Читать книгу Щит - Василий Горъ - Страница 3

Шестой день четвертой десятины третьего лиственя

От толчка в спину я увернулся без особого труда – увидел, как дернулась тень тюремщика, следующего за мной, и сместился в сторону. Жирная туша, обтянутая начинающей ржаветь кольчугой, не удержала равновесие и упала на колени, выронив из рук окованную сталью дубинку.

Я неторопливо подошел к отполированной не хуже моего посоха деревяшке и стопой пододвинул ее поближе к хозяину. А когда тот перестал проклинать скользкий пол, меня и Двуликого, негромко сказал:

– Следующий раз сломаю. Тебя…

Тюремщик побагровел, вскочил на ноги, угрожающе набычился и зашипел:

– Да ты… Да я… Да ты знаешь, что…

– А потом прокляну… – бесстрастно добавил я. – Кстати, могу это сделать прямо сейчас…

Жирнягу проняло. Причем мгновенно – он прикусил язык, зачем-то оглянулся и отрицательно замотал головой:

– Не надо! Я все понял!!!

– Тогда веди…

Повел. Периодически сбиваясь с шага на бег. Вернее, на то, что он считал бегом. При этом напрочь игнорировал чуть ли не все требования к сопровождению заключенных: вместо того, чтобы сопровождать меня, следуя в нескольких шагах позади, он бежал передо мной и смотрел куда угодно, но не на меня. Во время открывания решеток, перегораживающих лестницу перед каждым следующим этажом, он позволял мне стоять рядом, а открыв их настежь, не запирал, а торопливо уносился дальше.

Будь у меня желание его убить или оглушить, я бы сделал это без особого труда. Несмотря на кандалы, сковывающие мне руки за спиной. И во двор выбрался бы тоже без труда, благо забрать связку ключей с тела смог бы даже ребенок. Только вот особого толка в этом не было: чтобы пройти два десятка шагов от входной двери и до внешних ворот по плацу, патрулируемому стражей и простреливаемому со стен, требовалось быть богом. Или невидимкой…

Поднимать вверх по лестнице пять-шесть ведер[19] жира, да еще и бегом, было затруднительно. Поэтому к моменту, когда мы добрались до площадки шестого этажа, тюремщик уже не дышал, а хрипел. Однако, вместо того, чтобы остановиться и перевести дух, попробовал вставить ключ в замочную скважину очередной решетки. Увы, не попал – руки тряслись, как во время лихорадки.

Стер пот со лба. Потом бросил на пол дубинку (!) и вцепился в ключ двумя руками!

Я мысленно восхитился: кажется, такого страха я еще ни в ком не вызывал.

«Вызывал…» – тут же мелькнуло в голове. А перед внутренним взором возникла леди Мэйнария. Лежащая в кровати и с ужасом глядящая на меня. Потом я явственно услышал ее «мама!!!» и увидел, как она теряет сознание…

Видимо, я ушел в воспоминания слишком глубоко, так как не сразу понял, что дверь уже открыта, а мой сопровождающий тихонечко канючит:

– Эй!!! Как там тебя? Нелюдь!!! Идем, а?

Я открыл глаза, оглянулся по сторонам, сообразил, что нахожусь в тюрьме, и заскрипел зубами: коротенький отрезок жизни, подаренный мне в самом конце Пути Светлой половиной Двуликого, закончился…

Услышав скрип моих зубов, тюремщик почему-то решил, что это – часть ритуала призвания Проклятия Двуликого. И дико перепугался: побледнел, вжался спиной в решетку и принялся безостановочно осенять себя знаком животворящего круга. При этом он с непередаваемой мукой смотрел на валяющуюся рядом со мной дубинку и, не переставая, кусал губы.

Мне стало смешно – один из богов королевской тюрьмы боялся! Причем не человека, а слуха, распущенного жрецами Бога-Отступника для защиты его слуг от человеческой неблагодарности!

– Покидая этот храм, ты окажешься один на один с миром, в котором Двуликого считают воплощением зла… – глядя на меня с затаенной грустью, вздохнул брат Арл. – Выжить в этом мире тебе будет непросто. И не потому, что ты недостаточно силен или быстр – просто все то время, которое потребуется тебе, чтобы пройти свой Путь, ты будешь ощущать только два чувства – страх и ненависть…

– Мне нет дела до чьих-то там чувств… – подтянув ремешок на правом наруче, угрюмо буркнул я. – Есть я, мой Путь и мир, по которому он пролегает…

Жрец выслушал меня все с той же грустной улыбкой и пояснил:

– Ты меня не понял! Тебя будут бояться и ненавидеть ВСЕ до единого!!!

Я равнодушно пожал плечами:

– Главное, чтобы не били в спину…

– В спину бить, скорее всего, не будут: гораздо сильнее, чем тебя, они боятся Проклятия Двуликого…

– Что за проклятье? – без особого интереса спросил я.

– Слух, некогда распущенный жрецами Двуликого… – по-мальчишески улыбнулся жрец. – О том, что каждый из вас, Идущих, перед смертью способен воззвать к Богу-Отступнику. А тот, мстя за своего слугу, обязательно предает самой страшной смерти всех, хоть как-то причастных к гибели Идущего.

– Слухи, не поддерживаемые чем-то реальным, забываются, – подумав, хмыкнул я.

– Мы его поддерживаем, – нехорошо усмехнулся Арл. – Если, не приведи Двуликий, кто-то из Идущих погибает, мы расследуем обстоятельства его смерти и, при необходимости, становимся орудиями воли Бога-Отступника.

– Значит, это совсем не слух…

– Считай, как тебе больше нравится. Но главное, что именно благодаря ему Идущие перестали гибнуть от ядов, подмешанных в пищу, от ударов в спину и выстрелов из придорожных кустов. Так, мы отвлеклись! На чем я остановился? Ах да: выйдя за эту калитку, ты очень быстро ощутишь, что вызываешь в людях только ненависть и страх. Ощущение пустоты вокруг будет все сильнее и сильнее и в какой-то момент станет настолько невыносимым, что ты задумаешься о смысле своего Пути. Это тоже будет испытанием – если ты справишься со своим отчаянием и найдешь в себе силы, чтобы идти дальше, то на тебя обратит внимание еще и Светлая сторона Двуликого.

– Мне все равно, кто, когда и почему обратит на меня внимание! Я хочу лишь одного – закончить свой Путь и уйти к родным, – вырвалось у меня.

Брат Арл нахмурился и с сомнением уставился мне в глаза:

– Мне почему-то кажется, что ты еще не готов…

– Почему это? – перепугавшись, что он снова отложит начало Пути на месяц, взвыл я. – Хочешь, скажу, о чем ты собираешься говорить дальше? О том, что с какого-то момента каждый шаг моего Пути будет оцениваться и Темной, и Светлой стороной! И что это наложит на меня дополнительную ответственность: если какой-то из них мое поведение вдруг покажется недостойным, то Посмертия я не получу.

– Ты видишь только одну грань нашей веры – страх, – грустно вздохнул Арл. Потом задумчиво посмотрел на статую Бога-Отступника и… тряхнул головой: – Ладно, иди: я сделал для тебя все, что мог. Остальное поймешь… или не поймешь сам.

От него веяло сочувствием. Искренним и до ужаса сильным. Я прикоснулся левой рукой к медальону, сделал шаг к калитке и… остановился:

– Спасибо. Я ценю твою помощь. Просто… я мертв. Уже давно. И безумно устал от того, что ты называешь жизнью.

– Что ж, быстрого Посмертия тебе, Идущий! – выдохнул жрец. И добавил что-то непонятное: – И благословения Светлой половины Двуликого.

– Иду, – стряхнул с себя оцепенение я и вошел в грязный и жутко воняющий нечистотами коридор.

С душераздирающим скрипом закрылась дверь. Глухо лязгнул задвигающийся засов. Щелкнула дужка навесного замка, и из малюсенького смотрового окошка раздался облегченный вздох.

«Ну да, довел. И почти без проблем…» – мысленно усмехнулся я, растер слегка затекшие запястья и обвел взглядом камеру, в которой мне предстояло дожидаться суда.

Десять на двенадцать локтей. Испещренные надписями и рисунками каменные стены. Небольшое зарешеченное окошко под самым потолком. Четыре ряда узких трехъярусных нар. Нависающий над головой потолок и зловонная дырка в полу в дальнем правом углу камеры, если смотреть от входной двери.

Кстати, над этой самой дыркой в позе орла восседал седовласый мужик с покрытым оспинами лицом. И при этом грозно хмурил брови. Видимо, чтобы выглядеть как можно страшнее.

Мельком отметив, что он держится уж очень уверенно, я оглядел остальных сокамерников и мысленно восхитился: меня подселили к Серым! У большинства которых наверняка хватало причин, чтобы не любить слуг Двуликого.

Тем временем седовласый опростался, подтерся куском тряпки, встал, подтянул штаны и царственно прошел в левую половину камеры. Потом сел на белые[20] нары, скрестил руки на груди и соизволил меня заметить.

Видимо, его взгляд был каким-то знаком, так как с места над его головой тут же раздался голос кого-то из первачей[21]:

– Обзовись…

– Кром Меченый. Нелюдь, – буркнул я и неторопливо двинулся к единственному ложу, которое, по мнению Роланда Кручи, мог занимать в камере настоящий мужчина.

Радость, мелькнувшая в глазах местного головы[22] после моего представления, куда-то улетучилась. Уступив место удивлению:

– Ну, и куда ты прешься, отрыжка Двуликого?

Предложение было слишком длинным – на слове «отрыжка» я оказался рядом с ним. И, наклонившись, вцепился пальцами правой руки в его правую ключицу.

Хрустнуло. Плечо седовласого опустилось на половину ладони ниже. А мои пальцы переместились на шею.

Весил он чуть больше годовалого кабанчика. Поэтому я без особого труда сдернул его с нар и легонечко встряхнул:

– Ты что-то сказал или мне послышалось?

Начавшийся было ропот как отрезало – первачи ждали реакции своего головы. Ибо в моих словах прозвучал вызов.

«Вся жизнь Серых – борьба за место под Дейром, – утверждал Круча. – Со дня вступления в братство Пепла они рвутся вверх. По головам друзей и врагов, по локоть, если не по шею в крови. Они быстро отвыкают бояться смерти, поэтому, общаясь с ними, всегда жди удара. В горло, в спину, в пах. И никогда не показывай своего страха…»

Роланд оказался прав: несмотря на то, что седовласый задыхался у меня в руке и был не в состоянии пользоваться своей правой рукой, он все-таки ударил. Левой. Метя мне в подреберье.

Я был готов и встретил его руку весьма жестким блоком. А когда выпавшая заточка звякнула о каменный пол, сломал ему еще и вторую ключицу:

– Ты – слаб. Значит, твое место – на ветке[23].

Серого перекосило от бешенства. Но вымолвить хотя бы слово он не смог – чтобы он не смог позвать на помощь, я чуть сильнее сдавил пальцы, а когда он начал хрипеть – отшвырнул его к двери:

– Доползешь. Сам.

Бросок удался на славу – седовласый ударился головой и потерял сознание. А я, повернувшись к остальным Серым, нехорошо ухмыльнулся:

– Посох у меня отобрали. Но я неплохо забираю души и без него.

Как я и предполагал, со сменой главы смирились далеко не все – несколько самых близких друзей седовласого решили устроить мне встречу с Уной[24]. Естественно, не сразу, а под утро, когда, по их мнению, я должен был сладко спать.

Одеял в камере не было, поэтому, скорее всего, мне на голову должны были набросить чью-нибудь рубашку, а потом – как рассказывал Круча, – перехватив сухожилия на локтях и под коленями, втоптать в пол.

Увы, вместо сна я предпочел погрузиться в себя[25] и впасть в ту самую полудрему, пребывая в которой можно было услышать даже биение сердца находящегося рядом человека.

Движение – момент, когда лежащий надо мной Серый свесил голову вниз, чтобы посмотреть, в каком положении я сплю, – удалось увидеть чуть ли не раньше, чем оно началось. И, вскинув руку, схватить первача за сальные волосы.

Рывок на себя – и он, взмахнув конечностями, смачно шлепнулся на пол между нарами.

– Темной половины Двуликого нет. Я за нее, – зловеще прошептал я, перекатился на бок и одним ударом проломил ему грудину. Потом вырубил лежащего рядом соседа, встал, стряхнул со второго яруса соседних нар еще одну «жертву бессонницы» и сломал ей оба предплечья.

Потом неторопливо сел, вгляделся в темноту, почесал грудь и спокойно улегся на место. Стараясь, чтобы в каждом моем движении чувствовалось как можно больше «лени»:

«Слабого смешивают с прахом. Равному вцепляются в глотку. А того, кто в несколько раз сильнее, – боготворят…»

Не знаю, как насчет боготворения, но все остальные «жертвы бессонницы» тут же сделали вид, что спят. А парочка особо пугливых довольно убедительно засопела.

Я пожал плечами, закинул руки за голову и сладко потянулся:

– Тем, кто не угомонился: следующего лишу Души…

К часу горлицы[26], когда я основательно устал от созерцания досок над головой, за дверью камеры раздалось какое-то странное шкрябанье. И я, оторвав голову от подложенной под нее руки, вопросительно уставился на соседа слева.

Тот начал было чертить отвращающий знак, но потом решил, что мне это может не понравиться. И побледнел:

– Еду несут… Но до нас доберутся еще не скоро…

Я прислушался к своим ощущениям, понял, что изрядно проголодался, и криво усмехнулся, вспомнив, что кормят в тюрьме явно не разносолами.

Так оно, в общем-то, и оказалось – когда в смотровое окошко просунули одиннадцать порций того, что тут называли едой, и я почувствовал их запах, меня аж перекосило: перед тем, как попасть в котел, все ингредиенты блюд успели основательно подгнить…

В общем, для того, чтобы отдать должное такой еде, пришлось вспоминать Кручу и его рассказы о днях, которые он когда-то провел в этой самой тюрьме:

– Кормят в ней омерзительно. В первые дни тебе кажется, что лучше умереть, чем вталкивать в себя эту дрянь. И ты не ешь, надеясь, что тебя скоро выпустят и что этот кошмар закончится. А зря – три-четыре дня без еды – и ты начинаешь слабеть. Сначала эта слабость почти не чувствуется – твои руки еще способны гнуть подковы, а ноги могут проломить ребра трехгодовалому быку. Но вскоре голод, холод, тошнотворный смрад и почти полная неподвижность превращают твои мышцы в расползающиеся под пальцами тряпки. А когда ты, наконец, понимаешь, что надо есть то, что дают, и начинаешь как можно больше двигаться, оказывается, что уже слишком поздно.

Я поел. За себя, за седовласого и за соседа с проломленной грудиной. Потом бросил опустевшие плошки на пол, чтобы кто-нибудь из сокамерников вернул их разносчику, и улегся на спину, решив заняться упражнениями без движений[27].

Сцепил кисти перед грудью и напряг руки, пытаясь разорвать захват – двадцать ударов сердца – напряжение, десять – отдых, потом – снова напряжение.

Повторил три десятка раз. Потом свел ладони и начал их сжимать. Перед животом, над грудью и над головой…

Упражнения придумывались и делались легко. Однако через некоторое время я сообразил, что если продолжу в том же духе, то основательно вспотею, а с возможностью выкупаться в тюрьме как-то не очень. Пришлось слегка уменьшить напряжение и увеличить отдых.

Такой вариант оказался лучше – кровь по жилам я разогнал, а взмокнуть – не взмок.

Кстати, оказалось, что тренировка здорово ускоряет крайне неторопливое течение времени: к моменту, когда я перешел к мышцам ног, тень от решетки успела проползти от левого торца двери до моих нар и приготовилась перебраться на стену…

Когда моя фантазия иссякла и я на полном серьезе решил начать все сначала, за дверью раздалось знакомое шкрябанье.

«Опять кормить?» – мысленно спросил себя я. И не угадал: оказалось, что это пришли за мной.

– Ну, где тут у вас Нелюдь? Вытащите его в коридор… – распахнув дверь, рявкнул незнакомый мне тюремщик.

Я удивленно приподнял бровь: судя по постановке вопроса, тюремщик был уверен, что ночью меня основательно покалечат. Впрочем, через пару мгновений раздумий подозрения в некоем умысле отпали сами собой – я, черный, мог попасть в камеру только к таким же простолюдинам. Законопослушных граждан тут было немного. Значит, в камере должны были оказаться либо лесовики, либо городские члены братства Пепла. И у тех и у других хватало оснований для большой и искренней нелюбви. Значит, особой разницы, куда меня подселять, не было…

– Ну, и где он там? – не дождавшись реакции моих сокамерников, сидящих тише воды и ниже травы, заревел тюремщик. И от души шарахнул дубинкой по двери.

– Иду… – Я встал, неторопливо вышел в коридор и вопросительно уставился на низкорослого, но довольно-таки широкоплечего здоровяка.

Тот довольно резво оценил мой рост, стать, почесал затылок и… усмехнулся:

– Выжил?

Я кивнул.

– Ха! Жмых удавится!!! Впрочем, тебя это не касается… Давай-ка, повернись лицом к стене и вытяни руки назад!

Повернулся. Вытянул. Дождался, пока он защелкнет замок на кандалах, и двинулся в сторону лестницы.

В отличие от вчерашнего толстяка, этот не пытался показать на мне свою силу – шел в нескольких шагах позади и нес какую-то ерунду про свое близкое знакомство с одним из «самых известных слуг Двуликого».

Я не прислушивался – пытался понять, что меня ждет впереди…

Оказалось, что впереди – встреча с королевским дознавателем. Или, как их обычно называли в народе, крысой.

Не знаю, как остальные, а тот, которому поручили расследовать мое дело, на крысу не походил совсем. Тонкий, костистый и чрезвычайно длинный нос, маленькие глазенки, прячущиеся под безволосыми надбровными дугами, лысое темя, жалкие остатки волос на затылке и на редкость тоненькая шейка делали его похожим на дятла, готовящегося вбить клюв в податливую древесину.

– Это ты, что ли, Кром по прозвищу Меченый? – оглядев меня с ног до головы, желчно поинтересовался он.

Я кивнул.

– Интересно, чем это ты так приглянулся десятнику Мехри из рода Ширвани?

– Махри… – поправил я.

Глаза «дятла» удовлетворенно блеснули:

– Хм! Интересно, интересно…

Что интересного было в том, что я запомнил имя этого хейсара, я не понял. Но предпочел промолчать.

– И при каких обстоятельствах вы познакомились? – не дождавшись реакции на свое замечание, спросил дознаватель.

Смысла не отвечать на этот вопрос я не видел, поэтому пожал плечами и усмехнулся:

– Он меня арестовал…

– И все?

– Угу…

– А почему он проявляет такое деятельное участие в твоей судьбе?

Что скрывается под словами «деятельное участие», я не знал и вопросительно приподнял бровь.

«Дятел» понял. И снисходительно объяснил:

– Вместо того чтобы отдыхать после суток, проведенных во главе патруля на городских улицах, вышеуказанный Махри из рода Ширвани отправился на улицу Сломанных Снопов, нашел дом девицы Даурии и отвез ее не к кому-нибудь, а к лекарю Тайной службы его величества!

– И?

– Надеешься на помилование? – удивленно поинтересовался дознаватель и жизнерадостно расхохотался. Отчего его «клюв» запрокинулся вверх и уставился в потолок.

– Скорее, на справедливость… – подумав, высказался я.

– Похвально, похвально… – перестав хохотать, ухмыльнулся «дятел». – Не так часто встретишь человека, готового отвечать за свои поступки. Что ж, не буду тебя мучить неизвестностью: в результате осмотра, проведенного мэтром Диниссом, установлено, что девица Даурия действительно подверглась насилию. Соответственно, сразу после осмотра ее препроводили к нам, и в настоящее время она находится в одной из пыточных – рассказывает палачам об обстоятельствах, вынудивших ее лжесвидетельствовать против тебя…

У меня отлегло от сердца: хейсар сдержал слово, данное долиннику, да еще и слуге Двуликого.

Видимо, облегчение, которое я испытал, как-то отразилось на лице, так как «дятел» по-птичьи склонил голову к плечу и удивленно поинтересовался:

– А что тебя, собственно, так радует? Да, убивая того, кто ее ссильничал, ты был в своем праве. Но второй-то не виноват! Значит, на тебе убийство дворянина. И не просто убийство, а совершенное оружием белых – мечом!

– Второго убил не я, а его друг…

«Дятел» откинулся на спинку кресла и ошалело уставился на меня:

– Не смеши! Ты хочешь меня убедить, что они настолько ошалели от вида прелестей девицы Даурии, что стали рубиться друг с другом?!

– Нет. Белый в желто-серых цветах бросил в меня нож. А когда понял, что промахнулся, выхватил меч и прыгнул в атаку. Из-за спин своих товарищей… Тот, которого он зацепил, просто не увидел его удара и нарвался на него… Сам…

– Складно излагаешь… Я аж заслушался!

– Я не лгу. Осмотрите рану на его шее. Любой воин, знающий, с какой стороны браться за меч, расскажет вам, откуда пришелся удар.

– А какой смысл? У меня восемь… нет, девять свидетелей! И все девять готовы поручиться честью, что его убил ты. Мечом, выбитым из рук барона Фарко Эддиера.

Я криво усмехнулся:

– Простите, но их слова – наглая ложь. Я могу это доказать прямо сейчас. Раз вы говорите, что они готовы поручиться честью, значит, все они – дворяне. Девку ссильничали на задворках, где белые не появляются никогда. А если бы и появились, то вместо того, чтобы смотреть на происходящее, вмешались бы в бой. Или постарались бы остановить насилие. Опять же, я – простолюдин и не имею права на меч. Что я, совсем дурак – идти на смерть ради какой-то девки?

«Дятел» раздул ноздри, прищурил глаза и в мгновение ока стал похожим на грифа:

– Решил позапираться? Зря: приговора это не изменит, зато доставит тебе массу пренеприятнейших ощущений…