Читать книгу Так бы сказал Заратустра - Василий Гудин - Страница 3

Люди одинокой Земли, заплутавшие в своей истории, к вам мой дух обращается снова. И не было мне покоя за дверью гроба, за тем пределом, за той чертой рвалась душа моя к людям. Слышен ли голос мой сквозь пелену загробного мира в вашем мире, оглохшем от грохота машин и взрыва авиабомб, разучившемся слышать голос духа? К вам я кричу из плена Небытия с болью отчаяния, надежды и безнадежности. Ибо сказано: «Взывай, если есть отвечающий тебе». Без малого двести лет, с последней встречи с миром живущих, бродил мой дух неприкаянно между жизнью и смертью, между двумя мирами, разобщенных Вечностью. Неспокоен мой дух и поныне и нигде не найдет он пристанища. И видел я ужасы, кровь и страдания 20 века, сражения и поражения, борьбу идей и гибель людей, и царство теней беспокоил отблеск ваших пожарищ, бесплотные души ощущали смог и гарь сжигаемой заживо плоти. И видел я победу дьявола – двадцатого века – над самим собой и видел я, как 21 век украл у дьявола эту победу. «И отошел сатана от лице Господня», и затаился дьявол в пучине времен, вынашивая страшную месть человечеству.

И было мне видение-сон, будто ползут человечеству в глотку пошлость, ложь, пиар, разврат и предательство в едином существе змееподобного вида.

– Откуси! Откуси ему голову!! – закричал я человечеству неистовым голосом, как кричал пастуху, когда змея заползла ему в глотку. Но не было на лице человечества ни ужаса, ни отвращения. Душило существо человечество и задыхалось человечество, не задыхаясь: незаметно и безболезненно выходил из человечества дух.

И было мне видение-сон, будто бы несу я на своей спине, как и прежде, труп канатного плясуна, эквилибриста, который разбился на базарной площади, после того, как с дьявольским криком перепрыгнул его шут на канате, и, умирая, сказал мне, что дьявол тащит его в преисподнюю. И уж кажется мне, будто не канатного плясуна я тащу на спине, а все человечество, не удержавшее равновесие на канате между двумя мирами, когда дьявол под маской шута перепрыгнул его со словами: «Прочь с дороги, ничтожество, тому, кто лучше тебя, загораживаешь ты дорогу». И уж кажется мне, что свой идеал, Сверхчеловека, несу я мертвым на своей спине. И чувствую я, возрастает все больше и больше тяжесть этого трупа и прижимает меня к земле, и будто это уже не труп моего Сверхчеловека, а мертвый труп Сверхчеловечества лежит на мне непосильной ношей. Мой вечный дух задыхался под тяжестью этой махины, ему приходил конец. Так же, как тогда, когда «все самое тяжелое, самое черное, змея отвращения, заползла человеку в глотку, кричал из меня мой ужас, моя любовь, моя ненависть, мое отвращение, моя жалость, – все кричало из меня в едином крике».

Вот, что открылось мне тогда в этом видении, вот, что увидел я тогда в этом знаке: грядущую гибель всего человечества. И тогда, собрав в себя весь ужас конца, крушения надежд и безысходности смерти, я закричал в отчаянии так, что мой голос прошел сквозь глухую вечную стену, разделяющую наши миры. Переполненный отчаянием «беззвучный голос» мой пронзил непроницаемую грань, отделяющую оба мира. Моя любовь к единому, тайному, к жизни преодолела бездну между мирами. Но «далеки от спасения моего слова вопля моего».

«Поистине, подобно тысячеголосому детскому смеху, входит Заратустра во все склепы. И даже, когда наступят сумерки и смертная усталость, ты не закатишься на нашем небе, ты, заступник жизни». – Так говорили мне ученики. Мог ли я, заступник жизни, оставить жизнь в смертельной опасности даже тогда, когда я сам уже был за ее пределами? Мог ли мой дух закатиться на небе жизни, когда это небо готово рухнуть на землю?

«Крепкая надежда куда лучше стимулирует жизнь, чем любое ставшее реальностью счастье. Надежда, которая не кончится тем, что сбудется, – потому что это надежда на «мир иной». Так иронизировал я над глупой надеждой. Надежду считали греки «самым коварным бедствием». Но не может человек пребывать без надежды ни в одном из миров. Новую надежду вырастил я в себе в тоске «иного мира»: надежду на слияние в жизненный Абсолют и того и этого, обоих миров. «Чего не отдал бы я, чтобы иметь одно: эти живые посевы моих мыслей и этот рассвет моей высшей надежды».

«Невыраженной и неразрешенной осталась моя высшая надежда! Как восстала душа моя из этих могил? Да, есть во мне нечто неуязвимое, непогребаемое, взрывающее скалы – это моя воля». Невыраженность и неразрешенность высшей надежды не дали успокоиться моей воли. Смерть оказалась бессильной лишить меня высшей надежды, а может быть, напротив, помогла ее выразить. Люди прекрасной Земли, я, Заратустра, обрученный с женой моей, Вечностью, вновь обращаюсь к вам.

Здесь, за гранью властолюбивого мира, «наслаждался я своим духом и одиночеством». «Я пресытился своей мудростью» и невыносимо стало мне одиночество. «Ибо я еще раз хочу пойти к людям». Я снова хочу сойти к людям с вершины моего одинокого духа. Я вновь хочу стать человеком. И не говорите мне, что это против законов природы, против здравого смысла. Великая цель рождает великую силу. Я вновь хочу пролить свою полную чашу жизни, чтобы ее золотистой влагой оживить умервщленные расчетами души. Любовь к людям убивала меня, как того старика-отшельника, но людей я любил больше, чем Бога. Неужели мне снова нужно сказать своему сердцу: «вот смеются они: они не понимают меня, мои речи не для этих ушей»?

«И когда я говорил ко всем, я ни к кому не говорил». Ибо «все» – это никто, это нечто страшное, поглощающее каждого. Я не обращаюсь ко всем, я обращаюсь к каждому. «Человек – якорь для воздушного шара моего. Слишком легко унесло меня вверх и вдаль». Слишком тяжелый якорь человек человеку, он тянет вниз, опускает человека на дно. Не дает человек человеку подняться вверх над собой. Масса, общество, семья висят на ногах человека, держат его за ноги, чтобы не взлетал в никому не нужную высь и не падал оттуда. «И враги человеку домашние его». Немногим удается стряхнуть с ног эту тяжесть. Лишь тем, кто любит одиночество удается иногда унестись «вверх и вдаль», в пустоту одинокой жизни. Но сильные духом, поднимаясь вверх, поднимают за собой эту тяжесть.

Не удержал меня этот якорь – любовь к человеку, эта сила земного притяжения, унесло меня вверх и вдаль за грань земного бытия. Любовь и ненависть к человеку не спасают от смерти. Как умещаются в одном человеке любовь и отвращение к людям? Эти два, как жизнь и смерть, неразделимые чувства, как два противоположных полюса, на земле разрывали мне сердце. И только здесь, которому больше подходит слово «нигде», мне открылось, что ненависть – та же любовь в зазеркалье Небытия, единый корень дерева жизни, растущий из этой почвы.

«О, Заратустра, ты должен идти как тень того, что должно наступить», – так говорил мне Беззвучный голос. Но то, что говорил людям я, не достигало людей. И хотя шел я к людям, но еще не дошел до них. Во крови и плоти я был «тенью того, что должно наступить», но будучи тенью, я несу вам учение жизни во крови и плоти. Люди, они смеялись надо мной, когда я шел по своему пути. Теперь я нашел общий путь и пусть наш общий смех будет смехом торжества, победы и радости. Но сказано было: «И при смехе иногда болит сердце, и концом радости бывает печаль».