Читать книгу Капитал Российской империи. Практика политической экономии - Василий Галин - Страница 4

Свою славу главного мирового экспортера зерна в начале века Россия завоевала за счет недоедания собственного населения. Экономист П. Пудовиков уже в 1879 г. «на основании статистических данных доказывал, что мы продаем хлеб не от избытка, что мы продаем за границу наш насущный хлеб, необходимый для собственного нашего пропитания…»[49]Спустя 20 с лишним лет другой известный экономист А. Кауфман указывал: «вывоз наш растет быстрее, нежели производство хлеба, которое, между тем, должно, прежде всего, обеспечить продовольственные потребности быстро растущего населения страны. Ясно, что вывоз растет в ущерб внутреннему потреблению, иначе сказать – в ущерб питанию населения… И это при том, что для населения Германии, вообще западноевропейских стран, хлеб (вместе с картофелем) в гораздо меньшей мере является основой питания, чем для населения нашего отечества»[50]. Прошло еще почти 10 лет, и журнал «Русская мысль» вновь отмечал: «Усиление вывоза происходит у нас при помощи расхищения естественных сил почвы и отнятия у населения буквально изо рта куска хлеба, а у детей молока и пары яиц. Состав нашей внешней торговли способен привести в ужас каждого действительного патриота, задумывающегося над судьбами своего народа»[51].

Общая проблема недостатка хлебов резко осложнялась сильными колебаниями урожайности зерновых в России. Это периодически приводило к тому, что урожай на душу населения, с учетом экспорта, опускался до прожиточного минимума 15 пудов на человека и ниже, что было за гранью обычного голода:

Урожай основных хлебов на душу населения, за вычетом на посев, в Европейской России без и с учетом экспорта 4 главных хлебов, пуд/чел.[52]

Для того чтобы более наглядно представлять себе уровень пищевого потребления, необходимо учесть, что доля 4 главных хлебов в экспорте всех хлебов составляла в среднем 80–90 %. Кроме этого, из общего урожая необходимо вычесть расходы зерна на корм скоту и на производство спирта[53]. Всего по нормам Министерства продовольствия на корм скоту тратилось 6,5–7,5 пудов зерна на душу населения[54]. В СССР в 1925/29 гг. эта норма составляла 9,4 пудов зерна и 1,0 пудов картофеля в пересчете на зерно[55].

От голодной смерти Россию спасал картофель, но даже с его учетом чистый урожай на душу населения в 1891 г. был ниже прожиточного минимума и составлял 14,7 пуд./чел.[56],[57]

График наглядно демонстрирует ставшей крылатой фразу министра финансов И. Вышнеградского (1880–1892 гг.): «Недоедим, а вывезем». Эта практика вошла в историю под названием «голодный экспорт»[58]. Министр земледелия тех лет А. Наумов писал: «Россия фактически не вылезает из состояния голода, то в одной губернии, то в другой»[59]. Министр иностранных дел России В. Ламзодф: «От просящих хлеба нет прохода. Окружают всюду толпой. Картина душераздирающая. На почве голода тиф и цинга». Известный публицист начала века М. Меньшиков приходил к печальным выводам: «Народ наш хронически недоедает и клонится к вырождению… »[60].

Наиболее масштабным в современной истории стал голод 1891 г., увенчавший целую череду голодных лет. Голод 1891–1892 гг. охватил более 40 млн человек. В историю вошел так же самарский голод 1897–1898 гг. «В 1905 г. в Петербурге ожидали неурожая в 138 уездах 21 губернии и опасались, что число пострадавших может дойти до 18 млн»[61]. Официально установленный «физиологический минимум» равнялся 12 пудам хлеба с картофелем в год на человека. В 1906 г. этот уровень потребления был зарегистрирован в 235 уездах с населением 44,4 млн человек[62]. В 1911 г., когда почти половина всего товарного хлеба шла на экспорт, вновь разразился голод, охвативший до 30 млн крестьян и правительство опять оказывало помощь голодающим»[63].

Распространение информации о голоде ограничивалось, так, например, А. Панкратов, в своей книжке «Без хлеба» в 1913 г. писал: газетам «не дозволялось сгруппировывать под общей рубрикой известія о неурожаях и явленіяхъ, происходящихъ отъ онаго», «воспрещалось печатать какія-либо воззванія въ пользу голодающихъ». А въ 1892 году даже было предписано «воздерживаться относительно необходимости устроить пышную встрѣчу американскими судами, везущими хлѣбъ для голодающих»[64].

Избыточная смертность от самого сильного голода 1892 г., на фоне последующих событий, была относительно невелика: она превысила среднюю за 1890–1894 г. всего на 13 % или менее чем на 0,5 млн чел.[65] Однако прямые статистические подсчеты в данном случае не дают реальной картины. Косвенно о размерах проблемы может свидетельствовать крайне низкая средняя продолжительности жизни в России. Для мальчиков в 1900 г. она составляла 27,25 лет, для девочек – 29,38 года; местами она спускалась до 19,95 (Пермская губ.), между тем как во Франции она доходила до 43 лет 6 мес., в Англии – до 45 л. 3 мес., в Швеции – до 50 лет[66]. Н. Рубакин в этой связи замечал в 1912 г., что «Россия – не только страна высокой плодовитости, но и огромной смертности, – такой, какая не наблюдается ни в какой другой мало-мальски цивилизованной стране Европы»[67]. Основной причиной низкой продолжительности жизни в России был высокий уровень детской смертности (до 1 года). По этому показателю Россия превосходила Англию и Францию в 2 раза, а Швецию в 3,2 раза[68].

«Всякое народное бедствие <…>, – добавлял Н. Рубакин, – прежде всего, отражается на детской смертности, которая немедленно возрастает. Так, например, в 1905 г. из каждой тысячи умерших обоего пола в 50 губерниях Европ. России приходилось на детей до 5 лет 606,5 покойников, т. е. почти две трети… Такова, так сказать, нормальная смертность детей в России. Но в годы неблагополучные она становится еще больше…»[69]

Зависимость уровня детской смертности от достаточности питания была установлена еще Т. Мальтусом, который отмечал, что чем больше была нехватка питания, тем меньше детей доживало в аграрную эпоху до взрослого возраста[70]. Эти выводы подтверждала и статистика смертности по регионам России: в начале XX в. она была выше в перенаселенных центральных и центрально-черноземных губерниях, ниже – в западных и еще ниже в (хлебных) северочерноморских, новороссийских и украинских губерниях. В общем же, при существовавшей до 1913 г. пропорции в среднем в России ежегодно умирало на 1,5–2 млн человек больше, чем в развитых европейских странах, США или Японии.

Описания голода остались в наблюдениях русских писателей, например, таких как Л. Толстой, который, после посещения четырех голодающих черноземных уездов Тульской губернии, сообщал: «Употребляемый почти всеми хлеб с лебедой, – с 1/3 и у некоторых с 1/2 лебеды, – хлеб черный, чернильной черноты, тяжелый и горький; хлеб этот едят все, – и дети, и беременные, и кормящие женщины, и больные… Лебеда здесь невызревшая, зеленая. Того белого ядрышка, которое обыкновенно бывает в ней, нет совсем, и потому она несъедобна. Хлеб с лебедой нельзя есть один. Если наесться натощак одного хлеба, то вырвет. От кваса же, сделанного на муке с лебедой, люди шалеют. Здесь бедные дворы доедали уже последнее в сентябре. Но и это не худшие деревни. Вот большая деревня Ефремовского уезда. Из 70-ти дворов есть 10, которые кормятся еще своим»… «Всегда и в урожайные годы бабы ходили и ходят по лесам украдкой, под угрозами побоев или острога, таскать топливо, чтобы согреть своих холодных детей, и собирали и собирают от бедняков кусочки, чтобы прокормить своих заброшенных, умирающих без пищи детей. Всегда это было! И причиной этого не один нынешний неурожайный год, только нынешний год все это ярче выступает перед нами, как старая картина, покрытая лаком. Мы среди этого живем!»[71].

Другой выдающийся современник эпохи – смоленский помещик А. Энгельгардт отмечал в своих письмах: русскому интеллигенту «просто не верится, как это так люди живут, не евши. А между тем это действительно так. Не то чтобы совсем не евши были, а недоедают, живут впроголодь, питаются всякой дрянью. Пшеницу, хорошую чистую рожь мы отправляем за границу, к немцам, которые не будут есть всякую дрянь. Лучшую чистую рожь мы пережигаем на вино, а самую что ни на есть плохую рожь, с пухом, костерем, сивцом и всяким отбоем, получаемым при очистке ржи для винокурен – вот это ест уж мужик. Но мало того, что мужик ест самый худший хлеб, он еще недоедает…»[72] «Американец продает избыток, а мы продаем необходимый насущный хлеб. Американец-земледелец сам ест отличный пшеничный хлеб, жирную ветчину и баранину, пьет чай, заедает обед сладким яблочным пирогом или папушником с патокой. Наш же мужик-земледелец есть самый плохой ржаной хлеб с костерем, сивцом, пушниной, хлебает пустые серые щи, считает роскошью гречневую кашу с конопляным маслом, об яблочных пирогах и понятия не имеет, да еще смеяться будет, что есть такие страны, где неженки-мужики яблочные пироги едят, да и батраков тем же кормят…»[73]

Экспортирующая зерно и сахар Россия по уровню среднедушевого потребления этих продуктов отставала от развитых стран мира нередко в разы:

Среднедушевой остаток хлеба в 1913 г. (год максимального урожая)[74] и сахара в 1903 г., кг[75]

В 1895 г. был принят закон, по которому министерство финансов совместно с сахарозаводчиками определяло заранее на год вперед норму потребления сахара в стране – по 10,5 фунтов в год, в то время как в Англии душевое потребление составляло 92 фунта в год. Сахар, произведенный сверх этой нормы, следовало вывозить за границу и продавать там по демпинговым ценам, т. е. ниже цен российского рынка. Так, если внутри страны цена на сахар-рафинад равнялась 6 руб. 15 коп. за пуд, то в Лондоне он продавался по цене 2 руб. 38 коп. За 1890–1900-е годы вывоз сахара из России увеличился в четыре раза с 3,3 до 12,5 млн пуд[76]. Потребление сахара в России вырастет к 1910 г. всего до 8 кг/на человека.

Основным питанием русского мужика, отмечает современный исследователь быта русского крестьянина Л. Милов, были ржаной хлеб, щи из капусты и каша. Мясо ели только по праздникам даже в богатых семьях. В простых семьях мясо берегли для «свальной работы», т. е. наиболее тяжелой, например сенокоса[77]. На севере России хлеба хватало только до марта-апреля, и «хлеб» делали из смеси ржаной муки и сосновой коры. Крестьяне и из других регионов России спасались, делая «хлеб» из лебеды. Последствия принятия такой пищи, употребляемой в России более или менее регулярно, однозначны: «крестьяне бывают малосильны и к работе неспособны»[78].