возглавил заговор против Кесаря. Если бы ты только знала, сколько это родство доставило нам хлопот и неприятностей! – Гай остановился, и Кассандра вдруг увидела, как скупая мужицкая слеза скатилась по щетинистой щеке его. – Бедная моя мать! Через что ей пришлось пройти. Какие унижения довелось вынести! Женщина благородной крови оказалась в положении содержанки у этого чудовища… Как его звали? Не помню. Да и не хочу вспоминать. Однажды он насиловал ее у меня на глазах. Тогда я еще был совсем ребенок. Несмышленый, глупый. Я пытался оттащить его, а он меня оттолкнул, и я больно ударился головой. Когда я вырос, я отомстил ему. Подкараулил темной ночью и зарезал эту жирную свинью… Думаю, мир ничего не потерял… Но нам с матерью пришлось покинуть Киликию и бежать в Каппадокию. Слава Юпитеру, местный царь отнесся к нам благосклонно и даже пожаловал земельный надел. На те деньги, что удалось вывезти из Киликии, мы построили крошечную виллу. Вскоре я, как римский гражданин, поступил в армию. В германской кампании был ранен. Эти шрамы, – он показал на свою исполосованную грудь, – остались с тех пор. Молитвами матери я не только выкарабкался, но за двадцать лет дослужился до трибуна когорты, что удается далеко не каждому. Впрочем, ты об этом знаешь. Хватит обо мне. Лучше расскажи о себе…

Кассандра тотчас помрачнела:

– Что рассказывать?

– Ты же знаешь, что я хочу услышать от тебя. Кто приходил, что говорил?

– Я делаю все, как ты велишь, – густо краснея, отвечала Кассандра. – Накануне был… у меня один отвратительный плешивый старик…

– Кто такой?

– Римлянин. Зовут Марк… Лентул, кажется. У него вилла где-то на берегу Оронта. Я налила вина. Оно развязало ему язык. Он начал хвастать тем, что в молодости служил в легионе под командованием Кесаря. Потом мы… – Кассандра не договорила. Ей вдруг стало мучительно стыдно за себя.

– Продолжай, – велел Гай, и она, вздохнув, сказала:

– Он долго не уходил. Все рассказывал мне о своих боевых подвигах. Много врал, конечно. Впрочем, кое-что было похоже на правду. Так, он проговорился, что в битве при Филиппах воевал в легионе Брута… Было видно, что старик изголодался по женщине… Всё жаловался мне на свою судьбу и предлагал выйти за него замуж.

– Как ты говоришь? – встрепенулся Гай.

– Грозился взять меня в жены, – улыбнулась Кассандра.

– Я не об этом. Воевал в легионе Брута? – переспросил Гай.

– Да, он так сказал, – разочарованно проговорила Кассандра.

– Как найти его? У него есть дом в городе?

– Да. В Епифании, возле агоры…

Гай Кассий Лонгин поднялся с ложа и стал одеваться. Он надел белую тунику, заткнул за пояс кинжал и накинул на плечи плащ. Кожаный кошелек, доверху набитый серебром, упал на шелковую постель Кассандры.

– Я сплю с тобой не ради денег, – снова вздохнула она.

– А чем ты лучше остальных? – небрежно обронил он и, набросив на голову капюшон, быстро вышел вон. Она проводила его взглядом и, едва он исчез из виду, горько заплакала.

***

Дом Марка Лентула спал, когда посреди ночи вдруг в дверь постучали. Шум усиливался и разбудил привратника. «Кого это принесло ни свет ни заря?» – пробурчал старик и нехотя поднялся с постели.

– Кто там? – спросил он, подходя к дверям.

– Это дом Марка Лентула? – донесся с улицы грубый мужской голос.

– Да. А что вы за люди?

– Открывайте. Городская стража.

Старик перепугался, отодвинул затворы и распахнул створки двери. Тотчас его оттолкнула в сторону солдатская рука, и поток воинов, препоясанных мечами, хлынул в дом, освещая факелами путь.

– Где Марк Лентул? – схватив старика за тунику, грозно проговорил предводитель солдат. Поперечный гребень на шлеме выдавал в нем кентуриона.

– Хозяин спит, – растерянно проговорил привратник.

– Разбудить немедля, – приказал кентурион.

– А что случилось?

– Без лишних вопросов. Ступай, – грубо толкнул его кентурион и двинулся вслед за перепуганным стариком. Вместе с ним он ворвался в спальню. Марк Лентул, разбуженный шумом, вскочил с постели и, гневно потрясая кулаками, заорал:

– Я римский гражданин! Кто вы такие? Что вам надо? Я буду…

– Одевайся, старик, – грубо оборвал его на полуслове кентурион. – Мы знаем, кто ты и что сделал.

– Здесь какая-то ошибка, – залепетал Марк Лентул, – я ни в чем не виноват.

– Проконсул во всем разберется, – осадил его кентурион.

Старик Лентул задрожал как осиновый лист и долго пытался застегнуть фибулу плаща у себя на плече, потом вдруг вспомнил:

– Мне подобает быть в тоге…

– У нас мало времени, – заревел кентурион и, схватив старика за руку, вышвырнул его из спальни. Марк Лентул распластался на мраморном полу и жалобно пискнул:

– Я римский гражданин. Я требую к себе уважительного…

Он не договорил, потому что подкованный гвоздями сапог кентуриона угодил ему в бок, и тотчас взвыл от боли.

– Поднимайся, скотина, – прокричал кентурион, выхватывая из ножен короткий меч. – Ни слова больше. Или тебе не поздоровится…

Старик замолк, с трудом поднялся на ноги и, тяжело дыша, двинулся к дверям. Рабы из-за углов с наслаждением поглядывали на потерянный вид своего господина, мечтая о том, что больше не увидят его.

Пылали просмоленные факелы. В ночной тишине стучали солдатские сапоги. Марка Лентула вели под конвоем по пустым темным улочкам Антиохии. Он молчал, опасаясь острого клинка кентуриона, был подавлен, лихорадочно вспоминая, за что бы его могли взять воины, и опомнился лишь, когда впереди показались городские стены.

– Куда вы меня ведете? – подал голос перепуганный старик. – Дворец проконсула в другой стороне!

– Заткнись! – заревел кентурион, и на пленника посыпались удары со всех сторон. Избитого старика приволокли в дубовую рощу, что раскинулась у подножия холма, и бросили к ногам, обутым в офицерские сапоги.

– Что вы натворили? – послышался гневный голос Лонгина. – Я же сказал – привести его, а не забивать до полусмерти.

– Командир, – оправдывался кентурион. – Он не хотел идти, что нам оставалось делать?

– Помогите ему очухаться! – приказал Лонгин. Марка Лентула окатили водой из кожаной фляги, и он очнулся, тотчас взмолившись о пощаде.

– Прошу – не убивайте меня. Я сделаю все, что вы хотите. У меня есть деньги.

– Оставьте нас, – недовольно бросил Лонгин воинам и гневно приказал пленнику: – На колени!

Лентул заплакал.

– На колени, – повторил приказ Лонгин, – или, клянусь Марсом, я убью тебя.

Старик Лентул, охая и хватаясь за побитые бока, подчинился.

«И правда! Отвратительный плешивый старик, – подумал Лонгин, разглядывая стоящего перед ним на коленях Марка Лентула. – И такой лапал мою Кассандру? – незнакомое до сих пор чувство ревности вдруг полоснуло сердце Лонгина, и внутренний голос, который был, возможно, голосом пробудившейся совести, сказал ему: – Ты сам бросил ее в объятья этого гнусного человека».

– На днях ты был у гетеры Кассандры? – вслух спросил Лонгин.

– Я не понимаю.

– Отвечай на вопрос.

– Да. Разве это преступление? В чем вы меня обвиняете?

– Эта женщина обвиняет тебя в том, что ты в годы гражданской войны воевал против великого Кесаря.

– Разве ей можно верить? Она ведь потаскуха, – небрежно бросил Лентул. Лучше б он этого не говорил, потому что Лонгин вдруг пришел в ярость и с размаху ударил его по лицу. Старик качнулся и рухнул наземь.

– За что? – харкая кровью, взвыл он.

– Клянусь всеми богами, я забью тебя до смерти. Признавайся, собака. Ты воевал в армии республиканцев? – громогласно прокричал Лонгин, занося над упавшим стариком смертоносный сапог.

– Не бейте меня, я все скажу, – зарыдал уничиженный старик, закрывая лицо руками.

– Поднимись. Живо. И говори.

– Я воевал за Гая Кесаря, Божественного Юлия при Фарсале, – дрожащим голосом рассказывал Марк Лентул. – Я воевал за Кесаря Октавиана Августа, – да хранят его боги!– при Акции…

– Меня это не волнует! – заревел Лонгин. – Расскажи мне о битве при Филиппах.

– Я ни в чем не виноват. Я просто служил в Сирийском легионе Кесаря, который присягнул в полном составе Гаю Кассию… – рассказчик умолк, и Лонгин погрозил ему кулаком:

– Продолжай. Не испытывай мое терпение.

– Мы долго стояли на холмах вблизи Филипп. Потом было первое сражение. Нас обошли воины Антония. Легионы Кассия обратились в бегство.

– Что случилось с Луцием Кассием в тот день?

– С кем? Ах да. Это тот юный племянник Гая Кассия, которого он сделал легатом. Да, я служил в его легионе…

Лонгин почувствовал, как сердце в груди его забилось часто-часто. Он задрожал от волнения, чего с ним не случалось с давних пор.

– Так вот, – продолжал Марк Лентул, – этот юноша… когда все побежали, выхватил орла из рук бегущего знаменосца и бросился с ним на врага, должно быть, чтобы увлечь за собой воинов и остановить бегство. Я тогда служил в кентурии Квинта Педия. Наш командир, вдохновленный храбростью легата, вскочил на коня и увлек за собою всех нас. Правда, мы пришли на помощь слишком поздно, – Луций Кассий, проткнутый копьем, был уже мертв… Но орла мы отбили у врага. В тот день мы захватили три неприятельских орла, не потеряв ни одного своего. Это была победа. Но Гай Кассий почему-то покончил с собой, а его легионы затем влились в армию Брута…

Старик Лентул окончил свой рассказ. Лонгин молчал. Он представил себе, как умер его отец, и из глаз его хлынули слезы. Слезы излились из него, и он почувствовал какую-то легкость внутри себя. С этим чувством он устремился из рощи, забыв о старике, а тот в страхе прокричал:

– Что будет со мной?

Лонгин остановился, обернулся и спокойно проговорил:

– Возвращайся в свой дом, старик, сиди там тише воды, ниже травы. И если ты кому-нибудь проговоришься о том, что здесь случилось, пеняй на себя. Я тебя из-под земли достану…

На рассвете Гай Кассий Лонгин вернулся в казарму.

– Все спокойно? – спросил он у кентуриона, который подошел к нему с докладом о прошедшей ночи.

– Какую-то потаскуху в бедняцком квартале убили. Я распорядился насчет тела. А в целом обошлось без происшествий, – отчитался перед трибуном кентурион.

Лонгин, погруженный в размышления, прошел через двор и, не глядя на солдат, приветствующих своего командира, нырнул во флигель. Слуга, разбуженный шагами, поднялся с постели и, протирая глаза спросонья, осведомился:

– Не желает ли господин завтракать?

– Я не голоден. Принеси-ка мне пергамент и чернила, – приказал Лонгин и, когда это было исполнено, сел за стол и начал писать латинскими буквами: «Дорогая мама. У нас все по-прежнему. Скучная и унылая гарнизонная жизнь. Но только что я получил от одного человека сведения, которые, наконец-то, проливают свет на судьбу моего несчастного отца…»

Он закончил письмо, свернул пергамент в трубку и запечатал его горячим свечным воском.

– Александр, – подозвал он слугу-грека, – тотчас же отправляйся в Каппадокию на виллу моей матери.

Спустя неделю хозяйка виллы, женщина в летах, но с моложавым печальным лицом, рыдая, прочла это письмо. Потом она вытерла слезы и велела служанке принести темное траурное платье…

***

Когда трибун первой когорты VI Железного легиона Гай Кассий Лонгин вернулся в казарму после своих ночных похождений, наместник римской провинции Сирия Публий Квинтилий Вар спал как убитый на шелковых постелях за узорчатым балдахином в спальне дворца Селевкидов. Слуги, осторожно ступая, прислушивались к мощному храпу, который доносился из приоткрытой двери.

Шесть часов спустя внезапно стало тихо, и раб с кувшином в руках вошел в спальню, приветствуя своего господина. Квинтилий Вар потягивался, словно ленивый разжиревший кот. Это был еще не старый человек, правда, с обрюзгшим лицом и плешью на голове. Он нехотя сбросил с себя теплое одеяло, сунул ноги в заботливо подставленные сандалии, поднялся с роскошного золотого ложа, застеленного мягким пуховым матрасом, и подошел к умывальнице.

– Есть срочные дела? – спросил Вар у слуги, который поливал ему на руки. И тотчас привычно крякнул от удовольствия, ощутив бодрящее прикосновение ключевой воды к своему лицу.

– Прибыл человек из Иудеи с важным донесением, – сообщил слуга.

– Из Иудеи? Стало быть, можно не сбривать эту козлиную бородку? – усмехнулся Вар, глядя на себя в зеркало из сирийского стекла. – Моя тога готова?

– Да, мой господин. Каждая складка на своем месте. Не желаете ли прежде отобедать?

– Сначала – дела, потом баня, а после – все остальное, – весело улыбнулся Квинтилий Вар. Слуги осторожно принесли тогу и еще долго облачали в нее своего господина.

Наместник принимал посетителей в огромном парадном зале дворца, обрамленном колоннами коринфского ордера, с золотыми барельефами на стенах, прославляющими подвиги Александра Македонского, и с маленьким отделанным мрамором бассейном, в котором резвились золотые рыбки. Квинтилий Вар прошел по мозаичному полу и поднялся на возвышение, справа от которого на высоком помосте покоилось величественное мраморное изваяние Кесаря Августа. Наместник опустился в курульное кресло и подал знак рукой. Вскоре пред ним предстал человек, одетый в дорожную хламиду. Вар тотчас узнал в нем одного из царедворцев Ирода, – грека Птолемея, теперь состоявшего на службе у его старшего сына – Архелая.

Птолемей низко кланялся и приветствовал римского наместника. При этом он не скупился на льстивые слова:

– Да здравствует проконсул Сирии Публий Квинтилий Вар, достойный сын великого Рима! Да хранят тебя и твое семейство олимпийские боги. Да будет всегда милостив к тебе великий Кесарь!

– С чем пожаловал, Птолемей? Говори. У меня слишком мало времени, – нетерпеливо перебил его Квинтилий Вар, пряча улыбку под маской строгости.

– Великий игемон, меня послал к тебе Архелай, сын покойного царя. Ирод… Мир его праху!

– Мир его праху! – подхватил слова Птолемея Вар. – Великий был человек. Природный царь! Сочувствую горю иудейского народа. Архелаю передай мои соболезнования.

Птолемей мгновенно изобразил печаль на своем лице.

– Всенепременно, игемон, – вздохнул он. – Но теперь мой господин держит путь в величайший город на Земле, где живет на Палатине тот, славе которого завидуют сами боги.

– Так, что же тебя привело ко мне? – повысил голос Квинтилий Вар. И Птолемей, наконец, перешел к делу:

– Игемон, в канун праздника в Ерушалаиме были волнения, – сообщил он. – Однако тебе не о чем беспокоиться. Этот жалкий мятеж уже подавлен. Уничтожены три тысячи бунтовщиков. Остальные рассеялись…

– Только лишь для того, чтобы сообщить мне об этом, послал тебя Архелай? – с сомнением проговорил Квинтилий Вар.

– Игемон, как всегда, догадлив, – улыбнулся Птолемей. – Мой господин выражает тебе свою обеспокоенность действиями прокуратора Сабина, который желает наложить пяту на Иродову казну. Вполне законное желание, к тому же подкрепленное надлежащими полномочиями. Однако иудеи – народ строптивый и могут все не так понять. Мой господин взывает к твоей безграничной мудрости, игемон. Появление прокуратора Сабина в Ерушалаиме сейчас чревато непредсказуемыми последствиями. Игемон, мой господин просит, чтобы ты отозвал его обратно, дабы не случилась беда…

Квинтилий Вар задумался. Он, конечно же, знал о поездке Сабина в Иудею, более того, сообщил о ней Кесарю. Сабин был послан в Иудею, чтобы арестовать богатства покойного царя. Но в свете последних событий миссия Сабина становилась взрывоопасной и грозила осложнениями, которые Вару вовсе не были нужны.

– Значит, мятеж в Ерушалаиме был подавлен? – переспросил Квинтилий Вар, вслух продолжая свои размышления.

– Игемон, в таких делах нельзя быть уверенным до конца, – небрежно выпалил Птолемей.

Квинтилий Вар, изменившись в лице, гневно возвысил голос:

– Так были схвачены зачинщики бунта?

Птолемей заметно побледнел и испуганно пролепетал:

– Они могут быть в числе убитых…

– Это не ответ, – пришел в ярость Квинтилий Вар. – Стало быть, вы ничего не знаете о зачинщиках бунта!

– Игемон… – дрожащим голосом попытался оправдаться царедворец Ирода. – Мы приняли неотложные меры. Бунт был поднят накануне праздника. У нас не было времени…

– Вы перебили столько народа, а главные бандиты сумели скрыться! – заорал наместник Сирии. – Кесарь будет очень недоволен вами…

В этот момент грек лишился не только своего льстивого красноречия, но, кажется, и самого дара речи. Он дрожал как осиновый лист, а его бледное лицо стало похоже на посмертную гипсовую маску.

– Позвать легата ко мне, – крикнул Квинтилий Вар, вскочил со своего места и твердой поступью прошел мимо оторопевшего Птолемея.

***

Поздним вечером того же дня во флигель Гая Кассия Лонгина постучали. В это время при свете масляной лампы трибун когорты читал «Энеиду» Вергилия:

Я же могуществу их не кладу ни предела, ни срока,

Дам им вечную власть. И упорная даже Юнона,

Страх пред которой гнетет и море, и землю, и небо,

Помыслы все обратит им на благо, со мною лелея

Римлян, мира владык, облаченное тогою племя.

Услышав стук, он убрал свиток и отворил дверь. На пороге стоял кентурион. Тот самый, который ночью вломился в дом Марка Лентула.

– Что случилось, Луций? – спросил Лонгин.

– Командир, – смущенно сказал он, – там вас какая-то женщина спрашивает.

– Женщина? – недоверчиво переспросил Лонгин. – Где она?

– У ворот. Караульный обратился ко мне, а я потревожил вас. Если хотите, мы выведаем, кто она такая.

– Всё в порядке, Луций. Ты можешь идти, – сказал Лонгин, но тотчас поспешно остановил кентуриона и отрывисто проговорил. – Постой. Я благодарен тебе за… то, что ты сделал для меня этой ночью. Ты рисковал…

– Не стоит благодарности, командир, – улыбнулся кентурион. – В бою вы не прячетесь за спины легионеров и рискуете наравне со всеми.

Лонгин заткнул за пояс кинжал, закутался в плащи, минуя солдат, греющихся у костра, вышел за ворота. К нему приблизилась женщина. Приглядевшись, он узнал ее – это была служанка Кассандры.

– Что ты здесь делаешь, Аглая? – спросил Лонгин.

Служанка вдруг зарыдала и что-то невнятно пролепетала.

– Моя госпожа… – только и расслышал Лонгин.

– Что стряслось? – несколько раз повторил он свой вопрос и рявкнул напоследок. – Говори!

– Этот ужасный человек… – всхлипывая, выговорила, наконец, Аглая. – Он ворвался в дом и…

Рыдания вновь заглушили ее слова. Лонгин вспомнил утренний доклад дежурного: «какую-то потаскуху убили». Нет, это, конечно же, не могла быть Кассандра, с которой он расстался ночью, но жгучая до боли в сердце тревога захлестнула его душу волною.

Он схватил за руку служанку, да так крепко, что та жалобно пискнула:

– Мне больно.

– Что с госпожой? Успокойся, Аглая, и расскажи всё толком, – потребовал Лонгин, и женщина, сдерживая слезы, поведала ему историю о том, как Марк Лентул, движимый жаждою мести, ворвался в дом Кассандры и жестоко избил ее…

Лонгин поспешил к конюшне, вывел из стойла своего любимого жеребца буланой масти и оседлал его. Он скакал по темным улочкам Антиохии, и конский топот гулко разносился по притихшему городу. Возле знакомого портика Лонгин спешился и, привязав коня, вбежал в особняк, в котором жила гетера.

Кассандру он нашел в спальне, тускло освещенной несколькими свечами. В полумраке она лежала на постели и глядела перед собой неподвижным взором. При звуке его шагов женщина очнулась от забытья и, вскрикнув диким голосом, нырнула в неосвещенную часть спальни.

– Кассандра, – ласково проговорил Лонгин, приближаясь к ложу. Он скинул с себя плащ, оставшись в одной белой тунике, бросил на пол кинжал. «Кассандра, – повторил Лонгин. – Любимая моя… Я знаю, тебе больно. Но это скоро пройдет. Ничего не бойся. Я с тобой».

Женщина дрожала, а грудь ее сотрясалась от беззвучных рыданий. Он лег на постель рядом с ней и попытался обнять ее руками, но она, ни слова не говоря, отстранилась от него.

– Любимая, прости меня, – шептал он. – Я знаю, как виноват перед тобой. Клянусь всеми богами, больше этого не повторится! Никто тебя уже не обидит. Еще ни одной женщине я не говорил слов, которые хочу сказать тебе. Я люблю тебя, Кассандра.

– Любишь? – из груди женщины вырвалось глухое стенание. – Я не верю тебе. Я никому не верю. Вы все хотите только одного. Для вас я просто вещь, товар, который выставлен на продажу. Сколько раз я говорила тебе, что мне не нужны твои деньги?! Уходи, Гай, я не хочу тебя видеть…

Лонгин вздохнул:

– Ты вправе не верить мне, Кассандра. Да, признаю. Я вел себя как последняя скотина. Но позволь мне все исправить… До недавнего времени у меня был только один родной человек, – это моя мать. Но теперь в моей жизни появилась ты. Через два года я выхожу в отставку. И, я надеюсь, что тогда мы сможем пожениться.

Внезапно Кассандра разразилась раскатистым продолжительным смехом:

– Ты готов взять гетеру в жены? Не сошел ли ты с ума, Гай?!

– Я люблю тебя, – повторил Лонгин, и она замолчала, а потом вдруг резко повернулась к нему. Он увидел ее заплаканное лицо, сильно изуродованное синяками и кровоподтеками.

– Как тебе нравится мой новый облик? – криво усмехнулась она. – Гай, ты по-прежнему хочешь взять меня в жены?

– Этот плешивый старик поплатится за ту боль, что причинил тебе, – прошипел Лонгин, сжимая кулаки. – Клянусь Юпитером Капитолийским, я раздавлю эту гадину… Но не сейчас, к сожалению. На рассвете мы выступаем в поход. В Иудее мятеж…

– Ты уходишь на войну? – побледнев, проговорила Кассандра. – А что будет со мной?

Лонгин молчал, обдумывая ситуацию.

– Я поеду с тобой, – решительно заявила Кассандра.

– Это исключено, – возразил Лонгин. – Ты не знаешь, что такое походная жизнь. Да и неизвестно, сколько времени займет эта война. Я не хочу подвергать тебя опасности. Но, кажется, я знаю выход… – он улыбнулся. – Ты поедешь в Каппадокию, передашь моей матери письмо, в котором я все ей объясню, и будешь ждать моего возвращения…

– Нет, я не могу, – испуганно проговорила Кассандра. – Лучше я последую за тобой.

Лонгин обнял Кассандру и осторожно гладил ее по голове, и на этот раз она не противилась его ласкам.

– Не бойся, любимая, – шептали его уста. – Моя мама все поймет и не осудит тебя. Там ты будешь в безопасности.

Ночной мрак рассеивался. Занималась алая заря. Трубный глас сотрясал округу. Железный легион, размещенный в Антиохии, был поднят по тревоге. Солдаты, облаченные в красные туники и военные плащи, в спешке покидали казарму, к которой успели привыкнуть, словно к дому родному. Первая когорта строилась по кентуриям для походного марша. Взметнулось знамя на древке с изображением Кесаря Августа. Гай Кассий Лонгин в мускульном панцире и багряном плаще восседал на вороном скакуне, наблюдая за ходом построения. На площади перед казармой, тем временем, собирались зеваки, привлеченные необычайным шумом и зрелищем. Лонгин окинул взглядом толпу, словно ожидая кого-то увидеть, и внезапно выхватил из этой массы людей женщину, укутанную в белое покрывало. Блеск ее зеленых глаз, которые свели с ума немало мужчин, он не перепутал бы ни с чем на свете…

Трибун Лонгин объехал ряды легионеров и подал знак рукой. Тотчас зазвучала труба, зовущая в поход. Загрохотали солдатские сапоги. Двинулись в путь непобедимые кентурии Железного легиона. За ними следом тянулась вереница обозных телег, груженных вооружением (доспехами, тяжелыми щитами, копьями), провиантом, палатками и всем необходимым для походной жизни.

Галилея. Сепфорис. Те же дни

Солдаты Ирода, охраняющие царский дворец, безучастно прислушивались к шуму, который доносился из нижнего города. Они полагались на запертые врата и каменные стены. Дворец представлялся им неприступной крепостью.

Под покровом ночи люди, посланные Иегудой, незаметно перелезли через стену с тыльной стороны, перерезали одного за другим караульных и открыли главные ворота, в которые тотчас при свете множества факелов неудержимой волною хлынула толпа, возглавляемая Шимоном, сыном Иегуды. Смешались разные голоса, среди которых громче всех звучал этот:

– Смерть Иродовым прислужникам!

Острые ножи, которые прежде кромсали туши кошерных животных, теперь направо и налево разили живых людей, пронзали человеческую плоть, добивали раненых и, издавая свист в полете, настигали бегущих солдат, которые падали замертво, окропляя кровью каменные дворцовые плиты. Воины на коленях молили о пощаде, но рука простолюдина не ведала жалости. Дворцовая стража была вырезана почти в полном составе (немногие спаслись бегством), а затем насытившиеся кровью повстанцы ворвались в казарму, где был склад оружия. С радостными воплями они разбирали мечи и луки, примеряли доспехи и шлемы.

– Да здесь оружия на целый легион хватит, – усмехнулся вошедший Иегуда. С ним были Шимон, Йосеф и старейшины города, которые пришли взглянуть на трофеи. Двое юношей с поклоном поднесли Иегуде золоченый цельнометаллический панцирь с изображением льва. Но Иегуда покачал головой, отвергая его:

– Пусть меня хранит Господь, а не доспех, изготовленный руками царских мастеров.

Выбрав себе меч в ножнах самого простого свойства, Иегуда, сопровождаемый толпою, прошел по крытой колоннаде, вступил в приемный зал дворца Иродова, где поднялся на возвышение для трона и, оглядев собравшийся народ, провозгласил:

– Жители Ципори, галилеяне! Вы истинные сыны Израиля. Я горжусь вами. Сегодня вы проявили чудеса храбрости. Пусть и дальше ваша рука столь же беспощадно разит врага! Теперь у нас есть оружие, достаточное для того, чтобы продолжать борьбу. К сожалению, нам пришлось пролить иудейскую кровь. Воины, которые ныне пали от вашей руки, не вняли нашим призывам и поплатились за это. Но сегодня я получил добрые известия из Ерушалаима. Царское войско готово перейти на нашу сторону! А это десять тысяч отважных закаленных в боях мужчин, которые знают толк в оружии…

Люди встретили это известие дружным ликованием, а Иегуда продолжал:

– Отныне Ципори – оплот нашей борьбы. Но пока не время для торжеств. Совершен лишь первый шаг навстречу свободе. Впереди нас ждет еще немало испытаний, но, я верю, мы справимся и победим. А пока, братья мои, воздадим последние почести воинам, павшим в этом бою.

Иегуда покинул приемный зал и вышел во двор, где осталось лежать около сотни мертвых тел. Толпа горожан следовала за ним по пятам, повсюду прославляя его:

– Да здравствует Иегуда бен Хизкия! Да хранят небеса помазанника Божия!

***

Со всех уголков Галилеи под знамя Мессии стекался народ. В основном это были молодые люди, не обремененные семьями, жаждущие подвигов и славы. Впрочем, нередко и ветераны Ирода переходили на сторону Иегуды. Они обучали юношей воинскому ремеслу, пытаясь создать из стихийной толпы настоящую армию. Занятия проходили в окрестностях Ципори. Юноши стреляли из луков, метали дротики и учились держать строй.

Тем временем, войско Квинтилия Вара совершило марш-бросок по Приморской дороге и вышло на подступы к Ерушалаиму. Вперед были посланы переодетые соглядатаи. Вскоре Квинтилий Вар получил донесение разведки: в городе все спокойно. Мятежников не обнаружено.

Ранним майским утром Железный легион вступил в Ерушалаим через отверстые ворота. Солдаты в полном снаряжении, защищенные доспехами и громоздкими щитами, шли по пустым улицам, медленно поднимаясь в гору. Кругом – ни души. Жители города, прослышав о римской армии, прятались по домам. Квинтилий Вар, сопровождаемый своими преторианцами, въехал в ворота дворца Ирода, где его встречал прокуратор Сабин, который прибыл в Ерушалаим накануне, лелея мечту поживиться чужим добром. Внезапное появление Вара застало Сабина врасплох, и он вышел ему навстречу в помятой неуклюже напяленной тоге. «О боги, как мог этот неповоротливый разжиревший кот поспеть так скоро?» – разочарованно думал Сабин, выдавливая при этом улыбку на своем лице. Квинтилий Вар весьма ловко соскочил с коня и, поправив свой пурпурный плащ, твердой поступью направился к встречавшей его делегации.

– Приветствую тебя, проконсул! – склонил почтительно голову Сабин. – Мы ждали твоего приезда.

– Да, я вижу, – улыбнулся Вар, приметив потрепанный вид прокуратора. – Как дела, Сабин?

– В городе все тихо, – смущенно проговорил Сабин.

– Тихо. Это ты верно говоришь. Тихо, как на кладбище. Куда всех жителей подевали? – пряча улыбку в уголках толстых губ, осведомился Квинтилий Вар.

– Горожане, верно, напуганы столь молниеносным появлением твоих победоносных легионов, – складно проговорил Сабин. – Но если проконсул желает, я соберу всех старейшин Ерушалаима…

– Это лишнее, – усмехнулся Квинтилий Вар. – Если горожане забились в норы, так пусть себе остаются там. Мне довольно того, что они не бунтуют. Верно, мои опасения были напрасны… Но ты все-таки держи ухо востро. И повремени пока с изъятием ценностей.

– А как на это посмотрит Кесарь? – осведомился хитроумный Сабин. Квинтилий Вар благоразумно оставил его вопрос без ответа, и они вместе вошли в крытую колоннаду дворца Ирода Великого.

В дальнейшем, переговорив с царскими военачальниками, Вар убедился, что его опасения были напрасны, и, отдав все необходимые распоряжения относительно размещения Железного легиона, решил немного отдохнуть после утомительного перехода.

Зная привычки Вара, Сабин велел дворцовым слугам жарко истопить баню. И вскоре располневшее за время сирийского наместничества тело Вара плюхнулось в бассейн с холодной водой, затем насладилось теплой, а напоследок и водой в жарко натопленном помещении. Распаренный красный как рак римлянин, закутанный в белое покрывало, занял широкое блиставшее золотом ложе в огромном зале, где все было готово к веселому застолью. Были наполнены кубки. Звучали кифары. Сабин развлекал своего гостя рассказами на сладостной для римского уха латыни. Когда кончилось иудейское вино, римляне спустились в погреба Ирода и приятно удивились, найдя там амфоры с италийским вином столетней выдержки. Обед начался еще утром, а завершился глубоко за полночь, вобрав в себя более двадцати перемен блюд…

***

На другой день Квинтилий Вар отправился в обратный путь. Прокуратор Сабин, обрадованный тем, что так легко отделался от Вара, и, полагаясь на силу оставленного им легиона, созвал всех начальников Ерушалаима и «именем принцепса Кесаря Августа, сената и римского народа» потребовал от них ключи от всех крепостей и казнохранилищ города «для составления описи имущества покойного царя Ирода».

Мудрецы Синедриона были возмущены наглостью римского прокуратора, который отдавал распоряжения, словно хозяин Иудеи. Однако, находясь во дворце, где кругом были вражеские солдаты, они вида не показали, а выступивший вперед первосвященник спокойно объяснил римлянину, почему его требования неосуществимы:

– Прокуратор, за Иродом царство Иудейское и все его богатства унаследовал Архелай, его старший сын. По завещанию он утверждается на престоле волею великого Кесаря, к которому теперь он направляется. До возвращения Архелая из этого путешествия нам велено сберегать имущество покойного царя. Поэтому, прокуратор, прежде чем распоряжаться казною Ирода надлежит дождаться волеизъявления Кесаря и утверждения Архелая в царском титуле.

Сабин, разгневанный неуступчивостью иудеев, сразу же после того, как они покинули дворец Ирода, призвал своего вольноотпущенника, происходившего из ученых греков, и спросил его совета.

– Прокуратор, – отвечал хитроумный либертин, – иудеи – это строптивый и непокорный народ, всегда готовый к мятежу, а у тебя сейчас довольно сил, чтобы легко подавить любое возмущение…

Сабин понял, к чему клонит этот грек, сразу же повеселел и велел разослать своих рабов, чтобы сеять ненависть к римлянам среди горожан. В сумерках по Ерушалаиму бродили вооруженные люди, выкрикивающие оскорбительные для иудеев призывы:

– Евреи, не желаете ли отведать свининки? Великодушный прокуратор являет милость своему народу. Он зовет всех на роскошный пир. Вход во дворец свободный. Слышите, какой пряный аромат доносится оттуда? Там вам предложат жирных кабанов и молочных поросят. Все, все, все! Спешите, предложение ограничено по времени. Успейте отведать вкусного свежего свиного мяса…

Расчет Сабина оправдался: город, едва отошедший от недавних волнений, снова был взбудоражен, загудел, словно потревоженный улей. С высокой башни Фазаэля, что примыкала к царскому дворцу, Сабин, посмеиваясь, наблюдал за толпами горожан, которые собирались на противоположном холме, – в Новом городе, и громко выкрикивали ругательства, адресованные римлянам.

Однако прокуратор недооценил людей, над которыми потешался. Сабин, немногое зная об иудейских обычаях, не предвидел того, что по случаю грядущего праздника Пятидесятницы в Ерушалаим соберется огромное множество паломников со всей страны. Но самым большим потрясением для римлянина стало то, что люди все чаще приходили в город вооруженными до зубов: в доспехах, с мечами и копьями. Вскоре из них составилось огромное войско, которое многократно превосходило по численности легион, бывший в распоряжении прокуратора. Сабин расстался со своей неизменной улыбкой, теперь он уже с тревогой взирал в сторону Храмовой горы, где здание Святилища казалось белоснежным островком, утопающим в черном море людском. Так велико было стечение народа…

***

Воздев руки к небу, старец в священническом облачении молился Богу Всевышнему. Пред ним на коленях стоял, смиренно склоняя голову, седовласый человек. Стих ветер, дотоле качавший верхушки деревьев. Природа замерла. Смолк робкий шепот. Воцарилась полная тишина. Все ждали чего-то необыкновенного. И вот, свершилось! На горе Елеонской, посреди пальмовой рощи, первосвященник возлил елей на голову коленопреклоненного Иегуды, сына Хизкии, помазав его на царство. Тогда Анан, сын священника Сета, юноша восемнадцати лет отроду, первым звонко выкрикнул:

– Осанна! Благословен грядущий во имя Господне Царь Израилев!

Народ подхватил его слова, и они многократным эхом прокатились над округой. Бывший царедворец Ирода по имени Шимон возложил на Иегуду золотую диадему, усыпанную драгоценными камнями, а двое юношей подвели к нему белоснежного чистокровного скакуна, добытого на конюшне в Зимнем дворце Иерихона…

Иегуда, одетый в багряницу, спускался верхом на коне по склону Елеонской горы. Люди приветствовали и прославляли его как царя, выбегали вперед, постилая свои одежды и пальмовые ветви по дороге. Народ ликовал! Это был праздник, которого Иудея не знала со времен восстания Маккавеев. Каждому хотелось плакать от радости. И верить в то, что, наконец, настал тот день, когда Всевышний дарует свободу Израилю. А иначе и быть не могло, ибо вот он, избранник Божий, помазанный на царство, которому уже присягнули: Гамала, Галилея, отдельные селения Самарии, Заиорданская Перея, Иерихон. Теперь настала очередь Ерушалаима…

Море людское разлилось по Кедронской долине. И, словно Моисей, пред которым расступились воды Чермного моря, Иегуда верхом на белом скакуне ехал посреди широких народных масс, которые, махая ветвями деревьев, мощным хором восклицали:

– Осанна в вышних! Благословен идущий во имя Господне Царь Израилев.

Царедворец Шимон и военачальник Ирода Афронг вели за собой закованный в броню конный отряд, за которым пешком следовали копьеносцы и лучники.

Иегуда спешился у подножия Храмовой горы, – перед старейшинами города, которые вышли ему навстречу. Начальник гарнизона Антониевой крепости с поклоном передал ему ключи от города. В толпе мудрецов Синедриона, спешивших выразить верноподданнические чувства, Иегуда разглядел фарисея Цадока, который скромно стоял с края, не осмеливаясь приблизиться. Иегуда вдруг сам подошел к нему и даже заключил его в объятья.

– Как поживаешь, Цадок? – воскликнул он.

– Хвала небесам! Молюсь за тебя Всевышнему, Государь, – с чувством отвечал Цадок; при этом его глаза увлажнились, и по стариковскому лицу побежала слеза. – А где же твой Шимон?

– Я отправил сына в Парфию – искать союза с персами, – проговорил Иегуда.

– Что ж, это разумно, – согласился Цадок. – Персы, как и мы, верят в одного Бога. К тому же без парфянской конницы нам не свалить железного римского истукана.

– Я это слишком хорошо понимаю, Цадок, – кивнул Иегуда и обратился к начальнику гарнизона Антониевой крепости:

– Биньямин, как обстановка в городе?

– Все начальники городских цитаделей готовы присягнуть тебе, государь. Но в царском дворце стоит римский легион, а дворец окружен неприступной стеною с высокими башнями.

– Да, мне уже известно о римлянах, – мрачно усмехнулся Иегуда. – Это препятствие, которое нам подобает преодолеть ради построения царства Божия. Мы принесем идолопоклонников в обильную кровавую жертву на алтарь освобождения Израиля от иноземного ига!

– Государь, – сказал начальник гарнизона, – покорнейше прошу тебя – осчастливь своего раба посещением… В покоях крепости все готово к твоему приходу.

– Не сейчас, Биньямин, после, – нахмурился Иегуда. – Прежде мне, как помазаннику Всевышнего, подобает посетить Дом Божий. Но для начала избавлюсь от скверны я. На моих руках кровь, от которой должно мне очиститься…

Он вскочил на коня и медленно, давая народу расступиться, двинулся в сторону купели Шилоах, где вскоре, скинув одеяния свои, вошел в одну из микв (купален) и трижды с головой погрузился в воду. Потом, выйдя из бассейна, он облачился в чистый белоснежный хитон и пешком направился в Храм по долине Тиропион. На всем протяжении пути толпы с ликованием приветствовали его. Повсюду звучало одно и то же слово:

– Машиах!

Воротами Хульды Иегуда поднялся на Храмовую гору, которая была сплошь наводнена паломниками. Люди, едва прослышав о появлении Мессии, бросали все свои дела, спешили передать жертвенных животных в руки левитов и выходили ему навстречу с возгласами:

– Благословен грядущий во имя Господне…

Прокуратор Сабин, наблюдая с зубчатой вершины башни Фазаэля за Храмовой горой, беспокойно прислушивался к гулу, который доносился оттуда.

– Что там у них происходит? – недоумевал он.

– Не знаю, – отозвался стоящий рядом с ним легат Железного легиона. – Но мне это тоже не нравится… Прокуратор, думаю, обстановка в городе слишком накалилась, и об этом нужно поставить в известность проконсула.

– Советуешь послать гонца в Антиохию? – покосился на него Сабин.

– Решать тебе, прокуратор, – мрачно отозвался легат. – Но учти. Худо нам придется, если вся эта громада двинется на нас. Долго сдерживать напор у нас просто сил не хватит…

Тем временем, принеся в жертву годовалого ягненка, Иегуда вместе с ближайшими соратниками по приставным лестницам, принесенным левитами, взобрался на крышу западной галереи, с которой открывался обзор на Верхний город, где находился дворец Ирода, занятый римским легионом.

– Отсюда город виден как на ладони, – восхищенно заметил Афронг, в прошлом ветеран Ирода, высокий и крепкий человек, у которого было четверо братьев, весьма похожих на него ростом и телосложением.

– Они пришли по Приморской дороге, – задумчиво проговорил Иегуда. – Стало быть, ждать подкрепления будут именно оттуда. Мы должны перекрыть им путь к морю. Афронг, не мешкая, выдвигайся в сторону Эммауса, займи высоту, господствующую над местностью, и стереги проход, – так, чтобы мимо тебя и мышь не проскользнула. При подходе неприятеля действуй наверняка, зря не рискуй. Береги людей.

– Будет исполнено, государь, – Афронг тотчас, взяв конный отряд, выдвинулся в сторону долины Аялон, которая спускалась к морю.

– Ирод выстроил великолепную крепость, – нехотя признал Иегуда, разглядывая мощные укрепления, сложенные из огромных каменных глыб. – Приступом ее не взять, лишь напрасно погубим кучу народа. Возьмем измором! Впрочем, время работает против нас. Шимон, – обратился он к царедворцу. – Видишь, тот холм, ближайший к башням, занятым римлянами? Бери лучников и разбей там стан. Чтоб он поперек горла стал им…

Шимон усмехнулся:

– Мудро, государь. Ты хочешь выманить их из укрытия?

– Правильно рассудил ты, – кивнул Иегуда. – Держи под прицелом ворота на Иоппию. И сразу подготовь пути к отступлению. В прямое столкновение не ввязывайся. Когда запахнет жареным, тотчас отступай к Храму. Они потянутся за тобою следом. Здесь мы их встретим, как подобает…

Отдав все необходимые распоряжения, Иегуда почувствовал, как усталость растеклась по его телу, отягощенному летами, но, не желая огорчать людей, которые собрались на площади в ожидании слов Мессии, он с кровли галереи обратился к народу с краткой, но, как всегда, пламенной речью. А затем спустился вниз и, оглушаемый все теми же возгласами, отправился, как обещал, в гости к начальнику гарнизона, которого звали Биньямин, – прошел по висячим мостам, перекинутым через пропасть к скале, на которой была воздвигнута крепость Антония, и исчез за ее стеной.

Священный город погружался во тьму. В лучах заходящего солнца пылала золоченая кровля Иродова дворца. Храмовая гора быстро опустела. Вскоре здесь остались только несколько сотен человек, пришедших с Иегудой. С наступлением сумерек они помогали служителям затворять тяжелые ворота. В благодарность те поделились с ними древесиной из складов внутреннего двора Храма.

Земля быстро остывала. Чтобы согреться, воины разожгли костры и уселись вокруг них, делясь впечатлениями минувшего дня. Все были в воодушевлении и возлагали самые смелые надежды на грядущее царство Божие.

– Когда победим римлян, обратим идолопоклонников в рабство, и они станут работать на нас,– ожесточенно, сжимая кулаки, говорил один.

– Добудем себе свободу и понесем нашу веру дальше. В Мицраим (Египет), в Сирию… – мечтательно сказал другой.

– Дойдем до самого Рима! – подхватил третий. – А что? Римляне трепещут перед парфянами…

– А зачем нам парфяне? – послышались возмущенные голоса. – Машиах приведет нас к победе. С нами Бог и Его помазанник! Кто нам помешает?

Никто не стал спорить с этим утверждением. На некоторое время вокруг костра воцарилась тишина. Было слышно, как потрескивает древесина, от которой по всей округе растекался благовонный дым. Двое молодых мужчин, вдыхая пряный аромат, решили продолжить прерванную беседу.

– А ты что будешь делать, Ицхак? – спросил один другого.

– Я женюсь.

– Так у тебя же есть жена!

– Еще одну возьму. А что, разве Тора запрещает?

– Так не прокормишь же сразу двух жен, – послышался дружный смех.

– После наступления Царства Божия у нас всего будет вдоволь: плодородной пахотной земли, пастбищ, овец. Огромные стада… У меня будет две жены, нет, три. И много-много сыновей…

Наутро римляне с башен крепости Иродова дворца с удивлением и страхом заметили неприятельский стан, который вырос на противоположной стороне ущелья – на холме в Новом городе Ерушалаима. Враг занял высоту, с которой мог легко обстреливать наиболее удобные подступы к городу.

– Мы в осаде! – мрачно заметил трибун Лонгин, оглядев округу и наблюдая за передвижениями на Храмовой горе. – Нам надо выбираться отсюда, пока всех нас тут не перебили…

Он направился к легату и изложил ему свое видение обстановки. Тот снисходительно выслушал подчиненного и неохотно процедил сквозь зубы:

– Они только того и ждут, чтобы мы вышли за стены. Не пори горячку, Гай. Ступай.

– Но, командир, – запальчиво возразил Лонгин. – У нас провиант на исходе. Когда припасы закончатся, что мы будем делать?

Легат гневно осадил его:

– Лонгин, знай свое место! Или ты считаешь себя умнее меня?

– Нет, командир, – смиренно отозвался Лонгин.

– Может, ты метишь на мое место? – продолжал легат, исподлобья глядя на него.

– Нет, командир, – ровным голосом отвечал Лонгин. – Я через два года выхожу в отставку. Зачем мне это? Извините меня, я, кажется, погорячился. Просто я обеспокоен…

– А вот это очень плохо, – привычно начал свое нравоучение легат. – Трибун когорты, а, тем более, первой когорты легиона всегда должен сохранять хладнокровие и здравый смысл! Дабы не запятнать воинскую честь и оправдать возложенное на него высочайшее доверие Кесаря, сената и римского народа.

Лонгин спокойно выслушал тираду своего начальника и обещал соответствовать стандарту римского офицера, а напоследок, уже выходя из зала дворца, спросил:

– А все-таки, командир, что будем делать, когда закончатся припасы?

– Какой ты неугомонный, Лонгин, – вспылил легат. – Тебе же сказано – нас не оставят в беде! Помощь уже на подходе. И не смей панику сеять среди моих солдат. Ступай уже.

Лонгин, салютуя, выбросил руку от груди и вышел в крытую галерею, где к нему подступил кентурион Луций:

– Командир, что, наши дела совсем плохи?

– Легат обнадежил меня – говорит, что скоро подойдет подмога, – отвечал Лонгин, смотря по сторонам и всюду натыкаясь на озабоченные лица солдат.

– А вы как думаете, командир?

– Да какая разница, что я думаю? – вспылил вдруг Лонгин. – Приказы не обсуждаются.

Тем временем, гонец Сабина достиг Антиохии. Квинтилий Вар был так пьян, что не смог подняться с ложа, и велел позвать «гостя из Иудеи» в обеденный зал. Лежа выслушав донесение, он распорядился накормить гонца и только на другой день с ужасом понял, что его карьера висит на волоске. Пробуждение было весьма тревожным и необычным. «Кесарь мне не простит гибели легиона!» – воскликнул проконсул, хватаясь за голову, которая у него чрезвычайно болела, и вдруг в пустом зале раздался чей-то исполненный отчаяния вопль:

– Квинтилий Вар, верни мои легионы!

В тот же миг исчезли колонны коринфского ордера, золотые барельефы растворились в зелени могучих дубов, хлынул ливень, который залил мозаичный пол, и явилась утопающая в грязи дорога. Пахнуло болотом. Повеяло кровью. К неприятным запахам добавился гул, в котором смешалось множество резких звуков. Скрип телег. Душераздирающие женские крики. Хрип трибуна, который рухнул в грязь, пронзенный копьем. Шлепающие сапоги солдат, которые разбегаются в разные стороны. Свист стрел, которые летят им вдогонку… Предсмертные стоны… Варварское: «Ура!» И… конец.

Римлянин мотнул головой, отгоняя прочь чудовищное наваждение.

– Вот, что значит пить неразбавленное вино, – вслух проговорил потрясенный видением Квинтилий Вар. Слуги, привлеченные криками, вбежали в зал и бросились к нему с расспросами.

– Баню мне приготовьте, – заорал на них проконсул, – и тотчас созовите легатов.

В распоряжении Вара оставалось еще два легиона, но он понимал, что этих сил недостаточно, чтобы подавить мятеж в Иудее. Тогда он послал гонцов: одного – в Петру к царю набатейских арабов, другого – в Себастию, к самарянам, которые исстари враждовали с иудеями (а с тех пор как Иоанн Гиркан разрушил Храм на горе Гаризим, они и вовсе перестали с ними сообщаться). Вар отправил вперед обоз, сопровождаемый когортой солдат, а вскоре сам во главе двух легионов выступил в поход, сделав остановку в Птолемаиде, куда вел свои конные полчища арабский царь Арета.

В окрестностях Эммауса римская когорта, сопровождавшая обоз, попала в засаду. Всадники ехали впереди колонны, которую замыкали телеги, груженные продовольствием и оружием для Железного легиона. Солдаты, не защищенные бронею, шли по дну ущелья, пряча глаза от палящего солнца. Внезапно небо потемнело. Многие легионеры за мгновение до своей гибели испытали сначала удивление, а затем ужас… Туча стрел накрыла ничего не подозревающих римлян.

Стрелы застревали в головах, дробили ребра, сбивали с ног. Солдаты, пронзенные множеством стрел, корчились в муках, харкали кровью, заливая ею каменистую землю Иудеи. Римляне бросились врассыпную, но везде их настигали смертоносные железные наконечники. Немногим удалось спрятаться под обозными телегами. По прошествии некоторого времени они вылезали оттуда, думая, что опасность миновала, и надевали доспехи. Но тотчас налетели всадники, вооруженные длинными мечами. Не успел молодой римлянин, который почитал все прочие народы варварами, опомниться: блеснуло лезвие, и его коротко стриженая, бритая заносчивая голова соскользнула с плеч и покатилась по пыльной иудейской земле, – рухнуло обезглавленное тело, извергающее кровавые фонтаны. Рука римлянина еще некоторое время судорожно дергалась…

Только сорок всадников во главе с трибуном когорты Арием сумели прорваться вперед и, проскакав сто шестьдесят стадий, достигли Ерушалаима. С крепостных стен до них долетели радостные голоса и приветствия на родной латыни. Это ликовали солдаты Железного легиона, которые думали, что подошла подмога.

Лонгин поднялся на стену и, оглядев всадников, с недоумением повел плечами:

– А где остальные?

– Должно быть, передовой отряд разведку проводит, – предположил кентурион Луций.

– Они что, с ума сошли? – побледнел Лонгин, заметив, что всадники быстро приближаются к крепости. Он глянул в сторону холма, где расположились станом иудеи. Их стрелки уже натягивали тетивы своих луков.

– Назад! – заорал Лонгин, пытаясь докричаться до римских всадников. И в этот миг небо снова потемнело от взметнувшихся стрел…

***

Фаросский маяк напоминала грандиозная башня Фазаэля, которую облюбовал и сделал своей резиденцией Сабин. На квадратной башне высотой в сорок локтей возвышалась еще одна – круглая башня, вмещавшая великолепные покои, где была даже баня. Впрочем, римский прокуратор и здесь не чувствовал себя в безопасности, а о привычных развлечениях – и думать забыл! Всё время у него перед глазами стояла картина гибели конного отряда трибуна Ария, которую он увидел с балкона башни, защищенного зубцами, сложенными из исполинских каменных глыб. С тех пор бледность не сходила с лица прокуратора. Однажды он вызвал легата и дрожащим голосом потребовал от него подавить «этот жалкий мятеж». Легат, сохраняя видимое спокойствие, выслушал взволнованную речь Сабина и, вспомнив про Лонгина, сказал вслух:

– Я, кажется, знаю, что нужно делать.

– Так действуй, Марк, не медли. Всю ответственность я беру на себя, – заверил Сабин легата, а тот только усмехнулся, наперед зная, чего будут стоить обещания знатного римлянина в случае провального исхода.

Легат нашел Лонгина в одном из многочисленных двориков, утопающих в зелени царских садов. Трибун играл в кости со своими солдатами, которые слишком поздно спохватились и повскакали с насиженных мест вокруг каменной плиты, приспособленной для игры. Легионеры выстроились в шеренгу, и раздалось громогласное: «Ave!» Сделав вид, что он ничего не заметил, легат подошел вплотную к небритому Лонгину и с улыбкой спросил его:

– Что, Гай, варварские обычаи перенимаешь?

– Это вы о чем? – нахмурился Лонгин.

– Да о твоей бороде, – усмехнулся легат.

– А я-то думал… Нет, командир. И рад бы побриться, да где тут цирюльника сыскать?

– А где твой слуга? Как его…?

– Александр, – подсказал Лонгин. – Я его отослал к матери еще до выступления в поход…

– Дело у меня к тебе, Гай, – заявил легат.

– А я думал, что вы просто соскучились по моему обществу и потому решили лично навестить меня, – затаив улыбку в уголках губ, проговорил Лонгин.

В глазах легата на мгновенье сверкнули гневные огоньки и сразу же потухли:

– Всё шутишь. Впрочем, чувство юмора – это хорошо, особенно теперь! Отойдем в сторонку…

Они шли по аллее царского сада, где стояла первозданная тишина, и было слышно, как легкий ветерок гуляет среди верхушек деревьев.

– Мы не знаем, что стало с войском Вара, – говорил легат. – Возможно, оно разгромлено. Если это так, значит, помощи ждать нам неоткуда. Мы обречены, если ничего не предпринять…

«Наконец-то. Давно бы так!» – подумал про себя Лонгин, но вслух сказал другое:

– Я с вами полностью согласен. Самое время для вылазки. Если позволите, я пойду…

– Сколько тебе нужно людей?

– Думаю, двух кентурий будет достаточно.

– Не мало ли? – усомнился легат. – Варвары перебьют вас как мух.

– В самый раз, – возразил Лонгин. – Большая масса людей сразу же привлечет внимание.

– Что ты задумал, Гай?

Лонгин загадочно улыбнулся:

– Слиться с ночью и застать нашего противника врасплох. Мы не возьмем с собой ни щитов, ни доспехов, ни бликующих шлемов. Темные плащи будут нам защитой, а короткие мечи грозным разящим оружием…

Сгущались сумерки, на небе появились первые звезды. На Храмовой горе, где на ночь оставалось несколько сотен человек, горели костры. Во дворце Ирода стояла тишина, слишком необычная для места, превращенного в казарму для целого легиона. Стан иудеев, разбитый напротив Иродовых башен, спал безмятежным сном. Караульные грелись у костров, шептались и прислушивались к тишине. Глубокой ночью все разговоры прекратились, а огни потухли…

Римские солдаты, связывая концами веревки, спускались по ним с высоких стен Иродова дворца. Под покровом ночи они, никем не замеченные, перебежали на холм Нового города и тихо подкрались к спящим караульным. Острое лезвие кинжала хлестнуло по горлу иудея, из которого вылетел только приглушенный хрип. Перерезав одного за другим караульных, легионеры ворвались в палатки. Вскоре оттуда вырвался предсмертный вопль, который прокатился по округе и поднял на ноги весь лагерь. Завязался кровавый бой…

Царедворец Шимон, разбуженный вбежавшим слугою, который в истерике кричал: «Римляне в лагере!» – наскоро облачился в доспехи и велел трубить отступление. Он, вскочив на коня, ворвался в гущу боя и, разрубив на скаку двоих врагов, помчался вниз по склону холма, увлекая за собой остальных. Округу сотряс трубный глас шофара. Иудеи обратились в бегство. Римляне посылали вдогонку бегущим дротики.

Шум боя долетел до Храмовой горы, где не спали. Воины повскакали со своих мест и по приставным лестницам поднялись на крышу галереи. Заметив приближение всадника на белом коне и толпы бегущих за ним людей, иудеи признали в них своих и бросились открывать тяжелые ворота…

Створки распахнулись настежь. Однако произошло то, чего не ожидали защитники Храма. Иудеи, вышедшие навстречу к своим друзьям, внезапно столкнулись лицом к лицу с неприятелем. Из темноты появились одетые в плащи воины, вооруженные короткими мечами. И прежде чем иудеи смогли опомниться, римская кентурия во главе с трибуном Лонгином обрушилась на них…

Разделив вверенных ему людей на два отряда, Лонгин отправил одних в неприятельский стан, а других обходными путями повел к Храмовой горе. Там, под аркою высокого моста, пересекающего долину Тиропион, они и прятались, пока не пробил час…

Лонгин двигался, словно в танце, и разил противников по кругу. Он отсек голову одному иудею, другому – всадил клинок по рукоятку в грудь. Тот прохрипел и, едва меч вышел из его тела, рухнул замертво на каменную плиту. А Лонгин схватился в поединке с каким-то юнцом, участь которого была предрешена. Быстро разделавшись с ним и обагрив беломраморную колонну, Лонгин, с головы до ног обрызганный чужой кровью, бросил вдогонку убегающему иудею кинжал и ворвался на площадь Храмовой горы, где закипал новый бой. Вытащив из обездвиженного тела кинжал и вытирая кровь с него об одежду убитого, Лонгин огляделся по сторонам и то, что он увидел, ему не понравилось. Пока он с увлечением разбирался с врагом под крытой колоннадой, иудеи взобрались на крышу галереи и, натянув заранее приготовленные луки, сверху обрушили на головы ничем не защищенных римских воинов тучу стрел…

Лонгин увидел, как рухнул наземь поверженный кентурион Луций. Сам он вовремя отскочил в сторону, громогласно прокричал: «Назад!» – и бросился обратно в колоннаду.

Несколько десятков римлян осталось неподвижно лежать посреди площади. Остальные успели укрыться в галерее. Те, кто не пострадал, теперь помогали своим раненым товарищам вытаскивать стрелы, переламывая их со стороны оперенья. Сверху на корявом греческом наречии кто-то постоянно призывал римлян сдаться.

В когорте Лонгина служил могучий воин Марк Деций. Он был так силен, что легко рукою гнул подковы, а кулаком мог размозжить голову взрослого человека. Теперь он, пронзенный в грудь стрелою, взревев как бешеный зверь, вытащил ее и зарычал так, чтобы было слышно наверху, на крыше галереи:

– Заткнитесь. Варвары, я перебью вас всех до единого, одного за другим!

Вскоре, отдышавшись, он поднялся, чтобы претворить свою угрозу в жизнь, но был остановлен Лонгиным:

– Марк, это глупо.

– Отойди в сторону, командир, – заревел Деций.

– Марк, послушай меня. Мы отомстим, но не так… Так ты только себя погубишь. Ты мне живым нужен, Марк, – говорил Лонгин. Вкрадчивый голос командира внезапно подействовал на вспыльчивого громилу. Тот умерил свой пыл и спросил:

– Командир, скажи, что делать?

Лонгин измерил глазами высоту потолка галереи, в которой они находились, затем окинул взглядом площадь, где лежали тела их убитых товарищей, приметил вблизи каменной ограды, называемой по-еврейски «сорег», сваленные горой стволы деревьев, которые повстанцы не успели распилить на дрова, и сказал:

– Принеси мне это древо и горящую головню. Справишься, Марк?

Римлянин оценил расстояние до изгороди, ухмыльнулся и, ни слова не говоря, стрелою метнулся в сторону костра. Легионеры Лонгина затаили дыхание. На галерее поднялся переполох…

Впрочем, иудеи очухались далеко не сразу. Марк Деций успел взвалить себе на плечо тяжелое бревно, и тогда только его настигла первая стрела. Но, казалось, боль лишь придала ему сил. С ревом он поспешил обратно, на бегу выхватил из костра горящую головню и, отмахиваясь бревном, словно щитом, от летящих в него стрел, вбежал в галерею…

Легионеры тотчас окружили его, а он, скинув свою ношу на каменные плиты, дрожащей обожженной рукой передал головню и рухнул в бессилии наземь, ломая воткнувшиеся в него стрелы.

Такого еще никто не видел даже среди бывалых легионеров!

– Ты сотворил чудо, Марк, – проговорил потрясенный Лонгин. – Ты настоящий герой! Родина тебя не забудет. Если выкарабкаемся, представлю тебя к высшей награде…

– Командир, – слабым голосом отозвался Марк Деций. – Не надо наград. Только отомсти за меня…

Он вдруг потерял сознание, а воины подумали, что великан Марк мертв, и преисполнились ярости. Тотчас они подожгли бревно, сотворив из него подобие огромного факела, подняли его вверх, направив языки пламени к крыше галереи. Белая штукатурка отвалилась, обнажилась древесина кедра, которая мгновенно вспыхнула, и огонь неудержимо пополз по кровле…

Среди защитников Храма поднялась паника. Они метались по горящей крыше, а огонь преследовал их по пятам. Вскоре всю кровлю царской стои охватило чудовищное пламя. Пылающий как факел человек внезапно сорвался вниз. Он был еще жив и долго вопил, пока, вконец, не затих…

Римляне вышли из своего укрытия, которое стало для них небезопасным, вытащив и тело Марка Деция. Как раз вовремя. Вскоре крыша галереи, объятая пламенем, обрушилась.

Мощный запах жареного мяса разнесся над округой. Несколько иудеев, охваченных пламенем, выскочили из огня… Только Богу известно, за какие грехи своих прошлых жизней эти молодые люди приняли столь страшную мучительную смерть. Ненасытная стихия пожирала человеческую плоть с такой яростью, что оставила после себя лишь кучи обгоревших костей.

Тем временем, легионеры устроили охоту на тех, кто спасся на крышах других галерей и пытался спуститься вниз. Некоторые иудеи от безысходности и страха перед стихией убивали себя сами, бросаясь на мечи… Когда не осталось ни одного вооруженного противника, римляне, движимые местью и жаждой наживы, ворвались во внутренний двор Храма. Они не ведали жалости и убивали всякого, кто вставал у них на пути. Жертвами ярости римлян стали служители храма – левиты и несколько священников, которые пытались остановить захватчиков, рвущихся в Святилище.

Лонгин, расправившись с безоружным священником, прошел по темному притвору в помещение, залитое ярким светом. Здесь, в огромных золотых светильниках горело множество огней, а напротив них стояло несколько золотых столов с жертвенными хлебами. В воздухе струился аромат благовоний. Да, это оно – Святилище…

– Ищите казнохранилище, – приказал Лонгин, и солдаты рассыпались в разные стороны. Вскоре они нашли сундуки с золотом и вынесли из Храма огромную сумму – четыреста талантов. Лонгин же некоторое время стоял возле золотого жертвенника, глядя перед собой неподвижным взором. Он не мог оторвать глаз от высокого занавеса, расшитого золотыми узорами, изображающими виноградные лозы, пальмы и каких-то существ с крыльями.

– Какие сокровища скрываются за этим занавесом? Золото? Слоновая кость? А, может, мудрость, запечатленная в древних рукописях? Ответы на все вопросы бытия? Может, там живет оракул, которому открыто грядущее?

Тайна, скрытая за этим занавесом, манила Лонгина. Он двинулся вперед между рядами золотых столов и семисвечников…

Он приблизился к разгадке тайны и остановился в шаге от нее, – на расстоянии вытянутой руки от занавеса, по которому вдруг пробежала легкая рябь, похожая на слабые волны. Он почувствовал дыхание ветра, который влетел в Святилище, едва не затушив свет, источаемый еврейскими менорами. Внезапно из-под занавеси повалил густой сизый дымок. Лонгин опустился на корточки и протянул руку… Тотчас все поплыло у него перед глазами. Промелькнули лица людей, тех, которых он убил за свою жизнь… Младенец, лежащий у его ног… Дорога, утопающая в грязи. Густой лес. Свист стрел… И какой-то человек, повешенный на древе, с терновым венцом на голове…

Откуда-то издалека до него донесся глас:

– Командир, пора уходить!

Лонгин вздрогнул и оглянулся по сторонам. Он, как прежде, стоял возле золотого жертвенника, на котором тлели уголья, источая дивный благоухающий аромат. А впереди, в конце Святилища, возвышался занавес, изображающий неведомых крылатых существ…

***

Иегуда, разбуженный под утро начальником гарнизона, в одном хитоне прибежал на пепелище и прослезился при виде останков своих солдат.

– Они храбро сражались, – заметил Биньямин. – Римлян полегло не меньше…

– А мне что, легче от этого?! – воскликнул вне себя Иегуда. – Их уже не вернуть. Где были твои люди, Биньямин? Почему не пришли на помощь? От крепости до Храма рукой подать!

– Государь, все произошло слишком быстро. Мои люди просто не успели… – попытался оправдаться Биньямин.

– Не успели? – возмутился Иегуда. – И ты так просто об этом говоришь? Да знаю я все – проспали они. Все проспали: и нападение на Шимона, и вторжение римлян в Храм, и пожар. Потеряли бдительность, напились, пренебрегли своим долгом…

Биньямин пал на колени:

– Виноват я, государь. Вели меня казнить…

– Мне не смерть твоя нужна, а жизнь, Биньямин, – запальчиво возразил Иегуда. – Жизнь и преданная служба… Эх, – он махнул рукой и, отдав распоряжение собрать останки, вернулся в Антониеву крепость.

На другой день состоялись похороны. Останки погребли за городом, в пещерах Кедронской долины. Город снова погрузился в траур. Но, увы, беда не приходит одна… Вскоре издалека долетела весть о приближении большого римского войска. Ее принес Йосеф из галилейского Ципори. Он нашел Иегуду в стане, напротив башни Фазаэля (Иегуда руководил работами по строительству укреплений). Они зашли в палатку.

– Римляне идут, – взволнованно проговорил Йосеф. – Вар ведет два легиона, к нему присоединилась арабская конница и наемники, себастийцы.

– Откуда у тебя такие сведения? – задумчиво переспросил Иегуда.

– Так… Мойше все разведал, – отрывисто отвечал Йосеф и пояснил. – Это мой родственник, который живет в Птолемаиде. Он меня предупредил, а я, значит, тотчас примчался к тебе… От Птолемаиды до Ципори, сам знаешь, рукой подать. Государь, Галилее без твоей помощи не выстоять.

– Согласен я, – мрачно проговорил Иегуда и приказал Биньямину готовиться к походу. В Галилею были посланы соглядатаи. Вскоре один из них вернулся и принес совсем уже безрадостные известия:

– Слишком поздно, государь. Город сожжен, а все его жители закованы в цепи и угнаны в рабство…

Иегуда взглянул на Йосефа, заметив, как тот побледнел.

– А что римляне? – спросил он гонца.

– Римляне уже в Самарии, а значит, через несколько дней будут здесь. Их предваряет арабская конница… Арабы лютуют страшно, сжигают все на своем пути. Никого не жалеют.

– Оставьте меня, – сказал Иегуда и внезапно задержал выходящего из палатки галилеянина. – А ты останься, Йосеф.

Теперь они были наедине. Иегуда пытался поймать взгляд Йосефа, но тот старательно прятал от него глаза.

– Давеча ты сказал, что сразу примчался ко мне, как только получил сообщение от своего сродника.

– Да, это так, – чуть краснея, проговорил Йосеф.

– Тогда как получилось, что твое донесение слишком запоздало?

– Я не знаю, Иегуда. Римляне обрушились внезапно… – густо покраснел Йосеф.

– Не пытайся лгать мне, Йосеф. Лучше прямо скажи. Что тебя задержало в пути?

– Государь, – рухнул в ноги Иегуде Йосеф. – Прости меня… Но не мог я их подвергать опасности! Не мог… оставить там.

Иегуда покачал головой и слабо улыбнулся:

– Где они?

– Здесь, в Ерушалаиме, в гостинице.

Иегуда помолчал, не глядя на Йосефа, потом проговорил:

– Ну что ж. Если бы ты поспешил донести эти сведения и поспел вовремя, может, нам бы и удалось спасти твой город… Впрочем, кто ж знает? Ступай. Позаботься о них.

– Государь, прости меня, – заплакал Йосеф.

– Бог простит. Ступай с миром.

Когда Йосеф вышел из палатки, Иегуда погрузился в размышления: «Может, это и к лучшему. По крайней мере, мне удалось сохранить войско. Вскоре, однако, придется принять какое-то решение. От Шимона никаких известий… Без помощи парфян нам придется туго. Силы неравны. Нам не одолеть римлян в прямом столкновении. Только путем постепенного истребления захватчиков из засад. В чистом поле они непобедимы. Но мы им навяжем свою войну. Надо в горы уходить, иного пути нет…» Иегуда, все обдумав, призвал Биньямина и спросил у него:

– Хорошо ли ты знаешь Иудейские горы?

– Мне известно, как найти людей, которые знают каждую расщелину в горах, – улыбнулся Биньямин.

– Кто они? – осведомился Иегуда.

– Отшельники, ессеи. Они живут на краю Иудейской пустыни, рядом с пересохшим руслом реки,– отвечал Биньямин и, помрачнев, добавил. – Стало быть, уходим в горы?

– А что ты мне посоветуешь? – вздохнул Иегуда. – Через два дня в город войдут римляне. Нам придется либо отступить, либо укрыться за стенами и приготовиться к длительной осаде. Как долго нам удастся сдерживать их натиск? Да это и неважно. Исход будет предрешен изначально… – он умолк на некоторое время, затем продолжил. – Здесь, в городе, Биньямин, мы чересчур уязвимы, а если уйдем в горы, мы сможем навязать им свою войну. Римлян можно бить, и Афронг доказал это. Они всего лишь люди, которые возомнили себя хозяевами мира… – он мрачно качнул головой. – Но только Адонай – владыка на земле и на небе!

***

В полдень внутренний двор Храма был полон народа. Люди перешептывались, строя догадки, что хочет сказать им Машиах. Но никто не знал настоящего ответа. Иегуда появился в том же скромном облачении, в котором он впервые выступил перед народом два месяца назад. Теперь он поднялся на возвышение, с которого еще совсем недавно Архелай разбрасывал свои обещания. Все ждали от него прежних пламенных речей. Но на этот раз Иегуда долго молчал, с тоской взирая на собравшийся народ и чувствуя, каких слов ждут от него люди.

– Мои братья и сестры, – наконец, начал Иегуда совсем необычным для царя образом. – Я горжусь тем, что принадлежу к народу иудейскому. Господь избрал нас среди других народов ради великой миссии – построить оплот Его Царства на Земле Обетованной. Мы не раз сбивались с пути, и тогда небеса карали нас, предавали в руки идолопоклонников. Но Господь недолго гневается. Всякий раз Он прощал нас и вызволял из неволи. Я верю, что и теперь у нас все получится. Мы справимся. Мы добудем себе свободу и сохраним свою веру. Приблизилось Царство Божие!

Толпа радостно подхватила его слова, и снова зазвучало: «Машиах!» Когда голоса стихли, Иегуда продолжил:

– Но ныне нам предстоят нелегкие дни. Вскоре в город войдут римляне, которым сейчас мы не готовы противостоять в открытом бою… У нас недостаточно сил, чтобы удержать город. Но борьба продолжится. Она будет долгой и кровавой. И окончится только тогда, когда на Земле Обетованной не останется ни одного иноземца. Сегодня… я ухожу, но, обещаю, что еще вернусь…

Он умолк, окинув взглядом пространство двора. Повисла гробовая тишина. В толпе послышались вздохи. Иегуда с трудом сдерживал рыдания, которые рвались из груди его. Никто не знает, каких усилий тогда, в тот момент, стоило ему сказать последующие слова:

– Друзья мои, не унывайте. Верьте в нашу победу. А пока… Когда придут римляне, чтобы обезопасить себя, вы должны сделать вид, будто вас все это время держали в заложниках. Мы – защитники ваши, но не бойтесь называть нас разбойниками. Мы – войско, но будет лучше, если римляне примут нас за разрозненные отряды, никому не подчиненные. Рано или поздно они потеряют бдительность, и тогда мы нанесем удар… Смертоносный удар. Мы будем бить их до тех пор, пока не уничтожим всех до единого. Может, для этого потребуются годы. Сохраните же свою ненависть и передайте ее детям вашим. И пусть они вольются в наши ряды и приблизят день победы. До сих пор три учения было у нашего народа: саддукеи, фарисеи (перушим) и ессеи. Отныне я полагаю начало новому течению – кананим (зелоты), ревностные борцы за свободу Израиля, готовые на самопожертвование во имя торжества Царства Божия. Отец, – обратился Иегуда к старцу Цадоку, глазами найдя его среди толпы, – в таком духе воспитывай наше юношество, которое продолжит дело, начатое нами…

Иегуда спустился с возвышения и, ни на кого не глядя, вышел со двора, нырнул в колоннаду и сбежал по ступенькам вниз, к подножию Храмовой горы, где его ждали Биньямин и несколько воинов из охраны. Люди стояли, как громом пораженные, а затем с криками и плачем бросились догонять человека, которого они почитали как Мессию и Царя Израиля.

Иегуда вскочил на коня и, не оглядываясь, во весь дух поскакал, пересекая Кедронскую долину с небольшим отрядом воинов. Люди глядели ему вослед, и у каждого сердце разрывалось от тоски и ощущения несбывшихся надежд. А вскоре с севера нагрянули римляне. Войско под командованием царедворца Шимона организованно отступило из-под крепости Иродова дворца и, разделившись на несколько отрядов, рассыпалось по горам…

Когда в Ерушалаим пришел Вар с легионами, выяснилось, что воевать-то не с кем. В городе не осталось ни одного вражеского солдата. Горожане прислали делегацию, которая изъявила полную покорность Риму и почтила его наместника дорогими подарками. Вар оказался в щекотливом положении. Дары он принял и обещал не наказывать город. Однако, зная, что Кесарь потребует от него отчета, он направил воинские отряды на поимку разбойников, которые подняли мятеж. Солдаты грабили селения, хватали бродяг и в кандалах приводили их к наместнику, выдавая за мятежников. Вар распорядился предать всех пойманных казни…

Десять тысяч легионеров рассыпались цепью вдоль всего пути следования от Антониевой крепости до Масличной горы. Две тысячи ни в чем не повинных людей, жалких, истерзанных, гремящих цепями, шли согбенно, склоняясь под тяжестью дубовых перекладин, к холму, где в землю были вкопаны ряды высоких столбов, на которых их вскоре повесили. С Храмовой горы взорам иудеев открылось страшное зрелище множества несчастных, подвешенных на веревках к древу, обреченных на медленную мучительную смерть под лучами палящего солнца…

Два года спустя. Каппадокия.

Филон поднялся спозаранку и вышел по своему обыкновению в сад. Он любил встречать рассвет в тишине, – здесь, среди плодовых деревьев. На небе гасли последние звезды. Появлялась утренняя заря, знаменуя приближение нового дня. Наконец, наставал тот чудесный миг, когда из-за высоких гор показывался краешек огненного диска, и ласковое прикосновение первых солнечных лучей вызывало в его душе детский восторг и умиление. Филон сидел в затененной беседке, обращенной на восток, и с наслаждением ожидал этого мгновения. Вдруг какой-то шорох вспугнул его. Мужчина прислушался. Как будто шаги? Едва различимый на слух шорох доносился со стороны виноградника. Филон двинулся навстречу неизвестности, бесшумно ступая по земле. Он сызмальства не мог похвастаться храбростью, а потому теперь сердце готово было выпрыгнуть из груди его. Шорох усилился и превратился в шелест листьев. Филон осторожно подкрался и заглянул в виноградник. Светало. Неизвестный стоял возле куста и рвал спелые гроздья…

– Что ж это такое?! Грабят среди бела дня! – выкрикнул мужчина, потрясенный столь возмутительной дерзостью. – Стой. Я тебе говорю – стой…

Впрочем, он волновался напрасно – незнакомец и не думал никуда убегать, напротив, двинулся навстречу Филону, который пригляделся и, увидев, что неизвестный вооружен, струсил и бросился наутек. Он вбежал в дом и своим отчаянным криком разбудил всю дворню. Поднялся переполох. Шум привлек внимание пожилой хозяйки дома, которая всю ночь мучилась бессонницей. Женщина вышла из своей спальни в одной рубахе.

– Госпожа, к нам в сад кто-то забрался. Я видел только одного. Он вооружен и очень опасен, – орал Филон, потрясая кухонным ножом. – Но их может быть больше. Госпожа, вернитесь в покои и молитесь олимпийским богам за меня. Я пойду и прогоню злодеев, но если вдруг я не вернусь… Знайте, что я верно служил вам. И заслужил монетки для уплаты перевозчику Харону.

Раб продолжал нести какую-то околесицу, но пожилая женщина не слышала его слов. Она глядела на того, кто появился в тот миг на пороге дома. Из ее глаз вдруг хлынули потоком слезы, и…она устремилась вперед и бросилась в объятья неизвестного. Филон обернулся и с удивлением наблюдал за тем, как хозяйка, плача, осыпает поцелуями щетинистое лицо опоясанного мечом человека, которого он принял за грабителя. На пороге дома стоял Лонгин. Он нежно вытирал слезы, которые неудержимым потоком лились по лицу Корнелии. Мать рассматривала своего сына и не могла наглядеться на него. Она гладила его по волосам, седым у висков и с плешью на темечке. Слова слетали безостановочно с потрескавшихся уст ее. Казалось, что она пытается наговориться за все годы тяжкой разлуки.

– Мой родной, наконец, ты вернулся! Как же долго я ждала тебя. Гай, мальчик мой. Какой ты стал! Ты уезжал совсем юным. Нежный пушок рос на щеках твоих. Как сейчас помню тот день… А теперь эта борода, и ты такой взрослый…

Лонгин, взволнованный встречей с матерью, и сам готов был расплакаться, с трудом удерживая подступающие к горлу слезы.

– А ты совсем не изменилась, – выговорил он с улыбкою на губах. – Какой была красавицей, такой и осталась.

– Скажешь то же! – улыбнулась в ответ Корнелия. – Я старуха…

– Не говори так, – нежно возразил Лонгин. – Ты для меня единственный родной человек. И только для тебя я вернулся живым!

Едва он сказал эти слова, как вдруг где-то в глубине дома раздался пронзительный женский крик, а вслед за ним послышался глухой удар, как будто от падения чего-то тяжелого.

– Кто это? – удивился Лонгин, прислушиваясь к перепуганным голосам дворни.

– А ты не догадываешься? – слабо улыбнулась Корнелия. – Та девочка, которую ты послал ко мне два года назад…

– Кассандра? – изменился в лице Лонгин. – Она здесь?– он поцеловал мать и, пробежав мимо все еще стоявшего посреди коридора Филона, нашел молодую женщину, лежащую на полу без сознания.

– Что с ней? – спросил он у прислуги.

– Она упала в обморок, – сказала перепуганная служанка.

– Так что ж вы стоите? Принесите воду, – крикнул Лонгин и, когда служанка убежала, поднял на руки Кассандру и отнес ее в свою спальню, заботливо положив на постель. Он сел рядом и глядел на спящую красавицу, в которой с трудом узнавал свою Кассандру. Лицо ее, прежде не знавшее загара, теперь потемнело, а рука, которой он коснулся, чтобы поцеловать, со стороны ладони покрылась мозолями.

Рабыня вернулась с кувшином в руках и слегка брызнула водой на лицо Кассандры. Та вскоре открыла глаза и первое, что увидела, был Гай. Слабая улыбка появилась на ее бледных губах:

– Ты вернулся…

– Как ты себя чувствуешь? – с беспокойством проговорил Гай, всматриваясь в лицо Кассандры.

– Хорошо. Теперь, когда я увидела тебя, я счастлива.

В этот миг тихо скрипнула дверь, и послышался шелест платья. Гай, держащий за руку Кассандру, обернулся и увидел свою мать. Корнелия в праздничном платье (столе) вошла в спальню своего сына. Гай покосился на нее и потребовал объяснений:

– Что это такое, мама? Почему она упала в обморок?

– Я не знаю, сынок. Но, думаю, оттого, что ты приехал.

– Хорошо. Я спрошу прямо – пока меня здесь не было, ты заставляла ее работать? Как ты могла?! Я же просил тебя позаботиться о ней…

– Ты всё не так понял, – нахмурилась Корнелия.

– А как можно понять ее мозолистые ладони? – воскликнул Лонгин. Корнелия всплеснула руками, а Кассандра заплакала:

– Что ты! Что ты! Гай. Госпожа ни в чем не виновата. Это все я…

– Госпожа? Ты ее так называешь? – возмущенно проговорил Лонгин, глядя на Кассандру.

– Гай, сынок. Позволь мне все объяснить, – мягко сказала Корнелия.

– Не сейчас, мама, – не глядя на нее, отозвался Лонгин. – Прошу – оставь нас ненадолго.

Корнелия вышла, а Лонгин обратился к Кассандре:

– Рассказывай, что она заставляла тебя делать?

Кассандра вздохнула, утирая слезы:

– Ничего. Я сама вызвалась. Твоя мама пыталась отговорить меня. Это правда. Но я не могла жить здесь даром. Поверь. Она очень хорошо со мной обращалась. Я слова злого от нее не слышала.

– Может, и так, – с сомнением проговорил Лонгин. – Но отныне ты работать не будешь. Я скажу об этом ей…

Он нашел свою мать в атриуме сидящей за рукодельем. Корнелия не обернулась на звук шагов и, не глядя на сына, проговорила:

– Гай, я раньше не спрашивала… А теперь скажи мне: кто она тебе – жена или, может, просто конкубина (сожительница)?

– Кем бы она ни была для меня, это не позволяет тебе, мама, плохо с ней обращаться, – мрачно выпалил Лонгин.

– Это она тебе так сказала? – вспыхнула Корнелия.

– Нет, напротив, она защищала тебя. Но знай – отныне она работать в этом доме не будет.

Корнелия отложила в сторону рукоделье и взглянула на сына:

– Да, ты вырос, Гай… Давеча ты говорил, что в твоей жизни нет никого, кроме меня. Но теперь я вижу, что из-за этой девчонки ты способен поссориться со мной.

– Не говори так, мама, и не называй ее девчонкой, – сказал Лонгин, отведя глаза в сторону. – Ты же знаешь, как я люблю тебя. И ее люблю, но иначе… Я обещал жениться на ней.

Корнелия поднялась с места и угрюмо промолвила:

– Ладно, Гай. Я все понимаю. Делай что хочешь. Если считаешь нужным жениться на… такой женщине, женись. Я не возражаю. А теперь идем в триклиний. Завтрак стынет…

Рим. Те же дни

Блистали на солнце золоченые доспехи и начищенные до блеска греческие шлемы, развевались на ветру кроваво-красные пурпурные плащи. Раздался клич могучий:

"Дети эллинов,

В бой за свободу родины! Детей и жен

Освободите, и родных богов дома,

И прадедов могилы! Бой за все идет!"

Гребцы трирем и бирем, снабженных медными носами, рвались открыть морской бой, налегая на весла.

Соленую пучину дружно вспенили

Согласные удары весел греческих.

Множество однопалубных суденышек как-то неуклюже и словно бы неохотно двигалось навстречу греческой флотилии, ведомой стратегом Фемистоклом, который, приняв воинственный вид, стоял на корме огромного флагманского корабля. Вдруг эллинские триеры, не разворачиваясь, дружно дали задний ход. И глупые варвары, ломая строй, погнались за ними на своих ничтожных ничем не защищенных корабликах. Гребцы, прикованные цепями к палубе, неслись навстречу своей погибели…

Бородатые изнуренные лица варваров были видны издалека пятистам тысячам одетых в белые тоги римлян, которые облепили все террасы и трибуны грандиозного амфитеатра, окружавшего выкопанное за Тибром озеро. На высоком берегу этого водоема, рядом с пристанью, от которой римские солдаты, наряженные в греческое платье, вышли в плавание, у подножия амфитеатра в удобных креслах сидели сенаторы, облаченные в тоги с широкой пурпурной каймой.

Кесарь Август со своими приемными сыновьями Гаем и Луцием на вершине насыпного холма занимали ложе, богато отделанное черепаховыми панцирями. Позади этого ложа стоял начальник дворцовой стражи, – рослый германец Берингар, вооруженный копьем и опоясанный коротким римским мечом. Он озирался по сторонам и один раз мельком встретился взглядом с женщиной, которая сидела чуть поодаль от императора, внизу на склоне холма. Бледное заплаканное лицо этой женщины сильно контрастировало на фоне темного платья, в которое она была одета. Поймав взгляд германца, глаза женщины вспыхнули злобными огоньками. Начальник стражи в ответ лишь криво усмехнулся и более не удостаивал ее своим вниманием…

Тем временем, с флагманского корабля, на котором стоял ряженый Фемистокл, вырвался трубный глас, который служил сигналом к атаке. И лавина эллинских триер обрушилась на врага, расстроившего свои ряды. Некоторые из «персидских» кораблей сделали довольно странный манёвр, – они развернулись, неизбежно подставляя свои борта и корму под удар могучих вражеских таранов. При этом гребцы, как их учили, дружно выкрикнули:

– Слава великому Кесарю! Идущие на смерть приветствуют тебя!

На мгновенье повисла тишина, в которой словно гром среди ясного неба прозвучал чей-то пронзительный крик:

– Юлия, будь ты проклята! Да обрушится на тебя гнев подземных богов. Да будет мрачный Тартар твоим вечным пристанищем!

Бледная женщина вздрогнула. Она завернулась в покрывало, накинутое на голову, пытаясь укрыться от сотен тысяч любопытных глаз римского народа. Впрочем, городской плебс, запивающий дармовой хлеб дешевым вином, тотчас позабыл об этом происшествии, – взгляды многотысячной толпы были прикованы к озеру, посреди которого греческие триеры обитыми медью носами таранили беззащитные суденышки. Кормчие, стоящие у рулевых весел, бросались в воду за мгновение до столкновения, а гребцы, прикованные к палубе, были обречены…

Флагманский «персидский» корабль, разломанный пополам, шел ко дну с еще живыми матросами. Они кричали, взывая к милости богов, иные – извергали громкие проклятья…

Бледная женщина, закутанная в покрывало, закрыла лицо руками. Над ней вдруг нависла тень, и раздался суровый голос:

– Нет. Юлия. Ты не отворачивайся. Гляди! Смотри, что ты сотворила с этими юнцами. По твоей вине они теперь гибнут! – сказал седовласый старик в сенаторской тоге.

– Отец! – вскричала женщина. – Прости меня, – она внезапно рухнула на колени и обхватила его ноги руками. Но император оттолкнул дочь в сторону и с невозмутимым спокойствием вернулся на прежнее место. А Юлия, рыдая, распласталась на земле…

Солнце клонилось к закату. Навмахия, посвященная открытию храма Марса Мстителя на форуме Августа, подходила к концу. Победоносный греческий флот потопил несколько десятков вражеских кораблей, где в роли персов царя Ксеркса, павших в битве при Саламине, выступили знатные римские граждане. Это представление отличалось от прочих исключительным натурализмом. Так что пред ликующей толпой оживали строчки Эсхилловой поэмы:

Моря видно не было

Из-за обломков, из-за опрокинутых

Судов и бездыханных тел, и трупами

Покрыты были отмели и берег сплошь.

За три месяца до этого

Золотая богиня, стоящая на высоком пьедестале, простирала свои крылья и выкидывала вперед руку с лавровым венком победителя, словно ожидая того, кто был достоин этой высокой награды. И он вскоре появился…

Оставив на форуме Юлия12 ликторов с фасциями, которые ему полагались, поскольку на тот год он в очередной раз был избран консулом, престарелый Август вошел в курию, где был встречен дружной овацией. Сенаторы, стоящие по обе стороны от помоста, на котором возвышались два консульских кресла, рукоплескали ему, восклицая:

– Ave, Caesar!

Валерий Мессала Корвин, второй в сенаторском списке, вышел вперед и произнес речь, которая стала вершиной его ораторского искусства: «Да сопутствует счастье и удача тебе и дому твоему, Кесарь Август! Такими словами молимся мы о вековечном благоденствии и ликовании всего государства: ныне сенат в согласии с римским народом поздравляет тебя Отцом Отечества».

Август был немало взволнован столь неожиданным началом дня и даже по-стариковски прослезился.

– Достигнув исполнения моих желаний, о чем еще могу я молить бессмертных богов, отцы-сенаторы, как не о том, чтобы это ваше единодушие сопровождало меня до скончания жизни! – воскликнул он и, движением руки показывая, что на сегодня довольно почестей, взошел по ступеням на помост и опустился в свое кресло. Рядом с ним сел второй консул, и Август, как принцепс, то есть первый сенатор, заговорил:

– На повестке дня организация торжеств по случаю предстоящего освящения храма Марса Мстителя. Прошло сорок лет, как я дал обет богу войны воздвигнуть в его честь храм, если он подарит мне победу над убийцами моего отца. Он внял моим молитвам, и я отомстил. Брут и Кассий поплатились за свое предательство, а теперь…

Сенаторы, вооруженные грифелями и вощеными дощечками, сидя в своих креслах, внимали словам того, кого они только что почтили титулом «Отца Отечества». Впрочем, из шестисот человек, которые присутствовали на заседании в курии, не набралось бы и сотни тех, кто искренне разделял слова Валерия Мессалы, – человека, который сначала служил у Брута, потом перешел к Марку Антонию, а впоследствии стал верным соратником Гая Октавиана, когда тот еще не был обладателем священного титула – Август.

После победы над Антонием и завоевания Египта, несмотря на настойчивые просьбы народа, Октавиан отказался от пожизненной диктатуры и даже провозгласил восстановление республики: «Из моей власти я передаю государство в распоряжение сената и римского народа». Империя Августа еще не очистилась от республиканских институтов вроде народных собраний. Впрочем, это никогда не мешало принцепсу подыскивать себе наследников, чтобы им завещать помимо всего прочего также и свою безграничную власть. Сначала он выдал свою единственную дочь Юлию замуж за некоего Марцелла, надеясь обрести в нем преемника, но, когда тот умер совсем юным, передал ее своему другу Марку Агриппе, – Юлия в этом браке родила пятерых детей, в том числе Гая и Луция, которых Октавиан позже усыновил. Но внезапно не стало и Марка Агриппы, тогда Юлия досталась пасынку божественного Августа, сыну его жены Ливии Друзиллы – Тиберию Нерону.

Тиберий на тот момент состоял в счастливом браке с добродетельной Агриппиной, которая родила ему сына Друза. Но, как говорится, не было печали, да черти подкачали! По воле Августа он был вынужден развестись с любимой женой и взять в свой дом в Каринах его дочь Юлию. Семейная жизнь не заладилась с самого начала. Правда, вскоре Юлия зачала ребенка. С рождением мальчика появилась надежда, от которой, впрочем, ничего не осталось, когда младенец умер. Юлия и прежде не отличалась целомудрием, а теперь пустилась во все тяжкие…

Для того чтобы избежать позора, Тиберий отправился в добровольное изгнание на Родос, где он и пребывал четвертый год подряд. А вокруг Юлии, тем временем, ходили «табуны любовников», среди которых было немало всадников и даже сенаторов. Так, перед чарами этой ветреной красавицы не устоял Юл Антоний.

Малолетнего сына своего лютого врага Октавиан не только пощадил, но и ввел в свою семью, передав на воспитание своей добродетельной сестре Октавии, – в надежде на то, что под ее присмотром из него вырастит настоящий человек. Только много времени спустя божественный Август уразумел, какую гадину пригрел на своей груди… Юл за счет покровительства принцепса стремительно прошел все ступени карьерной лестницы, – добыл себе консульство, стал наместником в одной из провинций, удостоился сенаторского звания. И, тем не менее, он не испытывал ни малейшей признательности к благодетелю, почитая его виновником гибели своего отца. Долгие годы Юл жил мечтою о мести и теперь, видя, как его враг принимает все новые и новые почести, он едва не выдал себя. Глаза этого брутального человека горели адским пламенем. В его душе клокотала жгучая ненависть, которая рвалась наружу. Семпроний Гракх, сидевший рядом с Юлом, заметил его состояние и тихо, улыбаясь, осведомился:

– Юл, что с тобой? Ты себя плохо чувствуешь?

Консуляр, из груди которого рвался крик бешеной ярости, только что-то невнятное пробурчал в ответ и, едва кончилось заседание сената, сорвался с места и выбежал из курии. На римском форуме, как всегда, было много народа. Люди толпились у ростр, обсуждая городские сплетни, шумели возле торговых лавок и у колодца, облюбованного ростовщиками, играли в кости на ступенях и мраморных полах базилик, откуда вырывались увлеченные спором нарочито громкие голоса тех, кто завсегда участвует в гражданских тяжбах. Все шарахались от человека в сенаторской тоге, который был явно не в себе. Казалось, Юл готов расправиться с любым, кто встанет у него на пути. Его глаза налились кровью, и он как разъяренный бык рвался вперед, туда, где маячила красная тряпка…

Он вбежал в дом Юлии, промчался через атриум и, оттолкнув в сторону перепуганную служанку, ворвался в опочивальню, где на широком ложе, устеленном лебяжьей периной, спала изнеженная матрона. Юлия, которая накануне допоздна веселилась на форуме, проснулась и, вскочив с постели в одной ночной рубашке, сотканной из полупрозрачной шелковой ткани, вскипела яростью и указала непрошеному гостю на дверь.

Юл Антоний не слышал гневных слов Юлии и глядел на нее таким же жадным взглядом, каким смотрит хищный зверь на стройную лань из засады. И он прыгнул! Мужчина, возбужденный страстью, разорвал одежды своей жертвы и прильнул губами к ее маленькой упругой груди…

Слуги столпились у дверей господской спальни, но, услышав восторженные стоны своей хозяйки, вернулись к своим делам.

В объятьях любовницы Юлу, наконец, удалось успокоиться. Удовлетворив свою похоть, он заметно повеселел и, выскочив обнаженным в атриум, чем привел в немалое смущение служанку, приказал ей принести вина и фруктов. И, хлопнув по заду оторопевшую девицу, вернулся в спальню, где его любовница была занята важным делом – лаская свою промежность, удовлетворяла саму себя. Наконец, она сладостно застонала, а потом еще долго лежала на постели, переводя дух. Глядя на это представление, Юл снова возбудился страстью и полез, было, к ней, но женщина его оттолкнула:

– Ты слишком быстро кончаешь. Не хочу больше. Если тебе приспичило, удовлетворяй себя сам.

Юл без раздумий последовал этому совету и вскоре забрызгал семенем добрую половину спальни. Вошедшая с подносом в руках служанка так была потрясена этим зрелищем, что в нерешительности остановилась на пороге комнаты.

– Что встала? – прикрикнула на нее Юлия. – Не видела голого мужчины?

– Простите, госпожа, – сказала служанка и, оставив поднос, поспешно удалилась.

Юл вернулся в постель, наполнил кубки вином и, передав один Юлии, залпом осушил второй и тотчас снова наполнил его. Обнаженная женщина не притронулась к вину и злобно глядела на своего любовника, который что-то без умолку говорил и смеялся собственным шуткам.

– Чего прискакал ни свет ни заря, жеребец? – мрачно осведомилась она.

– Ты что, Юлия, какая муха тебя укусила? – покосился на нее Юл. – Я просто захотел тебя… увидеть. Разве тебе было плохо со мной?

– Хорошо, – улыбнулась Юлия. – Особенно в тот момент, когда ты меня поставил на четвереньки… Между прочим, я дочь Кесаря и сама решаю, когда и с кем…

Юл изменился в лице, он побледнел, затем побагровел:

– Прости. Я плохо помню, как вообще пришел к тебе. Все было как в тумане!

– Ты что, больной? – покосилась на него Юлия. – А еще консулом был…

– Нет, – как бы неуверенно проговорил Юл и уперся совершенно бессмысленным взглядом в покрытый лепниной потолок спальни. – Я в своем уме, но иногда… Я только тебе открою эту тайну. Я слышу голос… своего отца. Он зовет меня.

– Отца? Марка Антония? – переспросила она, как будто у Юла было несколько отцов. – Да когда он уехал в Египет к своей царице, ты был еще совсем сопляк, под стол пешком ходил!

– Не напоминай мне об этой мерзкой женщине, – неожиданно вспылил Юл, и его лицо перекосилось от гнева. – Это она и твой папаша сгубили моих родителей…

Юлия, заметив его взгляд, совершенно безумный, перепугалась не на шутку, но вида не показала и тихо заметила:

– Между прочим, мой папаша сделал тебя консулом… Впрочем, ты прав, – согласилась она, и адским пламенем вспыхнули ее глаза. – Этот человек не только твоим родителям, но и мне и моей матери искалечил жизнь. Он пустил меня по кругу. Сначала подарил одному своему наследнику, потом другому, третьему… Я стала разменной монетой в его политике. У меня не меньше причин для ненависти к нему, чем у тебя.

– Мой отец, – продолжал Юл, не слыша слов своей подруги,– не обрел покоя, хоть прах его и предан был земле. Его тень блуждает во мраке преисподней и жаждет мщения… Помоги мне, Юлия, – сказал он и схватил свою подругу за руку. – Помоги мне!

– Мне больно, – пискнула женщина, вырвав свою руку из его железной клешни. – Что ты задумал?

– Ты ничего не знаешь, – с лихорадочным блеском в глазах говорил Юл. – Сегодня раболепный сенат во главе с плешивым Корвином преподнес твоему старику титул «Отца Отечества». Какой позор! Как эти люди пали! Мой отец… Мой бедный отец. Он ждет… А его враг торжествует и с каждым днем становится только сильнее. Когда? Когда настанет время мщения? – вскричал он вне себя от вновь нахлынувшей ярости.

– Тише, Юл. Тише, – сказала Юлия, в глазах которой блеснул испуг. Она, проворно вскочив с постели, бросилась к дверям и выглянула в атриум, оглядываясь по сторонам, потом вернулась и села на ложе. – Не время и не место говорить об этом. Ты ступай, Юл. Ступай.

Месяц спустя

Первые погожие деньки… Солнце дарит земле свое нежное тепло. Дождливая италийская зима отступает под натиском пришедшей весны. Трава пробивается навстречу солнцу, покрывая густою зеленью парки и сады большого Города. Одеваются листвою величественные платаны. Весело журча, проворно течет по мелким камешкам ручеек. Лакает воду пушистый черный щенок с белым пятнышком в виде звезды на грудке. Девушка держит его на поводке и, затаив дыхание, слушает свою молодую служанку, которая безудержно, словно пташка, щебечет:

– В первый раз это бывает больно, а потом раз за разом привыкаешь, чтобы, в конце концов, обрести источник огромного наслаждения, особенно, если мужчина нежен с тобой, но так бывает не всегда… – вздохнула рабыня. – Однажды я была отдана одному гладиатору, который выступал на арене и не проиграл ни одного поединка. Он был жесток со мной и заставлял меня делать мерзкие, отвратительные вещи. По счастью, этого варвара вскоре убили на арене. Но, госпожа моя, Юнона вам уготовила счастье в браке с римлянином патрицианской крови.

– Он староват, правда, – вздохнула девушка, поглядывая на золотое колечко, которое блестело на тонком пальчике ее левой руки.

– Мужчина и должен быть старше, – уверенно заявила служанка. – Юнец, у которого еще молоко на губах не обсохло, – у него только одни глупости на уме, а человек в возрасте думает, как бы создать семью и завести детей… А дети – это цветы жизни. Величайшая радость. Правда, боги лишили меня счастья материнства, выкинув из утробы недоношенное дитя. Но у вас, моя госпожа, будет много детей. Я молюсь за вас Юноне и Матери Богов Кибеле! С будущим мужем вы непременно обретете счастье…

Служанка, погруженная в свои тягостные воспоминания, снова вздохнула и надолго замолчала. Тем временем, проворный любопытный щенок весело погнался за яркой бабочкой, которая, недолго похлопав крыльями, вспорхнула и улетела. Щенок тявкнул, словно посылая ей вослед прощальный привет…

Девицу, обрученную со знатным римлянином, звали Валерия, и была она дочерью знаменитого оратора и сенатора Мессалы Корвина, который давеча почтил титулом «Отца Отечества» Кесаря Августа. Девушка в этот ясный солнечный день захотела погулять и, взяв с собой служанку, отправилась в сады Мецената, которые были разбиты на Эксвилине, и где чаще всего было тихо и малолюдно.

Теперь они шли по аллее платанов, которая пестрела высокими деревьями и бронзовыми статуями, изображающими прекрасных крылатых мальчиков. Эти невинные создания вскоре сменились обнаженными мускулистыми фигурами героев Олимпийских игр, у которых все их мужское достоинство было на виду. У Валерии сердце учащенно забилось в груди, – она прячет глаза, но мельком, таясь, нет, да и взглянет на этот маленький орган, который иногда, как она знает, принимает большие размеры. Совсем скоро она в этом убедится, когда увидит настоящего мужчину из плоти и крови, а не это бронзовое изваяние. Мысль о предстоящей первой брачной ночи сильно волновала еще не испорченную девочку, которая совсем недавно перестала играть в куклы и лишь некоторое время назад почувствовала, что значит быть девушкой…

Вдруг черная кошка выскочила из-за деревьев, перебежала аллею и скрылась из виду. Щенок залился лаем и сорвался с поводка, устремившись вслед за нею.

– Глафира, найди Никона, – спокойно приказала Валерия и проводила взглядом служанку, которая исчезла среди деревьев. Девушка пошла дальше по аллее, предаваясь сладостным размышлениям о счастливой семейной жизни. Она не заметила, как пролетело время, а, между тем, солнце уже клонилось к закату. Служанка со щенком все еще не возвращалась. Вокруг стояла тишина. Девушка, озираясь по сторонам, кликнула Глафиру, но та не отозвалась, – тогда она начала искать пропавших: служанку и щенка, – долго бродила по саду, пробежала несколько аллей, совершенно пустых. Кругом – ни души. Тишина. Лишь деревья что-то угрюмо нашептывали. Девушке стало страшно, и она заторопилась с возращением домой.

Валерия вышла к аллее и, оглянувшись по сторонам, приметила грот в скале, один из тех, которые были посвящены горным нимфам, – ими кончались сады Мецената. Из глубины грота доносились какие-то звуки. Не сумев совладать с любопытством, Валерия, тихо ступая, подошла к гроту и, прячась, заглянула в него. В пещере царил мрак, немного рассеиваемый косым солнечным лучом, который норовил проникнуть все дальше вглубь ее – туда, откуда доносились стоны и где, сидя на большом камне и широко раскинув ноги, отдавалась рослому широкоплечему мужчине обнаженная женщина. Валерия, у которой сердце готово было выпрыгнуть из груди, раскраснелась и, затаив дыхание, вглядывалась в темноту. Лица мужчины она не видела, потому что он стоял к ней спиной и был чересчур увлечен процессом, а женщина, у которой растрепались волосы, вдруг обернулась, и Валерия встретилась с ней взглядом. Она, испугавшись, подалась назад и бегом устремилась вниз по аллее. На выходе из сада девушка столкнулась со своей служанкой, которая со слезами бросилась к ней в ноги, умоляя о прощении:

– Я все обегала и нигде не нашла Никона, – всхлипывала служанка. – Простите меня, госпожа моя.

– Ладно, Глафира, идем отсюда, – оборачиваясь, проговорила запыхавшаяся Валерия. Она перевела дух и вскоре вернулась домой, где мать строго отчитала дочь за то беспокойство, которое она всем доставила своим долгим отсутствием.

Вечером пришел отец семейства – Валерий Мессала Корвин. Начался званый обед, на котором присутствовало несколько сенаторов и богатых всадников, известных ростовщиков, ссужавших деньги под огромные проценты. В пиршественной зале, окруженной колоннадой, было несколько столов и множество обеденных лож, на которых возлежали одни мужчины. Женщины, как и дети, по древнему обычаю, сидели на скамьях. Среди гостей был и жених Валерии, который пожирал ее ненасытным взглядом, однако она не глядела на него. И даже не потому, что он был некрасив и лысоват. В этот миг у нее перед глазами стояла сцена кощунственного соития в гроте, и лицо женщины, которую она, конечно же, узнала. Мать с беспокойством поглядела на дочь:

– Валерия, ты ни к чему не притронулась! Что с тобой? Почему ты такая бледная? Ты не здорова?

– Нет, – слабо улыбнулась Валерия. – Все в порядке. Я не голодна. С вашего позволения, мама, я пойду в свою комнату.

Так и не взглянув в сторону жениха, Валерия покинула триклиний и вышла в атриум, где прежде за шитьем скрашивала долгие зимние вечера. Она остановилась возле крохотного водоема, посвященного домашним ларам, и замерла на месте, потому что в этот миг в атриум вошла та, которую она видела в гроте… Сама Юлия, дочь Кесаря Августа и жена Тиберия, собственной персоны.

Одетая в дорогую шелковую столу матрона, успевшая привести себя в порядок, протянула оторопевшей девушке ее щенка и, улыбаясь, ласково проговорила:

– Я гуляла в саду и вдруг услышала звонкий лай. Это прелестное создание буквально прыгнуло мне в руки. Мне не составило большого труда выяснить, чей он.

Девушка растерянно приняла щенка и не нашлась, что ответить нежданной гостье. В это время в атриум вышла мать Валерии и, с фальшивой радостью поприветствовав Юлию, тотчас начала перед нею заискивать и приглашать ее к столу:

– Сама дочь божественного Кесаря почтила нас своим визитом. Может ли быть большее счастье для хозяйки дома?! Словно солнце выглянуло из-за туч. Словно богиня сошла с Олимпа…

Юлия, выслушивая похвалы, улыбалась, но отвечала отказом на приглашение и уже на выходе обратилась вдруг к Валерии:

– Милая, я бы хотела видеть тебя завтра вечером у себя. Непременно приходи. Завтра буду тебя ждать…

– Она придет. Она придет, – отвечала за дочь мать Валерии.

Неделю спустя

Ночная мгла опустилась на Город, в котором жизнь не замирает ни на мгновенье. В тусклом свете фонарей, наполненных маслом, мелькали причудливые тени. Двое неизвестных в военных плащах с капюшонами быстрой твердой поступью шли той ночью по узким темным улочкам, оглашаемым скрипом многочисленных телег, которые двигались по мостовым, мешая спать городским рабочим, находящим приют в тесных грязных доходных домах – инсулах. Дешевая проститутка, промышлявшая вблизи таверны, выбежала из-за угла и подступила к ним, предлагая свои услуги. Но рослый мужчина грубо оттолкнул ее в сторону, так что эта женщина растянулась посреди мостовой и, плача, послала вослед ему неприличные ругательства. Они дошли до конца улицы и остановились напротив трехэтажной инсулы, которая ничем не выделялась из массы прочих домов со сдаваемыми в наем квартирами.

– Это здесь, – сказал рослый мужчина своему спутнику. Тот только кивнул. Они нырнули во дворик, где бил крошечный фонтан, и поднялись по деревянной лестнице, которая привела их прямиком на третий этаж этого доходного дома. Рослый человек трижды стукнул в запертую дверь. Вскоре сквозь трещины в двери просочился тусклый свет, а с той стороны раздался грубый мужской голос:

– Кто?

– Открывай. Свои.

– Пароль?

– «Священное мщение».

Створка двери скрипнула и приоткрылась. Показались бритое лицо и большой нос с горбинкой молодого человека, который посветил перед собой лампой и проговорил изменившимся голосом:

– А, это ты, Берингар! Кто твой спутник?

– Это мой телохранитель, – криво усмехнулся германец.

– Ты нуждаешься в охране? – усомнился придверник и потребовал. – Пусть он снимет капюшон…

Юноша сказал это, скорее, для очистки совести, а потому, едва увидев бородатое лицо и длинные космы варвара, не стал присматриваться и тотчас пропустил обоих. Они прошли по длинному коридору, который привел их к новой двери, – за ней открывалось помещение, рассчитанное для каких-то торжественных случаев, где теперь собралось не менее сотни человек. Некоторые из них возлежали на ложах, иные сидели на табуретах. Но мест для всех не хватало, а потому многие стояли. Окна здесь были наглухо закрыты ставнями, а источником света служили несколько коптящих масляных ламп, которые создавали таинственную обстановку полумрака.

Прошло немного времени, и из соседней комнаты появились Юл Антоний, Семпроний Гракх и очаровательная Юлия, которая, к слову сказать, переспала со многими из собравшихся здесь мужчин, а остальным, неопытным по молодости, пообещала отдаться после успешного окончания дела. Юноши пожирали взглядом свою «богиню», и достаточно было только щелкнуть пальцем этой женщине, как они бы лежали у ее ног, словно верные преданные псы. А она за глаза называла их – «мои щенята».

Когда установилась тишина, Юл Антоний поднялся по ступеням на возвышение и, оглядев собрание, провозгласил:

– Я приветствую вас, члены тайного союза борьбы с тиранией! Вот и настал тот день, которого мы так долго ждали. Я рад сообщить вам, что все случится сегодня ночью. Гай Октавий, этот жалкий Фуриец, произошедший из худого плебейского рода, – тот, который присвоил себе кучу громких имен и титулов, – сегодня, этой ночью, будет низвергнут во мрак преисподней. И разрази меня молния Юпитера Громовержца, если его мерзкая душа обретет покой хоть когда-нибудь… Он поплатится за все! Я сам, собственными руками прикончу его, раздавлю эту гадину…

Слова оратора пришлись по вкусу всем собравшимся, которые встретили их дружными рукоплесканиями. Когда снова воцарилась тишина, Юл продолжал:

– И это сделать даже проще, чем мы думали. Третий день подряд тиран не покидает своего жалкого дворца и даже не встает с постели. Он страдает от болей в сердце, он мучается камнями в почках и мочевом пузыре… Убить его теперь легче, чем расправиться с цыпленком. И в этом нам поможет наш друг, Берингар. Начальник дворцовой стражи, который перешел на нашу сторону. Берингар, где ты? Выйди, чтобы я мог увидеть тебя, – сказал Юл, ища глазами германца.

Рослый широкоплечий мужчина вышел вперед, а вместе с ним выступил некто, облаченный в плащ с капюшоном, который скрывал его лицо.

– Я вижу, сегодня ты пришел не один. Кто твой приятель, Берингар? – улыбался Юл Антоний, но он изменился в лице, как только капюшон откинулся назад, а на пол упал рыжеволосый парик. Заговорщик мертвецки побледнел, задрожал и вмиг лишился прежней спеси, а Юлия, вскрикнув, лишилась чувств, рухнув на пол…

Перед Юлом стоял тот самый человек, которого он только что честил «жалким Фурийцем» и клялся прикончить. Да. Это был Август. Правда, исхудалый и обросший бородой, но от этого он не переставал быть всесильным владыкой мира. Что тут сделалось! Поднялась паника. Все повскакали со своих мест и бросились к выходу, но едва прозвучал гневный голос императора: «Назад!» – как они покорно вернулись и, словно древесные обезьянки перед удавом, замерли в ожидании решения своей участи. Август не сводил испепеляющего взгляда с Юла Антония:

– Ты называл меня Фурийцем. Но это мое детское прозвище. С чего вдруг мне обижаться на него? Ты называл меня тираном. Но и это я тебе прощаю, Юл. Брут и Кассий так моего отца называли, а он был поистине великий человек! Ты хвастался, что легко прикончишь меня. Так, давай. Начинай. Вот он я. Здесь, стою перед тобой.

Юл Антоний внезапно залился горючими слезами и, пав на колени, вскричал:

– Мой бог. Мой Кесарь. Мой благодетель. Прости меня…

– А, – ухмыльнулся Август, – значит, вспомнил о том, что ты мне обязан своей никчемной жизнью! Мне и бедной сестре моей, которая, хвала богам, не познала горьких плодов своей добродетели…

– Прости меня. Прости меня, – повторял Юл Антоний, который в этот момент выглядел таким жалким и ничтожным, что на него было противно смотреть. Август состроил презрительную гримасу на своем лице и повернулся к притихшему залу:

– А вы, сенаторы, всадники… Те, которые клялись мне в верности. Те, которые называли меня Отцом Отечества! Как же вы решились пойти за этим ничтожеством? Нет. Вы не меня предали, вы Рим предали! Я бы вас простил, но что скажет на это римский народ? Люди вас растерзают…

Оратор чересчур увлекся своей речью и не видел, что происходит позади, а Юл, тем временем, поднялся с колен и, выхватив спрятанный за пазухой кинжал, занес руку, чтобы воткнуть его в спину своего врага…

Август обернулся только тогда, когда услышал грохот падения. Мертвое тело Юла лежало посреди зала, а Берингар вытирал о его белую тогу свой окровавленный кинжал… Глянув искоса на лежащую без сознания Юлию, император в сопровождении телохранителя покинул конспиративную квартиру своих врагов. И тотчас в инсулу ворвались солдаты, которые хватали заговорщиков и волокли их в Мамертинскую тюрьму. На другой день было объявлено, что Юл Антоний, мучимый угрызениями совести, покончил с собой в заключении. Юлия была осуждена за прелюбодеяние, и Август публично отрекся от дочери и сослал ее на остров Пандатерия.

Каппадокия. Вилла близ Прокопиона.

Отчаянные крики сотрясали стены дома. Они вырывались из закрытых дверей спальни, где на широком брачном ложе мучилась родами Кассандра. Казалось, ее тело закипает – столь горячей она была в эти часы, которые тянулись невероятно долго. Слезы нескончаемым потоком катились из глаз женщины. Пот струился градом по лицу ее.

Корнелия в темном траурном платье стояла в сторонке, молча наблюдая за страданиями невестки. Прибежал с поля взволнованный хозяин дома. Он ворвался в спальню и опустился на колени перед кроватью, – взял горячую влажную ладонь Кассандры, и она тотчас вцепилась в него мертвой хваткой. Ее длинные ногти впились ему в руку, но Лонгин стерпел, и вида не показал, что ему больно, – не отнял своей руки, хотя с нее уже струилась ручейками кровь…

– Родная, Филон уже поехал в город. Скоро он привезет повитуху. Скоро помощь подойдет. Все будет хорошо!– шептал Лонгин в самое ухо Кассандры. Его всего трясло словно в лихорадке. Казалось, что жар, который бушевал в ней, передавался ему и обращался в озноб.

– Гай, – откуда-то издалека донесся голос Корнелии. – Здесь не место для мужчин. Ступай в атриум.

Но Лонгин не внял ее словам и остался с женой. Наконец, появилась повитуха со своими помощниками, которые возле ложа поставили акушерское кресло с наклонной спинкой, подлокотниками и сиденьем с круглым отверстием. Попросили всех выйти за двери. Но Лонгин не уходил, да и не мог уйти, потому что кричащая Кассандра не отпускала его. Помощникам повитухи пришлось разделять их сцепленные, обильно политые кровью руки.

– Не уходи, – вдруг диким воплем вскричала Кассандра. – Я умру без тебя!

Лонгин на мгновенье встретил ее взгляд, ее совершенно безумные глаза, в которых зияла чудовищная бездна страха, но потом она снова завопила и отвела взор в сторону. Стоны вырывались из груди страдающей женщины, когда ее переносили в акушерское кресло. Лонгин с тяжелым сердцем вслед за матерью покинул спальню и прикрыл за собой створки двери. Он опустился на стул возле картибула и, поставив локти на стол, закрыл уши руками, чтобы не слышать мук любимой женщины. Но это едва ли помогло ему. Теперь к крикам Кассандры прибавился еще громкий визжащий голос повитухи, которая орала на роженицу, осыпая ее неприличными ругательствами.

– Как она смеет! – воскликнул Лонгин, порываясь разобраться с негодной старухой, но он был остановлен строгим голосом матери:

– Гай, вернись на свое место. Сядь и успокойся. Повитуха знает свое дело. Не смей мешать ей.

– Мама, – чуть не плача, пролепетал Лонгин, – ты видела ее лицо? Как она страдает, бедняжка!

– Все женщины через это проходят. Ты ей ничем не поможешь… – спокойно возразила Корнелия, в глазах которой не было и тени сопереживания роженице.

Лонгин места себе не находил, бегая по атриуму, потом выходил во двор, где был разбит цветник, весьма любимый Кассандрой. Вдыхая ароматы роз и лилий, он немного отвлекался, но вскоре снова беспокойство овладевало им…

Зашло солнце. На землю легла непроглядная ночь, а Кассандра все еще мучилась родами. Казалось, что ее страданию не будет конца. Но это обманчивое впечатление, что сводило с ума Лонгина, развеялось, как туман, когда, наконец, в доме воцарилась долгожданная тишина, в которой внезапно раздался плач ребенка.

Лонгин вбежал в спальню, и мать больше не удерживала его. Он увидел пустую помятую постель и акушерское кресло, которое обступили помощники повитухи. Старая женщина, сидя на низеньком стуле, перерезала пуповину, освобождая родившееся дитя от связи с матерью. Потом она поднялась и, приняв из рук помощников крохотного младенца, положила его к ногам оторопевшего Лонгина.

В этот миг римлянин испытал весьма странное чувство. Ему вдруг показалось, будто когда-то с ним нечто подобное уже происходило, хотя этого и не могло быть. Младенец мужского пола лежал у его ног, беспомощно подергивая ручками и ножками… Дрожащими от волнения руками Лонгин поднял с пола ребенка, тем самым, в присутствии свидетелей признавая его своим сыном. Он передал его кормилице, которую разбудили посреди ночи, и та начала пеленать новорожденного.

– Кассандра, – позвал Лонгин, глядя на сына. – Родная, все кончилось. Ты у меня умница. Смотри на нашего… Кассандра?

Женщина после продолжительных страданий, наконец, успокоилась, тихо лежала в акушерском кресле и не торопилась разделять радость своего мужа. Лонгин приблизился к креслу и взял ее обвисшую руку, которая прежде была горячей, а теперь вдруг похолодела. Чересчур похолодела! Он позвал, но Кассандра снова не отозвалась. Страшная догадка полоснула, словно острое лезвие бритвы, сердце мужчины. Его лицо перекосилось от душевной боли, и слеза звучно капнула на мраморный пол еще до того, как он заглянул в ее широко отверстые глаза, которые безжизненно глядели на него. В ее остановившемся взгляде застыл, отпечатался последний, самый страшный миг страдания, и мужчина, не помнящий себя от горя, вдруг услышал посреди притихшей комнаты голос своей жены, своей возлюбленной:

– Почему ты оставил меня? Это ты во всем виноват!

Старый вояка привычным движением руки закрыл глаза покойницы и, ни на кого не глядя, вышел из спальни, потом спустился в винный погреб, и только здесь из груди его вырвался долго сдерживаемый крик, больше похожий на рев дикого затравленного зверя…

***

На планете Земля есть немало таких местечек, с которыми человек неизменно связывает свои мечтания о счастье. Туда, где солнце светит круглый год, где теплый песок и море с кристально чистой водой, стремится обыватель и в наши дни в поисках «райского наслаждения». Гористый остров Родос, лежащий на стыке морей у побережья Малой Азии, издавна манил людей своей красотой и здоровым воздухом. Две тысячи лет назад Родос был населен греками, говорящими на дорийском наречии, которые основали на острове ряд портовых городов. Именно здесь, посреди голубых лагун, песчаных пляжей и высоких гор, обрел пристанище Тиберий Нерон, пасынок Августа, после своего внезапного удаления из Рима. На Родос он прибыл облеченный трибунской властью и неприкосновенностью, но против своей воли остался на острове и по окончании срока полномочий. Началось самое суровое время в жизни этого человека, которое вконец испортило и без того его жестокий нрав. Страх, который он старательно прятал под личиной суровости и надменности, прорывался наружу прыщами, что время от времени высыпали на его лице. Он оставил город и удалился вглубь острова, где поселился в маленькой хижине на склоне холма, ходил в греческом одеянии и вел совершенно уединенный образ жизни, общаясь разве что с местным греком-астрологом по имени Фрасилл.

Этот грек был единственным человеком, который льстивыми речами и обнадеживающими предсказаниями снискал расположение у затворника Тиберия. Вот и теперь эти двое прогуливались по берегу моря, и римлянин с увлечением рассказывал своему приятелю о необыкновенных знамениях последних дней:

– Накануне я переодевался и вдруг чистая, стиранная фулониками туника вспыхнула на мне. Я скинул ее с себя, чтобы потушить пламя. Глядь – огонь потух сам собой. Я тотчас смекнул, что к чему, – это было видение. А сегодня утром на крышу моей хижины сел орел. Раб, который прислуживает мне, говорит, что отродясь не видывал орлов на острове… Что скажешь, Фрасилл? О чем вещают твои звезды?

– Это добрые знамения! – восклицал звездочет. – Ночью я еще раз сделал расчеты. Все сходится. Гороскоп, который я составлял для тебя, подтверждается. Тебе, мой государь, уготована великая судьба. Ты будешь править! Фортуна вскоре улыбнется тебе. И добрые известия придут из Рима…

Не успел он окончить свою пространную речь, как на горизонте показались паруса. Тиберий, издали завидев корабль, внезапно бросился бежать и проворно, как горный козел, взобрался на вершину высокого утеса, чтобы разглядеть принадлежность судна. Да. Все так. Корабль был явно римским. Он понял это по парусам, а по пышности убранства можно было б заключить, что хозяин судна – человек весьма знатный. Вскоре Тиберий различил значок Кесаря, который трепетал на ветру…

Вслед за Тиберием на крутой утес вскарабкался и звездочет Фрасилл. Он отдышался и проговорил торжествующе:

– Я же говорил, мой государь. Этот корабль везет добрые известия.

Тиберий был бледен и не удостоил вниманием слова предсказателя. От волнения он ногтями до крови расцарапал прыщавое лицо свое. Его душа в этот миг металась, охваченная паникой. В его мыслях царила полная неразбериха.

«На этом судне плывут люди Кесаря, – думал он. – Скоро они будут тут! Да, он послал убийц за мной. Что делать? Куда бежать? В горы? В горы надо уходить. Дальше, вглубь острова. Там спасение… Где мой меч? А этот человек… – он взглянул на ликующего Фрасилла совершенно безумными глазами. – Он слишком много знает про меня. Я сам делился с ним своими мечтами. Он выдаст меня! Я должен убить его, пока он не погубил меня…»

Тиберий вдруг проговорил неестественно ласковым голосом:

– Я всегда знал, что ты великий астролог и предсказатель. Сделай милость, любезный мой друг, скажи, что знаешь ты о своем собственном будущем?

Фрасилл, который стоял у самого края обрыва, взглянул в глаза Тиберия, пылающие адским пламенем, перепугался не на шутку и воскликнул в ужасе:

– Мне угрожает великая опасность! Но я должен предупредить тебя, мой государь. Когда меня не станет, ты лишь на несколько дней переживешь меня…

Тиберий изменился в лице, отвернулся в сторону и сделал несколько глубоких вдохов. Легкий ветерок привел в порядок его мысли, – он обо всем еще раз подумал и обернулся к астрологу уже с прежней улыбкой на губах.

– Пойдем встречать гостей из Рима, мой милый Фрасилл, – сказал Тиберий и бросился вниз по крутому склону утеса. Фрасилл с опаской взглянул туда, где о скалы бились морские волны, перевел дух и осторожно последовал за ним. Впереди возвышались городские стены, над которыми поднимались величественные беломраморные храмы акрополя…

По шумной торговой улице, пестрящей лавками, Тиберий и его спутник вышли к городской пристани. Тем временем, римский корабль со спущенными парусами уже входил в гавань между двумя мраморными столбами, на которых громоздилось то, что осталось от гигантского Колосса Родосского – бронзовые ноги статуи, во время землетрясения разломанной по линии колен. В порту, сплошь набитом торговыми судами, заметив судно с имперским штандартом, тотчас засуетились. Вскоре освободилось место у причала, и римский корабль, развернувшись кормой к берегу, пришвартовался.

Тиберий стоял на пристани и от волнения продолжал сдирать свои прыщи. Его лицо, обычно приятное на вид, теперь было изуродовано красными пятнами и кровоподтеками. Наконец, с корабля перекинули трап, по которому на берег спустился человек в пурпурном плаще трибуна преторианской когорты в сопровождении нескольких солдат, – на их щитах чернели скорпионы. Тиберий мертвецки побледнел, и ужас, который он испытал давеча на вершине утеса, охватил его с удвоенной силой. В тот миг на человека, который вскоре будет решать судьбы мира, было жалко смотреть. Он дрожал как осиновый лист. Грохот солдатских сапог, словно шаги смерти, заставлял трепетать его сердце. Перед его глазами были красные преторианские щиты, с которых вдруг сорвались скорпионы. Черные скорпионы с огромными клешнями и изогнутыми хвостами, таящими смертоносное жало поползли прямо к его ногам…

Тиберий зажмурился и, когда снова открыл глаза, увидел перед собой рослого преторианского трибуна, который весело смотрел на него:

– Тиберий Нерон! Меня зовут Луций Элий Сеян. Я послан к вам от императора. Великий Кесарь шлет вам привет сердечный и это… – он протянул бледному Тиберию письмо. Дрожащею рукой Тиберий надломил Кесареву печать, развернул свиток и прочел следующее: «Будь здоров, милый Тиберий. Наслышан я от любезной моей Ливии о твоей тоске по Риму и горячем желании повидать родных своих. Помнится, восемь лет назад ты, не вняв моим мольбам, сделал по-своему и удалился на остров, где и ныне пребываешь. Но я не сужу тебя. Ты сам себя вполне наказал. Теперь же срок твоего изгнания подошел к концу. Я посоветовался с Гаем, и мы решили, что ты можешь вернуться в Рим как частное лицо, не отягощенное никакими государственными заботами. Мы с твоей матерью с нетерпением будем ждать твоего возвращения».

– Могу вернуться… Неужели черная полоса в моей жизни закончилась? А вдруг это уловка лицемерного старика, чтобы меня завлечь в Рим? Да нет. К чему такие сложности? Здесь меня убить гораздо проще,– подумал Тиберий и сказал вслух: – Здесь написано, что я могу вернуться в Рим…

– К вашим услугам этот корабль, – сказал преторианец. – Мы завтра выходим в море.

Тиберий исподлобья взглянул на него и вежливо отказался:

– У меня на Родосе остались кое-какие дела. Чтобы их уладить, потребуется еще какое-то время. И вы можете отплыть без меня…

На самом деле, ничто его на острове не держало, а сказал он так потому, что опасался, как бы во время плавания на этом корабле с ним не случилось какого-нибудь несчастья. Вскоре на те деньги, которые ему высылала Ливия, он нанял судно и, прихватив с собой Фрасилла, отправился в Рим.

***

В консульство Элия Ката и Сентия, за шесть дней до мартовских календ 754 года от основания Рима, до Города долетела печальная весть: на Востоке от тяжелого ранения скончался последний наследник Августа – молодой Гай Кесарь.

Вороные кони неторопливо ступали по камням Аппиевой дороги, вдоль которой на обочинах громоздились мрачные склепы, величественные статуи и мраморные гробницы римской знати. Солнце висело над головами унылых всадников. Стояла гробовая тишина. Было слышно, как ветер гуляет среди верхушек зонтичных сосен, и раздается мерное постукиванье конских копыт и звуки шагов четырех рабов-носильщиков. Добрались до очередного мильного столба. Внезапно впереди показалось облако пыли, скрывающее силуэты всадников. Большой конный отряд стремительно приближался.

«Скачут по наши души», – подумал рослый русоволосый юноша по имени Герман, которого все называли Арминием. Это прозвище закрепилось за молодым варваром с тех пор, как он первым взошел на стену армянской крепости и был награжден венком победителя. Он прекрасно говорил на латыни и теперь вдруг поймал себя на мысли, что не знает, как на его родном языке произносится слово «душа». Впрочем, времени на раздумья не было, потому что в этот миг прозвучала команда: «Спешиться!»

Воины, не выпуская поводьев из рук, выстроились в ряд вдоль дороги. Топот копыт нарастал, вскоре появились верховые, и грянуло дружное:

– Ave, Caesar! Да здравствует Кесарь!

Воспаленные от бессонницы глаза, небритая седая борода и мрачный плащ, а особенно – молчание императора произвели столь удручающее впечатление на легата, что тот от страха не вымолвил ни слова и только качнул головой в сторону носилок. Август спешился и, отдернув занавеску, увидел золоченую урну с прахом цесаревича.

– Вы его сожгли? – покосился он на легата. Тот задрожал и, заикаясь, проговорил:

– М…мой и…император, Гай Кесарь скончался в ночь перед отплытием. Мы воздали ему все подобающие почести. Т… тело было умащено благовониями. Монетка перевозчику через Стикс Харону… Путешествие заняло три недели. Мы не могли допустить м…мора на корабле. Только п…прах Гая Кесаря удалось нам довезти до Италии. Простите нас, император, что не уберегли вашего сына… – он заплакал и пал на колени.

– Поднимите его, – гневно крикнул Август и, оседлав коня, поскакал в Город. На другой день носилки с прахом цесаревича были принесены на форум, где с ростральной трибуны перед собравшимся народом Август произнес похвальную речь, в которой ни словом не упомянул о матери Гая – Юлии, сосланной дочери своей. С форума похоронная процессия, сопровождаемая многочисленными плакальщицами и унылыми мелодиями флейтистов, двинулась по Широкой дороге, к мавзолею. Август шел рядом с носилками, как и брат покойного – молодой Агриппа Постум. Жена Августа – Ливия Друзилла, женщина в летах, которая, несмотря на свой почтительный возраст, выглядела весьма моложаво, следовала за мужем в заметно приподнятом настроении духа. Рядом с нею был Тиберий Нерон, недавно вернувшийся с Родоса. Он шел, высоко закинув голову, с суровым выражением лица. От взоров городских обывателей не укрылись ни довольная улыбка матери, ни надменность сына.

– Добились своего и радуются, – шептались люди в толпе. Позади Ливии и Тиберия шла бледная вдова Гая Кесаря – юная Ливилла, поддерживаемая служанками за руки, а поодаль от нее – Германик, племянник Тиберия, с женой Агриппиной. Шестьсот сенаторов, всадники, императорские рабы и вольноотпущенники, – все в темных траурных одеяниях, – почтительно склонив головы, следовали в колонне, которая миновала сады Агриппы и приближалась к огромной гробнице, выстроенной Августом для себя и своих близких. Статуя императора венчала земляной холм, усаженный кипарисами, который был насыпан поверх круглого здания, украшенного на входе портиком с колоннами и двумя обелисками. Там, в глубокой нише, рядом с погребальными сосудами Марка Агриппы, родного отца Гая, и сестры Августа – Октавии обрел покой прах юноши.

***

После похорон Август распорядился об организации поминок и в сопровождении отряда германской стражи вернулся во дворец на Палатине, охраняемый преторианцами. Август уединился в своем кабинете и прилег на ложе, на котором имел обыкновение работать: читал письма и бумаги или писал на них ответы. Его взгляд блуждал по фрескам в виде цветочных гирлянд, украшающим стены кабинета, едва отражая тот накал борьбы, которая шла в его душе. Император измучился за последний месяц. Ни днем, ни ночью ему не давали покоя одни и те же мысли: «О, боги, почему самые достойные уходят так рано? Марцелл, Агриппа, Меценат, Луций… Теперь и Гай. Моя последняя надежда. Почему так несправедлива ко мне Фортуна? На кого я оставлю империю?! На своенравного, нелюдимого и жестокого Тиберия? Германик слишком молод и неопытен. Друз чересчур легкомыслен…»

Его мучительные размышления были прерваны стуком в дверь. Вскоре появилось лицо раба, который объявил:

– Государь, к вам госпожа пришла.

В этот миг Август менее всего хотел бы видеть Ливию, которая, как он знал наверняка, будет просить за своего любимого сына, а потому повелел никого к нему не впускать. Когда раб исчез за дверями, Август поднялся с постели и подошел к нише, где лежали письма, присланные Гаем из Армении. Он развернул один свиток, в котором Гай сообщал о встрече с парфянским царем на острове посреди Евфрата. В другом письме говорилось о мятеже, поднятом армянами:

– …Отец, в этом бою отличился один варвар. Он первым поднялся на стену крепости. Я наградил его венком и дал ему почетное прозвище – Арминий. Это очень храбрый и умный юноша, сын вождя из племени херусков. Он обладает отнюдь не варварскими способностями, которые встретишь далеко не у каждого римлянина…

– Я исполню твою последнюю волю, сынок, – проговорил вслух Август и велел слуге отыскать германца по прозвищу Арминий.

Девять дней спустя

Ранним утром народ толпился на грязной и мокрой Субуре, испещренной торговыми лавками. Шумное море, пополняемое сбегающими с холмов ручейками людскими, устремившись через форум, несло свои волны на Марсово поле, к высокому амфитеатру, где Кесарь давал игры в память о своем сыне. Посреди пестрой гудящей толпы застревали господские лектики и паланкины, в которых возлежали на парчовых подушках сенаторы и богачи-всадники. Они вкушали яства, пили фалернское вино да посмеивались, слыша возмущенные голоса: одному простолюдину в толчее наступили на ногу, другого – ударили, третьего – толкнули в бок. Политики в Риме, как, впрочем, во всяком ином месте, были далеки от чаяний народных, отгородившись от них слугами да закрытыми дверцами своих носилок.

Наконец, море людское докатилось до стен амфитеатра и здесь разделилось на множество ручейков, которые исчезали под арочными сводами крытых проходов, ведущих к круглой покрытой песком арене, где вскоре начнется излюбленная римская забава – поединки гладиаторов. Каменные сиденья, – ступени амфитеатра, поднимающиеся высоко вверх, – мгновенно заполнялись шумящим народом, сгорающим от нетерпения в предвкушении зрелища. В этом гуле особенно громко звучали звонкие молодые голоса, которые горячо и по-юношески пылко обсуждали подвиги какого-то гладиатора по прозвищу Германец.

Все повскакали со своих мест, как только на верхней террасе амфитеатра появились императорские рабы с лотками, и в толпу полетели хлебобулочные изделия… Кому-то хлеба не хватило, а некоторые вернулись назад с помятыми боками и разукрашенными лицами.

В одном из первых рядов сидели двое чужестранцев, на которых постоянно косились люди. Рослые голубоглазые и со светлыми волосами, – они выделялись из массы, а на руке одного из них сверкал в лучах солнца золотой всаднический перстень. Это были двое сыновей германского вождя Зигмера. По воле Августа один из них – тот, которого звали Арминием, – накануне удостоился римского гражданства и всаднического коня, хотя и не обладал положенным цензом. Он был старше своего брата, прозванного Флавием, на четыре года, и хотя они оба были воспитаны в римской всаднической семье, в отличие от Флавия, Арминий хорошо помнил тот день, когда они покинули отчий дом…

С тех пор, как Арминий вернулся с Востока, Флавий не отходил от него ни на шаг, все выпытывая у него подробности похода (неспроста ведь его наградили венком и почетным прозвищем!), но Арминий скупился на слова, отделываясь от назойливого брата общими фразами. Только через третьих лиц удалось любознательному Флавию выведать о подвигах брата на армянской войне. Теперь же сам Кесарь удостоил Арминия великой чести и вознаградил по заслугам. Флавий был горд за своего брата. Любопытство распирало его, и когда они пришли в амфитеатр, он не выдержал и спросил между делом, как будто невзначай:

– Что же тебе сказал Кесарь?

Арминий отчего-то помрачнел и отвечал неохотно:

– Поблагодарил за верную службу и спросил, хочу ли я стать римским гражданином.

– А ты что?

– Я сказал – «если на то будет воля моего императора». Он улыбнулся, а потом спросил: читал ли я что-нибудь на латыни. Я назвал Вергилия. И мы немного поговорили об «Энеиде». Он меня похвалил и сказал: «Такой образованный человек достоин всаднического состояния». Тогда, помимо декрета о пожаловании гражданства, он вручил мне вот этот золотой печатный перстень. Так я стал всадником, – сказал Арминий и умолк.

– И ты вот так просто об этом говоришь? – удивился Флавий. – Ты лицезрел самого владыку мира! Божественного Августа! Тебе оказана великая честь, а ты как будто и не рад…

– Да рад я, рад, – коротко возразил Арминий. – Ну, хватит обо мне. Лучше расскажи о себе.

– А что я? – усмехнулся Флавий. – Живу по-прежнему у старика Бальба. Он получает за меня вознаграждение. Что-то перепадает и мне. Так что нужды ни в чем не испытываю. Недавно подружился с сыном Берингара, начальника германской стражи. Мы вместе упражняемся на Марсовом поле в метании копья и кулачном бое… Слушай, брат, если завтра война, ты возьмешь меня в поход? Ты теперь большой человек, с твоим мнением считаются. Ну что тебе стоит похлопотать за меня?

– Ты так рвешься в бой? – нахмурился Арминий. – А если Рим пойдет войной за Рейн, ты будешь убивать наших родичей?

Флавий изменился в лице:

– Если они настолько безумны, чтобы выступать против Рима, то – да.

– И не пощадишь даже отца с матерью? – не унимался Арминий.

– Да что за вопросы, брат? – возмутился Флавий. – Давай не будем об этом… Лучше скажи, что у тебя с женщинами?– спросил он и, не получив ответа, сказал, широко улыбаясь. – Знаю тут одну служанку, на Сабуре в таверне работает. Так она за двадцать ассов сделает все, что ни прикажешь… Такая безотказная!

Арминий брезгливо поморщился:

– Не связывайся ты с этими волчицами – подхватишь какую-нибудь заразу от них. У нашего племени в обычае верность одной женщине, с которой ты связан брачными узами.

– А пока молод, полон сил и не женат, не мешало бы и немного поразвлечься, брат, – захихикал Флавий, – тем более что в Городе много мест, где можно повеселиться… Куртизанок из лупанаров да просто уличных потаскух тут хватает в избытке.

– Теперь я понимаю, чем ты тут без меня занимался, – мрачно усмехнулся Арминий.

– Все так живут, брат, – заявил Флавий. – Римляне – великий народ, который лучше всех в мире знает, как сражаться и веселиться!

– Это их ты называешь великим народом? – парировал Арминий, кивая в сторону тех, которые дрались за кусок хлеба. – Они готовы друг другу глотки перегрызть!

Флавий не нашел, что ответить, а вскоре в императорской ложе появился Август в сопровождении своего внука Агриппы, пасынка – Тиберия и его племянника Германика. Тотчас трибуны взорвались дружным приветствием:

– Да здравствует, Кесарь!

Флавий издалека вглядывался в своего кумира, словно пытаясь сохранить навечно в своей памяти его образ, жадно ловил каждое движение его руки.

– Брат, божественный Август посмотрел на меня, – просиял от радости юноша. Арминий промолчал, недоуменно подумав про себя: «Что с тобой сделал этот город, брат мой? Старика, который одной ногой в могиле, ты называешь богом! И превозносишь врагов, которые пленили тебя».

Раздался торжественный и немного жутковатый глас водяного органа, которому вторил звук горна, и подпевали цимбалы. На арену высыпали несколько десятков пар молодых учеников ланисты из Капуи, которые развязали бой на деревянных мечах.

– Так всегда бывает в начале, – проговорил Флавий, не пропускавший общественных игр, где бы они ни проводились: в цирке, в театре или амфитеатре, – правда, до сих пор, как чужестранец, он наблюдал за поединками издалека, с самых верхних рядов.– Потом будет интереснее, – добавил он. И, в самом деле, потешная битва вскоре закончилась. Музыка стихла. Глашатай громко провозгласил, обращаясь в сторону императорской ложи:

– Поминальные игры в честь Гая Юлия Кесаря объявляются открытыми. Сегодня на арену выйдут двадцать пар гладиаторов из знаменитой школы ланисты Ботиата. Соревнования проводятся в два тура. Победители первого тура сражаются между собой. Правило простое – никакой пощады к поверженному противнику. В живых останется только один…

– А это что-то новое, – тихо проговорил Флавий. – Такого раньше не было! Что нас ожидает?

– Бойня, – мрачно отозвался Арминий. В это время на арене появилась первая пара гладиаторов: ретиарий с сетью и трезубцем и мурмиллон, вооруженный коротким мечом и щитом легионера, – у обоих из одежды только набедренная повязка с кожаным поясом. Первый бой оказался недолгим. Мурмиллон запутался в сети, удачно брошенной ретиарием, и тот нанес смертельный удар своим трезубцем, поразив грудь противника… Первую кровь, брызнувшую на песок амфитеатра, трибуны встретили ликованием. Гладиатор, которого звали Феликс, что значит «счастливый», тотчас сделался любимцем публики, а мертвое тело его поверженного противника, зацепив крюками, двое рабов поволокли с арены…

Картинки менялись как в калейдоскопе, попеременно окрашиваясь в багровые тона. На арену выходили бойцы разных народов: фракийцы, иллирийцы, сирийцы, – но кровь, что хлестала из их ран, была одного и того же цвета. Амфитеатр оглашался неистовым ревом толпы, которая всякий раз, как глашатай объявлял очередную пару гладиаторов, разделялась на два непримиримых лагеря, и каждый из них выкрикивал прозвище своего любимца. Трибуны дружно освистывали бойцов, проявляющих нерешительность, зато всякий удачный удар, достигший своей цели, приводил толпу в восторг. Гибель гладиатора одна половина зрителей встречала ликованием, другая – сдержанным молчанием и вздохами разочарования, которые доносились с верхних рядов, – оттуда, где сидели римлянки. И снова мертвое тело волокли с арены под неистовое улюлюканье публики.

– Гер-ма-нец про-тив Фра-кийца, – протяжно объявил глашатай.

– Сейчас будет поединок столетия, – заорал Флавий, стараясь перекричать ревущую толпу. – Обычно Германец решает исход поединка одним броском своего копья, но теперь у него опасный противник…

Арминий кивком показал, что услышал слова брата. В это время на арену вышли два воина-исполина.

– Это Германец! – прокричал Флавий, показывая на громадного широкоплечего бойца с вооружением галла: длинным копьем и громоздким щитом. Гладиатор обвел взглядом, исполненным презрения и ненависти, ряды зрителей, скандирующих его прозвище, и, к удивлению Арминия, не повернулся, как Фракиец, чтобы поприветствовать императора. Противник Германца был ему под стать: воин, славный многими победами на арене, столь же могучего телосложения и высокого роста, но лица его не было видно из-за шлема, украшенного изображением грифона. Поединок начался. Публика в амфитеатре замерла…

Германец метнул копье, но Фракиец ловко увернулся от него и, орудуя своим изогнутым мечом, двинулся на противника. Щит Германца принял на себя удар Фракийца, сам Германец попытался прорваться к своему копью, которое торчало посреди песков арены, однако противник помешал ему. Казалось, что судьба Германца решена, и публика единодушно желала ему смерти…

Слыша голоса толпы, Германец заревел, словно дикий затравленный зверь, рванулся вперед, бросил в своего врага тяжелый щит, – да с такой силой, что Фракиец рухнул наземь. Германец подхватил меч, выпавший из его руки, и молниеносным движением отсек ему голову… Публика на мгновенье растерялась, но тотчас заревела от восторга, и даже Кесарь удостоил победителя рукоплесканием. Германец сплюнул кровь и, подхватив копье, покинул арену…

Вскоре был объявлен часовой перерыв. Пока десять оставшихся в живых гладиаторов отдыхали и готовились ко второму туру, зрители обсуждали поединки, из которых более всего им запомнился бой Германца с Фракийцем, – главным образом, из-за его неожиданной развязки.

– Что ты знаешь об этом Германце? – спросил у брата Арминий.

– Вижу, тебя заинтересовали гладиаторы, – улыбнулся Флавий.

– Не все, а только он один, – парировал Арминий. – Так что ты о нем знаешь?

– Немного. Он не работает на публику, но его любят. Известно лишь только то, что он варвар из-за Рейна…

– Стало быть, наш соотечественник, – задумчиво проговорил Арминий.

– Теперь, когда ты стал римским гражданином, твое отечество – это Рим. Привыкай, брат, – сказал Флавий. – Сейчас, чую, начнется потеха. Настоящий бой! А после игр, брат, ты мне покажешь несколько приемов, которым научился в римской армии?

– Главный прием, который я усвоил, будучи здесь, в Риме, – это держать язык за зубами, – усмехнулся Арминий. – Впрочем, я помогу тебе, ведь ты брат мой, и с тобой мы связаны навеки кровными узами.

Братья обнялись и поклялись в вечной дружбе. Тем временем, солнце приближалось к высшей точке на небе, припекая головы зрителей. В полдень начался завершающий акт кровавой драмы. Битва, в которой на смерть схлестнулись пять пар гладиаторов…

Ретиарий, победивший в первом поединке, бросил сеть, но она соскользнула с круглого шлема секутора, и тот в ярости обрушился на врага, отчаянно защищающегося трезубцем. Арминий не сводил глаз с Германца, на которого, размахивая мечами, наступал воин-димахер. Копье, брошенное Германцем, пробило незащищенную грудь его противника, который рухнул в песок, захлебываясь кровью. Германец с одного удара оборвал его страдания… Ловко орудуя трофейными мечами, он двинулся на секутора, победившего в схватке с ретиарием (тот, лежа на песке, истекал кровью, а вскоре испустил дух).

Публика в тот день пресытилась кровавым зрелищем. Обыватели, запивающие дармовой хлеб дешевым вином, жадно следили за происходящим на арене, ловя каждое движение руки, наносящей решающий удар, наслаждаясь агонией проигравших в схватке. Над амфитеатром постоянно, словно раскаты грома, проносилось:

– Гер-ма-нец! Гер-ма-нец!

Секутору удалось выбить один из мечей у Германца, и теперь они бились на равных. Гремели короткие мечи, высекая искры на песок. Однако это продолжалось недолго. Меч Германца рассек мышцу на бедре секутора, и тот, взвыв от боли, рухнул на колени. Германец взмахнул мечом димахера, и голова, скрытая под круглым шлемом, отскочила в сторону… Толпа заревела от восторга при виде обезглавленного тела, извергающего фонтаны крови, которое качнулось и рухнуло в песок. Последний оставшийся в живых гладиатор, сопровождаемый смехом и поношениями зрителей, долго бегал по арене от Германца. Он рванулся, было, к воротам, которые вели в подземелье амфитеатра, но оттуда его погнали бичами и раскаленными прутьями. Когда Германцу надоело гоняться за этим человеком, лицо которого скрывал шлем, он пустил ему вослед копье…

Глашатай протяжным голосом объявил победителя игр. Германец, вытащив копье из тела павшего гладиатора, стоял с ним посреди залитой кровью и усеянной трупами арены, обводя взглядом зрительные ряды. Публика неистово скандировала его имя, но внезапно притихла, когда всеобщий любимец вдруг прокричал на своем родном наречии:

– Я – Тумелик, сын вождя бруктеров Ратибора, который отдал жизнь за свободу Германии. Будь проклят этот город! Да обрушат на него кару бессмертные боги! Да наступит день мщения!

Германец развернулся и внезапно метнул копье в сторону императорской ложи. В амфитеатре началась паника. Зрители повскакали с мест и, толкаясь, устремились к выходам, а Тумелик, увидев, что Кесарь не пострадал, заревел и, не глядя на бегущих к нему воинов, пронзил себя мечом…

Преторианцы в ярости кололи копьями варвара, который уже был мертв. Трибуны опустели. И только Арминий с Флавием стояли, глядя, как волокут тело героя…

Полгода спустя. Германия.

– Какие унылые места! – скривился от неудовольствия Флавий при виде торчащих из-под воды коряг посреди покрытого мхами и редкими кустарниками болота. – То ли дело живописные пейзажи Италии! Зеленые залитые солнцем луга, склоны холмов, усаженные виноградниками и оливковыми рощами… А здесь лишь непролазные топи, непроходимые леса да… рой комаров, – он махнул рукой, отгоняя назойливых насекомых.

– В наших краях, брат, есть своя прелесть. Ну-ка, постой, – Арминий осадил своего коня, спрыгнул на землю и скрылся из виду в зарослях кустарников. Он вскоре вернулся, держа в руках свой шлем, наполненный ягодой золотистого цвета. Флавий попробовал, и ему понравилось:

– Вкусно. Что это?

– А ты разве не помнишь? – вздохнул Арминий. – Твоя любимая морошка. Забыл, как мы детьми собирали ее на опушке Тевтобургского леса? Ты не столько собирал ягоду, сколько себе за щеки прятал, – рассмеялся он. Флавий улыбнулся:

– Да, были времена…

– Не правда ли, было хорошо тогда? – подхватил Арминий. – Мы не знали забот, мы не знали чужбины и жизни в плену!

– Не говори так, брат, – нахмурился Флавий. – Разве ты в чем-нибудь нуждался, будучи в Риме?

– Ты прав, Флавий, – усмехнулся Арминий. – У меня было все, кроме… свободы.

– Ты не был рабом, – возразил Флавий.

– Но и свободным я тоже не был, – парировал Арминий.

– Я себя пленником никогда не чувствовал, – упорствовал Флавий. – А если хочешь знать мое мнение – я благодарен Фортуне за то, что она подарила мне возможность прикоснуться к цивилизации.

Арминий, промолчав, оседлал коня, и они не спеша продолжили путь вдоль гряды невысоких холмов, поросших густым лесом. Флавий про себя вспоминал годы, проведенные в Риме, и сравнивал их с той порой своего детства, связанной с родной деревней. Впрочем, о том времени у него осталось совсем немного воспоминаний. Грязные лужи двора, по которым он любил шлепать босыми ножками, корыта, где возились свиньи, конюшня со стойлами, погрязшими в навозе. Еще всплывали в памяти громоподобные, приводящие в трепет звуки голоса строгого отца да полные слез глаза матери…

Одним словом, деревня представлялась какой-то неприглядной и очевидно проигрывала блистательному, величественному Риму с его грандиозными постройками, бесчисленными фонтанами и парками, утопающими в зелени садов.

– Мы не одни, – тихо сказал Арминий. Флавий, погруженный в себя, встрепенулся и начал озираться по сторонам.

– Пригнись, – крикнул Арминий. Тотчас легкий дротик, рассекая воздух, пролетел над его головой и плюхнулся в болото. Братья пришпорили своих коней и пустили их вскачь.

Множество варваров в звериных шкурах выбежало из леса и, ощетинившись длинными копьями, преградило дорогу всадникам. Кони, заржав, встали на дыбы. Флавий не удержался в седле и рухнул наземь. Он быстро вскочил на ноги и, выхватив длинный меч из ножен, рьяно приготовился к бою.

– Мы – сыновья конунга Зигмера, – прокричал на германском наречии Арминий, спешившись. – Что вы за люди? Из какого рода?

Германцы переглянулись, и один из них, которого Арминий принял за главного, выкрикнул:

– Сложите оружие, римляне, иначе вам не поздоровится!

– Что он сказал? – прокричал Флавий.

– Он хочет, чтобы мы сложили оружие, – пояснил на латыни для брата Арминий.

– Ни за что, – в ярости воскликнул Флавий.

– Брат, делай, что они говорят, – приказал Арминий и, достав свой меч, кинул его на дорогу, затем туда же бросил свой кинжал. Флавий нехотя последовал его примеру.

– Итак, братья, мы безоружны, – сказал германцам Арминий. – Теперь давайте поговорим.

– Не брат ты нам, римский холуй, – прокричал рослый германец и кивнул своим людям, которые тотчас кинулись на пришельцев, повалив их наземь и связывая им руки веревками.

Остаток пути братья прошли под конвоем. Варвары, захватив римское оружие и коней, гнали пленников перед собой.

– Да, не в меру гостеприимна германская земля, – не без иронии заметил Флавий.

– А что ты хочешь? Они видят в нас врагов, и в, общем-то, они правы, – вздохнул Арминий.

– Молчать, – заревел германец, толкнув в спину Арминия.

Они шли уже два часа, и солнце давно скрылось из виду. На небе появились первые звезды. Наконец, впереди показались огни селения, лежащего на холме и защищенного невысоким валом. Пленники прошли по деревянному мосту, перекинутому через ров, наполненный водой, и вступили за вал. Глазами, немного попривыкшими к темноте, Флавий разглядел длинные высокие дома германцев, разбросанные по всему холму в каком-то нелепом беспорядке.

«Варвары, – подумал про себя Флавий. – Жаль, если придется умереть от их рук, так и не послужив великому Риму».

В окнах некоторых домов мерцали огоньки. Вскоре появились какие-то люди с горящими факелами в руках, которые примкнули к своим сородичам, пришедшим с пленниками. Они что-то кричали, явно угрожая, но Флавий, успевший за десять лет жизни в Риме позабыть родную речь, разобрать их слов не смог. Пленники вступили на широкий двор, окаймленный со всех сторон хозяйственными постройками, откуда доносились свинячий визг и мычание коров. Германец, которого Арминий давеча принял за главного, подался вперед, и Флавий увидел, как он почтительно приблизился к статному старику, окруженному воинственной дружиною. Недолго они о чем-то говорили, потом старец подал знак рукой, и пленников подвели к нему. В свете факельных огней Флавий разглядел морщинистое лицо старика, украшенное седою бородою, а тот, в свою очередь, с любопытством рассматривал их и вдруг резко проговорил:

– Кто вы такие?

– Сыновья конунга Зигмера, – отозвался Арминий. – А вас я, кажется, знаю. Вы Сегест, друг моего отца, а это, стало быть, ваш сын Сигимунд, – вспомнил он, с улыбкой глядя на рослого германца.

– Сыновья Зигмера? – недоверчиво переспросил Сегест. – Да, были у него сыновья, но римляне много весен назад взяли их в заложники и увели в свою страну. Их давно уже нет в живых… А вы лжецы. Я хочу узнать, откуда вам известно обо мне?

– Все, что я сказал, правда! Римляне сохранили нам жизнь, – возразил Арминий.

– С чего это вдруг? – криво усмехнулся Сегест.

– Может, потому что мы им служим? – вмешался в разговор Флавий, вскричав на латыни.

– Вы служите Риму, – понял его слова Сегест. – Стало быть, вы предали родную землю и променяли наших богов на римских идолов… Зачем вы здесь?

– Мы посланы к вам от Кесаря Августа и его сына Тиберия с предложением о мирена выгодных для вас условиях, – сказал Арминий.– Если вы отвергните его предложение или убьете нас, земля херусков будет предана огню и мечу. Римским легионам под предводительством Тиберия уже покорились каннинефаты, аттуары и бруктеры. Я хочу, чтобы мой народ выжил, и потому заклинаю вас Одином – присягните на верность Риму…

– Ты вспомнил Одина? – заорал вдруг Сигимунд. – Ты, который продался Риму? – он ударил кулаком Арминия по лицу, но тот, сплюнув кровь с разбитой губы, усилием воли сдержался от выплеска гнева наружу.

– Успокойся, Сигимунд, – прикрикнул на сына Сегест и обратился к Арминию. – Если ты, который называешься сыном Зигмера, и в самом деле тот, за кого себя выдаешь, ты должен знать, что вопросы войны и мира у нас решают не вожди и старейшины, а вече племени, – до тех пор пока зинг не собрался, вы побудете у меня в гостях, – он подал знак своим людям, а сам скрылся из виду за дверями высокого дома.

Германцы потащили братьев со двора и столкнули их в глубокую яму.

– Варвары! – со злости выкрикнул Флавий, который больно ушибся при падении на твердую землю. Арминий поднялся на ноги и с тоской глядел сквозь опустившуюся решетку на звездное небо родной Германии. Вскоре они, утомленные трудным днем, заснули крепким сном.

Шепот и шорох разбудили Флавия, когда еще солнце не взошло. Сквозь сон раздавались голоса на германском наречии. Один из них принадлежал Арминию, другой был женским. Флавий протер глаза и вгляделся в темноту. Вскоре ему удалось различить силуэт девушки, которая через решетку о чем-то разговаривала с его братом. Из их беседы он понял лишь несколько слов. Девушка, увидев, что второй чужак проснулся, тотчас скрылась из виду. Арминий обернулся к Флавию, а тот спросил у него:

– Кто она?

– Ты разве не помнишь? Впрочем, как ты можешь помнить! Ты тогда был совсем крохой, – вздохнул Арминий. – Это дочь Сегеста, ее зовут Туснельда, – он улыбнулся. – Это та девочка, в которую я был когда-то влюблен. Мы были, конечно, детьми, но…

В этот момент над ямой снова нависла тень, и раздался девичий голос:

– Герман…

Арминий поднял глаза и встретился взглядом с Туснельдой.

– Лови, – тихо проговорила она и кинула вниз корзину, в которой был глиняный кувшин, наполненный ячменным пивом, и два крупных куска дичины. Братья, ничего не евшие со вчерашнего утра, накинулись на угощение, а девушка снова пропала из виду. Впрочем, Флавий не сразу прикоснулся к еде.

– Ты чего? Боишься, что мясо отравлено? – засмеялся Арминий. – Нет, мы им нужны. А что касается девушки, то я вообще не могу предположить, что она…

– Что, старая любовь не ржавеет? – усмехнулся Флавий и, выхватив из рук брата кувшин с пивом, жадно припал к нему губами.

На рассвете решетка поднялась, и в яму была спущена деревянная лестница.

– Вылезайте, – грубо крикнул германец. Это был раб Сегеста. Он препроводил пленников во двор своего хозяина. Несмотря на ранний час, двор был полон народа. И все что-то кричали, потрясая копьями и щитами.

– Что это они? – тихо спросил Флавий у брата.

– Тебе лучше не знать, – мрачно отвечал Арминий. Он оглядывал людей, окружающих Сегеста. И вдруг встретился взглядом с седовласым человеком, который стоял на пороге дома старейшины. Едва завидев пленников, этот человек побледнел и нетвердой поступью двинулся им навстречу.

– Отец? – сказал Арминий и громко завопил. – Отец! Артур, это наш отец!

Старик Зигмер подошел к своим сыновьям. В его глазах блестели слезы, и он что-то силился выдавить из себя, но его язык словно прилип к гортани. Толпа вдруг притихла, наблюдая за происходящим.

Сегест подал знак, и его люди развязали пленных. Флавий потер свои руки, свободные от веревок. Арминий обнял плачущего отца и сам не удержался от слез.

– Я думал, вы оба мертвы, дети мои, – говорил Зигмер, оглядывая сыновей. – Какие же вы стали большие! А почему молчит Артур? – он покосился на младшего сына, который стоял в сторонке.

– Потом объясню, отец, – сказал Арминий. – У нас еще будет много времени для разговоров, а пока я должен сообщить тебе главное.

– Герман, я все знаю, – помрачнел Зигмер. – Сегест говорил, зачем вы пришли…

– Да, отец, мы теперь служим Риму, – вздохнул Арминий. – Прости нас, если сможешь.

– О чем ты, Герман? Это я во всем виноват! Это я отдал вас в руки врагов, – повинился перед сыновьями Зигмер, пряча глаза от них. – Вы правильно все сделали, а я… едва не потерял вас…

В этот миг к ним подошел Сегест.

– Я рад, что всё прояснилось, – сказал он. – Вы, должно быть, голодны. Пройдемте в дом. Там все и обсудим. На трезвую голову дела у нас не принято решать.

Сегест, который был одним из старейшин племени херусков, вдруг переменился к пришельцам, и тех, кого по его приказу давеча бросили в грязную яму, теперь он, как самый радушный хозяин, посадил за стол по правую руку от себя. Женщины и рабы суетились, прислуживая гостям. Арминий, беседуя с отцом, украдкой то и дело поглядывал на Туснельду, успев при дневном освещении рассмотреть, какая она красавица. Встречая его взгляд, девушка смущенно опускала глаза. Кубки наполнились вином, которое в Германии было большой редкостью, и грянул раскатистый голос Сегеста:

– За тебя и твоих сыновей, Зигмер! Слава Одину – они живы!

– Слава Одину! – единодушно воскликнули германцы, сидящие за столом, и принялись разделывать жаренного на вертеле кабана. Флавий, глядя на то, как варвары рвут свою добычу на части, потерял аппетит. Он выпил еще вина и более ни к чему не притронулся.

– Герман, – обратился Сегест к Арминию, – ты в Риме был?

– Я там жил, – улыбнулся Арминий.

– И как там?

– Рим – это большой город (лат. urbis).

– А что такое «город»?

– Место, где всё – из камня, – немного подумав, отвечал Арминий. – Жилища, храмы. Там много людей и мало места, так, что они лепят свои дома впритык друг к другу. Оттого часто бывают пожары. В Риме много зрелищ и блудниц…

Германцы слушали его рассказ, затаив дыхание, а Арминий продолжал:

– Они часто устраивают гонки на колесницах в цирке, и каждый болеет за своего возничего. Даже не так – за цвет одежды, в которую он наряжен. Так, одни поклонники «белого», другие – «красного», третьи – «зеленого», четвертые – «голубого».

– А ты Кесаря видел? – спросил Сегест, внимательно выслушав Арминия.

– Не только видел, но и разговаривал с ним, – слабо улыбнулся Арминий. – Он мне пожаловал римское гражданство и всаднический перстень. Вот он, – он показал кольцо на пальце.

– Гражданство? – удивился Сегест. – Стало быть, ты теперь римлянин?

– Вроде того, – сконфуженно проговорил Арминий. – Но, клянусь богами, что жену себе я выберу из нашего племени, – он мельком взглянул на Туснельду и, как будто невзначай, проговорил. – Римлянки порочны и легкомысленны, а наши девушки – настоящие богини. За них и умереть нестрашно… Давайте выпьем за германских женщин! – провозгласил он, нетвердою рукою наливая вина в свой кубок. И тотчас залпом опустошил его. Видя, что гость уже созрел для откровенного разговора, Сегест приступил к главному:

– Итак, Герман, с чем вас послали римляне?

Арминий тряхнул головой, пытаясь понять смысл заданного вопроса, и, когда до него дошло, проговорил хмельным голосом:

– Они предлагают нам мир в обмен на нашу покорность, но… мы не должны поступаться нашими обычаями. Никому, – он громко выкрикнул это слово, так что все германцы обернулись к нему, – нас не победить! За свободу на смерть!

– Сынок, ты что? – удивленно проговорил Зигмер. Сегест усмехнулся про себя: да, вино развязывает языки.

– А что я? – повернулся к отцу Арминий. – Ах, да. Меня же послали сказать… – он быстро протрезвел и вспомнил, что следовало передать вождям херусков. – Вы должны сложить оружие, в таком случае – римляне вас пощадят и не вменят вам в вину мятежа. Кроме того, они восстановят разрушенную вами крепость на Везере вблизи ущелья, оставят там немногочисленный гарнизон, а сами пойдут дальше на восток – к Эльбе. Словом, они не посягают на обычаи племени, и власть старейшин останется такой, как прежде… Напротив, обещают нам приобщение к благам своей цивилизации, но только если мы сами того захотим и обеспечим безопасность торговцам, которые придут в их города на Везере и Липпе.

Два дня спустя при свете полной луны все взрослые мужчины племени херусков собрались на опушке священной дубравы в окрестностях Тевтобургского леса. Старики сидели на пеньках, молодые дружинники, не выпуская из рук щиты и копья, рассаживались на траве рядом со своими смелыми предводителями. Толпа, гудящая как потревоженный улей, притихла, когда колесница, запряженная белоснежными лошадями, выехала из священной дубравы, и правивший ею жрец племени воскликнул:

– Я просил богов, и они послали нам знамение. Боги повелевают нам остановить кровопролитие и до времени спрятать щиты и копья, завещанные нам предками!

В ту ночь после бурного обсуждения и, несмотря на недовольные молодые голоса, собрание племени приняло решение о мире. Римские легионы вскоре вошли в земли херусков. Вожди племени принесли в римский лагерь, разбитый на холме вблизи Везера, оружие, бросив его к ногам Тиберия, который немногим ранее был усыновлен Августом и тотчас отправлен им в поход на непокорных варваров. Легионы под командованием Тиберия, почти не встречая сопротивления, в последующие годы дошли до Эльбы, и им была основана новая провинция – Германия. Единственное племя, которое еще не склонилось перед могуществом Рима, были маркоманны, возглавляемые вероломным Марободом, который правил в землях за Дунаем, называемых Богемией.

Империя готовилась нанести новый решающий удар по варварам, но получила его сама, – с той стороны, откуда совсем не ждала, и этот внезапный удар едва не обрушил железного римского истукана в пропасть, на свалку истории.

Каппадокия. Два года спустя.

Первый луч восходящего солнца осторожно заглянул в крохотную комнату, где на жестком тюфяке, завернувшись в плащ, спал Гай Лонгин. За последние годы он заметно осунулся, его голова поседела, как и бородка, с которой он не расставался. Солнце своей ладошкою пощекотало его лицо, но Лонгин, видя сладкий сон, позвал ласково: «Кассандра», – и, вцепившись в подушку, еще сильнее захрапел.

Он проснулся лишь тогда, когда в окно хлынул поток яркого режущего света. Открыв глаза, Лонгин тотчас зажмурился и повернулся к стене, с недоумением глядя на пустую помятую постель. Пробуждение обернулось горьким разочарованием. Увы, Кассандра осталась лишь в его воспоминаниях, которые часто тревожили его ночами. Но к досаде примешалось еще и раздражение, когда он вспомнил, что было в этой комнате накануне вечером. Он скинул плащ, прикрывавший его обнаженный торс, и лихорадочно принялся искать деньги. Но мешочек с серебром как сквозь землю провалился.

– Воровка! – в ярости вскричал Лонгин и выбежал из номера, располагавшегося на втором этаже трактира. В коридоре было пусто и тихо. Тогда он вернулся назад и поспешно оделся. После чего спустился вниз, в таверну, где у стойки между подвешенными к потолку колбасами нашел хозяйку заведения, и приступил к ней с расспросами:

– Где та женщина, которая была в моем номере? Где эта проклятая воровка?

– Вам лучше знать, с кем вы спите, – неучтиво отозвалась хозяйка.

– Это ты мне ее подсунула. Отдавай деньги, мерзкая гадина, – Лонгин грозно двинулся на хозяйку, та перепугалась и позвала на помощь слуг. Вскоре появились двое громил с дубинками. Лонгин улыбнулся: «Наконец-то! Только вас, приятели, я и ждал». И началась потеха… Через минуту он обоих выкинул из трактира на улицу. И хотел, было, снова приступить к хозяйке. Да той и след простыл!

Тогда он вышел во двор, запряг свою лошадку, а на повозку погрузил то, что нашел в таверне: кувшины с вином, бычьи кишки, напичканные фаршем, куски вяленого мяса, – и поспешно выехал из города.

– Где деньги? – спросила Корнелия у сына.

– Нет денег, – не глядя на мать, отозвался Лонгин.

– Я еще раз повторяю свой вопрос: где деньги за вино и оливковое масло, что ты отдал перекупщикам?

– А я снова отвечаю – нет денег, – упрямо заявил Лонгин.

– Как нет? – побледнела Корнелия.

– Вот так. Потерял.

– Потерял? – рассердилась Корнелия. – Не лги мне, Гай. Лучше признайся – опять проигрался?

– Нет, не проигрался, – возразил Лонгин.

– Значит, на потаскух потратил? – спросила Корнелия и, поскольку Гай промолчал, решила, что права. – Говорила я – не связывайся с блудницами, они тебя до добра не доведут. Та женщина тебе жизнь испортила, а ты так ничему не научился…

– Не смей, – заревел вдруг Лонгин. – Не смей так говорить о Кассандре. Она подарила тебе внука и отдала жизнь свою…

Корнелия побледнела, ей вдруг сделалось страшно, как бывало всякий раз, когда сын напивался, а в последнее время это случалось часто. Она обернулась и увидела маленького Гая, отрока семи лет отроду, который боялся подойти и поприветствовать отца.

– А ты что тут стоишь? – заорал на сына Лонгин. – Взрослые разговоры подслушиваешь?

– Я… я, – покраснел мальчик. – Только хотел…

– Где Филон? Где этот бездельник? – крикнул Лонгин и, когда появился грек, накинулся на него. – Ты почему не следишь за ребенком? Разве тебе не было поручено его воспитание? – он схватил палку и замахнулся ею на раба, который зажмурился и втянул голову в плечи, но вдруг передумал его бить и лишь торжественно объявил. – С этого дня я сам займусь его воспитанием!

Свою угрозу он тотчас начал претворять в жизнь и привел сына в ларарий, где рядом с нишей, в которой стояли статуэтки домашних богов, была другая ниша – с посмертными масками рода Кассиев, вывезенными из Рима во время гражданской войны.

– Смотри – кем были наши предки! – воскликнул Лонгин. – Всадники, сенаторы, народные трибуны, консулы! И помни! Никогда не забывай об этом! И будь достоин великого имени Гая Кассия Лонгина. Ты меня понял? – он гневно сверкнул глазами на сына.

– Да, отец, – тихо проговорил отрок.

– Не слышу!

– Да, отец, – громче сказал мальчик.

– То-то же! Кстати, ты знаешь, почему наш великий предок Гай Кассий удостоился прозвища «Лонгин», что значит длинное копье?

– Нет, отец, – отвечал отрок, дрожа от страха.

– Он, будучи всадником, метал копье на целый стадий и одним своим броском нередко определял исход боя. Враги трепетали перед ним и обращались в паническое бегство при одном его появлении, – в общем, отец рассказывал сыну сочиненную им самим легенду, думая про себя, что ложь бывает поучительной и не лишней в деле воспитания юношества. – Скоро, – добавил он, – ты возьмешь в руки пиллум легионера, и я хочу, чтобы ты…

Лонгин не закончил свою мысль, потому что в этот миг в помещение, шурша платьем, вошла Корнелия. Она с жаром возразила сыну:

– Гай не станет солдафоном. Он пойдет по гражданской стезе и будет магистратом в Риме.

– Да, сынок, слушай больше сказки бабушки Корнелии, – ехидно усмехнулся Лонгин. – Она умеет их сочинять!

– Между прочим, Гай преуспевает в грамматике, – заметила Корнелия и кликнула раба. – Филон, поди-ка сюда…

Грек пришел и начал уверять, что его ученик «все схватывает буквально на лету». Маленький Гай в этот миг густо покраснел и опустил глаза.

– А чем вы сейчас с ним занимаетесь? – спросила Корнелия.

– Разбираем «Илиаду», – отвечал Филон. – Уже дошли до того места, где Ахилл…

– Ладно, – махнула рукой Корнелия. – Ступай, Филон, и помни – за моего внука ты отвечаешь головой. Подготовь его как следует. Начни обучать его риторике. Ступай и ты, мой милый, – она улыбнулась внуку, – нам с твоим отцом надо еще кое-что обсудить…

Едва раб с мальчиком вышли, Лонгин заговорил первым:

– Не начинай, мама…

– Гай, я из кожи лезу вон, чтобы мы вернулись в Рим, чтобы твой сын выбился в люди. Сорок лет, Гай, – всю свою жизнь я коплю деньги. Я по крохам собираю состояние, которое позволит нам вернуть потерянное. Наше положение в римском обществе. О, боги, через сколько унижений мне пришлось пройти за это время! А что сделал ты?

– Между прочим, мама, – вспылил Лонгин, – я двадцать лет кровь проливал за Рим!

– И чего ты добился своим героизмом? – усмехнулась Корнелия. – Что ты приобрел? Богатство, славу, власть? С тех пор как умер твой дед, стараниями которого ты получил гражданство… Он был на все готов ради тебя! Отправился в Рим опальный, кланялся в ноги друзьям Кесаря. Ты не представляешь, через сколько унижений довелось пройти этому благородному человеку! И все ради тебя, для того, чтобы мы когда-нибудь смогли вернуться и вернуть то, что нам принадлежит по праву. Понимаешь ты это?

– Да понимаю я, мама! Но что ты от меня хочешь? Зачем ты меня терзаешь? – воскликнул Лонгин, отвернувшись в сторону. Корнелия подошла к нему и коснулась его плеча:

– Сынок, ты знаешь, как я люблю тебя и Гая. Прошу – займись, наконец, делом…

– Каким делом, мама? – возмутился Лонгин. – Торгашество ты называешь делом? Я – Гай Кассий Лонгин. Во мне течет кровь Кассиев и Корнелиев! Мои предки…

– Всё так, милый мой, всё так, – прослезилась Корнелия. – Но пойми – мы слишком много теряем, сдавая продукцию перекупщикам. Мы гораздо больше приобрели б, если бы…

– Об этом не может быть и речи. Я не замараюсь в торгашестве. Никогда! О, боги, за что мне всё это! – завопил Лонгин и бросился в подвал, где он часто скрывался, поругавшись с матерью, и где находил самое желанное – забытье. И теперь он с горя откупорил кувшин и, припав к его горлышку губами, жадно начать пить, изрядно проливая вино на свою тунику. Внезапно в подвале, где царил полумрак, Лонгин увидел нечто, что привело его в неописуемый восторг. Вскоре он вытащил из темноты на свет божий чучело, обряженное в парфянскую распашную одежду вроде халата, и бросился искать мальчика. Гая он нашел во внутреннем дворике, в затененной виноградными лозами беседке, где они с Филоном занимались грамматикой.

– Да забудь ты этих Приамов и Гекторов, – весело проговорил Лонгин. – Пойдем лучше займемся делом, которое тебе точно пригодится.

Отец с сыном взобрались на возвышенность, с которой открывался вид на всю округу. Вдали возвышались каменные грибы, высеченные ветром из известняка, совсем рядом несла свои шумные воды местная речушка, в ложбинах расстилались пашни, и зеленели виноградники, разбитые на залитых солнцем склонах холмов. Пока мальчик любовался красотою здешних мест, его отец, тем временем, был занят – ставил чучело, закапывая его шест в землю.

– Что это? – удивился отрок, обратив внимание на странные приготовления своего отца.

– Это, сынок, – улыбнулся Лонгин, – злой парфянин, который много лет назад обучал меня воинскому ремеслу.

Глаза отрока округлились от изумления:

– Это как?

– Смотри и учись, пока я жив, – усмехнулся Лонгин и, выхватив деревянный меч, нанес пару ударов по чучелу, которое вдруг завертелось, размахивая своими широкими руками.

– Здорово! – восхитился отрок. – Я тоже так могу!

– Конечно, можешь. Ты всегда должен верить в себя, в свои силы. Лови, – крикнул Лонгин, и маленький Гай поймал деревянный меч на лету. – Неплохо, – он некоторое время глядел на то, как сын управляется с чучелом, а потом покачал головой. – Гай, так не пойдет. Запомни главное. Меч – это продолжение твоего тела. Держи его крепко и сам твердо держись на ногах. Все движения должны быть плавными…

Лонгин подхватил с земли второй деревянный меч и, пригибаясь, преподал сыну пару уроков. Он явно поддавался, но под конец все равно обезоружил Гая. Отрок, выронив меч и получив удар по руке, взвыл от боли. Слезы брызнули из глаз его.

– Не реветь! – заорал Лонгин. – Не смей. Успокойся. Терпи боль: она будет верным спутником всей твоей жизни. Привыкай… Пойдем.

Они отошли на несколько десятков шагов назад, Лонгин остановился и сказал, не глядя на заплаканное лицо сына:

– Легионер должен уметь не только драться на мечах, но и метко бросать копье. Смотри, как это делается, – он метнул короткий дротик, который, молнией преодолев расстояние до чучела, порвал его одежду и исчез в зарослях кустарников.

– Теперь твоя очередь, – сказал Лонгин, подавая сыну второй дротик. В этот миг внезапно налетел ветер, который сорвал с парфянина его халат и унес его прочь, обнажив высокий шест с перекладиной. Отрок прицелился и метнул копье, которое угодило прямиком в перекрестие.

– Неплохо. Весьма неплохо, – проговорил удивленный Лонгин. – Молодец.

– Отец, – сказал раскрасневшийся отрок, – я хочу быть похож на нашего великого предка, который первым удостоился прозвища Лонгин.

– Молодец, Гай, – похвалил сына отец. – Молодец, что запомнил. Никогда не забывай, кто твои предки.

– Я не забуду, отец.

– Верю. Ты… – Лонгин подошел к тому, что осталось от чучела, и выдернул дротик. Вдруг на месте шеста с перекладиной вырос огромный крест. И Лонгин увидел повешенного на нем человека, увенчанного ободком из колючего терна. Копье проткнуло обвисшее тело, и из него хлынули кровь и вода… Он отпрянул назад и протер глаза, отгоняя прочь наваждение:

– На сегодня довольно, – сказал Лонгин. – Идем домой.

Отец и сын шли по берегу реки и впервые тихо, спокойно и непринужденно беседовали.

– Ты плавать умеешь?

– Нет, отец.

– Я займусь с тобою на днях.

– Хорошо. Я буду стараться… А ты с парфянами дрался, отец?

– Нет, не приходилось. Сейчас у нас с ними мир. Я воевал с германцами, паннонцами, иудеями, арабами… Словом, всех не перечесть.

– А ты командовал людьми?

– Я был начальником когорты, а в когорте от пятисот до тысячи человек.

– Целая тысяча! Вот это да!

– Это еще что! В легионе бывает до десяти тысяч человек. И это не считая вспомогательных войск и конницы, которые прикрепляют к легиону.

– И как же такой массой людей можно управлять? – удивлялся отрок.

– Вот вырастишь, поступишь на службу и узнаешь. Ты всё узнаешь. Главное – понять, что ты хочешь на самом деле, к чему стремиться. А, раз увидев свою цель, иди к ней и ничего не бойся!

– Я хочу, как ты, быть воином и разгромить парфян.

– Это похвальное рвение, сынок, – улыбнулся Лонгин.– Помни, хотя ты и живешь в Каппадокии, ты гражданин Рима, а это высокое звание ко многому тебя обязывает. Рим – не просто город, это идея! Идея великой державы, которая покорила весь мир… ну, или почти весь мир.

Так, разговаривая, они не заметили, как пролетело время. Солнце клонилось к закату. Подходя к вилле, они издали увидели, что к воротам дома подъехал всадник на гнедом коне.

– Кто же это может быть? – подумал Лонгин и двинулся вперед, ускоряя шаг. Всадник спешился и обернулся в его сторону. Лонгин, приглядевшись, не поверил своим глазам:

– Неужели? Марк?

Вскоре он убедился, что не ошибся, и поспешил навстречу старинному другу.

– Принимай гостя, хозяин, – широко улыбался Марк Деций.

– Дружище! – просиял Лонгин. Ему показалось мало крепкого мужского рукопожатия, и в порыве нахлынувших эмоций он обнял своего боевого товарища, вместе с которым ему довелось столько всего пережить.

– Полегче, командир, – мрачно усмехнулся Деций.

– Что, старые раны тревожат? – догадался Лонгин.

– Да есть немного…

– Ты, верно, устал с дороги? Ну, идем в дом. Слуги баню истопят. Попаришься. Отдохнешь.

– А это что за явление? – обратив внимание на идущего позади отрока, осведомился Деций.

– Мой сын, – улыбнулся Лонгин.

– Гляжу, командир, ты в увольнении даром времени не терял!

– Видел бы ты, как он метко бросает копье…

– Охотно верю. Иначе и быть не может у сына столь славного командира когорты, каким мне запомнился Гай Кассий Лонгин. Подойди ко мне, воин, – кивнул мальчику Деций.

Отрок робко приблизился, глядя снизу вверх на великана в пурпурном плаще и кровавой тунике.

– Как зовут тебя? – спросил Деций.

– Гай, – отозвался мальчик.

– А я Марк. Ну, здравствуй, Гай Кассий Лонгин Младший.

– Здравствуйте.

– Нет, приятель, так не пойдет. Давай сюда свою пятерню, – я покажу, как здороваются настоящие мужчины, – он схватил мальчика за запястье и легонько сжал его руку. – Вот так приветствуют друг друга легионеры! А ты хочешь быть легионером?

– Да. Я мечтаю об этом.

– В таком случае тебе придется немного поработать над собой, чтобы набрать мышечной массы, – заметил Деций, с улыбкой оглядывая худенькое тело мальчика.

– Чтобы выжить на войне, Марк, – вмешался в этот разговор Лонгин, – одной горы мускул недостаточно. Нужно еще, чтобы была, как минимум, голова на плечах, а с этим у Гая все в порядке…

– С тобой не поспоришь, командир, – усмехнулся Деций и, когда они прошли во двор, увидев свисающие сверху виноградные гроздья, присвистнул от удивления. – Кудряво живешь!

Лонгин кликнул раба, приказав тому позаботиться о жеребце, на котором прискакал Марк, и повел своего гостя в дом.

Пока слуги готовили баню, хозяин и гость возлежали в триклинии. Марк угощался гроздьями спелого винограда и рассказывал, что привело его в столь далекие от Антиохии края.

– Как там поживает наш Железный легион? – осведомился Лонгин, разливая вино по кубкам. – Все по-старому или что-то новое появилось? Война не предвидится?

– Неспокойные времена настали нынче! – отвечал Деций и, отведав вина, добавил. – В Иудее новый мятеж, вызванный переписью, но главные известия сейчас приходят из Рима…

– И какие? – взглянул на Марка Лонгин.

– Я так и знал, что ты еще ничего не слышал.

– До нашей глубинки новости идут месяцами, а то и годами, – усмехнулся Лонгин. – Так что там в Риме стряслось?

– Случилось это не совсем в Риме, но вызвало, судя по всему, небывалый переполох в Городе. Вспомогательные войска восстали в Иллирике. Вслед за ними полыхнула вся провинция. Говорят, что в рядах бунтовщиков уже воюет до двухсот тысяч мужчин…

Лонгин задумался:

– Постой… В Иллирике я бывал. Там проходит граница с Нориком. Оттуда же рукой подать до Италии!

– Да, командир, ты прав. Ходят слухи, что мятежники движутся на Рим. Не знаю, так ли это. Но говорят, что они уже вторглись в Македонию…

– А что же сенат? – возмущенно проговорил Лонгин. – В Риме думают что-нибудь предпринять?

– Я не знаю, о чем думают сенаторы. Они, как ты понимаешь, не докладывают мне. Со слов легата выходит, будто бы по распоряжению Кесаря на службу стали призывать вольноотпущенников…

– Кого? – удивился Лонгин. – Вчерашних рабов, ущемленных в правах? Значит, все так плохо?

– Похоже на то, – мрачно отозвался Деций. – И вот еще что. Кесарь созывает ветеранов. Это мне доподлинно известно. Именно поэтому я и прискакал сюда, командир.

– Командир, – усмехнулся Лонгин. – Какой я тебе командир? Ты, небось, уже перещеголял меня? В трибуны выбился?

– Пока что только примипил7.

– Поздравляю, Марк. Хвала богам! Я еще тогда, в Ерушалаиме понял, что ты далеко пойдешь.

– Да, мой отец, простой римский сапожник, и не мечтал о том, что его сын будет первым среди кентурионов Железного легиона. Но, думаю, он больше бы обрадовался, если бы я пошел по его стопам…

– Каждому – свое! – задумчиво проговорил Лонгин. – Итак, ты точно знаешь, что Кесарь вызывает ветеранов?

– Да. Эти сведения подтверждают мои знакомые и друзья из Антиохии. Они недавно отправились в Рим.

– А что легион? Он разве останется в Сирии в то время, когда Италии грозит столь великая опасность?

– На сегодняшний день нет приказа на переброску легиона в Иллирик. Но все может измениться в любой момент. Так что мне удалось вырваться лишь на несколько дней, а завтра я уже возвращаюсь. Впрочем, в Иудее все еще неспокойно и, хотя мы не принимаем участия в этой кампании, но… – Деций красноречиво умолк и, сделав паузу, добавил. – К тому же не знаешь, чего ожидать от варваров из Парфии. Так что вряд ли нас потревожат в ближайшее время. Ну, а ты, командир, что думаешь делать? Вернешься на службу или, быть может, нашел себя на гражданке?

– Столько лет прошло, Марк, – вздохнул Лонгин, – как я вышел в отставку…

– Стало быть, не вернешься?

– Да ты что?! Разве я могу остаться на этой проклятой вилле, когда моей стране грозит опасность? Ты за кого меня принимаешь, Марк? – проговорил Лонгин, слыша у себя за спиной знакомое шуршание женского платья.

Рим. Те же дни.

Вот уже полгода, как Город жил в состоянии войны, самой страшной со времен борьбы с Ганнибалом. Правда, враг еще не вторгся в Италию, но многие жители, в особенности среди знати, или бежали из Рима, или помышляли о бегстве, продумывая пути отступления. Город заметно опустел. Прежде шумные форумы, где всегда толпился народ, теперь были малолюдны. В базиликах лишь изредка слышались голоса спорящих. Тяжбы многие граждане решили отложить до лучших времен. Владельцы таверн считали убытки – так мало стало посетителей. Зато римские храмы были полны народа. Горожане, как во времена Второй пунической войны, давали обеты, молились и не скупились на жертвы богам. Люди никогда так не верят в бытие потусторонних сущностей, как перед лицом грозящей им опасности!

Август, исправно исполняя обязанности великого понтифика и регулярно присутствуя на религиозных церемониях, на людях являл собой пример мужества и непоколебимой стойкости. Лишь однажды, на заседании сената, он проявил слабость и поддался всеобщей панике, вызванной размахом восстания.

– Римские граждане в Иллирике уничтожены, торговцы перебиты; истреблено большое количество вексилляриев, варварами занята Македония; все и повсюду опустошено огнем и мечом… – голос Августа дрожал и часто прерывался. – Через десять дней, если не быть настороже, враг может оказаться в поле зрения города. Отцы-сенаторы, над Римом нависла угроза, страшнее которой не было со времен борьбы с Карфагеном. Каждый добропорядочный гражданин должен внести свой вклад в разгром опасного противника…

Тиберий, который во главе легионов выступил в поход на маркоманнов, вынужден был заключить мир с Марободом и вернуться назад, чтобы не подпустить бунтовщиков к Италии. Вскоре было наспех собрано войско из плохо обученных рабов, отпущенных на свободу. Отовсюду: из Италии и провинций, – призваны ветераны. Впрочем, этих мер оказалось недостаточно. Все последние месяцы правитель великой державы, которая оказалась бессильной подавить мятеж дикарей, получал одно известие хуже другого. Очередное донесение из Иллирика привело его в ярость. Август призвал свою жену и, когда Ливия Друзилла явилась в дом своего мужа, сказал ей, протягивая письмо, в котором намеренно оторвал концовку с подписью:

– Прочти, что вытворяет твой сын.

– С некоторых пор, Тиберий – и твой сын, – мрачно заметила Ливия и прочла следующее: «В один лагерь было стянуто десять легионов, более семидесяти когорт и более десяти тысяч ветеранов, большое число добровольцев, множество фракийских всадников, так что все войско приняло такие размеры, каких оно не имело нигде и никогда после гражданских войн. Все испытывали радость, связывая с численностью надежду на победу. Но Тиберий Кесарь, руководствуясь какими-то одному ему понятными соображениями, спустя несколько дней приказал распустить войско, объявив, что им невозможно командовать из-за его величины. Он отпустил всех туда, откуда они пришли, а сам в начале зимы вернулся в Сисцию и разместил свои войска в зимних лагерях».

– От кого письмо? – осведомилась хитроумная женщина.

– Это надежный источник, – уклончиво отвечал Август.

– Не сомневаюсь, но как можно доверять анонимным доносам?

– Ливия, я тебя позвал не для того, чтобы обсуждать моих осведомителей, а за тем, чтобы услышать твоего совета.

– Хочешь знать моего мнения? – улыбнулась Ливия. – Слушай. Я, конечно, не полководец и, как женщина, в военном искусстве мало что понимаю. Но если мой сын, – а у него огромный опыт ведения боевых действий, – так поступил, значит, на то у него были веские причины. Мог ли он положиться на тех солдат, которых ты ему послал? Половина из них – вчерашние рабы, которые при первом же появлении неприятеля: либо разбегутся, либо перейдут на его сторону. Полагаю, что Тиберий исходил именно из таких соображений.

– Твой сын, – снова сказал Август, делая упор на слове «твой», – человек весьма непредсказуемый. Что у него в сознании творится, ведомо лишь одним богам! То он отправляется в добровольное изгнание, то ему всюду мерещатся наемные убийцы, то теперь распускает войска. Делает, что ему вздумается… Нет такому человеку доверия. Он не справляется. Я отзываю его…

Несмотря на просьбы жены «не делать этого», Август остался непреклонен,– на очередном заседании сенаторы единодушно проголосовали за его предложение. В Иллирик было решено направить консула Марка Лепида, внука триумвира, который должен был сменить Тиберия.

– А теперь, отцы-сенаторы, – довольный итогами голосования, снова заговорил престарелый Август, – мы должны принять еще одно важное решение. Пока мятеж в Иллирике не подавлен, наша первоочередная задача – не допустить его распространения на другие провинции, в первую очередь, это касается Германии, где совсем недавно были волнения… Нам нужно направить туда наместником надежного человека. Я предлагаю кандидатуру Публия Квинтилия Вара, который был проконсулом в Сирии и имеет богатый опыт в управлении провинциями… Вар, друг мой, поднимись, чтобы тебя все видели.

Грузный Вар оторвался от своего седалища, горячо поблагодарил принцепса «за добрые слова» и обратился к коллегам:

– Отцы-сенаторы, вы можете не сомневаться – в случае моего назначения на эту должность я оправдаю оказанное мне вами высочайшее доверие.

После столь лестной рекомендации Кесаря, первым, как всегда, высказавшего свое слово, голосование сенаторов являлось пустой формальностью. Квинтилий Вар был назначен наместником провинции Германия.

Из курии Август вышел в сопровождении Вара, и они вместе направились на Капитолий – принести жертвы римской триаде: Юпитер, Юнона и Минерва. Гадания, которые провели авгуры в тот день, сулили удачу. Птицы летали с нужной стороны, а цыплята, которых, к слову сказать, не кормили несколько дней, едва выйдя из клетки, набросились на рассыпанные перед ними зерна…

С Капитолийского холма торжественная процессия перешла на Палатин, где сенаторы принесли жертвы в храме Аполлона. После всех этих ритуальных церемоний Август с Варом уединились во дворце, где без посторонних глаз обсудили ряд вопросов, касающихся вверенной новому наместнику провинции.

– Тесно работай с местной элитой, преданной нам, – поучал своего назначенца Август. – Есть такой германец по имени Арминий, сын вождя херусков, благодаря которому нам удалось без кровопролития покорить ряд племен за Рейном. Это проверенный человек. На него ты вполне можешь положиться…

***

Лонгин прибыл в Рим слишком поздно, когда легион, сформированный из ветеранов, уже выдвинулся в Иллирик на соединение с войсками Тиберия Кесаря. Зимнее небо Италии хмурилось, грозя пролиться слезами дождя. Лонгин был мрачен словно туча, которая нависла над Городом.

«Я не успел. Столь далекий путь проделан напрасно. Здесь я никому не нужен», – с такими мыслями Лонгин зашел в первый попавшийся кабак и, сев за стол, заказал вина. Принесенный кувшин с церейским он опустошил за считанные мгновенья, но вино почему-то не возымело обычного действия. На душе у Лонгина было, по-прежнему, хмуро и пасмурно. И чем больше он пил, тем хуже ему становилось.

– Что за пойло ты мне подаешь? – взревел Лонгин на девицу, принесшую очередной кувшин. – Клянусь богами, это вода, а не вино!

– Это разбавленное вино, – возразила девица. – А если вам что-то не нравится…

– Принеси мне настоящего вина, а то, клянусь Марсом, я все здесь разгромлю.

– Сначала рассчитайтесь за уже выпитое, – потребовала девица.

– Да, подавись ты, дура, своими деньгами, – крикнул Лонгин и швырнул на пол серебряный денарий. Девица нагнулась, поднимая монету. Лонгин ненароком увидел ее оголившийся зад. Он тотчас воспылал желанием и услышал голос, который подсказал ему:

– Давай, действуй. Она просто шлюха…

Лонгин поднялся со своего места и, оглядев пустое помещение таверны, двинулся на нее. Но внезапно перед его глазами вырос огромный крест, на котором висел распятый человек в терновом венце. Лонгин остановился, тряхнул головой и… посмотрел вослед уходящей служанке. Он вернулся на прежнее место. Новое вино, принесенное ею, наконец, возымело действие, и Лонгину стало весело. Он даже разговорился с официанткой, предлагая ей подняться в номера.

– Рано еще, – улыбалась девица. – Я здесь одна. Клиентов обслуживать надо. Если вдруг кто придет…

– Красавица, обслужи сначала меня, а я хорошо заплачу тебе, – уговаривал ее Лонгин.

Девица колебалась, но вдруг створки двери распахнулись, и в таверну вошел незнакомец в темном плаще с капюшоном на голове. Он сел за стол, и девица тотчас подскочила к нему, принимая заказ. Потом она исчезла в подвале и почему-то долго не появлялась. Лонгин спокойно допивал свое вино и мысленно проклинал незнакомца, который помешал ему весело провести время с девчонкой.

– Я, кажется, не вовремя, – усмехнулся тот и скинул капюшон с головы. Лонгин не обратил внимания на его слова и даже не взглянул в его сторону.

– Ветеран, не так ли? Отстали от своих? – осведомился незнакомец.

– Вы с кем разговариваете? – злобно прошипел Лонгин.

– Вообще-то, кроме нас двоих, здесь больше никого нет, – заметил незнакомец.

– Кто ты такой? – сквозь зубы процедил Лонгин, удостоив того презрительным взглядом. Он увидел обычное ничем не примечательное римское лицо с орлиным профилем, гладко выбритое и весело улыбающееся.

– Меня зовут Луций Элий Сеян, – представился незнакомец. – Я трибун преторианской когорты.

– Преторианец? – недоверчиво переспросил Лонгин. – Что ж тебя привело в эту богом забытую харчевню, преторианец? Вам что, урезали жалованье? – он громко рассмеялся.

– А мне нравится бывать в таких местах, – заявил Сеян. – Сюда приходят разные люди, и у каждого свои проблемы. Весьма любопытно выслушивать чужие рассказы, угадывать мысли, желания…

– Это что ж, ты сюда приходишь по долгу службы? – криво усмехнулся Лонгин.

– В общем, да.

«Я так и знал. Они шпионят за населением, – подумал про себя Лонгин. – Иначе за что можно получать такие деньги, которые легионерам и не снились?!»

– Да, легионерам приходится нелегко, – словно угадав мысли Лонгина, кивнул преторианец. – Особенно ветеранам, которые не могут найти себя в мирной жизни…

Лицо Лонгина перекосилось. Он начинал трезветь. В это время преторианец подошел и сел за стол напротив него.

– Вас кто-то послал? – спросил Лонгин, вглядываясь в черты лица собеседника. – Откуда вы знаете обо мне?

– А что знаю? – усмехнулся преторианец. – Стало быть, я угадал, что вы ветеран, который лишился последней надежды вернуться на службу… Поверьте, много сейчас таких людей бродит по Риму. И я хочу вам помочь!

– С чего вдруг такая забота от трибуна преторианской стражи? Вы даже не знаете меня!

– Ну, кое-что я о вас знаю. Судя по внешности, манерам и возрасту, вы служили в армии и некоторое время назад вышли в отставку. Вы явно прибыли издалека, раз не успели к формированию легиона ветеранов. Весьма вероятно, что с Востока…

– Почему именно с Востока, может, из Испании?

– Вас выдает произношение. В Испании так не говорят.

– Ну, допустим, и что с того? Вам-то что за дело?

– Да мне все равно, а вот нашей империи нужны такие люди, как вы, старые вояки, ветераны!

– Империя? Не понимаю. У нас ведь республика!

– Бросьте, – усмехнулся Сеян. – Все вы прекрасно понимаете. Старой доброй республики больше нет. Ее последние защитники пали на поле вблизи Филипп. Вам ли не знать об этом?

Лонгин заметно побледнел. Ему отчего-то стало не по себе и хотелось только одного – как можно скорее бежать отсюда, но он не мог и двинуться со своего места. А его собеседник продолжал:

– Итак, друг мой, слушай меня внимательно. Император велел собрать еще один отряд из ветеранов и направить его в Германию вместе с новым наместником Квинтилием Варом. Ты, как мне известно, был трибуном когорты, в этом же ранге вновь призываешься на службу. В Германии твоя когорта вольется в состав XVIII легиона, – проговорил он, вставая с места. – Да, и мой тебе совет, уважаемый Лонгин, – берегись сентябрьских ид…

***

В городе племени убиев, в колонии, некогда основанной Марком Агриппой, которой по истечении ряда столетий суждено будет стать немецким городом Кельн, во дворе храма Августа на высоком алтаре пылал огонь, пожирающий мертвую плоть. Играла флейта. По склону холма стекали вниз красные ручейки, смешиваясь с водами местной речушки. Молодой рослый жрец в белой тоге, запятнанной кровью, привычным движением руки перерезал горло очередной жалобно блеющей овечке, удерживаемой его помощниками. Кровь из поврежденной артерии стекала в глубокий сосуд, а затем обмякшее, вздрагивающее, судорожно глотающее воздух животное волокли к резнику, разделывающему туши приносимых жертв. По каменным плитам двора тянулся длинный багряный шлейф…

На алтаре пылало жаркое огнедышащее пламя. В воздухе струился аромат благовоний. Серый дым восходил в небеса, хотя тот, кому приносилась жертва, доживал свои последние годы на земле…

Молодой жрец присел отдохнуть на камне, и на его плечо легла тяжелая мужская рука:

– Что, сынок, умаялся? Сегимунд, как ты, мальчик мой? – прозвучал голос на латыни с сильным акцентом.

– Где этот римлянин? – спросил на родном наречии Сегимунд, оглядываясь по сторонам и ища глазами Вара.

– Он принес жертву и направился в баню, – сказал Сегест. – И меня, кстати, приглашал с собой.

–А что ж, ты, отец, не пошел вместе с ним? – усмехнулся Сегимунд.

– Я хотел поговорить с тобой, мальчик мой.

– О чем? – покосился на отца Сегимунд. – Впрочем, идем… Луций, подмени меня, – крикнул он своему помощнику, торопливо пересек двор и по ступенькам поднялся в храм, – в глубине здания стояла высокая высеченная из мрамора статуя божественного Августа, пред которой в золоченой курильнице дымились благовония. Сегест, последовавший за сыном внутрь храма, остановился в нерешительности пред изваянием.

– Говори, отец, – потребовал Сегимунд. – Здесь нас никто не услышит. Или ты страшишься этого мраморного истукана? Поверь – за всё то время, пока я нахожусь в этом святилище, он не подавал признаков жизни…

Сегест, с тревогой поглядывая на изваяние, которое весьма походило на живого человека, сказал сыну:

– Будь осторожен, мальчик мой. Следи за своими словами. И помни – не всю жизнь тебе прозябать здесь, в этой богом забытой дыре. Ты удостоился гражданства. Однажды ты поедешь в Рим, ты увидишь мир, который велик и огромен, и в нем много разных чудес…

– А зачем, отец? Зачем мне этот Рим? Зачем мне это гражданство?

– Как – зачем? У тебя будет все: богатство, власть, влияние. Твои дети уже никогда не увидят Германии.

– Я не хочу для них такого будущего, – мрачно отозвался Сегимунд. – Арминий давеча рассказывал, как наш соотечественник по прозвищу Германец едва не убил этого божественного Августа, – он кивнул в сторону статуи. – Он видел страх в глазах этого плешивого старика, когда мимо него пролетело копье, брошенное Германцем. Этот бог боится за свою жизнь, как любой смертный!

– Тише, Сегимунд, тише, – прикрикнул на сына Сегест, кинулся к выходу, проверил, что их разговор никто не слушает, и вернулся назад. – Не смей так говорить! Не смей, – тяжело дышал Сегест. – И меньше слушай Арминия. Он сбивает тебя с пути. Сам купается в милостях Кесаря, а тебя хочет погубить. И Туснельда под его влияние попала. Но ничего – ему она не достанется…

– Что ты сделал, отец? – встревожился Сегимунд. – Что с Туснельдой?

– Да успокойся ты, Сегимунд. – усмехнулся Сегест. – С твоей сестрой все в порядке. Она обручена…

– Как обручена? С кем?

– С сыном вождя марсов Маловендом.

– Что ты натворил, отец?! – воскликнул Сегимунд. – Арминий тебе этого никогда не простит!

– Да плевать я хотел на твоего Арминия, – вспылил Сегест. – Скоро, скоро я положу конец его влиянию. Римляне увидят, что он враг…

– Ты не посмеешь сделать этого! Да и не поверит тебе никто.

– Однажды Арминий допустит ошибку, которая станет для него роковой. Помяни мое слово!

Войско Квинтилия Вара переправилось через Рейн и двигалось вдоль берега реки Липпе. Вслед за конным отрядом Сегеста, тремя когортами преторианцев и когортой ветеранов, возглавляемой трибуном Лонгиным, тянулся длинный обоз из мулов, навьюченных тюками с разной снедью, и повозок, где сидели юристы, писцы, судьи, откупщики, сборщики податей, маркитанты, наконец, блудницы, которым всем вместе предстояло водворить римский порядок в землях варварской Германии. Справа от колонны неслась полноводная река, в которой плескалась рыба, а слева пролегал горный кряж, утопающий в зелени первобытных лесов, богатых дичью. Высоко в небе кружил орел. Квинтилий Вар, сидя верхом на породистом скакуне, жмурился на солнце и, будучи в прекрасном расположении духа, даже скинул с себя доспехи, хотя его и предупреждали об опасностях и таящихся в лесах разбойниках.

– Добрый знак Юпитер посылает мне, – довольно ухмылялся он.– Теперь, когда у меня, как у Кесаря, собственный отряд германской стражи, мне ничего не страшно…

Сегест, который еще плохо знал латынь, а потому часто прибегал к помощи толмача, ехал рядом с Варом и выслушивал его веселую болтовню.

– Легионеры – это мои дети, Сегест, а я для них как родной отец. Поэтому я теперь везу в Висургон столь большой обоз. Они, поди, соскучились по римской пище, да и женщин давно не видели, а теперь у них появится отдушина. Солдат, который весел и доволен жизнью, будет служить Риму с удвоенной силой! А что ты молчишь, Сегест? Ты разве не веришь мне?