Читать книгу Рассказ одного покойника. Консенсус. Свинья во фраке (сборник) - Василий Гудин - Страница 3

Здравствуйте, уважаемые читатели, и все остальные добрые люди. Одолело меня не к месту желание вам всем рассказать свое сердце и все, что в нем накипело, как в старом чайнике, за недолгую жизнь. Обращаюсь я к вам, как бы это помягче выразить, вроде бы как с того света, но еще не совсем, скорее где-нибудь в промежутке между этим светом и тем. Но вы меня не пугайтесь, вреда я вам никакого причинить не могу, я и при жизни-то больше всех самому себе навредил, а сейчас, как у вас, живых, говорится, руки коротки и вообще лежат без признаков жизни. Вы меня тут же во лжи уличить захотите: мол, как же ты «без признаков жизни» собираешься нам «свое сердце рассказывать»? А я вам скажу, как раз напротив дела обстоят. Мы как будто еще до рождения обмануты исконной ложью бытия. В этом мире не лгут только мертвые, поэтому мой рассказ будет самым правдивым из всех рассказов, которые писались на белом свете, потому что они писались живыми людьми.

Не могу унести с собой в неизвестность то, что было и не было, что вышло наружу и камнем на шее осталось лежать на душе. Хочу хоть как-нибудь на поверхности белого света отметиться, хоть последними кругами, исчезающими над моей головой. С вашей точки зрения я прожил жизнь незавидную, а с моей точки – всякой жизни можно завидовать, когда на нее с той стороны, из зазеркалья, глядишь. Вот я уже с первых строк разошелся с вами во мнениях, так что не обессудьте, коли не всякое мое лыко вам в строчку придется.

Вам жизнь моя – не замкнутый круг, по которому ходят удачные люди. Она больше сродни синусоиде, извивающейся под властью закона и общих условностей быта. Окружность – форма холеная, нежная, законопослушная, осознавшая свободу в необходимости всякий раз возвращаться на круги своя. Окружность – символ умно-положительного устройства мира, в котором судьба человечества ходит по кругу, подобно заключенному на прогулке за тюремными стенами.

Моя синусоида, как удар хлыста, волнами падений и взлетов бежит навстречу бесконечности в открытую даль, изгибаясь под ударами судьбы, как змея, на которую встали ногой. От упрямства и боли взвивается ввысь и снова падает ниже ноля к отрицательным числам. Она в открытой, как океан, бесконечности ищет решения главных вопросов, не желая уютной окружностью замыкаться в ограниченности своего совершенства.

Вы мне, разумеется, скажите: твоя синусоида образуется из вращения единичного вектора по замкнутому кругу и бежит в бесконечность временной оси так же бессмысленно, как вращается вектор. И выше и глубже единицы твоя синусоида ни подняться, ни опуститься не может, и высота и глубина твоего мышления ограничены единицей. Твоя синусоида вырвалась из замкнутого круга, но падая и возносясь, устремилась по сути в ту же самую пустую бесконечность того же самого замкнутого круга. Ты так же, как и все человечество, крутишься в колесе Фортуны и нечего тут перед нами Гамлета изображать – или, может быть, тень отца Гамлета тебе больше подходит?

Но я и за гранью общего бытия, на последних волнах моей синусоиды, буду искать свое продолжение. Если здесь не дано человеку вырваться из замкнутого круга, то, может быть, Смерть разорвет заколдованный круг, в котором вращается судьба человечества. Откуда вы знаете, что человек кончается после смерти? Человека нет, а вечный образ его пьет живые и мертвые воды, перетекающие из одной чаши мира в другую. Ведь не даром же в Св. Писании сказано: «Последние станут первыми», когда вторично вернуться на землю, уже окончательно, закалившись в горниле непознанной смерти…

Вы меня, господа, извините за резкость тона, но я терпеть не могу, когда какой-нибудь господин берет на себя компетенцию Бога решать о том, кто здесь первый, кто последний. Прошу прощения, что-то высокий тон и философия пошли из меня раньше времени, не дав читателю ознакомиться со мной по порядку рассказа и мне предстать у вас в голове цельным образом, какой я есть или был, не знаю, как здесь сказать. Через них-то, через высокий тон и философию эту, ко мне и погибель пришла. Пусть бы он утонул в пучине вечности тот день, когда я с Богом поспорил! По глупости, конечно, все получилось, с вами спорить не стану, но ведь глупость-то тем и отличается от большого ума, что глупость сделать легко, да трудно потом исправить, а умное созидается трудно, да разрушается проще простого. Вот и выходит, что в основании умного лежит глупая простота, а в основании глупости – умная сложность…

– Ух, ты, что я тут такое загнул? Ей-богу, как-то само собой получилось. Это уж, извините, не мои мысли. Я так думаю, что через мою грешную голову чьи-то слова к вам полезли на поверхности белого света под чужим флагом поплавать. И чьи же это мысли, как вы считаете? Ну, конечно, моего автора – кроме него и бога, никто не знает о моем теперешнем существовании, а бог, разумеется, такую глупость не скажет, какими засижены книги современных авторов, как мухами потолок у нерадивой хозяйки.

Что такое мой автор, я вам сейчас объясню в двух словах. Потомство я на земле не оставил, чтобы себя в будущее продолжать и воспоминаний обо мне никто не напишет. Золовка, «змеиная головка», конечно, тоже за стол меня не посадит о себе мемуары писать, не то чтоб авторучки, гусиного пера в руки не даст – не велик Пушкин, и без пера в гробу полежишь. А потому, как смерть, пришла ко мне необходимость прибегнуть к помощи одного автора, который живет тут же, в нашем поселке, на 3-ей Мало-плановой улице. Автор нам, покойникам, вроде собрата приходится. Ему все не терпится за крышку гроба нос свой просунуть, душка нюхнуть запредельного, наверное, ему свежий воздух – отрава. А может быть, рай хочет, бедняга, найти, да вместо обители душ к нам, покойникам, его все время заносит? Так тоже в жизни бывает, вы мне не говорите, что нет. Только вот беда в том, что никто его не знает как автора, он и сам про себя недавно узнал, когда я встал в его голове как живой персонаж.

Плыву я в сознании автора, как айсберг по морю, – лишь на четверть он меня видит. Так что из-за его тугодумия я и четверти не сказал из того, что имел вам открыть. Так что извините, как говорится, за бедность речи. Где я вам в поселке умного автора найду? А далеко ходить, сами понимаете, у меня времени нет, и вряд ли умные писатели примут к себе в персонажи какого-то выскочку с того света. И всех чувств моих, что на душе накипели, он не смог вам передать из-за отсутствия мастерства профессионального автора. Но, может быть, я еще явлюсь к вам из могилы в качестве призрака какого-нибудь рассказать о загробной жизни покойников, когда он в писательском мастерстве немного поднатореет. Так что, если вы захотите еще что-нибудь о смерти узнать, то строго его не судите. А лучше помогите перо как следует наточить. Впрочем, если он будет настоящим писателем, то сам станет выдумывать персонажи из своей головы и меня, наверное, даже не вспомнит – застыдится, пожалуй, принять старого знакомого, который помог ему в люди выйти, так и просидишь всю вечность в приемных покоях рассудка-секретаря без доступа к сердцу. Эти слова, может быть, в книгу не попадут, – я отключал сознание автора, когда был вынужден упоминать о нем, о себе он писал, как во сне, зачарованным. Но когда в сознание войдет, может вычеркнуть эти строчки, чтобы скрыть своего соавтора. Такой уж подлый народ, эти авторы, – тут я с читателем стою на одной точке зрения.

Вы, конечно, скажите – ерунда это все: и быть тому никак невозможно, чтобы покойник живому человеку в литературном рассказе повествование вел. Не иначе опять эти авторы посредством сумасбродных фантазий нас, читателей, за нос водят. Какую только ахинею не выдумают, чтобы привлечь к себе наше внимание с материальной пользой для своего сочинения, наше драгоценное время складывать в копилку своего признания как писателя, разумеется, больше вам авторы ни в чем не признаются. Здесь вы, конечно, будете правы, но относительно, в загробную жизнь я тоже не верю – это я с вами остатком сознания беседу веду, так сказать, на пути исчезновения в неизвестно куда, в небытие т. е. Сознание тоже, оказывается, как и все на белом свете, свою инерционность имеет: тело застыло в неподвижности смерти, а сознание еще летит к конечному пункту своего назначения. Тяжелое тело падает, как подкошенное, как только дух из него вон, сознание, как перышко (если голова не с похмелья), летит себе дальше легкой птичкой без тела… Стоп, что-то я не то соврал. Ведь физика учит наоборот – у тяжелого тела инерции больше. Я опыты по инерции с детства помню. Помню однажды тетя Глаша, худая, и толстая тетя Груша с гулянки с песнями шли мимо горки, где мы на санках катались, и тоже захотели с ветерком и с песнями на санках птичками пролететь. Тетю Глашу санки остановили не доезжая забора, а тетя Груша забор собой вынесла на проезжую часть дороги. Хорошо еще там, на дороге, машины не случилось с инерцией больше тети Грушиной.

Опять я не той ногой в науку залез, поменяв местами тело и душу, как тетю Глашу и тетю Грушу. Выходит, наоборот, тело должно бы двигаться и ходить без жизни и без сознания? Выходит, не зря народ и писатели ненаучные истории про покойников сочиняют, может быть, они действительно где-то ходят, – покойники, разумеется, ходят, не народы с писателями, – хотя наука, противореча себе, почему-то запрещает им это делать? Но мое тело никуда не ходило, я пока такого не видел, а мое сознание – вот оно, пока при мне, как видите, хотя кто теперь скажет, что такое я и что такое сознание, может быть, мое сознание после меня еще долго будет двигаться и существовать.

Значит, наука ваша права где-то только в одном плане жизни, а за этим планом черт знает, что делается, там, т. е. здесь, у меня, земные истины не в почете, здесь черт голову сломит, не то, чтоб академик какой-нибудь. Очевидность истин только здесь, т. е. там, у вас на земле, над разумом власть имеет, хотя, впрочем, и там, у вас, истина истине норовит глаза выклевать.

Так что вы на моего автора не очень сердитесь, он тут мало в чем виноват. Я ведь тоже при жизни новоявленных авторов не очень-то жаловал: не хотят, мол, работать, бездельники, вот и придумали себе занятие – людям мозги марать. А после «свободы слова» их тьма расплодилась. Но перед тем, как свое «сальто-мортале» проделать, я уже значительно изменил о них свое представление, наверное, уже имел такое предчувствие, что сам в их числе окажусь: тоже ведь, как никак, божья тварь и свое страданье имеет.

Имею я устойчивое ощущение, – не знаю, откуда такая глупость в сердце берется, – что весь мир со мною зажмурится, и спешу побыстрее рассказать вам мои обстоятельства, пока есть еще кому рассказать и ваш мир стоит в моей памяти. Что я такое сам по себе, я и сам толком не знаю, но если я – микрокосм, как убеждают философы, и вбираю в себя всю вселенную, если я есть образ и подобие божие, то по какому праву и каким образом все это без меня собирается быть, – работать, думать, размножаться, скандалить, копить имущества и голосовать на выборах против себя? «Вселенная во мне»: Большой Взрыв, рождение космоса, звезд, планет и самой жизни в конце концов, – если весь этот процесс целесообразно направлен на создание мыслящего существа, человека, то, возможно, это действительно не пустая красивая фраза, а выражает суть мироздания, и я каким-то образом не уйду из мира, но останусь в нем навсегда. Как земная мелкая лужа отражает в себе высокое небо, так в маленьком человеке отражена вся глубина и цель мироздания. Если вселенная – тьма, то, может быть, она – какой-то негатив светлого мира, который проявится с божьей и человеческой помощью? Как рак укореняется в живом организме, так жизнь укоренилась в смерти. Как рак побеждает жизнь, так и жизнь одолеет смерть.

Так с чего я должен начать? Говорят, начинают с начала, но что для меня такое – начало, когда я уже к концу подхожу? А от конца к началу идти – такой способ изложения не привычен живому читателю, который пока еще в пути от начала к концу. Попробую-ка я лучше по-своему: начну с того, что меня уже нет… А если меня нет, то как же я могу с вами беседу вести?.. Запутали вы меня, черт знает, как! Дело в том, что меня земле еще не предали, но и имени светлого моего в списках живущих больше не значится, я, так сказать, между землей и небом подвешен до выяснения моей личности в божественной канцелярии.

Зовут меня… Я бы представился вам, как положено, по фамилии, имени, отчеству, но я опасаюсь, что они вас введут в заблуждение относительно моего настоящего образа, потому как с первого света сознания я жил таким чувством, что был обозначен чужим именем, наверное, для конспирации, как шпион, заброшенный с особым заданием неизвестно откуда и потерявший связь с центром агентурной разведки.

Запустили меня на орбиту судьбы, родился я т. е., в… впрочем, что за дурная манера живых всякое малейшее событие общим временем мерить. Название времени необходимо в том случае, когда хочешь свое событие поставить в один ряд с другими фактами текущей во времени жизни. А мое рождение – не такое большое событие, чтобы его совмещать с ходом исторической перспективы.

Портрет свой я вам не стану, пожалуй, давать – что толку его давать, если он скоро потечет, как раскисшая глина, бурая, как беда. Такими портретами да детей бы пугать. А что было, того уже не вернешь, на месте моего портрета сейчас стоит застывшая маска непривлекательной смерти, нерасполагающая меня к ее описанию. Если уж слишком заинтересует вас моя фотография, то спросите ее у брательника. В групповых снимках я, может быть, еще сохранился, а одинокие представления моего настоящего вида злой мой гений, золовка т. е., наверняка ликвидировала.

У нас теперь стало совсем неприличным являться из ниоткуда в известность этого света без объявления политических склонностей в Отечестве, расколотом надвое. Никому не интересен твой образ, который ты сам из себя представляешь, а лучше скажи людям за кого ты, за красных или за белых, и тут же найдешь себе сочувствующий электорат. Люди кровью полили всходы вражды на поле брани, и доныне цветут они буйным цветом на политическом поле России. Родился я с левыми взглядами, левшой т. е., но моя покойная бабка, будучи в то время живым человеком, била меня по левой руке, когда я держал в ней карандаш или ручку, подгоняя под общую правую мерку, и я стал ни то, ни се, ни вашим, ни нашим, ни богу свечка, ни черту кочерга. Правда, она не била меня по руке, когда я держал в руке нож, поэтому я до самой смерти резал продукты левой рукой и все-таки сохранил в себе левый уклон, хотя и очень пологий. Так что, если честно сказать, рискуя в начале рассказа потерять для себя политического читателя, я не смог пристать ни к одному из берегов текущей по земле общественной жизни и до сих пор болтаюсь между правым и левым двумя полюсами, между небом и землей, между верхом и низом. Есть у времени-реки два берега – живой и мертвый, смерть царствует на обоих берегах.

Здесь я не сбылся. Пойду, посмотрю, что там меня ждет. Никому неизвестное ушло неизвестно куда мое время. Вернется ли оно когда-нибудь на прежнее место, на пыльные дороги под солнцем встретиться вновь с надеждами, на задумчивой тихой заре, когда земля дышит вечностью, постучаться в окно отчего дома, чтобы пробудить его обитателей к новому утру, взглянет ли еще раз на льющиеся золотыми волнами спелые волосы поля, подмигнет ли звезде, мерцающей одиноко в ночи, улыбнется ли кому-нибудь, заплачет о ком-то? Где же тот мир, где встретит меня и примет в свои объятия куда-то ушедшее детство, успокоит и скажет: не бойся, я с тобой, нет, ты не жил, тебе привиделся страшный сон, вся жизнь твоя еще впереди.

Или оно, мое время, навсегда ушло в неизвестное, как одинокий путник в туманную даль, откуда нет возврата ни времени, ни человеку, где вечная тьма разъедает печаль и надежды, где нет ни бога, ни черта, где нет ничего, и где одна лишь великая и неделимая пребывает субстанция – пустота без крыши и дна. Расплавленной слезой заката стекает вселенская грусть с пылающего неба во мрак земной обреченности.

Родился я в шахтерском поселке недалеко от областного центра. Он хоть и центр, но до поселка ему далеко. В город приедешь: разве это дома, как солдаты в строю в одной униформе стоят? А посмотрите на казенный дом ночью или под вечер – сколько окон-глаз на тебя сразу светятся, будто множество одноглазых существ в большой горе себе нор понаделало. Ну разве про такой дом скажешь: он что-то одно живое собой представляет? Другое дело личный дом у нас в сельской местности. Тут что ни дом, то лицо и характер хозяина и у каждого дома крыша едет по-своему – у кого набок, у кого набекрень. Смотрит на тебя как раз парой глаз, как всем нормальным существам от бога завещено, и видно, что через оба глаза одна душа светится: так и кажется, что вот сейчас откроется дверь вместо рта и дом тебе, шатающемуся без дела в ночи, скажет что-нибудь такое сердечное, от чего все собаки вокруг изойдутся заливистым лаем. И чем беднее дом, неказистей, тем он мне больше живым представляется, – такая уж у меня натура, черт ее знает, даже поперек общего мироустройства идти. Иной раз даже несуразные мысли в голову лезут, что жизнь будто идет к нам из смерти и нищеты и к тем же родителям в нищий дом назад возвращается, и даже весть о гибели земли ходит по миру нищей странницей. Смертной таинственной сенью покрыт человек, как вселенная темной материей, но познает он свет вместо тьмы. Стремимся к свету, уходим в тьму. Познавайте тьму, как свет, и вы осветите мрак смерти.

О чем это я? Ах, да, про поселок. Прелесть что был за поселок! перед домом стелился зеленый ковер огромной поляны, окинуть которую не хватало детского зрения, и мы, мальчишки, катались по зеленой траве вслед за футбольным мячом, разбитым до состояния тряпки, встречая и провожая огромное солнце. За домом темный бор упирался соснами в небо. За лесом – поля, облитые золотом спелой пшеницы, за полями – быстрая речка плещется по перекатам и стоит тихим омутом, за речкой – даль горизонта, за далью синее небо, за небом – мечты. Река несет в своем течении бездонность неба, облака и птиц, и нельзя войти в реку, чтобы не провалиться в ее бездонность. Чистый прозрачный воздух сквозь полумрак. Вечером синий покой, звезды искрятся, луна серебрится – ощущение погруженности в детскую сказку. Ты один посредине мира и весь мир создан тебе одному, ты окружен задумчивой тайной, которую не пытаешься разгадать, – тебе хорошо и не хочется думать, достаточно того, что она есть, она существует, она – существо. И луна, и звезды, и ночь – только видимая часть этой тайны. Чувство сопричастности к вечному вдруг охватывает тебя, и кажется, смерть так далеко, что смерти нет и не может быть. Вечность по ночам покрывает мир своим черным крылом и люди до утра погружаются в вечность.

Разумеется, в детстве я не имел таких мыслей и чувств, я любил свой мир бессознательно, как любил мать, отца, брата. Я торопился навстречу судьбе, как быстрый ручей спешит в гнилое болото. Все часы на мне шли вперед времени, и полилась моя радость по жизни, как чистый быстроногий ручей бежит с пригорков, звеня, то и дело отклоняясь беззаботно и весело от предначертанности прямого пути, в ручье, как утки полощатся листья, и жизнь бьет ключом… бежит и не знает, что в конце извилистого русла, как бы оно ни юлило, ждет его застойная тина заросшего грязью пруда или он растворится, исчезнет в общих водах большой реки.

Прелесть что был за поселок. Сейчас все не то. С дамбой перерезанным горлом лежит река неподвижно раздувшимся трупом утопленника, прыгают по нему лягушки, тяжелый горбатый смрад, притаившись, колдует над трупом, опустив низко голову, а вольный ветер, гуляка и пьяница, вязнет в его густых волосах, вырываясь и плача. Луна упала в воды пруда и глядит оттуда утопленницей, бледной, печальной и безразличной к земле, небу и звездам. Цветочные поля заросли репейником. В лес и заходить не хочу – не видно белизны пахучих черемух, обломанные ветви торчат, как почерневшие кости. Завалили люди лес кучами мусора хуже помойки. Это как будто гуляешь с упоением по роскошному женскому телу и вдруг встречаешь на нем язвочки будущей смерти, и тебя вместо умиления, любви и сладострастия охватывают стыд, досада, жалость и отвращение.

И дети стали не те. Смирно и тихо ускоряют быстроту реакций на равнодушных компьютерах. Мы свою реакцию ускоряли в уличных драках, увертываясь от града камней, летящих тучами с вражеской стороны из быстрых рук и метких рогаток в реальных опасностях неигровых ситуаций. А скорость мысли подстегивали азартными картами в нелегальности ночного клуба «4-х вальтов» или «валетов», не знаю, как правильно здесь сказать.

Нынче дети не знают, что такое игрушки, хотя с ног до головы утонули в их куче. В детстве мне тоже дарили покупные игрушки, но я ни одной из них не помню, как живое изделие. Зато самодельные помню в лицо каждой черточкой, каждой линией и каждым сучком. Нынче все магазины завалены искусственными игрушками фабричного производства и детям больше нет особой необходимости заниматься выстругиванием, выпиливанием их из дерева или металла.

Но разве можно покупные игрушки поставить рядом с собственным творчеством? Разве не приходилось кому-нибудь из вас, случайно встретив на чердаке или в старом чулане самодельную игрушку прежних лет, обжечься сердцем, увидев в ней свой детский образ, будто сам себя встретил после долгой разлуки, будто сам принимаешь себя новорожденного – маленький теплый беззащитный комочек – и вся радость жизни еще впереди, будто рядом с твоей суетной жизнью шла твоя же еще одна жизнь посреди бесприютности, пыли и темноты, набираясь из нищеты окружения доброты чувств и верности сердца. Пока ты рвался вперед, бегая наперегонки с тщетой суетливого времени, она много лет жила неподвижно, дожидаясь тебя в одиночестве, посреди таких же ненужных, забытых вещей всякого хлама, какой ты сейчас. Она заранее понесла на себе твою судьбу неудачника, оберегая до времени тебя, мечтательного и слабосильного, от ее безысходности. Из многолетнего хлама забвения она вышла живой, излучающей в тебя свои чувства и надежду в необходимость всякого существования. Я в мире один и не будет другого, бог не создаст уже точно такого.

Сейчас, конечно, не то, но в то время, казалось, все располагало к тому, чтобы я рос послушным радостным мальчиком, – добротный дом и средний достаток по тем временам, полный набор всякой родни, учителей с лучшей в мире программой воспитания растущего поколения и товарищей из растущего поколения, не поддающихся никаким программам школьного воспитания, хорошее здоровье, отличная память, – в общем все говорило за то, чтобы я вырос удачным и умным строителем нового общества.

Но черт упрямства и противоречия рос вместе со мной, и я рос вместе с ним «поперешный», как говорила моя покойная бабка, хотя сама повдоль чужого мнения не часто ходила. Что ни приписывали мне судьба и родители, нас с чертом так и подмывало сделать все поперек. Со стороны судьбы и родителей, естественно, следовали меры пресечения нашего своеволия, но мы с чертом стоим на своем и аж трясемся оба в истерическом упрямстве своего эгоизма, так что с нами ничего сделать нельзя, разве что выпороть обоих ремнем или лучше вовсе не связываться.

Ловили мы как-то рыбу (с друзьями, разумеется, не с чертом, конечно, хотя, как вы сейчас увидите, и черт был поблизости) в очередной раз на запрещенных прудах соседнего рыбсовхоза. Государственно-совхозная собственность с удовольствием шла к нам на удочки и мы, увлеченные вытаскиванием ее из казенной воды, не заметили, как из-под земли перед нами выросло живое воплощение мифа – кентавр о двух головах, лошадиной и человеческой, мало чем отличных одна от другой, в длинном широком плаще из брезента, хранитель совхозно-общественной собственности с лицом бандита с большой дороги. Лошадиная голова возмущенно фыркала и качалась в упреке нам, расхитителям социалистической собственности, человеческая стояла бесстрастно и неподвижно.

Кнут на мгновение взвился черной изогнутой молнией посредине белого дня и со скоростью света ударил мне в спину, – огонь прожег мое тело, узкая косая полоска загорелась на нем, выжигая мне кожу. Вторая молния обозначилась надо мной темной вспышкой, но мой недетский взгляд встретил в упор его злые глаза и молния, как феномен неизвестной природы, стекла бессильно с яркого неба. «У-у, звереныш…» – прохрипела одна из голов нечеловеческим голосом и застывшие черты лица его физиономии на мгновение оживила неловкость раскаяния. Видение повернуло резко коня и исчезло так же внезапно, как появилось, не отобрав у нас даже удочек, но оставив у меня на спине неизгладимое впечатление о нашей незабываемой встрече.

Так мы и жили с чертом на пару, уверенные, что все лучшее у нас впереди. У детей нет надежды умирающих взрослых, у них есть уверенность детей вечности в бесконечности жизни себя, мамы и папы, что впереди их ждет исполнение всех хороших желаний, что они обязательно станут летчиками, космонавтами и капитанами дальнего плавания, что они будут всегда всем нужны и всеми любимы. Продвигаясь в даль жизни, они видят, как часто она обрывается ни с того, ни с сего, что папы и мамы всегда стареют и уходят куда-то, оставляя их одних в страшном мире, где ненависти и равнодушия больше, чем любви и взаимной привязанности, что любимого человека отыскать труднее иголки в большом стоге сена, где исполнение желаний зависит в большей степени от стечения непредсказуемых обстоятельств, чем от старания алчущего человека. Сначала дети пугаются и пытаются что-нибудь изменить, но потом привыкают и становятся взрослыми. Также и я, будучи ребенком до слишком большого количества лет, смело и безоглядно шел по жизни вперед, пока не оказался на ее дне неудачником самым неожиданным образом. Мир мне часто казался таким, каким он должен быть, а не таким, какой он есть на самом деле, – я удивлял товарищей своей наивностью, неуместно выглядевшей в нашей компании, «познавших добро и зло» и повидавших виды. Но они, «прожженные жизнью», даже подозревать не могли, в какой безграничной наивности они пребывают относительно истинного устройства этого мира, анонимных сил мироздания, которые за них вершили их судьбы.

Первую горечь утраты я ощутил, когда мне было двенадцать лет. С самого раннего детства был у меня товарищ и были мы с ним «не разлей вода». Но вода-то нас и разлила вопреки поговорке. Пошли мы с ним в начале зимы на речку в хоккей играть. Лед на речке был еще тонок даже для наших тел. Но кто бы из нас толщину его мерил, терпения ведь нет никакого. Так оказались мы с ним в воде посредине речки. Выбраться нет никакой возможности – намокшая одежда тянет ко дну, лед по краям ломается. Бьемся, барахтаемся изо всех сил, как та лягушка в крынке с молоком, но вода в масло сбиваться не хочет и сохраняет свою консистенцию.

Вдруг, словно какая-то сила, будто сама вода, выталкивает, можно сказать, выкидывает, меня на лед. Лежу, опомниться не могу, но голоса товарища уже не слышу. Встал, оглянулся – вода стоит тихо, будто она ни при чем, будто ничего и не было, как будто мне все померещилось и никакого товарища не было. Не помню, как я, весь мокрый, в горячке прошел три километра домой. Слег я с высокой температурой, но не от простуды, а от нервного потрясения. Провалялся три дня и стал в себя приходить. А пока в горячке лежал, Клавдия Ильинична к нам приходила, целитель наш местный, какими-то настойками из трав меня отпаивала. И как-то между прочим сказала мне: «Ты судьбой своею клейменный, Бог тебя бережет для какой-то надобности». Какой такой бог, какая судьба и для какой такой надобности? Что могли тогда значить эти слова для советского школьника? Но почему-то запали мне в память эти слова и прятались там от атеистического мировоззрения и насмешек над богом.

В начале школы я был круглым отличником, но потом мне стало скучно учиться образованию. Я хотел учиться тайнам жизни и мира, а меня какой-то кашей из общей ложки кормили. Отец мне потом говорил: «Я на тебя в детстве большие надежды имел, я думал, ты мой род из дураков в люди выведешь, а ты сам из всей родни чуть не первым дураком оказался». И что у людей за страсть такая – «выходить в люди», будто всякому выходящему «в люди» заготовлено место быть человеком. А я не понимаю всех этих эфемерных вещей честолюбия. Мне обратное больше кажется: если я «в люди» выйду, меня уже там никто не найдет. Когда люди делают себе «имя», они забывают настоящее имя, которое дал им бог. Я хочу среди людей свое место знать, а не «выходить в люди». «В людях» общие правила ценятся, а где «общее», там нет человека, там одни только «люди». «Мой род из дураков выведешь…», это еще под большим вопросом бабушка надвое сказала, где настоящий ум проживает, в «дураках» или в «людях»: «дураки» своим хилым умом в жизни живут, а «люди» общим, из которого в сумасшедшем мире не вышло ничего умного.

Так я жил, как большинство моих сверстников, закончил школу и попал в армию. Ну, что я в армии на своем характере вынес – каждый служивший и не служивший может представить. В общем для армии я совсем не был создан, – или армия для меня, как вы считаете, кто для кого был изначально богом задуман? После армии я отправился под землю вслед за отцом. Не подумайте плохого, я и сейчас пока не в земле еще, в шахту, конечно, тянуть лямку рабочей династии, чтобы она не обвисла без горбатой спины и неуклюжий воз экономики не полетел бы обратно с горы, на которую его затащили, кряхтя, предыдущие нам поколения. Отец к тому времени уже вышел из-под земли, на пенсию т. е., но быстро стаял под солнцем, не охлаждаясь каждодневно в живительных недрах.

Дети подземелья, шахтеры т. е., у нас долго не существуют: то ли климат поверхности их не устраивает, то ли заедает тоска по материнскому чреву земли. Не знаю, где тут место настоящей причине, а только у нас так повелось: как только шахтер выйдет на заслуженный заработок государственной пенсии, так начинает назад, в недра земли собираться. Тянет ли он там свою лямку, также, как при жизни тянул, или просто так отдыхает, не могу вам сказать, я до тех мест пока еще не дошел, где шахтеру в вечности отведена своя ниша. Если вы хотите об этом узнать, то не теряйте связь с моим автором, я в таком случае расскажу ему все, что увижу, а уж он, как сможет, вам передаст. Но я так заранее думаю, что как шахтеру «на горах» не было места под солнцем, так и на том свете, под луной т. е., представителями умных династий все лучшие места еще при жизни разобраны.

И мой странный сон косвенно подтверждает мои опасения, который однажды приснился мне наяву. Не приведи, Господь, чтобы он оказался вещим. Прилег я как-то раз с ночной смены поспать, уснул так, будто в яму какую-то провалился. И слышу сквозь сон странный голос издалека: извольте встать, за Вами пришли, да побыстрее, мне еще кое-кого надо проводить, куда следует. На выход, пожалуйста. – С вещами, что ли, сквозь сон невидимый голос спрашиваю. – Нет, – отвечает он мне, – вещи Вам там не понадобятся. «Где это, там, – думаю сам себе, – ты вообще кто такой будишь, что не боишься меня по ночам будить?» Продрал я глаза кое-как и обомлел весь: что ж вы думаете? – настоящий черт стоит передо мной с хвостом, копытами и рогами! – В аду, говорит, где же еще Вам быть? – Я что же помер, что ли, уже? – Да, говорит черт, сподобились. – Как это, сразу в ад, пес ты вонючий, а исправительно-трудовое чистилище хотя бы где? – Да Вы же в грехах, как в репьях, кто ж Вас очистит? – А кто на земле без греха, пусть первый бросит камень в меня, – пришло мне на ум, откуда, не знаю. Это ведь надо от людей в скит уйти, чтобы без греха остаться. А разве сейчас где-нибудь найдешь одиночество? Где божественное постановление о моей несчастной участи, может быть, ты аферист какой-нибудь? Черт сует мне под нос какую-то бумагу. – Вот Вам, говорит, решение межведомственной комиссии с печатью небесной канцелярии и подписью Председателя – архангела Гавриила. – Это почему же мою участь какой-то архангел решает, а не Бог? Произвол, говорю ему, беспредел, нарушение прав человека! – Нет никакого Вам нарушения, – спокойно мне черт отвечает, – архангел Гавриил и есть уполномоченный Богом по правам человека. – Я в Высший Суд подам апелляцию, – сопротивляюсь я незаконной участи. – Высший Суд не работает на постоянной основе, Он состоится лишь в конце света, но Вы на Высший Суд очень-то не надейтесь и разных иллюзий не стройте, – я Вам совет даю, как и всем ныне и присно и вовеки живущим. – А это чья закорючка? – снова смотрю на его документ. – Главчерта, сопредседателя межведомственной комиссии, которая вашу судьбу решила. – Так, значит, относительно вечной участи человека небо с вами, чертями, советуется, а где же ваша исконная вражда не на жизнь, а на смерть? – Сложности наших отношений с небесным воинством Вам все равно не понять, лучше поищите себе подходящее место в аду – Вам такая льгота дана за тяжелый шахтерский труд на земле… под землей т. е. Выбирайте себе по душе вечное наказание.

Зашли мы с чертом в одно место, там грешники по грудь в нечистотах стоят и курят в свое удовольствие «Беломор-канал» и сигареты «Прима». Я, конечно, тут же анекдот вспомнил: ну, что ж, думаю, лучше в дерьме вниз головой постоять, чем в котле кипеть да на сковородке жариться. – Нет, говорит мне черт, Вам сюда нельзя, здесь коммунальщики. Заходим в другое место. А там солидные такие дяди на диванах валяются, дорогие сигары курят, вино попивают и в бассейнах купаются. – А здесь олигархи, наркобароны, мафиози, чиновники-казнокрады, коррупционеры и воры в законе, хотя, впрочем, одно и то же, – говорит мне черт, не дожидаясь вопроса. – Мы что с тобой, ад с банями перепутали, за что же им такие привилегии?! – все-таки задаю ему свой вопрос. – Главчерта об этом спросите, чем они его подкупили, как они сквозь таможню смерти контрабанду протаскивают. – У вас тут, что же, и Смерть взятки берет? – задаю ему глупейший вопрос. – Да, берет, только мертвыми трупами, как ваш Ноздрев борзыми щенками, – показывает мне черт свою образованность. – Главчерт, говорят, гробы коллекционирует, а у них что ни гроб – произведение искусства. Но одними гробами, конечно, здесь не обходится. «Да, думаю, и здесь коррупция процветает, чего уж с живых-то спрашивать.» – Что ж вы с коррупцией не боретесь, ведь это такая ржавчина, которая разъедает устои общества? – пришли мне в голову слова своих борцов с коррупцией. – Да что ж я могу, я человек (?!) маленький, как и Вы. – Значит, и у вас в аду равноправия нет, что ж вы революцию низов не поднимете? – Чтоб всем чертям тошно стало? – печально этак мне черт улыбается. – А в 1917 году по вашему летоисчислению, как Вы думаете, что это было? Но все равно народной власти не получилось, Вы же сами об этом знаете. Черт явно не хотел говорить о политике. – Нет уж, спасибо, хватит, мы научены горьким опытом, и вашим, и нашим.

– Признаюсь Вам, – говорит мне черт, что все хорошие места под луной уже заняты, и все ваши льготы – одна только фикция. Так что остается Вам наказание по специальности – уголек подземным способом для котлов добывать, в которых грешники кипятятся. Там как раз новая техника внедряется – Вам облегчение будет. Наши ученые изобретатели новое горно-шахтное оборудование сконструировали без привода электричества на собственной тяге, ноу-хау такое. Завел он меня в шахту, смотрю, грешники вместо гидростоек перекрытия секций держат, Атланты засушенные, только не воздух неба, а всю тяжесть земную держат на своих плечах. Одни шахтеры-грешники запряженные в цепь очистной комбайн тянут: ни дать, ни взять – бурлаки на Волге, другие ручным приводом шнеки вертят. – Да мы тебе киркой в 10 раз больше угля наколем, – стонут грешники. – Вы мне план по внедрению новой технике сорвать хотите! – возмущается ученый черт такому невежеству. На земле прогресс, а мы до Второго Пришествия будем киркой долбать, не дай, бог, оно состоится. Нам нельзя от людей отстать, иначе, кем мы для них будем?

Знакомят нас, грешников, с планом ликвидации безаварийных ситуаций – ну, прямо анти-ПБ (правила безопасности) какое-то. Не мудрено, что взрывы метана здесь явление обычное. Метан – мертвый газ в том смысле, что образуется от разложения органических соединений и смерть в себе заключает. Метан коварен, как сама Смерть, коварство без цвета и запаха. Взрыв метана – это освобождение Смерти от векового заточения в веществе, как джина из бутылки. Только Смерть желания не исполняет и благодарности к человеку не испытывает, а разносит человека на части, мстит человеку за что-то, а за что, не может сказать, ждет, когда человек сам догадается. Так бывало рванет, что части человека, или кто мы здесь есть, друг от друга далеко разлетаются. Но отделения ВГСЧ (военизированная горноспасательная часть), черти в респираторах, тут же на помощь приходят. Соберут человека из разорванных частей и снова человек готов в аду мучиться. Бывало и так, что части разных людей между людьми перепутают. Да какая им разница, ведь учет рабочего персонала ведут не по именам, а по единицам.

Наткнулся я как-то на запасной выход из ада шахты – вертикальная выработка без механического подъема с прогнившими лестницами. Полез наверх и, кажется, лез столько же зим и лет, сколько жил на земле, т. е. целую жизнь, такую же каторжную. Вижу, свет вдалеке забрезжил, вылез, наконец-то, выполз из ада страшнее черта. Глядь – стоит передо мной весь в белом не то ангел, не то архангел, – я в их званиях ни черта не понимаю. Ну, думаю, в рай попал, восторжествовала все-таки вселенская справедливость за всю мою беспросветную жизнь, есть еще бог на свете, и ну, к ангелу обниматься, а у самого аж слезы на глаза наворачиваются от избытка чувств. Ангел пятится от меня, как от прокаженного, и Главчерту, слышу, звонит и голос на него повышает: должность вам надоела?! совсем распоясались! никакой дисциплины нет на особо опасном производственном объекте. Главчерт что-то мямлит в ответ, и тут до меня дошло, кто на самом деле адом правит.

И слышу из-за спины ангела голос до боли знакомый: – ранний выход из ада шахты – «упряжку» ему не засчитывать. Вижу, стоит кто-то в белом и до потери сознания мне кого-то напоминает. – Что, говорит неизвестный, не узнаешь, что ли, душу свою. Ты меня и при жизни не знал и не больно-то о моей чистоте заботился, ты меня вместо лекарства водкой заливал, когда я у тебя болела. «Кроме водки, для тебя лекарства не выдумали. Если она – моя душа, то я-то, кто же?» – мелькнуло на миг в голове. Кинулся я к ней в ноги, слезы катятся, – спаси, защити, не выдай, родная. – Нет, говорит душа, разошлись наши пути-дороги: ты теперь покойник, а я – душа, и вместе нам больше не быть. Межведомственная комиссия меня оправдала и все наши, твои т. е., грехи теперь на тебе будут. Отправляйся обратно в ад. «Выходит, и душа, как полная чаша, может расплескаться до самого дна, может быть, я ее не тем содержимым пользовал, что моя душа против меня же настроилась?» – пришли ко мне запоздалые мысли. Подъехали тут в машине медвытрезвителя два черта в милицейской форме. – Я трезвый, не имеете права, псы козломордые, – кричу им чуть не в истерике. – Оскорбляете при исполнении, – говорит один из псов, – за побег еще три года впаяем, впрочем, Вы и так на пожизненном, навечно т. е. Скрутили меня в бараний рог и кинули в машину.

…Проснулся я в холодном поту и чувствую, какая-то мысль свербит мне под сердцем, а что за мысль, страшная или спасительная, понять не могу. Поскребла это мысль мое сердце и ударила в голову: все-таки этот сон оказался вещим, так через сон я понял, что душа – не весь человек, человек состоит из души и покойника. И когда человек умирает, он распадается на эти составные части: душа в своем идеальном мире живет, а покойник в своем мире мается. А человек исчезает, его нигде нет. Человек только на земле или, если шире сказать, в своем мире может существовать. Поэтому, если и предназначена вечная жизнь человеку, то не в каких-то заоблачных сферах, а только здесь, в этом мире. Внутри каждого из вас покойник живет. Люди, оживляйте покойников внутри вас, пока вы еще сами живы, пока мертвый холод не овладел вашим сознанием, чтобы можно было после смерти душу с покойником снова соединить, потому что Материя-Смерть, как называют ее философы-идеалисты, свою сущность имеет, и человека в себе содержит, как и душа. Вот когда человечество постигнет ее существо, тогда оно, человечество т. е., души с покойниками снова может соединить и каждого человека к жизни вернуть. А тем, кому и в аду рай, пусть там и останутся, они и при жизни мертвее покойников были.

Я бы, наверное, так и сгинул до конца моих дней в темной сырости подземного погреба, не зная радости верхней жизни, если бы даже в недрах земли всевидящий бог не принял на балансовый учет мое долготерпение и не послал бы мне свыше небесное чудо в привлекательном виде земной красоты. Имя ее я называть не стану, оно для меня священно и незачем трепать его всуе в рассказе покойника. Ее имя в небесах будет парить, а мое зажато будет тисками дат, в земле замуровано. Лицо, фигура – все составные части тела ее были ручной работы большого мастера по части женской натуры. Ее высокая грудь волновалась под платьем, как две кошечки красиво упакованных и желающих вырваться на свободу, как на красивом блюде два сладких желе. Вся походка ее выказывала живое трепетное тело, имеющее в предметном мире самостоятельность существования. Когда она высказывала серьезные мысли, кончик носа ее обворожительно шевелился, будто поддакивая тому, что говорил коралловый ротик, не допуская никаких возражений.

Какие это были глаза! Нет, был – это я, а эти глаза и сейчас где-то есть. Не глаза – фейерверк чувств, малейшее движение души в них отражалось: вдруг без видимой причины вспыхнут огнем и через мгновение подернуться томной дымкой, утонут в испуганном удивлении и тут же, как солнце к небу, восходят к неожиданной радости. Удивление, возмущение, радость, любовь, – все через них в одно мгновение светится.

Но и я на поселке был не последним уродом и завертелась наша любовь колесом, набирая ускорение хода, как потом оказалось, в самую обычную житейскую яму. А пока я ждал ночи, как лучшую подругу, которая приходит на землю для нас двоих. Крадучись, как призрак, пришедший погулять под луной с того света, воровато сторонясь все живое, подплывал к ее дому, и она, как верная подруга бесплотного призрака, ночным ведением скользила по комнате и падала ко мне на руки во плоти и крови прямо из окна запретным плодом с райского дерева, наполняя меня хмельным медом своих улыбок. В то незабываемое время, которое было прекраснее вечности, все кусты вокруг поселка стонали от нашей любви, напрягая ветви и дрожа всеми листьями.

И вечность, и мгновение продолжался наш романтический рай на грешной земле, но разве любовь на земле утаишь, где каждый куст, болтливый ветер и чириканье птичек готовы рассказать первому встречному все, что знают и не знают про тебя и твою подноготную. В конце концов и, как водится, в последнюю очередь, узнали про нашу любовь и родители моей прекрасной избранницы, моего неземного видения, когда оно в очередной раз выскальзывало из окна ко мне на руки. И что ж им оставалась другое, как ни спасать щекотливое положение их непорочного чада? Разве для этого они взлелеяли свой цветок, чтобы он в грубые рабочие руки достался какому-то выходцу из подземелья, шахтеру т. е., приспособленному к жизни, как рыба для суши?

Но делать нечего, как люди интеллигентные, они не стали впадать в раж страстей и эмоций, жизненный опыт умудрил их до здравого смысла. Жизненный опыт – великая сила, помогающая человеку правильно существовать в окружающем мире, а без него человек живет, будто с неба свалился, будто окружающий мир ему чужой от рождения. Видимо, они так нам решили: если сейчас в нашу любовь, вертящуюся колесом, палки совать, так может и до беды недалеко быть, до Шекспира какого-нибудь, до Ромео с Джульеттой. И решили, видимо, нам пока не препятствовать, а ждать, когда жизнь сама в наше неестественное сочетание свою коррективу внесет. Умудренные жизненным опытом, они ясно видели, что я и благополучная, по их мнению, жизнь, – вещи несовместимые, и наша любовь, может быть, и останется где-нибудь в вечности, но на земле она скоро рассеется, как туман досадного заблуждения.

Сыграли мы, значит, свадьбу не хуже и не лучше других в соответствии с принятыми в то время размерами, ничем не выдающуюся из ряда таких же шахтерских бракосочетаний, и кончилась на этом романтика нашей любви, бытовые заботы встали перед нами во всей своей непристойности и простоте. Быт, он какую хочешь романтику, спустив с облаков, поставит на место, какого хочешь высокого журавля сделает приземленной синицей, он уже не мало любовий пожрал на веку человеческом и нисколько не насытился ими. Быт – черная ворона-оборотень, которая выдает себя за синюю птицу надежды и счастья. И почему слово «быт» от слова «быть» происходит? Ведь это же не бытие, а сплошное издевательство над существом человека. Значит, надо понимать так, что бытие человека в основе своей состоит из бессмыслия, страданий и неустроенности, а достаток и счастье лишь как-то поверхностно соотносятся с человеком. Быт – незаметный вампир, сосущий из человека иллюзии, мечты и надежды.

Роль примака при теще я осилить не смог по причине упрямства и прямоты, а может быть, просто глупости, в доме моих родителей раньше нас поселилась золовка, жена т. е. брата, а двум снохам жить в одном доме – это куда вам страшнее, чем двум медведям в одной берлоге. Пришлось мне залезть в долги и купить небольшой старенький домик в перспективе надежды получить квартиру или построить для себя новый дом. Свили мы с супругой уютное гнездышко и заворковали, как голубки, живя одним нашим днем и не думая долго о непостоянстве хода дальнейшей судьбы. Но, как предчувствовали ее папа и мама, идиллия наша продолжалась недолго, откуда ни возьмись вдруг обнаружилась противоположная несовместимость наших характеров, как ложка дегтя в медовый месяц. И мало сказать – мы оказались сделаны из разного теста, можно сказать, что мы вообще были сделаны из разного вещества материи и антиматерии и пришли навстречу друг другу с противоположных сторон мироздания. Одним словом, нашла коса на камень – или коса пополам, или камень вдребезги. Все чаще, как будто ни с того, ни с сего, стали вплетаться в нашу с ней лебединую песню скрипучие крики хищных стервятников, спорящих за первенство друг над другом.

Святое дело выяснения отношений стало альфой и омегой взаимного существования. Стало мне вдруг казаться, что прекрасная моя половина не видит меня глубоко настоящего, не достаточно уважает и не понимает как мужчину и человека, и любовь ее происходит не от созвучия душ и моих личных качеств, а из ответной реакции на интерес ко мне со стороны подруг и знакомых девиц и целиком измеряется их оценкой моего, так сказать, поселкового имиджа, образа т. е., если по-нашему говорить, по простому, или, так сказать, моей рыночной стоимостью, конъюнктурным спросом на рынке, если по-вашему говорить, по-ученому. Может быть, это было не совсем так, но что-то в этом все-таки было.

Стала она вдруг задумываться о семейном положении и благополучии будущей жизни и даже где-то стыдиться моего рабочего звания. Может быть, было так, а может быть, не было, а скорее всего, и было, и не было. От таких догадок и наблюдений я уходил в себя и там иной раз напивался, становился грубым и раздражительным. И тогда приходила ее очередь сомневаться в действительности моей любви по отношению к ней. И что же вы думаете, вместо того, чтобы сделать мне шаг навстречу, открыться душой, она старалась вместо любви возбудить во мне ревность, окольно мне намекая на тот интерес, который она вызывает в мужчинах. Вроде как торговаться со мной начинает, кто кого больше стоит. У меня аж оборвется все внутри от такого несоответствия наших переживаний и отчаянным криком вновь поднимается к горлу. Мне сильнее смерти хочется, чтобы она мою душу увидела, но нет и намека на слияние душ, будто ее душа совсем другим аршином мир измеряет.

От любви до ненависти один только шаг, но и в обратном направлении тоже. В то золотое время все наши скандалы и разногласия кончались сумасшедшей любовью, будто кто-то где-то щелкал переключатель и энергия обид и раздражений меняла полярность на притяжение, когда в отдающейся истоме расходятся ноги, открывая влекущий цветок, влажный на вечерней росе, расцветший в диких зарослях звериной стихии, хищный цветок, выросший из темной почвы загадочной смерти, всасывающий в себя жертвенную живую плоть, чтоб, переработав, отдать ее новой жизнью и самому увянуть с годами. Цветок набухает кровью, вздрагивает лепестками губ и зовет в себя обезумевшее от вида хищной красоты инороднее тело…

Я лежу рядом с ее засыпающей плотью пустой и спокойный. Хрустальная ваза стоит на подоконнике спальни, печаль лунного света разливается в ее многочисленных гранях, мертвые искусственные цветы вытянули из вазы длинные стебли вдаль к равнодушным звездам. Безымянный бродяга-лист в сухих прожилках дождем и солнцем натруженной плоскости прилип к окну, просясь на постой. Он с удивлением смотрит в тепло и уют и беспокойно шевелит краешком иссохшего тела. Осенние листья завороженно летят на зов своей растительной смерти и только мертвые камни бессмертны, все умирает, чего хоть чуточку коснулась жизнь. Мы носим в себе свою смерть. Сколько вот таких беспамятных «листьев» за весь срок службы на земле человечества облетело с дерева жизни в грязную муть, сырость и тлен. У Смерти своя статистика и непостижимые медицинской наукой законы. Человека нет, а человечество есть и продолжает свой ход в неизвестную даль. Человечество придет в конечное будущее, а людей с ним не будет, так только, горсточка от всего, сколько было за долгую жизнь. А кто же я тогда без людей? – спросит, может быть, себя человечество и повернет назад от светлого будущего в темном прошлом искать своих потерянных детей в смерти и нищете. Ведь только прошлое объединяет живых и мертвых и Смерть говорит от имени павших. А может быть, не повернет, побоится возвращаться назад, на прежние круги ада земного, так и пойдет вперед без людей в пустоту бесконечного времени. Ведь только близкие люди делят свои жизни друг с другом, смерть – она одному, смерть – всегда одиночество.

Ночь лежит за окном без движения, лес, утомленный похотью тьмы, погружается в видение сна. А ко мне сон не идет, как к проклятому грешнику, обреченному на вечную думу. Почему человек должен растратить себя, чтобы продлить жизнь в неизвестное будущее? Почему жизнь должна прерываться, чтобы быть непрерывной? Идут ли люди в бессмертие рядом с потомками или потомки навсегда уходят от предков с истертой временем памятью? Много ли найдется родителей, которые видят себя в своих детях и внуках и считают их своим прямым продолжением вдаль уходящего времени?

А на следующий день пустота внутри и опять зло берет, что вместо созвучия душ происходит слияние тел, что тело ее, как подсадная утка для меня вместе с моей душой-селезнем, оттого, что опять ее естество, как заправский охотник, мою душу-птицу влет подстрелило. «Ну вот, ты опять злишься, ты меня любишь только в постели, я тебе только для этого нужна», – она же мне на этот счет выговаривает укоризны, чистосердечно и искренне, меняясь ролями с мастерством заправской актрисы.

Стал я даже пускаться на разные мелочи, чтоб выяснить ее отношение ко мне до конца. Прошу ее, к примеру, перед уходом на работу сделать пустяковое дело или, наоборот, что-то не делать, если мужу это не нравится, или делать не так, как обычно. Ну, мелочь самая пустяковая, без всякого значения для нас обоих, выполнить которую – только пальцем пошевелить. Прихожу с работы, что же вы думаете: что нужно сделать – не сделано, а что не нужно делать или делать не так – сделано, как обычно, будто я не того размера мужчина, чтобы отдавать ей свои приказания. Я, конечно, замахиваюсь на нее вопросом: объясните, мол, дорогая жена, как может происходить подобное неуважение к мужу? Она будто щит поднимает – начинает выставлять мне счет на все виды работ, выполненные ее старанием за целый день, – будто я с гулянки вернулся, – а на ту мелочь, для которой только пальцем пошевелить, у нее и времени не осталось. У меня аж закипает все внутри от такой несоразмерности причины и следствия, я раскалываюсь надвое, как будто инороднее тело входит мне клином в душу и ранит ее, душу, кровью. Ну, конечно, скандал, выход эмоций. День-два проходят по-моему и опять все сначала.

Я готов был, как Данко, вырвать из груди свое сердце и растоптать, чтоб не мучилось. Только его горящее сердце рассыпалось голубыми огнями во всю ширь необъятных степей, а мое досадное сердце расползется, наверное, гнусными червями в темные щели. На миру и смерть красна, хорошо рассыпаться по степи голубыми искрами, приятными для глаза людей! Красиво, просто и ясно. Но попробуй он пожить, как я, в узкой щели душевного одиночества, – может быть, тогда и в его потухшем сердце завелись бы черви пожирнее моих. Конечно, это большой героизм – отдать сердце людям, но разве меньший героизм – посреди людей сохранить для себя свое сердце, чтобы потом, когда-нибудь, стать человеком, а не людьми?

Может быть, кому-то из вас моя натура покажется мелкой. Но ведь нигде человек свой характер и отношение к ближнему не раскрывает так, как в мелочах. В мелочах-то как раз настоящий человек проявляется, он ведет себя в них естественно, а в крупных поступках человек десять раз оглянется да взвесит то впечатление, которым он на окружающий его персонал будет воздействовать. Но я только сейчас понимаю, что в природе и между людьми нет мелочей, что все великое происходит из мелкого и высокое опирается на низкое как на свое основание. За совершенно незначащими для большинства людей мелочами скрывается нечто весьма очень важное, доброе или зловещее. Нужно уметь видеть мелочи, но не попадаться к ним на крючок. Часто большое скрывается за малым и малое выдает себя за большое. Понимаю сейчас, а тогда я делал все бессознательно, по какой-то интуиции, как животное.

Так выяснял я с ней отношения, будто мое собственное Я выбиралось из глубины смерти к людям, цепляясь за малейшие выступы. Но женщина – не та лестница, по которой можно из ямы выбраться, женщина – край обрыва, с которого срываются в бездну. Поскользнулся я на очередном выступе и полетел назад вверх тормашками в тартарары, в ад т. е., который мне снился.

Завелся как-то раз («как-то раз» – это про меня оказалось как раз, а он завелся надолго) в нашем поселке молодой да ранний овощ и фрукт, назначенный Гороно директором школы стажироваться для роста дальнейшей перспективы по служебной лестнице вверх. Созрел и свесился обозначенный фрукт запретным плодом под самый нос к моей неискушенной жене. И ползет к ней с дерева познания добра и зла змей-искуситель, и завертелся вокруг нее мелким бесом, чем дальше, тем больше наращивая число оборотов. Сначала она на него – ноль внимания, т. е. безо всякого интереса со своей стороны, но скоро от такого верчения и у нее головка кругом пошла. Черт во фраке – нет джентльмена более коммуникабельного, умного, обходительного, «приятного во всех отношениях». Может быть, джентльмен и не догадывается, что он – черт, но там, где пройдет сей джентльмен сеются незаметно семена зависти, лжи, вражды, наживы и разобщения и взрастают они буйными всходами. Примерно таким джентльменом показался мне навязчивый поклонник моей жены.

Сначала знакомства с его стороны все было пристойно: невинные знаки внимания, комплементы, вроде бы безо всякого дальнего умысла, а ради дружбы и бескорыстного поклонения красоте молодой женщины. И моя жена, видимо, решила в ревность со мной поиграть, используя своего искусителя. Все чаще я видел вместе их обе фигуры, стоящие молча или оживленно болтающие где-нибудь в стороне от людской толкотни.

Вся она сделалась сама не своя – загадочная, размеренная, сдержанная, движения стали плавными, как у кошки. Мне и голос на нее страшно повысить, будто она мне чужая женщина, а не своя жена. Потом завелись у нас в доме цветы новыми букетами через день, и она ставит их на видное место мне под нос. От подобной очевидности вызова даже цветы краснеют, стыдливо опускаясь головками книзу, а я хоть бы что, молчу, как рыба об лед, и делаю вид, что вовсе не замечаю тот заговор, который вокруг меня происходит.

Один раз, правда, сорвался, сквозь зубы ей говорю: спасибо, моя дорогая, золотая ты у меня женщина, не всякая жена мужа-шахтера цветами с работы встречает. У нее от моей «похвалы» аж чашка из рук выпала – и на пол, вдребезги. – К счастью значит, – говорю ей ехидно, имея ввиду не наше с ней счастье, а ее счастье, с кем ей захочется. Так оно и вышло действительно – мое счастье вместе с ее чашкой тогда об пол разлетелось, а про ее дальнейшее счастье я знать ничего не хочу, – наверное, боюсь узнать, что она все-таки счастлива.

Чужими цветами она меня больше не встречала, как верная жена любимого мужа, но и ревность мою не перестала испытывать. Еще чаще я стал наблюдать две фигуры, стоящие где-нибудь в стороне от людского движения: одна неподвижная, сосредоточенная, другая – мелким бесом юлящая возле первой. Казалось бы, чего мне стоило проще прижать гнилую интеллигенцию к теплой стенке где-нибудь тет-а-тет, один на один т. е., из него бы в один момент вся любовь носом вышла. Но тут во мне свой черт проснулся и нашептывает мне слова примерно следующего содержания: «Что же это такое, хозяин, разве не мы ее любим, разве не мы готовы отдать за нее наши жизни, почему мы с тобой, как самцы, должны рогами и копытами за свою любимую драться? Ведь она же без нашей помощи может дать ему от чужих ворот поворот, почему она ждет, чтобы мы это сделали? Если мы ей дороги, то о чем нам с тобой беспокоиться, а если нет, то тем более не за что драться».

Моему черту в здравомыслии не откажешь и спорить с ним нет у меня в голове такой логики. Ну, что я мог ему на это ответить? Показать ему свою неуверенность в ней, выставить себя петухом, павлином, животным самцом или еще лучше, недостойным лакеем, ворующим потихоньку у своей барышни ей принадлежащее счастье?

В общем, сковал черт мою волю и действие и я, как последний дурак, позволил жене качаться на усыпляющих волнах чужого ухаживания. Иногда, где-то там, в заоблачной сфере, мы даем судьбе согласие на то, о чем здесь, на земле, даже не догадываемся. Рядом с их искусственной лодочкой, глупо и безмятежно скользящей по легким волнам надуманных чувств, я видел себя невозмутимым, как морская пучина, куда не доходят волнения внешней погоды, и стоит мне только разверзнуться, чтобы поглотить их обоих, перевернув вверх дном их суденышко. Но я, как последний кретин, хранил вид глубоко равнодушия, не находил слов и не действовал, раболепствуя перед чертом упрямства. Поболтавшись по волнам пустых пересудов и сплетен, их суденышко бросило якорь, резанувший по живому спокойствие моей глубины, взмутивший дно и легший на нем тяжелым грузом до конца моих дней.

Однажды она не пришла ночевать. Простояв полночи, неподвижно, как монумент, у открытого окна, которое сквозило не воздухом, а мертвым леденящим холодом тьмы, я, как «каменный гость», стронулся с места и пошел в сторону дома черта во фраке тяжелыми шагами обманутого Командора с тем явным предчувствием, что они окаменеют от страха смерти в мрамор кладбищенских памятников. Из непроглядной тьмы за поселком уставилось на меня боязливо множество глаз, будто тьма была населена какими-то невидимыми существами. Они провожали меня до самого дома. Тень от дома, попав под фонарь, вздрогнула в предчувствии непоправимого, рванулась, вытянулась и пыталась бежать. Но бежать было поздно. Она еще дернулась пару раз и застыла на месте. В глаза мне бросился топор. Топор впился в дерево напряженно и зло, как петух в куриный гребень, и прижал к нему свое топорище. Топор очень живо напомнил мне фрагмент из моей детской жизни. Возмущенный однажды поведением петуха, я спросил отца, что он делает с курицей. Отец ответил мне так: он курицу бьет, чтобы она лучше яйца несла. С тех пор я стал брать в руки палку и сгонять петуха с кур, за что и был не однажды клюнут взбесившимся петухом… Медленно и тяжело рука сама потянулась к топору, осталось лишь пальцы на топорище сомкнуть – не шевелятся! Рука действительно окаменела. Ну, думаю, паралич хватил вследствие такого стресса. Нет, назад рука пошла даже будто с охотой. «Это что же, высшие силы любви их от меня охраняют?» – спрашиваю сам себя. «Это Бог тебя хранит для какой-то надобности», – сказал во мне голос Клавдии Ильиничны. И поплелся я домой уже не «каменным гостем», а тряпичной марионеткой на ногах из ваты.

Явилась утром чуть свет. Я вышел к ней каменной поступью. Стоит – лицо к двери, замок мучает. Сердце вздулось, заклокотало кровью – жабу в грудь посадили. Я уже было рот свой открыл, чтобы выстрелить ей в спину негодующим криком. Но она в это время повернула ко мне лицо белого камня, и крик хриплым кашлем застрял в моем горле, отрыгнулся, выпал, упал обессиленный у ее ног. Она смотрит на меня… нет, не смотрит, просто лицо, вернее, маску показывает, а в глазах ни одного чувства не шелохнется – ни мне упрека, ни себе раскаяния, застыли глаза прозрачными льдинками и видно через них замороженную душу. Я смотрю на ее лицо и не вижу лица – мертвая статуя вместо лица. И я стою, как мертвый памятник на погосте прошедших времен. Ни одного слова я не сказал. Собрался, ушел, три дня дома не был. На четвертый пришел – пустота в доме такая, какая и моей золовке на душу не ляжет, если воры все ее богатства в одну ночь из дома вывезут.

Хожу теперь сам по себе, свободный, как потрепанный кот. И коса пополам и камень вдребезги острыми осколками в самое сердце. Ведь что это за народ такой удивительный – женщины? Все ее существо изливается наружу, как вода через край, внутри ничего не держится, как ни клади. Имеет она, к примеру, мужчину не хуже Орфея готового идти за ней в ад, как за своей Эвридикой. Но мужчина этот как настоящий мужчина все чувства держит в себе, не выражая наружу пустыми словами созвучие душ. И вот стоит какому-нибудь прощелыге оказать ей пустяковые знаки внимания: подарить букетик дешевых цветов, сказать ей надуманный комплимент, который подходит ей, как корове седло, объясниться как бы ей в своих чувствах, зацепить, так сказать, ее внешний облик, и женщина, как собачонка на поводу, готова бежать за ним на край света и верить тому, что любому, кроме нее, видится как явная ложь. Куда деваются женская интуиция и проницательность! Таких глупостей натворит, что хоть опять с детского сада начинай ее жизни учить. Попала, как кур во щи, и в рот глядит своему хозяину, из которого, изо рта т. е., давно уже не исходит ни объяснений, ни комплиментов, а только требование своевременных завтраков, обедов и ужинов.

С потерей жены ее место в моем сердце заняла пустота. Мои дни, так же, как люди, бесконечной чередой, умирая, уходили во мрак, забытые навсегда в своем однообразии и пустоте. Отлетают ночи черными птицами, белыми птицами улетают дни. Вот как бы мне вырастить такие же крылья и улететь в прошлое вслед за ними, как будто меня и на свете не было. Белый свет от этого не померкнет. Сколько людей кануло в забытье, будто и, правда, их на свете не было! Пустота всосала остатки моей души и воцарилась в сердце, казалось бы, навсегда, – ни чувства, ни мысли и никакого желания. Вы мне, конечно, скажите: пустота, она и в Африке пустота и ничье место не может занять, потому что ее просто нет, раз она пустота и отсутствие всего что ни есть в этой жизни. А если ты – виноватых нет, сам дурак, – сердце чувствуешь болью, значит, оно не пустое и она, твоя ушедшая половина, все еще в нем живет. А я вам скажу, что так да не так. На первых порах после ухода я ее не ненавидел, не любил и не помнил, будто ее и не было никогда в моей жизни, и я жил бобылем бесконечное число лет один в этом маленьком доме. Когда она живая и настоящая мелькала у меня в голове, то сердце болью не отзывалось и, как камень, хранило молчание, не реагируя на нее, как на случайный образ, один из бесчисленных.

Тут было что-то другое, какой-то провал, зовущая пустота. Она и не она, жена и не жена, манила меня к себе из глубины своей пропасти, простирая руки навстречу. Мне виделось небо гнилое и в бездну какой-то обрыв. И я, как каменный идол, стоял на краю обрыва, не решаясь броситься к ней навсегда. Временем не измерить, сколько я стоял истуканом у провала зияющей пустоты. Иной раз вижу, вздрогнет, встрепенется листочек на дереве, выдавая присутствие времени, и опять тишина всепоглощающей вечности. Секунды монотонно падают со стрелок стенных часов, отчитывая вечность и ни на секунду не приближая к ней время, как человек, уходящий в даль, никогда ее не достигнет. Но пропасть помаленьку стала затягиваться, зарастать берегами и ее видение-призрак погружался все глубже, так и не опустив рук, протянутых мне навстречу.

Потом пришла тоска, как богомолка и серая нищенка, взяла мое сердце в холодные руки и повела за собой дальше по земной грешной юдоли. Ночи темнее тьмы метались по земле летучими мышами, между ночами мелькали короткие дни, как кусочки светлого неба в надвигающейся массе тяжелых туч, и бильярдными шарами укатывались за горизонт мимо памяти. Дни полетели, как «гуси» у слабоумного. Каждый день, не успев заявить о себе, начинает темнеть, истлевать, как изношенное платье, и отходит от меня, как ненужная ветошь. Куда ни гляну – везде тоска: черное небо звездами плачет – тоска, серый дождь стучится в окно – тоска, солнечный день над миром встает – пенный всплеск радости над морем тоски, небо светлеет, поднимается, ввысь и пустота нависает над землей от горизонта до горизонта, дорога в лес уходит – тоска, и лес стоит взъерошенной шерстью дикого зверя, и видишь себя по лесной дороге уходящим в даль своего одиночества за леса, за поля, за пространства. Давно погибшие звезды струят на землю обманчивый свет, и солнце ходит по небу, дурача людей их видимым вселенским центральным значением. И тебе открывается мир, в котором быть и не быть по сути одно и то же, мир, в котором «везде все равно». «Время лечит любые раны». Нет, не лечит время раны, а подменяет больное и близкое чужим и здоровым. Горе уходит от света дневного в темную глубь и прячется там, чтобы иногда выходить по ночам из мертвых могил и вампиром высасывать радость, мечты и стремления, впиваясь зубами в самое сердце.

Тоска – чувство, зовущее вдаль, как будто человек собрался уходить, сам не зная куда, и уйти не решается. И никто его туда, вроде, не гонит, не хочешь – не ходи, сиди и радуйся жизни, не приговорен, суда еще не было, ни мирского, ни Высшего. Так нет же, тоска не спрашивает разрешения у человека, возьмет его за самое сердце и поведет его не ведомо куда. Так и меня, обессиленного, эта дорога повела за собой, как задумчивая девочка тащит за руку тряпичную куклу.

Люди на земле мне стали представляться мыльными пузырями на кем-то вспененной поверхности водной глади. То там, то тут по одному и целыми кучами лопались пузыри, как человеческие жизни, но общая картина от этого мало менялась, потому что пузырей было много, и кто-то постоянно вспенивал воду, заботясь о том, чтобы картина жизни не стерлась с ровной поверхности призрачной глади. Люди мне стали казаться ненастоящими: был человек и нет человека. Человек – быть и не быть, есть и нет одновременно. Вот он был и вот его нет, исчезает быстрее, чем мед и Винипуха. Иная вещь дольше людей существует, человек умирает, а вещи без него живут, и помнят или нет они человека, об этом никто не знает. Сгинуть в пучине морской трудней, чем в безвестности мира.

Красный диск солнца долго стоит в тумане над горизонтом, словно решает тяжелый вопрос: стоит ли вновь и вновь всходить над смертью, ложью и пошлостью. Но, спохватившись, торопливо срывается с места и быстро восходит в зенит. Как человек, однажды решивший выйти из наезженной колеи, раздумывая, как это сделать, еще больше ускоряет свой ход по той же самой колее. Отработав очередную «упряжку», солнце ложится к закату. Уходящий день уносит с собой все, что видели глаза и чем была занята голова. И новый день идет на смену ушедшему, неся на себе все то же самое, что вчера видели глаза и чем была занята голова. Сострадательные ночи несут человеку забвение тьмой, а дни принуждают мучиться необходимостью существования.

За что ни возьмусь – все не я, все не мое. В огород и смотреть не могу – надоела до черта ягода-картошка. Ходишь, ходишь – растишь себе пропитание, сколько сил и здоровья даром растратишь – съел и нету, будто свое время и сам себя пожираешь, – или они тебя, как вы считаете, кто кого жрет? Я, конечно, все достаточно понимаю: не потопаешь – не полопаешь. Значит, выходит топать, чтобы лопать, а лопать, чтобы топать, – замкнутый круг получается, по которому ходит человек туда-сюда, хуже арестанта в клетке, пока не найдет свой и круга конец, как будто человек изначально был приговорен к прогрессирующему пожиранию себя самого. Homo consumes – в «человека потребляющего» превращается человек из Homo Sapiens, человека мыслящего.

Ведь что такое каждодневное принятие пищи, как не постоянное наполнение пустоты, из которой ты вышел, и которая сосет тебя из-под ложечки, если ты вовремя ей дань не отдашь? Как мать-земля, тебя взрастившая бережно, требует назад твое тело, чтобы кормиться им и тучнеть, повышая свое плодородие, так прамать-пустота не отпускает тебя никогда, с рождения требуя своевременной уплаты налогов за право пользования благами жизни. Пустота – это мать матерей, пуповину, с которой не оборвать ни одной повитухе. Расходует себя человек ежедневно на предметы первой необходимости и престижную роскошь, и все пуповины идут в одно чрево и все пожирает другое, чтобы насытить его бездонную пропасть. Чревоугодие – принцип жизни: чем больше хапает человек, тем больше раздражает аппетит пустоты, не заткнуть никаким богатством ее ненасытную глотку – голодные пасти могил.

Человек, разве для себя он старается, ему, что ли, больше всех надо? Ему бы с удочкой посидеть на заре у тихой воды, да с задушевными друзьями за столом побеседовать. «Все жене, все детям, внукам, а то и правнукам», – думает в свое оправдание сам себе человек и копит имущества для наследников всеми доступными теневыми и законными средствами. Последняя пустота, скажу я вам, – единственно законный наследник ему и всей его собственности. Она явится нежданно-негаданно заявить свои права на ваше наследство, не подвластная мирскому суду, со своей декларацией прав человека, она еще никому из людей не проиграла судебного иска. Изощряется человек в удовлетворении растущих потребностей своей пустоты. Но черт насытит ее аппетит! Она живет в каждом из нас, подстрекая сожрать противоположную сторону, пустота под землей разинула на человека беззубую пасть, пустота равнодушием неба свисает над его головой, пустота снаружи пустота внутри. Куда ты денешься от нее, человек?!

А я в гробу видал кормить ее, дармоедку, своими силами жизни. Мой огород бурьяном зарос, крапива соседу экспансию делает, целует меня с благодарностью и жжет от избытка пламенных чувств. Мне жизнь некуда тратить: ни на имущество для жадной наследницы, ни на продолжение себя в бесконечную даль за счет потомства, которого я не имею. Человеку жизнь дана, чтобы жить, а если он не может так жить, как жизнь того требует, так он от такой жизни непременно хочет избавиться, хотя бы на время. Что же такое пьянство, по-вашему, как ни стремление спрятаться от жизни, хоть ненадолго. Пьяный человек во сне частично похож на покойника, он с таким же внимательным торжеством, как покойник, наблюдает иллюзию сновидений, живущих в реальности смерти, только в отличие от покойника, вернувшись к жизни, он не помнит их, загробные мертвые сны, как реальность. Наяву человек насилует мысли, а пьяного и во сне они сами ведет его, куда захотят.

Я так думаю, что к водке состав смерти примешан: тяпнешь ее, родимую, бутылочку-две и нету тебя, и никакая сила не может тебя к жизни вернуть, пока сам не проспишься, т. е. умрешь на время и снова воскреснешь, как Лазарь новозаветный, и тут же хочешь опять умереть, но милосердные ближние умереть тебе не дают, пока ты не заплатишь за временное пребывание в вечной жизни, а нечем платить, так живи здесь, наяву, и мучайся до зарплаты.

Конечно, если в меру принять, тогда возникает иллюзия подъема и радости временной жизни. Но наш человек иллюзий и обмана в жизни не терпит, а потому не может оставаться в подвешенном состоянии распятого на кресте. А может быть, это не иллюзия не коварство, может быть, действительно смерть, как горькое лекарство, в умеренных дозах для жизни полезна? Но вот это «в умеренных дозах» нам опять же никак не подходит. Ну, что такое значит «в умеренных дозах»? Это значит на воздух чуть приподняться и висеть между небом и землей – ни туда, ни сюда, ни к черту в грязь, ни к ангелам в небо. Ну, разве такое промежуточное состояние человека достойно?

Философы Материю считают источником зла, так как Материя-Смерть, выходец из Ничто, из Небытия т. е., которое вмешалось в творческий процесс сотворения положительного мира и человек познал на себе, что такое спирт, что такое яд и прочие вещества отрицательного свойства. Познал, но за абсолютное зло их не принял: по пальцам сосчитать во всем мире людей, кто спирт считает абсолютным злом человеку. Спиртом и ядом лечат болезни душевные и физические, т. е. клином клин вышибают, смертью от смерти лечат. И как после этого скажешь, что Смерть, Ничто, Небытие – абсолютное зло человечеству? Чем бывает человек бесконечное время до своего рождения? Если же его не было, он был ничем, то откуда взялся? Значит, быть ничем, в Ничто все-таки чем-то быть? Нас ужасает мысль о том, что мы уйдем в Небытие, но не ужасает мысль о том, что мы пришли оттуда. Куда ни кинь свой не замыленный повседневностью взгляд, свой ум, проснувшийся к вопросам, – везде сплошные чудеса, которым нет научных объяснений. Вы, наверное, удивитесь, откуда в голове простого шахтера подобные мысли заводятся. Ну, откуда – вы ниже узнаете. А я хотел бы раньше сказать, что такие мысли в голове не рождаются, это результат совместной работы головы и сердца и не без помощи свыше, конечно, откровения т. е.

Водка, как смола заливает те щели, из которых в голову лезут неизвестно откуда посторонние мысли, и мозги варятся в собственном соку подгорающей кашей, и тогда человек начинает наблюдать весь тот ужас, который живет в нем еще до рождения. Первый раз я Смерть увидел в Саньке, когда она подобралась к нему следствию до сих пор неизвестно откуда. Но по правде сказать, Санькина смерть для следствия небольшой интерес представляет, чтобы искать ее днем с огнем по всем злачным притонам, где она может быть. Ум мой тогда пребывал не в очень трезвом состоянии ясности. Но может быть, как раз поэтому увидел ее, горбатую: я вам уже говорил, что к водке состав смерти примешан, может быть, как раз через него-то я и увидел косую. Вы думаете, если трезвый ум достаточным количеством спиртного залить, то ему всякий бред начинает мерещиться? Может быть, и так, но может быть и другое: ум реальность невидимой смерти проникать начинает, через водку состав смерти на ум свой отпечаток накладывает. Я вам, конечно, научно этого не докажу, но и вы мне обратное не докажете, так что давайте лучше не спорить.

Было это… Неважно, когда это было, зимой или летом, давно или недавно, суть происшедшего от этого не изменится и Смерть Санька на побывку домой не отпустит с нами за одним столом посидеть. Впрочем, что я несу, я ведь теперь сам к Саньку в гости отправился, как бы не разминуться нам по дороге. Поддали мы хорошенько – случай был уважительный, а мы без случая и не пьем никогда, мы – это я, Витек и Санек – и пошли на край села к одной задушевной женщине в гости. А денек в эту пору свои шары уже к ночи закатывал и ясный его солнечный глазик подернулся пьяной мутью тошнотворного самогона.

Мы незаметно как-то заболтались с Витьком, сам черт не вспомнит, о чем, и ушли довольно-таки далеко от Санька по меркам пьяной походки, который больше нас путался, какой первой ногой шаг начинают, левой или правой. Он шел как-то боком – правая нога чуть отставлена в сторону, левая рука всунута в брючный карман, другая свободно качается, – как будто такой человек, который собравшись в укромном месте помочиться на землю, вынужден посторониться, чтобы дать место товарищу, желающему и себе сделать такую же процедуру. Глядя на его забавную походку, мне даже стишок на ум пришел от подобной ассоциации, смешавший неосознанное стремление души в космическую даль с обыденной реальностью жизни:

Вдруг слышим приглушенный крик сзади нас повис на мгновение и оборвался на землю, как подкошенный. Ну, крик, да крик, мало ли каких криков висит ночью в полупьяном поселке. Только что-то екнули наши с Витьком сердца, как будто их насквозь одной тревогой прошило. Вывернули мы задом наперед свои ноги и как могли к Саньку поспешили.

Только видим, лежит наш Санек под забором и признаков жизни не подает. Конечно, здесь уместно подумать, что пьяный сон сморил человека в неожиданном месте. Но только у нас с Витьком даже мысли такой не мелькнуло: мы Санька не первый раз знали, он мог до глубокого состояния доходить, но чтоб под чужой забор завалиться, – это уж, извините, ниже Санькиного достоинства. Стоим мы над Саньком, как солдаты в строю над убитым товарищем, и чувствуем, как из глубин перегара тяжелая трезвость реальной жизни под черным флагом на нас наступает. На теле не было заметно путей, по которым Смерть вошла в человека, и мы решили, что она одолела Санька изнутри, но повернув его на живот, увидели, как из глубокой резанной раны спины на нас слепо уставилось то, что приводит к концу все надежды живущих, и кровь в темноте вокруг раны запеклась черным бархатом, как кружевная деталь старомодного туалета вездесущей старухи. Из черных нитей бытия плетется кружево смерти. Смерть вошла в человека этим путем, как в свою законную нору, и не хотела бояться людей, обступивших ее с двух сторон. Мы засуетились, забегали, не зная, как выгнать Смерть из Санькиного тела. Но Смерть вам не лиса в чужой деревянной избушке, ее не запугаешь косой, она сама, косая, несет косу на плечах косить вокруг все живое. Глаза Санька были открыты, но он не глядел на нас, мертвый глядит в себя, его взгляд ничего не выражает наружу, неподвижный, застывший, отрешенный, будто он уже наблюдает свой новый мир.

«Что такое человек в этом мире, геометрическом месте точек, разноудаленных от центра власти и равноудаленных от края могилы? – пришли тогда ко мне трезвые мысли. – Точка и есть бесконечно малых размеров независимо от приближенности к центру. Да и сам центр земной суеты – только мнимая точка в масштабах всего мироздания». Казалось бы, Санькин крик должен был оглушить всю вселенную: Человек погибает!!! – прозвучать раскатисто-громко, резонируя под куполом неба, но остался маленькой звуковой точкой в безмолвии чужого пространства. Гибель даже малой души – это как будто вырвали из общего строя космической музыки отдельные ноты и звучит мировая симфония, спотыкаясь, с трагическими провалами и диссонансами. И эти едва уловимые диссонансы неясной тревоги по безвозвратно утраченному будут вечно вплетаться в общий строй бесконечной симфонии, не давая ей обрести законченность, цельность и гармоничность.

Мы подняли Санька под руки. Смерть поднялась вместе с ним, ее лунная тень смерилась ростом с огромными тополями. Мы потащили Санька, как живого, но в стельку пьяного человека… Нас потом самих долго таскали, следователи хотели Санькину смерть повесить на нас, как они вешают пальто на услужливые вешалки своих кабинетов: чему удивляться и что тут искать, обыкновенное дело – бытовая драка со смертельным исходом на пьяной почве русского вопроса «ты меня уважаешь?!» Но мы им не рогатые изделия поточного производства и нам с Витьком хватило сил не предать Санькину память. Смерть его не нашла себе виноватых и скрывается где-то до сего дня в страхе разоблачения.

Следующей жертвой из нас троих стал Витек в тот же злопамятный год. Дело было в конце лета, под осень. Погода стояла ясная, чистый прозрачный воздух располагал к хорошему настроению. Купили мы с Витьком, что полагается для хорошего настроения, а закусить-то нечем и пошли мы с ним на край села картошки в костре испечь – печенки, по-нашему. Глядим, а уж кто-то, будто специально для нас, кучу хвороста навалил, – подходи, зажигай, да и только. Помянули мы добрым словом неизвестного благожелателя, развели огонь, расположили картошку и присели терпеливо ждать хорошего настроения.

Вдруг чувствую я, какая-то сила меня буквально с места срывает, пытается, лучше сказать, – ведь я же ей сопротивляюсь изо всех сил, как могу, потому как не пойму ее цели, зачем она мне настроение портит. Не тут-то было! Вдруг стал я будто загипнотизированный, встаю так медленно, как сомнамбул какой-нибудь спящий, иду, как приведение от костра и ничего поделать с собой не могу. Спиной чую, Витек во все глаза на меня смотрит, – уж не спятил ли я, ни «белочка» ли со мной забавляется. Прошел метров 10–15 и в сторону, за дерево, так же безвольно и равнодушно, как теленок, которого за веревку ведут. Затащила меня своевольная сила за дерево и встал я, как вкопанный, – ноги будто свинцом налились. Вдруг слышу гром среди ясного неба необычного звука и силы. Верхушки деревьев будто ветром нагнуло, и листья посыпались, печально так и испуганно. Тут меня, как молния ударила, насквозь до самых пяток прошла – в начале гром, а потом молния. Обернулся я, вся зачарованность в миг слетела, и застыл от ужаса уже без помощи посторонней силы: на месте костра воронка чернеет, комья вывороченной земли в разные стороны разлетелись и Витек лежит без движения, обгорелый, и мертвые глаза на меня глядят с удивлением: дескать, что же ты без меня от костра ушел? От этого взгляда мне стало жутко, я закрыл ему веки, но и сквозь веки он продолжал смотреть на меня все тем же упрекающим взглядом покойника. «Хороших людей земля не держит», особенно в России, – без объяснения причины мелькнула мне мысль в голове. Вы не подумайте, что я тоже в «хорошие люди» себя набиваю, ведь меня же не бог прибрал, я сам к нему напросился. Так не стало моего второго товарища, а меня какое-то чудо спасло, не пуская к «хорошим людям». С потерей второго друга, вместо прекрасного умного существа, каким мне всегда представлялась жизнь, жизнь предстала передо мной доисторическим древним чудовищем, остановившемся в своей эволюции. Развивалось и усложнялось представление людей об этом ископаемом чудовище, но не само чудовище, пожирающее своих детей, оно оставалось таким же злобным, тупым и прожорливым. Под искусственным покрывалом общественной морали шевелится зверь.

Как потом оказалось, один шахтер унес домой пакет взрывчатки, – контроль за расходом взрывчатых веществ на шахте в то время ослаб. То ли он рыбу глушить собирался, чтобы семью хоть рыбой кормить в тот дикий период перехода к «правам человека» и «свободе личности», то ли себя хотел подорвать от безысходной участи новоявленного пролетария перед лицом грядущего капитализма, – такие случаи были. Да только сын его с пацанами утащили взрывчатку, закопали неглубоко под землю и хотели, разведя над взрывчаткой огонь, издали посмотреть, как оно ухнет.

Это уже потом так «оказалось», а пока следователю относительно меня много чего показалось, тем более случай не первый. Я, может быть, даже и не упирался бы – из меня будто душу тем взрывом вынесло. Но не мог же я смерть Витька на себя повесить, прослыть убийцей своего товарища. Так и остался я с тех пор в одиночестве, правда, душа стала понемногу ко мне возвращаться.

Запало мне это чудесное спасение в душу, – ни смысла, ни цели, ни источника силы его понять не могу. И решился я тогда Клавдии Ильиничне обо всем рассказать, – а кроме нее, никто другой и не поверил бы. На шахте меня так бы на смех сразу подняли, что можно было бы целый юмористический сборник составить острот и шуточек на эту тему, несмотря на всю трагичность ее исхода. Клавдия Ильинична у нас вроде экстрасенса, которых в городах развелось видимо-невидимо. Но ей это слово никак не подходит, она любому экстрасенсу-целителю фору даст. Экстрасенс как бы из себя в мир выходит, сверхчувствие, значит, а Клавдии Ильиничне из себя выходить не надо, она себя от мира не отделяет, она его и так насквозь видит.

Клавдия Ильинична выслушала меня без удивления. – Да, ты, говорит, в рубашке родился. – Ага, говорю, в ней одной и хожу до сих пор. – Это Бог тебя хранит для какой-то надобности, – как эхом из детства, прозвучали мне эти слова. – Нет, Клавдия Ильинична, я в этом мире-то всем без надобности, а для какой такой важной надобности я могу Богу понадобиться? Просто, говорю ей, у Бога план по сбору грешных душ на этот год перевыполнен за счет перехода страны в новую формацию. Подождем до следующего года. И почему Вы моим спасителем Бога назначили, может быть, Смерть мне особый сюрприз приготовила, потому и отвела от преждевременной гибели? Но Клавдия Ильинична убеждать меня намерений не имела: она сказала один раз, как отрезала. И скоро я забыл, что Бог имеет во мне какую-то надобность.

Я рассказал вам только 2–3 случая моего чудесного спасения при явном вмешательстве потусторонней силы. Но таких случаев, когда эти силы прятались за случайностью, было намного больше, как будто Смерть преследовала меня чуть не с раннего детства, дабы я не мог открыть людям ее тайного существования. А может быть, моя самокончина и объясняется тем, что Смерть не прощает тому, кто ее видит, и Чья-то «надобность» во мне заключалась именно в том, что мне дано было ее увидеть? Ибо сказано: «Смерть действует в нас». Но Смерть сама не знала, чего она хочет, – укрыться от людей или открыться людям. Ее сомнение и спасало меня до поры до времени, она позволяла мне выйти «сухим из воды», не препятствуя тайным силам, и крепко чувствовалась «руководящая и направляющая» длань, не дающая мне ускользнуть с предначертанного пути.

Пока я пьянствовал и тосковал, скоропостижно скончалась мать, уйдя на тот свет ходатайствовать за меня перед господом богом, а на этом свете меня самого подвела к очередному запою, вложив в мою душу еще одну порцию сиротской тоски. И уже на выходе из запоя, близко где-то к восходу сознания, с голодухи, наверное, снится мне такой сон: будто в родном доме тепло и уютно, я сижу за столом, а мать тут же рядом печет мне блины. Масло в сковороде шкварчит, золотится и пенится, блины купаются в нем румяные, круглые, как полная луна бывает иногда на восходе. Но блинов мне мать не подает сама, как обычно, а рядом с ней стоит жена старшего брата – ей сноха, мне золовка – в нарядном платье, с торжественным видом и мать складывает свежеиспеченные блины ей в тарелку, зияющую жадной воронкой на разноцветном подносе.

Золовка идет в мою сторону, но блинов не доносит, успевая, наверное, их съесть по дороге, хотя дорога, вроде не дальняя, ставит передо мной пустую тарелку и возвращается с другой к матери. Мать накладывает еще блинов, золовка идет ко мне и снова их не доносит. Я сижу рядом с ними на кухне, но между мамой и мной как будто тысяча верст, и мы без посредника не можем перекинуться словом.

Третьей ходки я, конечно, не стал дожидаться вороной на дереве, пока золовка моими блинами натрескается, проснулся в недоумении и чувствую, как в мою голову где-то из-под желудка всплывает страшное подозрение относительно меня и золовки. Стоп, себе думаю, как прикажите понимать сон, не дай бог, если в руку, ничего себе, блин, посредничек межу этим светом и тем: я – второй рядом с братом законный приемник всего наследства родителей, нажитого нелегким трудом и заботами, но она, видимо, – я это ясно предчувствую, – уже поделила между собой мою долю, положив свое вето на мое право собственности. И тут же стал собираться к ней на разборки. Но золовка, вопреки моим нехорошим предчувствиям, вроде как ничего и даже согласна мне половину дома постепенно выплачивать.

Тут я совсем успокоился и мы полезли с братом на чердак разделить предварительно старый хлам, который еще там остался, и запасы нескоропортящихся продуктов питания, потому что предыдущие нам поколения не жили без учета горького опыта тяжелых лет и надеялись, т. е. не исключали, на их продолжение в будущем. Разложили мы с ним барахло и питание на две кучи и на моей стороне остался висеть добротный металлический термос для полевых условий хорошей вместимости. Я даже в обстоятельствах первоначального накопления капитала не обратил на него никакого внимания: висишь, мол, ну и виси, предмет металлический, и брат, видимо, постеснялся при мне его на свою сторону перевесить. Но вот залез я как-то на чердак в их отсутствии – они к тому времени квартиру еще получили – и вижу, нет моего термоса, на их стороне демонстрирует мне свои качества. Что, думаю, за дела, золовка, что ли, ему больше нравится? Беру и возвращаю его на прежнее место демонстративным манером. В следующий раз – он опять у золовки, я опять его на сою сторону и уже чувствую, без этой простой вещи мне смысла жизни не будет, будто мы с ним за гранью бытия в одной сущности состояли и на белый свет вместе явились. Вот и говори после этого, что магия вещей – вымысел донаучной фантазии колдунов и всяческих ведьм.

Так шло у нас с ней молчаливое состязание за обладание драгоценным предметом, но вида друг другу на счет предмета не подаем. Так дергались мы с ней, пока процедура не стала откровенной до неприличия. Тогда по тайному наущению золовки все вещи в доме стали мне намекать на нежелательность моего присутствия здесь. Первым делом икону в угол напротив входа повесила: от меня, как от сатаны, богом отгородилась. Вы думаете, она богу верит, она еще недавно партии-правительству, как богу, верила. А тут ее будто бог с неба окликнул, овцу заблудшую, назад в свое стадо позвал. Но я так думаю, бог здесь ни при чем, богу нет нужды людей в стадо сбивать, они сами в стадо лезут и жмутся друг к другу во время грозового светопреставления, а как только бог успокоится, да задремлет немного, так давай друг дружку топтать, пихать да от кормушки отталкивать. Как чуть явишься в дом, так богородица на тебя в упор из угла укоризненным взглядом золовки глядит, грустно так приспуская голову на бок: что же ты, родимый, по чужим хатам болтаешься, своего добра не нажил, так к святому семейству примазаться хочешь, и почему ты такой непутевый? Сын мой, Христос т. е., за тебя на крестную муку пошел, а ты как был непутевый, так еще хуже им сделался.

А я его, что ли, просил за мои грехи распинаться? – задаю я мысленно вопрос богородице. За свои грехи я сам хочу перед богом ответить, я не хочу, чтобы духовные пастыри делали из меня агнца божьего. Христос слишком высок для человеческой миссии, он даже не пал, а снизошел, спустился на грешную землю до состояния смертного человека. Он не мог умереть, потому что и не рождался, придя в мир в святости непорочного зачатия, а не в грехе, он не сжег за собой небесный корабль, сохраняя путь к отступлению. Отчего бы ему не воскреснуть, если он вовсе не умирал, умирает лишь тот, кто родился. Наш мир не из той материи сделан, чтобы отпустить от себя умершего бога или человека. Плоть для Христа была лишь оболочкой, он, как бабочка из куколки, выпорхнул из тленного тела. А как человеку воскреснуть из плоти, если он врос в нее, как зверь в свою шкуру? Зачем человек небесный в землю корнями врос? В этом мире не только душа, но и тело содержат в себе человека. Родившись в грехе, человек умирает по-настоящему, родившись в смертном грехе, человек приобщается к смерти.

Если бы Христос имел жену, голодных детей и больных престарелых родителей, которые без него обречены на гибель, пошел бы он на крест при таких обстоятельствах или продал себя за тридцать серебряников? Если пошел, то он – бог, если нет, то он – человек. Вот вам и вся дилемма, вот вам и свобода выбора добра и зла, вот и распался ваш богочеловек естественным образом на бога и человека. Бог на небе, человек на земле, и никаких богочеловеков этот мир не потерпит, не из той он материи сделан, чтобы допустить в себе такую неестественность, как богочеловек, такое невозможное сочетание того и этого света. Христос нес на себе божественную миссию, но не нес человеческую. По какому же праву он искупил мои грехи за две тысячи лет до их исполнения? Я не хочу спасения жертвой, я не хочу никому быть обязанным, я не хочу остаться без своей совести и без ответственности, спихнув их на чужое распятие.

Христос, устояв перед искушением властью, обрел такую власть над людьми, какая не снилась Антихристу. Чем отличен духовный вождизм Христа от власти Антихриста? И тот, и другой делают из человека овечку, только один овечку стрижет, а другой ее холит, один ее пасет в горнем мире, другой – в дольнем, но человека не видят ни тот, ни другой. «Пасти все народы жезлом железным», – сказал Иоан Богослов в «Апокалипсисе».

Осознавший свое падение и ответивший за него человек может стать Человеком, но Христос взял его падение на себя, не падая сам. Возродиться, воскреснуть может только тот, кто умер, кто пал. Христос не умирал и не падал, он избежал греха рождения в смерти, он не страдал адскими муками себялюбия, ненависти и эгоизма, он не искал себя на земле. По какому же праву он понес на себе грехи человечества?

«На миру и смерть красна» – есть ли в этом подлинность мук? Я не понимал мук Христа. Что такое физическое страдание распятой временной плоти богочеловека, сознающего свое место и назначение, любящего и верящего в падших людей и в их всепрощение милостью бога? Что такое было его страдание рядом с моим, человека, не знающего, кто он такой, свое место и назначение в мире, человека, увидевшего себя со стороны жалким червем, паразитом, ползущим по высокому дереву жизни, когда неизвестно за что, сгораешь стыдом и позором и жаждой исчезнуть в небытие, сбежав из памятей-тюрем всех родных и знакомых, человека, ищущего образ свой среди глупости, грязи и пошлости смертной жизни, для которого физическая боль – лишь короткое избавление от душевных страданий? Пожалуй, очень многие на земле, если не каждый, прошли крестный путь покруче Христова распятия.

Ходил я по своей жизни с такими мыслями о муках Христа, пока не приснился мне странный сон, посланный мне в назидание свыше. Будто лежит передо мной человек средних лет в рваном рубище с бородой и Христа я в нем никакого не чувствую, – человек, мол, самый обычный, как и ты, образ божий. А над человеком измывается свора бандитов. Они пытают его каленым железом и рвут с него кожу. И боль человека я почувствовал, как свою, скорее не боль, а присутствие боли, я почувствовал, что она есть. И когда один из бандитов взял в руки железный «костыль» и поднес его к запястью распластанного человека, чтобы прибить его к доскам, присутствие боли сделалось для меня таким очевидным, что я не выдержал и проснулся.

Что означал этот сон, зачем он приснился? В доказательство ли моему неверию реальности мук Христа, что его физическая боль была и болью духовной, невыносимой для человека, или, может быть, еще в каком-нибудь назидательном смысле послало мне его сонное царство, но я не вынес из него никакого урока, кроме опасения так думать про бога.

Разумеется, такая непотребная ситуация у нас с золовкой не могла больше длиться. Нужно было на что-то решаться, что здесь кота за хвост тянуть. Пришел я к ней однажды и заявляю: давай, мол, чинно и без обид разделим до конца все, что в доме осталось, и разойдемся в разные углы по-хорошему. Она глядит на меня, как на постороннего человека, который вдруг ни с того, ни с сего зашел с улицы в дом делить чужое имущество. Пришла в себя и задает мне вопрос со своим объяснением.

– Тебе зачем наследство родителей, чтоб его безжалостно пропивать? Пусть оно у меня не тронутым постоит как память о тех, кто его наживал. Мне без имущества никак нельзя, а вы, пьяницы нищие, не плюсом, а минусом пробиваетесь, не от избытка имущества, а, напротив, от его недостачи вы себя чувствуете. Ты как был без ничего («значит, с чем-то?» – начинаю я сам попадать в ход ее рассуждений), так тебе сейчас этого добра еще больше привалит, а вот если богатый имел все, да остался ни с чем, тогда он в обществе ноль хуже нищего. Когда ни к чему ничто прибавляется, так можно и за прирост принять как-нибудь: вот ведь дают же как-то два минуса плюс, если их вместе скрестить в умножении. Но вот когда из положительной суммы все вычитают под видом пожара, воровства, налогов и революций, так тут, кроме голого ноля, ничего не найдешь, как ни думай. Так что, если тебе кто говорит, что нищий беднее богатого и положение зажиточного на земле человека прочнее, чем неимущего, тот плохо учил математику, и ты, двоечник, должен мне спасибо сказать за то, что я несу на себе твою ношу, каждый день рискуя остаться ни с чем.

Ну, что ж, думаю, логично. И откуда в глупой женщине такое глубокое понимание математики?

– Я всю жизнь, как последний каторжник, на твой дом батрачила, а тебе ни за что, ни про что половину отдай! – кончилась у нее математика и пошла привычная речь.

«Ох, – вздохнул я внутри себя, – хорошо мать не слышит. Это вам не партийно-профсоюзное собрание было бы, где все имеют один общий голос, тут вселенский вопрос – кто на кого всю жизнь батрачил – дебатировался бы до Второго Пришествия.

– Вот тебе все имущество, – и для пущей убедительности последнего довода такой жест по себе рукой провела, что мне и ответить нечего было. Одно дело, когда такой довод мужчина приводит, – ему-то есть что привести в свое оправдание, а потому и оппоненту есть на что возразить. Но когда женщина приводит вам несуществующий довод, то мужчина просто теряется и его готовность к отпору проваливается в пустоту, которая существует у женщины на месте последнего довода. Так что остался я, как у вас, живых, говорится, с носом вместо имущества, с этой самой пустотой женского рода.

Но я не стал долго расстраиваться потерей наследства, я себя без имущества лучше чувствую, как здоровый человек без навязчивой болезни. Вот говорят, свободы в нищете не бывает, а я вам скажу – свобода! да еще какая свобода: не нужно из кожи и совести лезть и тужиться, чтобы казаться не хуже других. Зачем мне казаться не хуже кого-то, если я есть не хуже кого бы то ни было. Кто-то сам по себе, а я сам по себе, и не золовке с подружками мерить, кто кого лучше стоит. Чем богатый от бедного отличается по существу в масштабах всего мироздания? Только тем, что на одном падающем в бездну предмете одно пресмыкающееся расположено на голову выше другого.

По-моему, судьба имеет два свойства – высокое и низкое, а среднее – не жребий, не рок, так просто, общее шевеление муравьиной кучи. Но люди боятся низкого свойства судьбы, а высокого не достигают и предпочитают жить без нее, без судьбы т. е., в среднем уровне существования, как моя золовка с братом, к примеру. Это у них называется «жить, как все люди» или «жить не хуже других». А если у других есть, чего у них нет, то они себя ущербными чувствуют. А мне глубоко плевать, чтобы я от барахла вещей и предметов свою несостоятельность чувствовал. ВСЕ ТАК ЖИВУТ – вот то чудовище, пожравшее миллиарды человеческих душ. КАК ВСЕ сожрало человека и не подавилось его божественным подобием. КАК ВСЕ кроит из души человека то, что нужно ВСЕМ. КАК ВСЕ – обобществление людей в казенную собственность. Номенклатурные наместники Хозяина мира сего утверждают свою власть над людьми посредством неусыпного чудовища ВСЕ ТАК ЖИВУТ. ВСЕ ТАК ЖИВУТ – тень, разросшаяся на человеке и сам человек, каким-то образом еще уцелевший позади своей тени. Дети безликого общего ВСЕ ТАК ЖИВУТ, внуки пустой бесконечности. Социальная среда – зловещая надреальность, перед которой сюрреализм Дали – детские фантазии.

Если человека сравнить как живой объект относительно мертвых предметов имущей роскоши, то в таком сочетании человек ничего не выигрывает, а даже напротив – много проигрывает. На изделие роскошных предметов идет много ума и сноровки больших мастеров, а сделать человека ума много не надо, я бы больше сказал – совсем не надо ума. Участие ума в творческом акте творения человека только мешает процессу и ничего более ему не дает. В этом акте участвуют не мозг, не умный рассудок, а самые глупые части человеческого тела. Так что, мне представляется, все мы – и гении, и таланты, и дураки – из одной глупости вышли, только одни из нас, которые пошустрее, растащили ее далеко по государственным постам, книгам и политическим партиям, а другие на своем месте ей верную службу несут. Общность происхождения рода человеческого из мест, весьма отдаленных от святости и благолепия.

В моем доме даже мышь не живет, мышам тоже что-нибудь есть надо. А в моем доме шаром покати и катится он может долго. Меня убогость и нищета не очень-то угнетают. Мне и листья опавшие много милее молодых в зеленом соку и травинка-былинка в непогоду осеннюю, а еще лучше под вечер, в начале зимы, когда ее обметает поземкой: будто пустая однообразная белизна метет по земле отвисшим с неба языком и хочет вылезать остатки пожухлой травы, а серая травка упрямо стоит на своем месте и сопротивляется белому однообразию смерти. Бесстыжая осень содрала одежду со всех деревьев, обнажив их неприглядную наготу, которую они скрывали под роскошными платьями из цветов и листьев. Деревья мерзнут, сиротливо жмутся друг к другу и стыдятся своего обмана.

И живая дорога мне дороже асфальтовой, и вечерний полумрак мне больше по душе, чем яркое солнце. Я, как луна, был родом из вечного одиночества. И ближе моему сердцу был лунный пейзаж, чем залитые солнцем долины. У меня мышей нет, я сам, как мышь, хочу от белого света в нору залезть. Спрячешь себя ото всех хозяев жизни среди ветхих вещей и предметов, и они к тебе льнут, как живые. У меня в кухне стол стоит с расползающимися ногами, как новорожденный теленок, который тычется в меня мокрым носом и чуть не лижет своим языком. В спальне кровать, простая и старомодная, в лоно которой ложишься, как маленьким на грудь родной матери, и засыпаешь спокойно и плавно без зависти и злости на этот мир, который тебя породил мимоходом, случайно и пошел дальше творить великое и нужное человечеству, оставив тебя, побочного сына, на обочине столбовой дороги прогресса, а ты поднялся с колен, отряхнул придорожную пыль и пошел в обратную сторону. Все-таки жива до сих пор в душе России романтика нищеты и бродяжничества, ее дух еще не выветрился весь в трубу нарастающей цивилизации. Ущербность таит в себе нечто большее, чем полнота, ущербность – не пустота, она открывает путь к источнику жизни – к невыразимому Ничто. Ущербность являет тайну своей открытостью в Ничто.

Дорогие вещи часто скрывают отсутствие человека. Среди роскоши и довольства я не ощущаю себя, не чувствую себя человеком, который я есть, – моей золовке в проницательности не откажешь, когда за ней стоит ее выгода, за проницательностью т. е., за золовкой выгода не стоит, она ее спиной чувствует. Довольство и роскошь – вещи серьезные, на них много человеческих сил, ума и здоровья потрачено, а меня простая мать родила. Что я могу значить посреди мебели в миллионы рублей, если меня самого государство оценивает в сотую часть ее стоимости? Богатые наивно думают, что они хозяева своей роскоши, но сними с них эту самую роскошь и что тогда останется от человека? – пустое место без души и без совести, потому что совесть и душу роскошь съедает, как свинья апельсины. Богатые думают, что они за роскошь платят деньгами, а платят они собой, своей сущностью. Так кто же есть настоящий хозяин жизни – роскошь или человек, ради которой он себя израсходовал?

В моем доме даже телевизора нет. У меня был телевизор, да я его про… продал т. е. А что в нем смотреть, рекламы ваши дебильные? Маяковского нет на ваши рекламы. Меня уже с третьего вида одно и той же рекламы даже в трезвом расположении духа подмывало вдребезги телевизор разбить – за идиота, что ли, здесь меня держат? А так ничего, хоть про… продал т. е. с выгодой. Еще немного времени назад в течение политической пересортировки мозгов меня невозможно было от ящика оторвать. Вы думаете, я дурак, не понимал, что при любой власти с лопатой останусь или без нее, еще хуже? Да нет, конечно, все понимал, но как-то веселее в нашем болоте жить стало – и нам, лягушкам, квакать из тины позволили. От свободы не уйти, как от рабства. Кто думает, что свобода знает свое направление и цель, тот никогда не знал, что такое свобода. Много ли подавишь рабских людишек, несясь в колеснице свободы? Через край хлебнули мы этой свободы.

Что-то я в рифму стал нечаянно попадать. Вы уж меня извините, если я кое-где прозу с рифмой смешаю. Ведь я литературному стилю нигде не учился. Я, думаю, что это не будет слишком уж часто. Как говорится: «Я не поэт, но я скажу стихами…».

А потом уж, когда я свою философию вывел, – скажу вам, забегая опять впереди изложения, – то стала мне скука смертная на их бестолковые споры смотреть, политиков т. е. Каждая сторона со своей колокольни весь мир на блюдечке видеть хочет, ну ни дать и ни взять – лиса и журавль друг к другу в гости приходят: один по плоскому блюду костяным носом стучит, другой свою морду в кувшин засунуть не может. Один круглое тащит, другой – плоское катит, один про Фому, другой – про Ерему, один говорит – брито, другой говорит – стрижено, одному – вершки, другому – корешки, один белое чернит, другой – черное отбеливает, одни героизм греха в святость возводят, другие ко всеобщему покаянию Россию зовут. Я так себе понимаю, чтобы Россию звать к общественному покаянию, нужно ничего не смыслить в России: ведь у нас в этой странной кампании опять самые великие грешники первыми героями будут, чьи грехи публиковать не хватит печатных изданий, а кто вины за собой не имеет и кому каяться не в чем, того объявят скрытым врагом народа и отправят на Соловки. Неужели это кому-то не ясно? Покаяние – личное дело каждого, а не массово-общественное мероприятие с плановыми показателями всенародной сборки урожая грехов.

Выплевывая слова с трибуны в народ, захлебываясь ложью, как словесной блевотиной, все пришедшие вновь пророчат спасители: я пришел сделать вашу жизнь лучше. Но ни один из них не сказал: я пришел дать великий смысл вашей нелегкой жизненной доле. Они думают своим политически плоским умом, что человек пришел в мир ради «сникерсов» и колбасы по 2–20 и раболепной покорности богу, веру в которого монопольно взяла себе Церковь. Люди живут не испепеляющим душу божественным светом, а его бледными мертвыми отблесками, они боятся обжечься, они научились регулировать его накал в своих душах. Религия без бога – этого добра было сколько хочешь, много было разных уродов в дружной семье идей человечества. Бог без религии, без поклонения т. е., как друг нам, старший товарищ, брат и соратник – этот крест я беру на себя. Человек пришел на землю, чтобы встать на уровень Бога, одолев собой своеволие Смерти, – вот что я понял потом и говорю вам сейчас впереди изложения. Но наши спасители кривые на один глаз, – одни на левый, другие на правый, – краснеют от злости да белеют от ненависти, не видя общего пути к человеческой цели. Человечество цель потеряло единую – не спеть человечеству песнь лебединую. Если единое целое имеет две стороны, то как сказать, которая из них лучше, – левая или правая? Без одной стороны целого нет. Как вы считаете, чтобы сделалось с миром и человечеством, если бы в природе один полюс возобладал над другим? Вам, наверное, как и мне, невозможно и страшно думать об этом, а в общественной жизни мы, как ни в чем не бывало, ставим одну сторону выше другой: то бог нам по боку, то материализм боком выходит, – весь мир, как краб, боком пятится. А может быть, задом, как рак, – черт бы его разобрал, где у него перед, где зад, если вместо прямого пути он ходит кругами около солнца, как пьяница вокруг фонаря.

Мне телевизор тот теперь окно заменяет: хочешь – черно-белое кино смотри, хочешь – цветное. Вы скажите, тоска и скука смотреть каждый день в одну и ту же картину. А я вам скажу, если каждый раз отмечать ее новым взглядом и разными мыслями, то здесь нет никакого уныния, а только умиление и радость душе, когда примешь за воротник не так, чтобы очень, но достаточно для прихода в соответствующее расположение духа, остановишь течение памяти и черпаешь мысли в глубине своих чувств.

Вот вам первая картина по черно-белому телевизору, когда собаки по традиции своих предков молятся на луну, когда земля и небо – два тайных разбойника – погружаются в ночь ради своих темных дел и нет границы между землей и небом, добром и злом, прошедшим и будущим светом. Черный дым облаков ложится на небо зловещими образами, огненные молнии горящими шрамами пересекают их лики. Ошалевший ветер отвешивает деревьям тяжелые подзатыльники. Деревья гнутся по очереди от резкой боли удара и выпрямляются снова, гордо утверждая вершины голов на фоне страшного неба. Ветер разорвал остатки зари и разбросал их клочьями по двору, под окно, по верхушкам деревьев, обронил, унося, в кустах кровавой калины, зажег, прикоснувшись кисти рябин. Когтистые тощие ветви деревьев тянутся из тьмы на свет фонаря, как костлявые руки мертвецов тянутся к жизни из глубоких могил. Тьма через окно глядит на меня примеряющим взглядом портного или гробовщика.

Сплошное движение вселенской копоти изрыто лунными ямами, будто тьма украла свет у луны и несет его в тайное логово. На тучном теле больного неба воспаляются раны грозы. Они режут его на рваные части и быстро затягиваются пережженным салом тяжелых туч, будто все слезы, выплаканные человечеством, собираются хлынуть вторым всемирным потопом. Их бурные ливни сметут все, что творилось на земле человеком, потому что все творилось не так, вопреки божьей воли и замыслам бога.

Любопытный нос дороги обрезан лезвием горизонта. Рельсы параллельными линиями уходят в даль, сходясь в бесконечности черной точкой уходящего поезда. Конвойный ветер погнал по этапу опавшие листья в забвение, один из них, арестант, кинулся в сторону и ударился в стену, распластавшись по ней, как ребенок по матери, ища в ней защиту от мира, рожденного в смерти. Но дождь – охранник на вышке – ударил короткими очередями и смыл бедолагу с равнодушной стены к подножию праха преть в могиле земли.

Взбесившийся дождь открыл непрерывный обстрел по деревьям, окнам и крышам, собакам, людям, котам, – всему живому и не живому, что стояло и бегало в панике от холодных назойливых пуль. Дождь ударил сплошной стеной в мании величия Второго Потопа. В моем экране-окне, исказившись помехами, изображение поплыло серыми волнами с треском и грохотом телеги на мостовой. Дождь бушевал обиженным пьяницей, который приходит в гости незваным, кидался в драку и неприлично ругался, изрыгая несвязные речи. Исхлестав бессмысленно пьяную ярость, он стал слабеть, терять равновесие, плакать и жаловаться на свое одиночество и проклятую долю. Он еще порывался скандалить и плевать на весь мир, но, споткнувшись, упал в грязь лицом и уснул замертво, распластавшись на дворе под забором, так и не достигнув размеров Второго Потопа.

В остывшую сковородку пустого неба вляпался блин луны – недожаренный, бледный, без масла. Он льет в меня сырым молоком, приглашая на скудную трапезу, молочные реки дорог текут ко мне в лунном свете. Поминальный свет луны, не церемонясь приличием, уже тогда глядел на меня, как на своего брата-покойника. Когда человек переболеет страстями, в нем остается один лунный свет, видящий нездешние дали за пределами мыслей и чувств. Луна – призрак солнца. Лунный свет, как и мы, не имеет настоящего имени – он лишь тень, отражение солнечного и напоминает мыслям о том, что с обратной стороны жизни существуют те же боль одиночества, тоска и бессмысленность, как на ее лицевой стороне, только в явном виде и усиленной степени.

А вот вам другая картина из того же окна-телевизора. Ночь выткала на небе звездные узоры, весь мир очарован молчанием звезд, погружен в тишину, как в молчание Бога. Нелепо пытаться словами проникнуть в молчание, молчание неуловимо для слов – слова боятся молчания, а молчание не отвечает словами. Пробить молчание словом, все равно, что бить горохом об стену. Молчание можно только почувствовать, о чем оно молчит. Голова легко обдувается мыслями. Деревья стоят в хрустале из инея, и только тронь, как послышится осыпающийся звон хрусталя. Деревья перемигиваются искрами света на хрустальных подвесках. Алмазные ожерелья созвездий, звезды посреди блеска снега висят на елках, как игрушечные украшения в праздник Нового года. Тени домов и деревьев, лунный свет и сияние звезд сливаются в единой ночи земли и неба. Восход солнца бесцеремонно заголил небу подол. Заря цветным покрывалом развесилась на деревьях. Мертвая тишина и покой стоят до самого неба, будто беспокойное время ушло куда-то с земли и опустилась неподвижная вечность, зачарованная собственной тайной. Пугающая красота и величие, земля лежит с торжествующим видом покойника и, кажется, уже никогда не придет в движение и суету обыденной жизни.

Но вот уже по-другому, через одно мгновение только, живая земля стоит перед космосом вся в белом цветении, как в подвенечном платье невеста перед тайной венчания с женихом в черном фраке. Лунный воздух чище стекла, отмытого доброй хозяйкой. Тишина и покой стоят до самого неба. Невеста наполнена ожиданием счастья причастности к великим делам любимого суженого и тайнам их общей судьбы. К ней еще мыслей таких не пришло, что ее видный красавец жених весь в черном фраке и сияющих звездах, с необъятным умом о космических далях не умеет даже гвоздь в стену вбить. Она скоро поймет его гениальную неспособность жить, как все люди, и будет сама незаметно тянуть лямку забот, оберегая его самолюбие. Из детского мультфильма: – тетя, что Вы делаете? – спрашивает девочка тетю-дворника, – она же звезда. – На небе она, может быть, и звезда, а на земле она – мусор. Земля – это место, где звезды превращаются в мусор… и мусор возносится до звезды.

Луна, заступница и покровительница нашего брата покойника, забывает от удивления закон необходимости все время скучно идти по одной и той же мертвой орбите и замирает в тишине, любуясь картиной венчания безродной земли с космосом-аристократом. Длинные языки дымов высоко втягиваются из печных труб лизнуть луну вместо сахарного леденца. И мало не уверен, что сейчас дым над каждой трубой в серебряном свете обратится в джина, и джины, упав к твоим ногам, скажут покорно: «О, повелитель, ты вывел нас из плена небытия, увидев нас существующими, заказывай три заветных желания, и мы тебе их мигом исполним». А в голову, как назло, лезет нелепость и чушь и ничего достойного повелителя джинов придумать не можешь.

Вы мне, конечно, скажите, что любитель выпить спиртного не может так чувствовать и автор здесь не к месту вставил опять собственный вымысел. Автор здесь правильно угадал лишь то, что любителю выпить только чушь в голову лезет вместо бесконечной вереницы желаний, которые неустанно преследуют трезвую голову. А я спорить с вами не стану, а только скажу из опыта своей жизни: к какой последней низости может стремиться «высокое» и как глубоко в «низком» таится тоска по возвышенному. Магнетическая сила нижнего мира влечет к себе высокие души и низкие души стремятся к высокому. И логически вам доказывать свою душу не буду, в которой только одно желание есть – быть посреди этой тайны, и вдогонку вам дам еще один образ, возникающий в ранней осени, когда поля насквозь просвечены прощальной далью уходящего времени. Чистота, прозрачность и печать тишины – будто сквозит иной мир лицом нездешнего покоя и торжества. Роса – ночные слезы вселенной, драгоценным жемчугом рассыпались по траве. Птицы, поля, цветы и букашки замерли в удивленном оцепенении, и не отрываясь, смотрят на льющийся сквозь деревья незнакомый им свет. В нем мало тепла и он плохо греет, но сквозь его прозрачность видится тайна, подаренная небом земле. Она близка, она рядом, протяни только руку… она уйдет в даль, как мираж. На закате природы проступает и светится вечное. Очарованный покой и земля, будто девочка, не выдержит, сорвется, тронется вся и пойдет за видением от людских потерь, мучений и суеты.

Время, скованное откровением свыше, не шелохнется ни листиком, ни травинкой. А оттуда, из другого мира, к нам плывет тишина чуть заметным дрожанием воздуха, холодным золотом осеннего солнца и огнем рябиновых гроздьев. Это отсвет новой земли, грядущей Отчизны, ушедшей вперед от нас далеко по пути движения к богу. Она ждет нас там всеми силами сердца своих уставших детей, отверженных миром, снося здесь упреки ругающих ее и клянущих: почему убогая, почему не богатая, почему умом не живешь, почему в исторические дебри тебя все время заносит? Но где-то там, в зазеркалье белого света, сердце видит живой ее образ вечно прекрасный и юный, и когда-нибудь после всех обид и невзгод она придет в этот мир в величии, славе и блеске, светлой, стройной, загадочной и улыбка Джоконды затмится в лучах ее тайны. Из страданий, нищеты и убожества, из перегоревших в сердце обид явится та, кому предназначено повести весь мир от пошлости выгоды к высшей цели, что рождалась в ней посреди крови, грязи и праха. Но разве нищие сердцем увидят в отсталой России королеву земли? Они хотят жить здесь, сейчас и немедленно, любой ценой богатеть, отрекаясь от матери и попирая ее. Заросло поле жизни сорняками вранья. Урожая духовного вещей правды не жди. Люди свой разум сделали орудием лжи. Ряженная пошлость танцует на твоих священных гробах, Россия. Кто же повенчает королеву-мать на земной престол, вернется ли к детям вера в нее, разгадают ли они ее тайну, которая все глубже уходит в бессмысленность, смерть и ненужность?

Мало вам моей философии впереди генеральной линии изложения, так я давайте вас еще лирикой из окна кормить буду. Так, пожалуй, и на сотой странице до главного не дойдешь. Разболтался я не в меру последний раз и автор мой – ну, что с него взять, – не умеет вести изложение, не выдерживает заданных ритма и стиля. Вы в моем рассказе автору много заслуг не приписывайте, он их не стоит, он от своего ума ничего интересного вам не сможет сказать, он, как вампир, питается моим непосредственным воображением, напуская на себя видимость, будто сам придумал героя.

Отклонился я немного в сторону от фактической линии, сбежав раньше присужденного срока из лагеря общежития, где полная и окончательная утверждалась правда одной из сторон многогранного мира. Но даже в то достославное время, когда все лягушки в нашем болоте квакали в один голос, состязаясь с куликами в его прославлении хором, то и тогда черт упрямства дернул меня заквакать мимо хора в противоположную сторону. Случилось у нас одно обстоятельство, продолжение которого вознесло меня на уровень неба, где я, как лягушка-путешественница, пробыл недолго и треснулся назад в родное болото, пролетев его дальше с размаху благодаря инерции высоты.

Так вот, если быть ближе к делу, случился однажды в нашем поселке лектор обкома партии, – убежденный материалист по своим убеждениям, потому что других тогда к госкормушке не подпускали, – с докладом на тему «НАУЧНОЕ ДОКАЗАТЕЛЬСТВО ОТСУТСТВИЯ БОГА». И нас, шахтовую смену, сняв с производства, влили в поселковый клуб для массовости мероприятия. Не мало моих коллег и товарищей быстро сообразило, что наличие или отсутствие бога им как-то без надобности, и сделало ноги, – себе, конечно, не богу, – с мероприятия тихо, как подземные призраки. А я в то время, как они делали ноги, заболтался с одной так знакомой девицей, – то ли бог мне ее подставил, то ли черт, трудно сказать, кому из них я больше понадобился, – и вот такая случайная незначительность, подняв меня на небывалую высоту, бросила в лапы Судьбы, поджидающей свое дитя внизу с разинутой пастью. Часто Судьба выносит свои решения под предлогом случая, чтобы человек обвинял во всех своих бедах случай, а не Судьбу.

Кинулся я было к двери непросветленным как есть и ткнулся лбом в лоб начальника участка, заметившего катастрофическую убыль массы, назначенной к просвещению. «Если Вы, – он всем Вы говорит, интеллигент такой не первого поколения, потомственный т. е., – не хотите в тепле и уюте научной лекцией просвещаться, – к чему я не имею права Вас принуждать, – то полезайте назад в шахту на рабочее место, иначе я Вас лишаю» упряжки», смену т. е. не засчитает. Ну, что делать, дураков у нас нет, лучше в светлом зале уши под лапшу поставлять, чем в шахте горб под лесину, – пошел сел на место дожидаться начала занятий.

Сухой и неровный, слепой, как Гомер, как сова доисторического материализма, учитель выплыл на сцену ветвистой корягой по глади воды, взойдя на трибуну апостолом проповедовать нам, лошадям, пользу сена. Доказывать отсутствие бога его понесло с места в карьер, как теорему, которую вызубрил школьник. Я уж не стану попусту вам рассказывать, как он нам бытие бога опровергал, – материализму мы все понемногу учились, а нового он ничего не сказал, битый час говорил избитые тезисы, впихивая их в рамки научной идеологии. Материализм, мол, всем доказал, что бога нет и не будет, – по существу это все, что он смог нам про бога сказать.

И тут будто черт мне язык уколол, открылся рот сам собой, не спрося моего разрешения, и задает кто-то помимо меня неприличный вопрос для научного материализма: «Души нет, бога нет. А в чем же тогда, извините, смысл моего наличного бытия заключается, – лопата без меня работать не может? Если для меня души нет, то где же я, по-вашему, есть, в материи, что ли? В материи смысл жизни для тех, у кого ее много, а если у меня кот наплакал, так выходит я не имею смысла существовать? Одни страдают бессмыслием жизни, другие наслаждаются им».

А сам сижу, как сидел, божьей птичкой и не чирикаю, но как бы слышу свой голос со стороны, не чувствуя, как рот открывается, чревовещатель и только. Он немного напрягся весь от непривычности подобного тона со стороны одобряющей аудитории, но вида не подает, взял себя в руки и отвечает мне, или кому-то во мне, с важностью напускного спокойствия общими фразами и весь смысл моей частной жизни упирает в отвлеченную от меня прекрасную жизнь поколений далекого будущего, и твердит мне про общественно полезный всему обществу труд, духовность и пользу знания.

А из меня ему в ответ опять кто-то спрашивает: «Зачем мне твои духовность и знания, если сразу же после меня от них один спертый воздух останется?»

Он-то, бедняга, думал, его ответом все кончится, – так, мол, пошалить кто-то решил, или начальство подсадной уткой проверяет силу его интеллекта, готовясь к «перестроечным» битвам, – и больше еще растерялся, вспотев под очками. Но, как прежде, вида не подает и держит марку материализма.

– Как же так «спертый воздух»? Вот Вы, говорит мне, шахтер, уголь «на-гора» добываете, которым все человечество на земле держится, бытовая жизнь, прогресс и наука. Вы, говорит, так же, как и все, незаметно для себя цивилизацию двигаете. Память о Вас навсегда сохранится в сердцах признательных поколений, и Вы не уйдете бесследно, продолжая себя памятью в прекрасное далеко.

– Вещая память сама по себе призраком бродит по краю вселенной. Память – свет потухших звезд, блуждающий в ночи, – кто-то из меня отвечает ему поэтическим слогом. Я даже растерялся от неожиданности, но быстро взял себя в руки.

– Уголь – не мрамор, на нем имен не напишешь, кто его из подземелья «на-гора» выцарапывал, – это уж я сам ему говорю как шахтер без подсказки мне внутренним голосом. – Сгорит наша память в печах вместе с углем и пеплом развеется по земле. Ты моей жизни сейчас значение дай, а не моей будущей памяти, которая протянет на земле не дольше моих собутыльников. Что ты меня, как лошадь соломой, будущим кормишь? Нахлебались мы уже этой кашей, сыты по горло.

– Вот для этого и нужно работать, учиться и расти над собой, чтобы дальше продлить о себе благодарную память, – повторяет он попугаем, как бы не слыша последних слов про кашу, солому и светлое будущее.

– Да что ты прилип ко мне со своей памятью, как банный лист к мокрому месту, – начал я выходить из терпения, – я тебе Пушкин, что ли?

– Да, говорит он как бы сочувственно, не давая мне распалиться, – что же делать, если люди рождаются в разной степени одаренности, – бубнит он под нос, забывая материалистический принцип равенства людей от рождения.

А я ему в ответ простым вопросом по лбу да по очкам: кто ж их, дескать, одаряет по-разному, кто берет на себя совесть мерить заслуги еще не рожденных людей, уж не бог ли?

– Нет, говорит, не бог, а природа.

– Так что же, – последовательно ему говорю, – твоя природа имеет разум и совесть? Так ты ее называй, как положено, богом.

Мой очкарик и сам уже понял, что сморозил что-то нематериалистическое.

– Нет, – умом изворачивается мой оппонент, – Вы меня неправильно поняли: все люди рождаются с искрой божьего дара («божьего»?! – гуси полетели или крыша поехала?), но такие, как Вы, над ним мало работают, предпочитая тьму пьянства духовному свету.

А я его ум простыми вопросами, как смирительной рубашкой опутываю.

– Что ж ты, мышь серая, не сделался Пушкиным? Ведь ты умственно много работал, – вон высох весь и два лишних глаза на лоб нацепил, по сельским клубам мотаешься и несешь общественно-бесполезную чушь.

Мой оппонент совсем с толку сбился – ни бэ, ни мэ, ни ку-ка-реку не может сказать. А я дальше пошел развивать наступление на идейном фронте борьбы за наличие бога, который мне до сего дня и во сне не снился, черт бы его побрал вместе с лектором.

– А зачем нужно ее после себя оставлять, память эту, если тебя самого в ней не будет, тебе зачем это нужно, чтобы вместо тебя твою память на земле по жизни таскали?

– Хранится память об ушедших в высоком плане бытия, – вдруг ни к селу, ни к городу выдает кто-то из него нематериалистическую сентенцию. Он даже слегка присел от удивления.

– Ты мне умом не докажешь, зачем память должна пережить человека, и не ври мне про беззаветное служение светлому будущему. Я тебе про память сам объясню, какую корысть вы от нее надеетесь получить: вы инстинктами чуете, что, зацепившись памятью за будущие поколения, сможете вторично из гробов на белый свет повылазить, т. е. они сами вас на свою голову извлекут, когда дойдут до подобной возможности. Вы в это не умом, не сердцем – печенкой верите, хотя бессмертие человеку опровергаете. А мне, ничтожеству, на чью память прикажите опереться, если бог меня не запомнит, то на грядущие поколения надеяться нечего, без бога меня уже никогда здесь, на этом свете, не будет. «Все забудут о вас и вы обо всех забудете», – сказал какой-то мудрец.

Мой оппонент ожил немного, заметив во мне согласный с его наукой момент.

– Разумеется, материализм не опровергает принципиально возможность возвращения к жизни, но сейчас, с достигнутых высот, об этом рано судить, быть может, у науки действительно есть такая возможность.

– Вопросы о вечном не наукой решаются. Твоя наука только разложить человека по составным элементам умеет, а чтобы обратно собрать – кишка тонка у твоей науки. В тело нужно еще душу вернуть, которой, по-вашему, нет. Жизнь существует, когда дух и материя бок о бок рядом идут, а вы с попами разогнали их по разные стороны баррикад, принуждая враждовать друг с другом за власть, и сами живете на земле серыми призраками неизвестно зачем. Ты мне слей физику с лирикой, ты оживи мне науку духовностью, – а как ты мне это сделаешь, если у тебя бога нет? Ваша наука только покойника из гроба может побеспокоить, но не всего человека к жизни вернуть. Я не скажу тебе – лженаука, потому что научности у вас действительно не отнять. Но как видно, ваша наука без веры жизнь, как пьяную бабу, боком волочит и на ноги подняться ей не дает.

Мой оппонент опять замолчал, только глазами на меня сквозь диоптрии хлопает.

– Если бог есть, – объясняю я ему дальше ситуацию с богом, – значит, я, ничтожество, ближе вас к основанию мира живу: бог создал мир из ничто – ведь это первая аксиома, т. е. догмат, христианской религии. А если его нет, то я – пыль и грязь у вас под ногами. И ты хочешь у меня бога выкупить, обменяв его на материю, чтобы вечно попирать ногами меня, пыль придорожную, чтобы на моем горбу веселей в рай заехать. Если бог есть, то я такое ничтожество, которое вам, господа, – тамбовский волк вам товарищ, – никогда не достать. Вся беда человечества в том, что оно не понимает мировой основы ничтожества. Вы думаете, я ничтожество так себе, плевок божий, а я такое ничтожество, которое плюнет когда-нибудь дальше бога, за века, за пространства, за границу вашего разума-недоноска, за все рекорды Гиннеса месте взятые. Я смогу просто плюнуть туда, где не валялась мысль человеческая, за вашу бездарную умность, за плоские ваши теории, за ваши пошлые вымыслы. Вот вам, господа, что такое ничтожество! Попробуйте вы, чистоплюи, переплюнуть меня, хотел бы я посмотреть, кому из вас хватит духу признаться в ничтожестве. А в отсутствии бога я такой плевок, который вы побрезгуете сапогом растереть. И как же после этого ты мне прикажешь с богом расстаться? Если бога нет – и меня нет. Я думаю, и в обратную сторону то же: бог – ничто без меня, без человека т. е. А ты со своей материей сам разбирайся, кто из вас существует и кого нет, и не буравь мне душу спиралью времени до будущих поколений, ты мне этим штопором душу не откупоришь.

Его первые, живые, глаза растерянно забегали под прикрытием вторых, мертвых, глаз, как серые мыши, ища прямого пути к спасительной норке. Но я кровожадным котом продолжаю стоять у него на дороге.

– Пусть лучше весь будущий мир на голову встанет, если я не должен в нем быть, – откровенно так ему говорю. И вы все тоже так чувствуете и вам все предстоящие поколения, как прошлогодний снег нынешним летом, но демагогия светлого будущего помогает вам материалистически существовать в текущее время, – или материально, как ты считаешь, правильней будет? Ты зачем себе глаза стеклянные сделал, чтобы совесть живых ими прикрыть? Не может человек построить смысл своей жизни на служении будущему человечеству, если его там не будет, – это неестественно. Значит, он каким-то образом чует, что и он там может быть.

Это выходит так, значит, – я должен в темной сырости шахты гнить, роясь лопатой в кишках земли, и спиртовать себя «на горах» для замедления распада тлением, чтобы будущим поколениям – мои глаза их не видели – сладко елось и пилось, чтобы человечество научно-технически в себе возрастало, не утруждая моим лишним именем свою загруженную память. Да на черта мне сдались ваши грядущие вдаль поколения и все достижения человечества, если я своего смысла жизни не чувствую?! Почему я должен служить навозом для будущего какого-то плодоносного сада, если мне с того сада ни одного яблочка в рот не достанется? Я не хочу мучиться существованием ради пользы будущим людям.

Он, бедный, стоит на трибуне механическим агрегатом да только чахлыми легкими, как изработанным насосом, воздух со свистом засасывает. Кореша мои, вижу, свесили головы, прибившись неподвижно к спинкам сидений, и сделались похожими на едва живые распятия. Начальник участка, комсорг и парторг сидят на сцене президиума святой троицей тоже больше похожими на образа, чем на президиум: с лица вся краска сошла, как она сходит с наглядной агитации под ударами бессознательной непогоды. Лица их как-то в миг поблекли и постарели и три атеистических физиономии вместе выразили одно смирение, кротость, покорность судьбе и готовность к раскаянию. И начальник, мне ясно видно, сильно сожалеет о глупости им совершенной в дверях, после которой не уйти от вопросов высоких инстанций: от какого такого гнилья социально нездоровых процессов в вашем трудовом коллективе завелось опасно чуждое явление под видом данного индивида?

– Нет, кричу я снизу партера к нему на трибуну, – я хочу верить в бога, Страшный Суд и всеобщее воскрешение, иначе я никакого смысла жизни не чувствую, и хочу, чтобы ты за свое вранье на Страшном Суде перед богом ответил. И во имя будущих каких-то таких поколений жить не хочу и не стану. Подавай мне весь мир со вселенной в придачу, – да чтоб я тебя там не видел, – а не то – пусть он провалится в тартарары вместе с тобой и будущим временем. Видеть не могу такой мир, который из разорванных человеческих судеб, как азбука Морзе, из точек и тире состоит.

– В разрывах ткани бытия сквозит пустая бесконечность, – снова кто-то из меня влезает в нашу дискуссию поэтическим слогом, будто насмехаясь над моей горячностью.

Вижу, мой оппонент терпение не на шутку начал терять от нелепой простоты ненаучного спора, в общем, довел я, бедолагу, до белого каления, хоть чайник сверху ставь – не долго будешь ждать, когда закипит.

– Да Вы просто, – кричит он мне сверху трибуны вниз партера, – эгоист и чуждый социалистического общежития элемент антисоциальной направленности!

А я ему опять снизу вверх.

– Сам ты элемент химической таблицы Д. И. Менделеева – хлор ты вонючий, медь пустозвонная. Присосались к марксизму, как к дойной корове, а нас светлым будущим кормите. «У вас, значит, душа, а у меня курицы напздели», – как говорила моя покойная бабка. Извините, конечно, за дурно пахнущее выражение, но я вам не марксист какой-нибудь, из чужой песни слов не выкидываю, вряд ли она и сейчас, бабка т. е., в райских садах розы нюхает.

И вся публика, притихшая тише мух в темноте, ясно чувствует: вот сейчас, еще мгновение только, и поучающий сверху партийный язык мимо воли оратора понесет браниться разными выражениями, которым не учили основоположники научного коммунизма. И я, дорогой читатель, как на духу тебе говорю, с рождения самого не встречал таких сложных конструкций многоэтажного мата, – ученый человек, сразу видно. Как будто он выстраивал их в себе долго и тщательно, по-своему сочленяя разные элементы конструктивно богатого русского языка, и сделал им вернисаж, воспользовавшись мною как поводом.

Я тоже был на выходе из себя к тому времени, имея предчувствия, что на его портрет свои штрихи наложу, но меня уже, слава богу, дружинники-мордовороты с двух сторон подхватили и повели вон из зала политпросвещения, как пьяного попа – борца за бога, царя и отечество.

И что на меня нашло прошлый раз, до сих пор понять не могу. От той злости, наверное, что ребята целый день на свободе от работы и жен, а я сиди тут и слушай, как последний дурак, веселую песню партийного сверчка про запечный социалистический рай. Черт попутал меня с этим богом, и для чего мне бог этот сдался, ведь отродясь ни в какого бога не верил?

Хорошо еще после вчерашнего отойти не успел, приписали мое выступление нетрезвому хулиганству и в городской вытрезвитель отправили на спецмашине, как по заказу, что мне живо напомнило сон об аде и рае. А то ведь, как я сейчас понимаю, могли значительно дальше задвинуть – нездоровые мысли от бога лечить. А так ничего, обошлось. «Пропесочили» меня на профсоюзном собрании не за беглые мысли из коллективного общежития, а за счет пьяного хулиганства в общественном месте, но с лопатой нас разлучить не смогли, – так я сросся с нею, родимой, ни дать, ни взять – сиамские близнецы. Из общежития-то они сумели сбежать, мысли т. е., но до бога не добрались, так и жили в бегах, скрываясь от всесоюзного розыска. И что, скажите, я должен был с ними делать, если не топить вином, как лишних котят?

Я до публичного выступления был ни туда, ни сюда, ни народом, ни выходцем из народа, а теперь совсем завис между землей и небом, как колбаса на веревочке, и кореша мои, как дорогую колбасу на витрине, еще дальше меня сторониться стараются. Пустоту еще большего радиуса и глубины ощутил я между собой и людьми, как будто люди вдруг застеснялись, что могут жить возле меня, не веря в бессмертие.

Мне часто снится один и тот же сон, будто сижу я или стою на узкой вершине природной скалы, на такой высоте, куда и птицы не залетают, или на чем-то вроде искусственного строения вавилонской башни. Каким ветром занесло меня в поднебесную высь, в неустойчивость существования, сновидение не объясняет. Оно только задает мне исходное положение и ставит невыполнимую задачу – спуститься вниз, не разбившись. Спуск такой крутой и высокий, что преодолеть его невозможно. Я чувствую, что если стану спускаться, то непременно сорвусь и разобьюсь насмерть. И все-таки я начинаю спускаться, потому что внизу живут люди, а наверху я один на узкой площадке в неустойчивом положении поднебесного существования. Старое скучное небо свесилось надо мной куполом цирка, облака плывут, глупые, как овечки, нудно, тоскливо и одиноко до пустоты. Я начинаю спуск с замирающим сердцем и слабеющими от страха руками, заранее предчувствуя неудачу. Уносящее чувство падения в бездну охватывает меня с головы до ног, и я выхожу из жуткого сна таким же опустошенным, каким был в поднебесье.

Я никогда и никак не мог представить себе существование без меня этого мира, это странное чувство не признавало никаких сомнений, оно было абсолютно, как идеи научного коммунизма, подсознание стояло на своем, наплевав на явную бредовость этого чувства. Может быть, это субъективный идеализм, в котором мир – мое представление, он отрицался материализмом сведением его к солипсизму – существую только Я и так думает всякое Я. Но солипсизм не абсурд, а следствие того, что каждый человек является центром мироздания, он слит с этим миром навечно и никогда не уходит из мира.

Верил ли я в бессмертие, когда издевался над обкомовским лектором? Сам не знаю, как вам ответить. В детстве и юности я верил в бессмертие самым простым натуральным образом, т. е. физически, вопреки здравому смыслу и реальному опыту. Я верил, – не знаю, какой печенкой, – что не могу погибнуть ни при каких обстоятельствах, даже если выпаду из самолета на безразличной для меня высоте и верил в спасение абсолютно до мистического ужаса перед самим собой. Просто удивительно, до чего интуиция человека может не согласовываться с реальностью жизни! Я представлял себя с пулей в сердце, падающим в пропасть и прочих безысходных обстоятельствах, но смерть не брала меня, как иной раз хмель не берет трезвую голову, сколько ни пей, и не покидала неестественная уверенность в том, что в момент критической ситуации нечеловеческим напряжением воли и духа смогу остановить проникновение смерти в мой организм. Именно – проникновение, приход извне, потому что она жила в своем мире, а я, маленький человек, – в другом, – так мне казалось в детстве и юности: она – ночью, я – днем, она – в темноте, я – в солнечном свете. Но эти миры соприкасались в тревожной тайне вечернего света, вызывая во мне безотчетный страх перед грядущим наступлением ночи. С одной стороны – вера в бессмертие, с другой – не спать ночами, инстинктивно чувствуя тайное присутствие смерти или чего-то страшного, неестественного, неземного в одной комнате рядом с тобой. Вот и попробуй ответить на этот вопрос: во что ты веришь, в жизнь или смерть, если их миры, как два полюса – любовь и ненависть – развести невозможно, не утратив чего-то цельного.

Мистический страх – откуда берется это глубокое инстинктивное чувство, если нет веры ни в какие потусторонние нечистые силы? Мистический страх, чье детское сердце не томил он сладко-таинственной жутью, чье детское воображение не затягивал он в свой магический круг. Но с возрастом, к счастью или сожалению, уходят пустые страхи из нашей повзрослевшей души, рассеиваются, как утренний туман ранней жизненной поры. Но так ли уж пусты и бессмысленны были они? Все мое детство, сколько я себя помню, прошло под черным знаком ночных мистических страхов. Может быть, всему виною была моя излишняя впечатлительность, а может быть, здесь было что-то иное. В детстве душа еще умела заглянуть за край бытия, а может быть, она была еще там и не хотела выходить в реальность еще более страшную, чем реальность загробного мира. С какой стороны бытия поджидала детскую душу более страшная нечисть? – только жизнь и Смерть могут ответить на этот вопрос.

Одним из постоянных источников страха были «страшные истории». Когда и где мы их только ни рассказывали друг другу эти истории. Кто их сочинял и откуда они брались, никто бы и никогда не ответил на этот вопрос и возникало ощущение, что эти истории существуют помимо нас и приходят сами собой, без труда размещаясь в широко раздвинутых в детских умах рамках правдоподобия. Все, разумеется, знали, что этого быть не могло, но все чувствовали, что это каким-то образом могло быть. Если люди верят, что в каких-то мирах обитают такие существа, как бог, апостолы, святые и ангелы, то почему не может быть и в других мирах других существ, далеких от святости? Особенно мы любили их слушать в тесном кругу поздно вечером, когда сам бледно-синий вечер похож на утопленника и лунный свет льется сквозь листву, будто из потустороннего мира.

А уж когда я оставался в ночи с глазу на глаз с беспросветной тьмой, когда в доме все спало мертвым сном, тогда от «сладостно-жуткого» чувства оставалось лишь «жуткое» многократно усиленное бессонным ночным одиночеством, пытка и мука, расплата за «сладкое». Тьма, как свет, просачивалась сквозь оконное стекло. Она, как будто слепая, вытягивала вперед свои щупальцы и шарила перед собой. Страх пронизал меня насквозь до мозга костей, сливался со мной в одно существо. В пытку превращалось одно лишь ожидание грядущей ночи. Я часами лежал без движения, не решаясь даже повернуться на другой бок: психическое напряжение как бы создавало защитное поле, которое страхи не в состоянии преодолеть, как магический круг Хамы Брута. А повернувшись, ослабишь поле и кто-то ткнет в тебя страшным пальцем и скажет – «вот он», и страхи набросятся на тебя. Время прекращает свой ход – оно кажется и бесконечно долгим и кратким, как миг, – кажется, вот только недавно лег, а уже светает. И все страхи неохотно, будто сожалея о том, что опять уходят ни с чем, начинают понемногу пятиться, отступать и, наконец, совсем исчезают. Необычная легкость охватывает сознание и я с удивлением думаю: что за глупость, что за бред и забываюсь сном глубоким без сновидений. Удивительно, что я никогда не испытывал после бессонных ночей, которые шли иногда по несколько в ряд, никакого недомогания, днем не клонило ко сну и не было тяжести в сознании и в теле.

Но когда действительно наступило настоящее испытание, – отчетливые размеренные тяжелые шаги ночью на чердаке в частном родительском доме, когда уже все спали, – я на удивление легко перенес то, отчего даже взрослому человеку с крепкими нервами стало бы не по себе. Шаги скоро стихли, и я даже не стал никого будить, а уснул быстро и без страха, почувствовав даже странное облегчение. Нет, это не была слуховая галлюцинация от постоянного нервного напряжения: шаги повторились еще раз, но уже днем, когда мы с братом были дома одни, – мы закрыли двери и убежали из дома.

Шаги больше не повторялись, но несколько позже пришло новое ни теоретической наукой, ни эмпирическим опытом, ни здравым смыслом не объяснимое явление: поздно вечером, с начала летней ночи, часов в 11–12, как будто долго и настойчиво ворочали ключом в замочной скважине, пытаясь открыть входную с улицы дверь. На вопрос – кто там? и что ему надо? никакого ответа не следовало и звук не прекращался ни на секунду. Когда отец резко, рывком открывал дверь, ни за дверью, ни во дворе никого не оказывалось. И продолжалась эта беспрецедентно наглая попытка открыть чужую дверь при наличии в доме полного состава семьи с наступлением каждой ночи, то слабее, то понастойчивее, в течение 2–3 недель. Но все до того привыкли к странным звукам, что уже не обращали на них никакого внимания. Оказывается, привыкнуть можно ко всему, даже самому необычному и необъяснимому с точки зрения привычной реальности. Но для меня эти явления знаменовались, как ни странно, выходом из мира мистических страхов, поэтому запомнились на всю жизнь. Вот уж действительно – клин клином вышибают. Нельзя, конечно, сказать, что я осмелел до такой степени, что мог теперь ночью принести с кладбища старый подгнивший деревянный крест, как это делали на спор мои товарищи, но все же ночные кошмары меня больше не мучили.

С годами я понял, что все пресловутые выходцы с того света – лишь жалкая пародия на истинную нечисть подлунного мира: примитивность, насилие, хамство, невежество, подлость, предательство, трусость, карьеризм, продажность, стяжательство, коррупция, узаконенное воровство, самоуверенная глупость, лживость, лакейство и лизоблюдство, жажда власти, богатство и почести, распутство духа и плоти, пошлость, разврат, извращения – вот та реальная нечисть, что правит миром через людей. Дети боятся эту нечисть как таковую, взрослые воспринимают ее как характеры отдельных людей, но пробивная бездарность, власть посредственности, клептомания, фанатизм, колдуны, экстрасенсы, астрологи, обезличивание и обобщение, некрофилия жирных душ лезут изо всех черных дыр нравственного космоса – посюсторонние охотники за детскими душами. Благоустраивают в захваченной душе среду обитания деловые химеры – Алчность, Рвачество, Хитрость и Ложь. У Гоголя страшна не та нечисть, которая является в явном виде, воплощенными образами, а та, которая кроется в людях и в их среде обитания.

Мы в детстве думали, что страх стоит, как тень, за дверью гроба. Но гробом оказался мир по эту сторону двери. Детской мукой по ночам страх стоял загробной тенью. Ее, посюстороннюю нечисть, чуяла душа невинного ребенка, как кони чуют мертвеца, но никак она не может одолеть святого круга невинной души, пока ребенок не становится взрослым.

* * *

Мне в детстве часто казалось, что пустая комната наполнена чьим-то незримым присутствием, сейчас моя комната наполнена незримой пустотой одиночества.

Вы не подумайте, что я для оживления сюжета необычные явления сам придумал, так все и было на самом деле и научного объяснения этим явлениям нет никакого. Вы же так не подумаете: вор залез на чердак чего-нибудь там украсть и расхаживает по потолку, как у себя дома, когда все дома. Или в другом случае: вор подбирает к дому ключи или отмычку в присутствии всех домашних, да громко так нарочно гремит для испуга, и исчезает, как приведение, когда отец резко дверь открывает. Если бы я хотел оживить ваш интерес по ходу рассказа, так я бы похлеще чего-нибудь выдумал. Но чего не было, того нет, а что было, то было.

Дальнейшая земная жизнь все же вынула меня из бессмертия, из меня самого, на выходе из детского мира в реальность существования. Я равнодушно увидел, что смерть живет и днем, на свету, весь мир, как лакмусовая бумага, пропитан ее составом, окрашен в ее серые тона, она есть последний хозяин мира сего, весь мир пропитан запахом смерти, как воздух, наплывший на выгребную яму, и жизнь сама есть форма существования смерти, но человечество утратило нюх на зловоние, как бомж, живущий рядом с помойкой. Основа жизни соткана из черных нитей тьмы, в полотно простое жизни смерти нити вплетены. Чувство физического бессмертия стало уходить от меня, я почувствовал смерть не рядом, а внутри себя, – она повседневно, исподтишка проникала в меня, минуя критические ситуации напряжения воли и духа. Мысли о бегстве от смерти и от себя выпадали в душу осадком, иной раз поднимаясь со дна песчаными бурями и снова затихая на время. Но куда от нее сбежишь, если она внутри, тем более от себя, падшего грешника родом из смерти? Смерть, как лиса грызуна, из любой норы человека достанет, в какой бы мир он ни скрылся, у нее везде агентурная сеть и длинные руки. Единственное спасение человечеству – встретиться с ней глазами в упор. Но смерть представляется человеку медузой Горгоной с гипнотическим взглядом и змеями вместо волос. Вы не верьте, кто скажет, что смерть слепа и не разбирает правых и виноватых, что на месте глаз у нее провалы в зияющую пустоту. Нет, она из той пустоты через провалы глазниц завистливо смотрит в свои владения, где лакеи живут, как хозяева, не зная настоящей хозяйки и не желая ее признавать. Она в 20 веке прозрела, ей больше не нужна посторонняя помощь, чтобы веки от земли поднимать. Смерть о жизни знает больше, чем жизнь о себе. Прорывая мира грани, тайна смерти рвется в мир. Смерть разрывает время, как зверь зубами добычу.

20 век – век оживающей Тьмы, явление в мир оживающей Тени. В начале 20 века Тень уже широко расправила над миром свои темные крылья, к середине 20 века она хозяйничала в мире открыто, но люди по-прежнему думали, что они правят миром. Но к концу 20 века, как показалось свободно мыслящим интеллигентным умам, Тень исчерпала свои претензии на мировое господство и передовое человечество, вздохнув с облегчением, приступило к осуществлению планов тотальной цивилизации всего земного населения… того же самого мирового господства.

«Тень, знай свое место!» – вновь пытается человек повелительно крикнуть на свое отражение, так и не распознав ее суть. «Тень, знай свое место!» – это барско-повелительное отношение к Тени заведет человечество в тьму. Современный человек бросает вызов своему двойнику, обрекая себя на вечный бой с собственной Тенью. Он наивно уверен, что теперь-то в любом образе и под любой личиной узнает коварную Тень, теперь-то он знает все ее гнусные привычки и подлые манеры.

Тень должна вечно тащиться в пыли, цепляться за сучья, изгибаться дугой и лакействовать человеку, быть его мертвым фантомом и механически повторять теоретические движения рационального Разума. И Тень приняла вызов всего цивилизованного человечества. Тому ль тягаться с Темнотой, кто ослеплен полдневным светом?

Сказала с досадой мне моя тень:

Тень действительно займет свое место, но лишь на короткое время. Она уйдет в царство снов, но вновь встанет на пути человечества в неузнаваемом облике. Цивилизованный Запад бездарно уверен, что он то держит свою Тень на цепи, что его-то уж Тень знает свое место отлично. Но не сам ли цивилизованный Запад танцует страшный механический танец, повторяя движения Тени к тому же самому мировому господству? Тень сменила тиранический облик на либеральный и хочет «освободить» от «тирании» весь мир. Когда же она объединит весь мир под вывеской демократии и прав человека, она снова примет свой естественный облик тирана. Возможна ли победа человека над собственной Тенью? Без Тени человек – не человек, он – выходец с того света. Тень и мать ее, Тьма, не простое отсутствие света, они имеют свою запредельную сущность. Если человек не постигнет свою Тень и мать ее, Тьму, тогда «Тень, знай свое место!» – скажет Разум человечеству в конце пути.

– Ну, надо же, опять автор в повествование влез! Я читателю о смерти рассказываю, а он своей Тенью меня перебил. Хотя, впрочем, одно и то же, – как говорил черт в моем вещем сне о душе и покойнике. Выходит, и я должен Смерть с большой буквы писать? Так что готовься, незабвенное человечество, дорого гостя встречать. Как говорят святые и пустые пророчества, не долго осталось ждать, скоро явится, не опоздает, да не гостем, а законным владельцем вас и всей вашей собственности. Готовься, человечество, прямым взглядом встретить взгляд, идущий из ниоткуда, тебе уже не много осталось, соберись нечеловеческим напряжением духа и воли, может быть, выдержишь. Хотя, я думаю, вряд ли уже, слишком ты измельчало в комфорте благополучия, опошлилось в рекламах и правах человека. Равнодушие и покой вы называете мудростью. Люди таят свои души на это земле от безликой силы, которая невидимо правит миром, вместо того, чтобы бороться с ней. Поэтому души, выросшие в тайниках, без солнечного света, не закаленные в борьбе, выглядят бледными, чахлыми, хилыми. В вашем мире царит не жизнь, а действительность.

Мне отсюда, за последней чертой, представляется так, что не одолеть нам Смерти на этот раз, в данном круге вечного вращения. Поглотит она человечество с потрохами цивилизации, как удав зажиревшего кролика. И вся вселенная уйдет в небытие вслед за нами, – потому что в этом мире ей нечего делать без человека, – чтобы оттуда опять и опять возвращаться на круги ада земного, одинаково, без смысла и цели, повторяя их один к одному. Но ведь где-то же, в каком-то круге должна же быть остановка такой карусели, должен быть выход за горизонт, иначе с ума можно спятить от подобного мироустройства. Поэтому, чтобы не свихнуться с ума, я даже здесь, за последней чертой, жду своей надеждой бессмертия. Сейчас я верю в него, как человек верит в даль горизонта. Он умом-то знает, что там, за горизонтом, ничего нет, все то же самое, нет нигде того места, где небо протягивает руку земле, но сердцем ищет и ждет грядущего торжества далекого времени.

Кто из нас в детстве не мечтал найти горизонт, то место, где голубая радость высокого неба зачем-то сходится с черной грустью земли, где радость и грусть стоят у одной тонкой грани и не могут перейти запретной черты? Разве только те, кто всю жизнь провел в тесном городе и горизонта никогда не видел за дымкой фабричных труб. Наш жизненный путь перерыт глубокой пропастью-ямой, куда мы, пьяные или трезвые, все в нее попадаем. Но добрые люди с другой стороны подадут тебе руку помощи и ты, вторично явившись на свет, пойдешь по новому пути с неутолимой верой в голубой горизонт искать того места, где небо протягивает руку земле.

Вот вы мне скажите, какое самое сильное очарование живет внутри человека? Вы мне, конечно, скажите самые обычные вещи: очарование красотой, очарование детства, очарование вечерних сумерек жизни, очарование святости, очарование земли, очарование неба… ну и так далее, штук сто еще таких очарований. А я вам прямо скажу, как есть: человек очарован потерей, той пустотой, что таится, он это чувствует, за вещами, которые вы перечислили. Ходит человек туда-сюда в нижнем мире вдоль насиженного места, смотрит в даль и тоскует, будто что потерял там, вдали. Ну, взять бы самому человеку, собравшись однажды, сходить в свою даль, поискать там утраченное. Нет, не идет, ведь каждый знает, что ничего бы там не нашел, ни своего, ни чужого, – лишь та же ближняя скука, ветер и пустота. Нет, не идет, боится потерять очарование потерей. Ходит вдоль горизонта, а в даль идти не решается, поглядывает туда и тоску хранит в глубине. Иной до того затоскует по дальнему, что весь душой уйдет в неизвестное, а среди близких живет, как чужой, и ближней жизни не радуется. Если и есть что-то истинное в этом мире, так, может быть, – это его молчание. Может быть, он скрывает от нас великую тайну, а может быть, просто так молчит, потому что сказать нам нечего. А скорее всего, он говорит, может быть, даже кричит нам о чем-то сокровенном. Но наш язык складывал Разум, он же и слуховой диапазон нам определил. Поэтому невыразимое, сокровенное мы не слышим и не понимаем, потому что Разум не имеет таких чувств, чтобы понять сокровенное.

Что же, какая радость таится в дали? Нет, не радость, а тоску, обманывая себя, ищет там человек. Дай ему в руки это дальнее счастье, он и не узнает его, будет ходить вокруг счастья и тосковать, как будто рядом с несчастьем. Человек тоскует по тому, что отсутствует, а дай ему, что отсутствует, он затоскует по тому, что еще дальше лежит. Любит в низком человек ощутить тоску по высокому, дальнему! Окажись он в светлой дали и высокой жизни, так, пожалуй, и не поймет высоты и станет вниз опускаться. Человек тоскует не по реальным вещам, а по их отсутствию, по ничто, по пустоте, из которой бог его вытащил. Отсюда следует вывод, как кровь из разорванной раны, что та пустота вовсе не пустота, а какой-то страшный полюс, магнит, который может притянуть к себе назад все человечество, перечеркнув старания бога.

Вы мне, конечно, подскажите еще более далекое следствие, наложив бинт на рану: поэтому человечество не должно оглядываться в прошлое, тосковать по отсутствию, а идти вперед, руководствуясь светлым разумом, все дальше и дальше мимо отрицательного полюса пустоты. Но останется ли человек человеком, если, разорвав себя надвое, он пойдет в будущее одной половиной, оставив другую умирать в прошлом времени? Хотел бы я знать, что вы сейчас мне на это ответите. Вы мне, наверное, скажите, не бывает на свете так, чтобы человек, как краб, жил и двигался вперед одним боком. А я вам скажу, не бывает да есть, много сейчас людей и стран живут одной стороной. Одну, глупую, половину бросили у дороги, а с другой, умной, идут вперед, сами не зная куда. Но далеко ли уйдешь без ориентира совести перекошенным образом? Я так думаю, наплутается человечество в леденящем холоде Разума, даст бессмысленный круг и повернет назад к своей половине, умирающей у дороги прогресса…

Ну, ладно, хватит людей пугать, а то вы еще не к добру решите, что я там, за горизонтом последний ум потерял от страха приближения смерти. Вернемся лучше к сюжету, если он есть в этом рассказе. Вы думаете наша дискуссия с ученым лектором на этом кончилась? Ни чуть не бывало, она оказалась прелюдией, т. е. цветочками, ягодки ждали меня впереди.

Промчался ветер перестроечных лет, надув в умные головы нашего руководства новые взгляды на бога и черта, а наши пустые головы так и остались свободными от обеих субстанций – от духа и от материи. Иду я как-то раз по поселку тихим задумчивым школьником с очередного похмелья (разумеется, я с похмелья, не школьник, конечно, хотя, впрочем, с нашими школьниками и такое бывает), получившим двойку за поведение и желающим подальше спрятать дневник. Вдруг – бац! – мне прямо в глаза запанибрата, запросто так, лезет какая-то афишка, простерев навстречу объятия, и помня меня как ярого защитника бога в период поголовного атеизма, приглашает сегодня вечером в клуб с билетом по доступной цене на лекцию «НАУЧНОЕ ДОКАЗАТЕЛЬСТВО БЫТИЯ БОГА».

Глянул я на фамилию лектора и аж обомлел весь: что же вы думаете?! Мой старый знакомый ученый-материалист, в связи с политическим переворотом личной и общественной совести сподобился научно доказать бытие «несуществующего бога» и теперь будет мне к нему дорогу указывать, такую же верную, какой он вел меня в обратную сторону. Ну, думаю, ладно, приду, спасибо за приглашение, чудо ты мое четырехглазое, я посмотрю, как сейчас у тебя первые глаза под вторыми забегают, я для тебя последний рубль не пожалею, с больной головой без похмелья останусь, пострадаю во имя доказательства бога, но и тебя, перевертыша, на свет божий выведу, переложу с больной головы на здоровую божье проклятие за шабаш идей в народных мозгах, за перекрашивание истин. Основателей материализма на тебя нет, а бога ты не боишься, потому что в себе не имеешь, хоть и головой доказал его присутствие в мире. Ах ты, думаю, флюгер скрипучий: «куда ветер подует, туда и повернусь». Ну, я тебе устрою переменный ветер, ты у меня волчком завертишься.

Пришел я в клуб в беспокойстве, что не состоится ученая лекция ввиду отсутствия аудитории. Но нет, народу собралось на мое удивление вполне достаточно. У народа интерес к религии неожиданно вырос: правящей партии больше нет, нужно срочно искать, чему поклониться, кому свою свободу вручить, как писал Достоевский, которого я уже позже читал. Захотел, значит, народ через науку в бога крепче поверить, привыкший верить в науку крепче, чем в бога. Пришел я в клуб без опоздания, как на свидание к любимой девушке, как на праздник торжества человеческой мысли над неверием атеизма. Уселся в первых рядах и смотрю на лектора отвлеченно, будто впервые вижу такого ученого мужа. А его улыбка из-за трибуны, как солнце из-за горы, ко мне навстречу восходит. Взошла уверенно и встала в зените, как божество, готовое к доказательству. Убежденно и лихо он понес проповедовать религиозный ликбез с той самой трибуны, с которой первично отрицал наличие бога. Я не стану вам здесь приводить его доказательства и зря беспокоить ваше внимание, он все доказательства из книжек надергал, ничего своего он тогда не сказал, я потом в книжках читал его доказательства. И чаще всех поглядывает на меня как на соучастника в разоблачении тайного присутствия бога в природе, обществе и человеке. Я, конечно, изобразил из себя остроту внимания и повышенный интерес ко всем словам ученого проповедника и со своей стороны смотрю на него, не мигая. Он воодушевляется от моего внимания и еще пуще ученую чушь несет.

Речь его полилась обильнее, чем вода мирового потопа, угрожая затопить собой всякого оппонента, который встретится ему на пути. Но я ему не ученый дурак, чтобы его аргументы вычерпывать из мутной воды, как рыбешку, и разбирать их по косточкам. Я ему навстречу противотоком свой поток слов пустил, так что он в натуральном смысле еле на ногах удержался и был удивлен несказанно. Бога отрицать меня еще быстрей понесло, чем утверждать его в прошлый раз. У него аж все пары глаз полезли на лоб от неожиданности моего наводнения.

– Как же ты мне говоришь, – начал я мимо его мельницы в свое решето воду лить, – бог есть вездесущий и всеприсутствующий (я не стал ему напоминать обратные доказательства, избегая принципа «сам дурак») в едином мировом смысле направления к высшей цели, когда вся кругом наша жизнь идет в обратную сторону и люди окончательно еще не вскрыли глотки друг другу лишь потому, что дальше к общей цели вперед не на ком будет ехать, – на слабосильных ангелах далеко не уедешь, а чертово племя несет не туда, куда указывает перст божий. Наверное, Сатана смотрит на людей, как человек смотрит в микроскоп на копошащихся микробов, бактерий, инфузорий-«туфелек». А если придумать такой микроскоп, чтобы заглянуть в человеческую душу, – каких копошащихся гадов там не увидишь! Таких, каких бы и сам Сатана не придумал.

– Да вы просто мизантроп какой-то… – говорит он как бы слегка шокированный моей откровенностью.

– Ты, знаешь, я у Горького читал:

Он не ожидал от великого гуманиста писателя Горького таких эпатирующих слов и как-то сразу впал в недоумение.

– Какое такое мировое значение в общем смысле ты видишь в нашем с тобой сегодняшнем существовании? Мир, что ли, остановит свой ход, если нас с тобой в нем не будет, – спихнут ли нас со ступенек или сами выбросимся на ходу? Танцует твое человечество замкнутый круг без цели существования от давно погасшей печи – произвол и случайность орудуют в нем, в круге т. е., а не твой закон божьего разума. Божий разум еще не достал тех высот, чтобы последнюю глупость жизни понять, она сама, глупость т. е., без божьей помощи миром правит. Жизнь человечества состоит из бесконечного ряда смертей и рождений – родиться на время, чтобы умереть навсегда. Этого, что ли, хочет твой бог, это, по-твоему, жизнь? Это пустая видимость жизни, а не бог и не жизнь.

Если бог для тебя Абсолют, значит, он в вечности пребывает. Почему же он ждал целую вечность, прежде чем мир сотворить? Но ведь вечность не имеет начала, значит, и мир наш в вечности его не имеет, иначе, как в бесконечности точку отсчета определить, если она, бесконечность, не имеет ни конца, ни начала, значит, и мира нашего нет, – одна лишь иллюзия. И ты – иллюзия, призрак, хоть и мнишь себя большим ученым, и вся наука твоя – эфемерность и ложь. Событие в вечности – такой же абсурд, как бесконечно длящееся время. Мира не было целую вечность, у вечности нет ни конца, ни начала. Как в бесконечности мог возникнуть конечный мир? Из отсутствия времени возникло время. Из каких дыр безвременной вечности лезет время в мир человеческий? Ты хоть соображаешь, что говоришь?

Если на нас из космоса сверху глянуть, то мы, как бабочки-однодневки порхаем над обреченным цветком с тлетворным дыханием смерти. А еще лучше мы будем похожи на подопытных крыс, зачумленных холерой, тыкающихся мордами в стеклянный колпак мироздания. Я, как подопытная крыса должен издохнуть к предназначенному часу времени, свалиться с древа вечной жизни, чтобы другие, извините за выражение, крысы продолжали опыты под солнечным колпаком. А я куда денусь? А ты иди, откуда пришел. А я откуда пришел, кому я был нужен здесь? Я ведь сам сюда не пришел, меня сюда привели, а зачем привели, никто не хочет сказать, потому что никто и не знает, зачем я был нужен. Опять на земле чьей-то звездочки свет. А где же моя? ее больше нет. Вот и выходит все против тебя, что нет в человечестве ни цели, ни смысла, а есть только ненужный произвол и случайность.

– Смерть – еще не конец человека, вечное пребывание в трансцендентных сферах бытия ожидает Вас после смерти, – пытается он напугать меня заумными фразами, чтобы остановить мой потоп.

А ему еще больше водопад ускоряю.

– Ты мне не мудри тут, как чукча в чуме, ты меня учеными словами не испугаешь. Вы, умники, для того пустыми звуками простые слова подменяете, чтобы простой народ вашего ума ужасался. Это же только сказать – транс-цен-дент-ных! – дребезжит твое ученое слово, будто в пустую бочку камнем ударили. Твоему «транс-цен-дент-ному бытию» есть простое поповское название – рай, и нечего тут выкаблучиваться перед нами и страшными словами бабок пугать. Если одно слово заменить на другое, то смысла этому слову никак не прибавится. «Транс-цен- дент-ный» – никакого нового содержания к простому слову «потусторонний» не прибавляется, а даже, напротив, его омертвляет.

Зачем мне нужен твой рай, если из него единственный человек от скуки сбежал? Я хочу на земле вечно жит человеком, но мне отвечают – нельзя, на тебе опыт кончился, необходимо другое сырье для продления «экскрементов», как говорил адъютант Никита, персонаж батьки Ангела. Ты мне лучше скажи, для чего я тебе здесь, на земле, торчу столько лет с лопатой в обнимку, зачем я ему, богу т. е., на этом свете понадобился? На трудовое перевоспитание, что ли, он меня вниз отправил? Неужели для того только, чтобы в шахте гнить и спиртовать себя от распада тлением? Если бог – всеобщий смысл и значение, тогда он не может, законных прав не имеет, производить из себя бессмысленных и ненужных людей без общего значения и цели. И я никак не могу согласиться с тем, что лопата – друг человека – мое назначение и высокая цель. Нет у нас с богом никакой высшей цели, а значит, и бога нет, и меня, кстати, тоже, – мне иной раз наяву кажется, что я сам себе во сне снюсь, а в каком месте я сплю, сам бог не знает, не говоря уже обо мне, спящем, где неизвестно.

– Каждый человек должен выполнять свое назначение на земле, как бы бессмысленно оно ему ни казалось, – говорит он мне в утешение, как проповедник. – Один только бог знает истинную цель на земле человека.

– Опять двадцать пять, – возражаю я терпеливо, – какое назначение, какой человек? Просто я – случайный продукт стихийной игры сил природы и ты – то же самое, хотя чужого ума начитался и рассуждаешь про бога. Скажи мне, что это значит, – человек? В мире нет человека все звездная пыль и случайность. Человек в этом мире дня не продержится, ему здесь одна дорога – петля или крест… две получается, но все равно в одно место ведут. («Человек один, а вокруг мертвецы», – не мною сказано, не покойником). А то, что есть не может быть человеком, есть только волки, овцы, бараны и обезьяны. Ты к какому виду себя причисляешь? Я думаю, тебе обезьяна больше подходит, а мне – баран, так и быть.

Ну, и где же тут твоего бога искать, разве бог тебе нерадивый хозяин, чтобы запустить свое дело до такой крайности, когда одна жизнь существует за счет другой? Волк пожирает овцу, гусеница леса, человек человека и земля всю эту банду вместе, – желудок лежит в основаниях жизни, а не бог и не разум. И сам ты – пасквиль и пародия на смысл жизни и подобие божие.

Жизнь, как белка в колесе, чем больше трудишься, тем быстрее бежит, не трогаясь с места, только спицы брызжут в глаза как видимость бесконечного движения к цели. А что такое Земля, как не то же самое колесо вертится само по себе, не сходя с места относительно космических масштабов. День – ночь, лето – зима, утро – вечер, осень – весна, – с ума можно свихнуться в такой карусели. Еще древняя мудрость сказала: «То, что есть, оно уже было, и то, что будет, оно уже есть»… и только внутренний мир человека всегда неповторим.

– Нет, – собравшись с духом, возражает он мне голословно, – все-таки должны быть где-то смысл и движение к цели, иначе Вы будете правы – все видимость и отсутствие бога и жить нам с Вами больше не стоит.

«Нет, вы только подумайте: “нам с Вами не стоит”, будто мы с ним всю жизнь одно корыто носами копали. Тебе не стоит наверняка, а я про себя еще не решил окончательно».

– Ты говори мне быстрей, – наступаю я на его меланхолию, – чем мое значение и смысл состоят в человечестве, зачем я столько лет в яме шахты лопатой махал и махаю… т. е. машу… т. е. махаю… одним словом, сейчас, при вашей свободе слова и совести… или свободы от совести, как вы правильно говорите? Зачем, скажи мне, все это было, зачем непосильный труд копился горбами на спинах людей, зачем реки крови проливали жизнь миллионам, если ваша свобода их смысл аннулировала, как разменный пятак, вышедшим из употребления?

Где же ваш бог после этого, что он на Страшном Суде бессмысленным жертвам ответит? Вы сделали из них вечных мучеников, ушедших в почву земли, чтобы стать удобрением для пышного сада будущей жизни. А вы их спросите, согласны они вечно торчать скорбными ликами из мертвого камня ваших памятных монументов, спросите вы их, согласны они вечно быть козлами отпущения всех грехов человеческих. Этого, что ли, хочет твой бог? Ты мне найди высший смысл всех убиенных жертв революции, ты мне их пролитой кровью, взыскующей смысла, как факелом путь вперед освети, ты убеди меня в том, что они не напрасны, тогда я скажу про тебя – Человек.

Ты мне дай такой смысл, согласно которому Россия пойдет в настоящее будущее уверенно и спокойно, подобно слону, от которого твой визг и писк о прошлых смертях и террорах будут отлетать, как моськино тявканье, когда Россия осознает смысл своих жертв. «Возрождение России, духовности, нации!» – орете на всех углах, как оглашенные. Какой России, какой духовности, если вы во главу угла, всех возрождений иностранный «сникерс» поставили? Какое возрождение может быть тебе на разрыве преемственных связей? Из осколков бытия новый мир не сложишь. По-твоему, возрождение – это вернуться к старому, повернув назад к капитализму, перечеркнуть миллионные жертвы истории, подведя под ними черту последнего приговора? По-моему, возрождение – умерев, воскреснуть с новой силой, зачерпнув себе у Смерти новое содержание, чего благополучная жизнь не в состоянии дать. Что ты мне на это скажешь?

Но ответить я ему не даю, мне его ответы некогда слушать, я дальше понесся, как ком с горы, обрастая лавиной, я и так знаю, что он ответит.

– Цивилизация, возрождение духа, – ты мне говоришь. Выветривание духа – твоя цивилизация, сквозняк в дверях между прошлым и будущим. Она великий дух сделала земным прислужником своего потребления, отвела ему роль «кушать подано» и поставила у ворот земного благополучия ливрейным лакеем, разучившимся говорить от своей роли помпезного остолопа. По мне так лучше озверение духа, чем его опошливание… опошление т. е… одним словом, лакейство, лучше ад в душе, чем тихая пошлость.

К культуре приобщить меня хочешь? Ну, давай, я быстро научись вежливые слова говорить и на все стороны улыбаться, если мне это выгодно будет, но ведь зверь во мне от искусственных улыбок человеком не станет, он в берлогу глубже зароется и будет ждать, когда у меня улыбки кончатся, когда я от них свою выгоду потеряю. Нос платочком вытирать – для тебя, что ли, культура. «Дезодорант для сильных духом мужчин»? Для наших мужчин сильных духом их одеколон не спасение. Развернули вы свои носы по ветру цивилизации и не хотите понять, куда ветер дует.

– Так в почву вечности не бросив семени, несетесь вы в потоке времени, – добавил мне красноречия внутренний голос.

– А ветер вашу цивилизацию несет в пустоту времен от человека к машине, ей уже немного осталось катиться, люди хуже роботов стали, запрограммированных на личную выгоду. Я не верю в цивилизацию, которая, бросив на произвол смерти своих ушедших детей, ловит призрак благополучия, как собака собственный хвост. Этого, что ли, хочет твой бог?

Вы, господа демократы, – или кем ты в то время был? – к власти шли под самым ярким флагом борьбы с теневыми деньгами, а придя к власти, вы тут же дали им свободный ход, – обогащайся, кто может! А кто может? Ты думаешь, самые лучшие, самые умные знают, как это делать? Расчетливые умом и холодные сердцем – вот, кто умеет под себя загрести. Вы нам жаб и змей под жизнь напустили, вы холод и тень положили ей в основание. Ум ваш, теоретик, – подлец, грабитель и сволочь. Наука видит только «звездное небо над головой», а «нравственный закон внутри нас» она заменила на внешний, экономический. Вы считаете, что только нарушение уголовных и экономических законов чревато наказанием? Но нравственный закон – такая же реальность, как законы природы и общества. Это высший закон существования человечества, а значит, его нарушение будет иметь куда более страшные последствия, чем нарушение законов экономических. Наворованные капиталы узаконить хотите, грабеж амнистировать? Легализация наворованных капиталов – это что, по-твоему, вложение инвестиций в развитие экономики? А по-моему – смешать чистую кровь борьбы за идею Октябрьской революции, кровь очищения, искупления греха первоначального капитала с грязной кровью борьбы за передел сфер влияния, за перераспределение народной собственности, за выгоду, власть, лечь под криминальные деньги.

– Что же делать, жизнь так устроена, – перебил он меня, пожимая плечами, – в основе первого капитала всегда заложены воровство, грабеж и нечестность. Зато потом, как в западном обществе, из них получаются взаимная выгода, экономический рынок, высокий уровень потребления, уважение и порядочность.

– …??!! – это у меня дар речи отнялся, но я быстро взял себя в руки.

– За что же, – неожиданно ему говорю, – вы своего бога не уважаете до такой крайности? Если бог, по-вашему, есть, как же он допустит бездарное мироустройство, при котором последнее благополучие общества стоит на грабежах и нечестности первоначальной основы?

– Да что же Вы сами не видите, – осмелел он от очевидности факта и возражает мне с раздражением, – как люди живут, Вы посмотрите, как их разум, который для Вас грабитель и сволочь, дело умно поставил, что сейчас нечестному на рынке не выгодно быть…

– Да, – говорю ему, соглашаясь как будто, – вижу прекрасно, что ваш цивилизованный разум уже и честность подвел под категорию выгоды, у него скоро и совесть стоимостное выражение на рынке получит. Только ихние «честность» и выгода сотни лет механическим путем закона притирались друг к другу, а на нашем «свободном» рынке «честность» и выгода в обнимку не ходят, они, напротив, друг другу кукиш показывают. Как же ты думаешь, что будет делать твоя ВНЕШНЕНРАВСТВЕННАЯ цивилизация, – сунул я ему под нос красивое слово, – когда придет на российские рынки, где «честность» и выгода расплевались друг с другом, как коммунальные соседки по общей квартире? Она будет их грабить, потому что грабить их будет ВЫГОДНО, – размазал я ему очевидность факта.

– Они с богом живут, поэтому ушли от нас далеко… – задергался он невпопад карасем на крючке в страхе остаться без бога и без материи.

– Они с богом живут?! – чуть не криком выражаю я свое удивление. – Они с богом устроились. Попы религию сделали ремеслом, приносящим прибыль.

– Выдал из меня стишок против моей воли внутренний провокатор.

– А мне такой бог не нужен, к которому нужно пристраиваться, чтобы жить хорошо. Они вперед нас ушли, и ты нам предлагаешь к ним в хвост пристроиться, чтобы объедки после них подбирать? На халяву и уксус сладкий, как говорил один мой знакомый, земля ему пухом. Может быть, ты знаешь, где он, этот «перед»? Мне ничего бог про это не говорил, я думаю, никому из вас, наверное, тоже. Они скоро покатятся с горы, как камень Сизифа, раздавив ползущих за ними следом. Я это тебе сейчас обещаю без пророчества и ворожбы, ты их падение, может быть, еще при жизни увидишь, и не говори мне больше, чего не знаешь, про «перед» и «зад».

От твоей цивилизации человек мелким становится, он из глубины подсознания чувств выносится на поверхность ума. Великое вязнет в малом и пошлом. Но ты не думай, что глубины нет, если сам ее не имеешь, она еще разверзнется у вас под ногами, поглотив поверхность всей вашей умной глупости, через ваш ум самоубийство всему миру приходит. Глубину пустоты вам придется измерить, коль ни в бога, ни в душу, ни в черта не верить. Самоуничтожение – высшая цель человечества, все силы вашего ума по его дороге идут. Цивилизация и прогресс – средства достижения высшей цели – подменили собой эту цель. Из почвы бытия, как сорную траву, прогресс вас выполет по одному, – опять заговорил я рифмами от избытка чувств. – Твоя цивилизация творческую импотенцию духа торопится прикрыть фиговым листочком сексуальной свободы, но в каком-нибудь пункте исторического пути листочек тот упадет и явит миру животное, от которого человек уходил миллионы лет эволюции. Ты достижения современного общества не мерь общей выгодой, ты не суди о духовном здоровье по цветущему виду, – «в румяном яблочке червячочек точится», – ты ему в зеркало души посмотри, в искусство т. е. Что ты там видишь? Обломки ума на фоне смрада дыхания зверя, шоу-эксплуатация низменных инстинктов трудящихся масс. Правда, мы, получив «свободу творчества», в этом вопросе их уже переплюнули. У твоей цивилизации двойное лицо – ангельский лик и звериная морда, и ты мне про их духовность больше не смей ничего говорить.

– У них-то, может быть, и двойное лицо, а от нас давно уже один звериный образ остался. Водку пьянствовать да песни орать, по-вашему, что ли, духовность? – выдохнул он едва слабенький голос в бурный поток моих слов.

Я на полном ходу тормознул свои мысли, сделал вираж и пустил их по новой дороге.

– Вот вы, господа, которые умные, почем зря утверждаете, будто Россия свою духовность по кабакам промотала, на тюремных нарах в карты продула, истекла ее былая духовность мутной кровушкой в драках междоусобицы и в бытовых мордобоях, что, дескать, духовности нет в России ни на одну атмосферу, что духота стоит в России вместо духовности. Ну, если вы, господа, действительно так считаете, то я не знаю, что такое для вас значит духовность. Русский человек страдает от избытка духовных сил, а не от их недостачи. Ведь эта же аксиома невооруженному глазу понятна! Он только не знает, куда девать свой избыток, тратить себя на имущество он не хочет и поэтому не умеет, не хочет зарыться в собственность, как черепаха под собственной крышей, его тошнит от прав человека на примитив вашей жизни, настоящую русскую душу от вида вашей дебильной рекламы задом наперед выворачивает. Дайте ему, российскому человеку, точку приложения нерастраченных сил – он вам без рычага механизма мир перевернет, Смерть заставит жизни служить, бога с дьяволом в одну упряжку поставит. Дух, как пар, работает под давлением, а в вашей «свободе» творчества нет, нет цели для общечеловеческой мысли у вас, господа. Вы открыли духу все цензурные задвижки и вместо духа выпустили пар.

– Ну, вы один раз попробовали сделать смерть прислужницей жизни: семьдесят лет жизнь от смерти отличить не могли, обобрала она свою хозяйку до самых пят. И дьявола уже запрягали или он на вас ездил.

«Нет, вы только послушайте: “вы попробовали…”, значит, я, а не он, проповедовал массам идеологию Смерти, материализм т. е.», – подумал я только и ничего не сказал, желая гнуть свою линию дальше вплоть до честной победы лицом к лицу.

– Материализм показал историческую несостоятельность идеалов безбожия. Материя, – объясняет он мне новую общественно-политическую ситуацию, – ничто, ее как бы нет, она сущности бытия не имеет, она только глина, субстрат, материал для творчества идеи-скульптора. По Аристотелю материя существует потенциально, т. е. ее запредельное существование призрачно: она и есть и как бы ее нет. Есть, потому что должна же быть какая-то основа для возникновения вещей, а нет, потому что сама она, своей сутью, в этом мире реализоваться не может. Сущность материи не должна выйти в мир, где царствует Разум. Аристотель нам говорит: «ум-перводвигатель, как демиург-художник, приводит к беспрекословной упорядоченности бесформенную, неодушевленную материю». Для аристотелевского рационализма материя – изначально бесформенное, неодушевленное вещество, но никак не существо, упаси бог. А для Платона «вид материи мыслится посредством некоего незаконного умозаключения».

«Ну, думаю, сказал бы ты такое в период всевластия того, чего нет, Материи т. е., она сама бы тебя в один миг свела до ничтожества, – хотя ты и был не больше того, – ты бы у нее быстро сущность бытия потерял, она бы тебе доходчиво объяснила, где субстрат, а где скульптор, ты бы раньше ее вперед ногами ушел в небытие – в места не столь отдаленные», – подумал только, но не сказал, избегая подлости легкой победы.

– Я не знаю, что тебе Аристотель с Платоном сказали, только ты меня древнегреческими авторитетами не испугаешь, я еще не таких «авторитетов» на своем веку повидал. Материя, значит, должна в клетке сидеть по ту сторону существования, а Разум черпать из нее материал для строительства мироздания? Но Материи плевать на всю словесную демагогию Разума и Аристотеля. Материи темный загадочный лик явил себя миру сквозь революцию, из темного мира непрошенный гость. Материя стала одним из мыслящих начал вселенной. Материя-Смерть вырвалась из-под контроля Разума и заявила о себе страшными катаклизмами. Она в кровавой борьбе с боями пробилась в этот мир, где царствует Разум и противопоставила Разуму свою идеологию земного рая, путь в который лежит через террор революций, жертвы и кровь. Захватить власть над миром, построить рай на земле и Разуму доказать, что она такой же творец мироздания, не хуже его. Октябрьская революция – метафизический бунт Материи (и откуда только такие слова у меня взялись, может быть, автор их подсказал, а может быть, бог?) «К беспрекословной упорядоченности» – ты говоришь. Но если бы в душе Аристотеля, скрытно в его подсознании не сидело Оно, это вещество-существо, не забиралось бы тайно в его сознание, разве употребил бы он это слово – «беспрекословно», разве уместно применять его к мертвому материалу? «Прекословить» может лишь нечто одушевленное, пусть даже и бессознательное, но никак не мертвое вещество. Аристотель как бы заранее, из глубины своих древних времен, обозначает людям, кто в их доме Хозяин и чьей стороны надо держаться по всей дальнейшей истории человечества. «Незаконное умозаключение» – говоришь ты вместе с Платоном? Нужно именно «незаконное», «нечестивое», дерзновенное умозаключение человека, чтобы познать «непознаваемое», противоположное Разуму, законодателю мысли, Материю т. е.

Ладно, Разум на небе, или где он там обитает, идеи из себя, как пар, выпускает, – вслух как бы с ним соглашаюсь, заходя к нему в тыл огородами, посредством околичностей т. е., – а на земле в чьих же умных головах они себе гнезда свили? В ваших, конечно, ученых, кто идеи, как мух пауки, в книжках ищите, вы заранее на птицы-идеи силки-ловушки наставили, чтобы торговать ими выгодно на международной толкучке политического рынка. А глина-материя – кто для вашего творчества? А глина-материя для вас, конечно, народ, больше некому быть. Народ для вас, конечно, глина-субстрат, больше нам для вас нечем быть. Сороки с воронами – ваши идеи, которые гадят вам на мозги, – это я, глина, говорю тебе, скульптору, – а вольная птица журавль не в ваших мозгах, в народной душе гнездо вьет. Разум своей ученостью все ваши мозговые извилины выпрямил, и ум ваш стал самоуверенный, как восклицательный знак. Ум ваш вперед жизни забегает и хочет ей дорогу указывать, как будто жизнь из одного ума состоит.

Глиной захотел меня сделать?! Я у жены подстилкой не стал и у Разума субстратом не буду! Я не хочу быть у бога средством к достижению какой бы то ни было цели, я сам хочу быть его целью. Я хочу, чтобы мы вместе друг друга искали, а не я его только один, иначе для меня бога нет, как для него меня тоже. И вам с вашим богом от нас пока – до свидания, ищите себе для опытов другую материю, не получится у нас с вами шедевра искусства в данном месте истории, потому что глина сама творить без таких скульпторов хочет. Ты думаешь, если глина в темноте земли под тяжестью ваших ног жизнь пролежала, так ее как бы нет, ей рядом с тобой сказать нечего? Ошибаешься, теоретик, из земли живые мысли к ее детям идут, а из вашего неба лишь пустые слова, абстракции т. е., как вы их по-ученому называете.

– Да что Вы такое мне говорите, – изъюлился он мелки бесом, – Вы меня неправильно поняли, я не это хотел Вам сказать. Ни один человек без идеи не существует, каждому человеку от неба конкретная идея дана.

– Значит, мне идеи хватило, чтобы лопату в действие приводить, а тебе – в голове мирами ворочать. За что на небе такая несправедливость, почему мне от неба одни объедки в душу достались?

– …?? – его замешательство мне ответом.

Вы, господа, понимаете свой народ так же, как дятел дерево, которое он долбит носом. Ты думаешь, у нашего народа идейность кончилась, ты думаешь, наш народ о сытой жизни мечтает? Это ему так только кажется, потому что он ее мало видел, а вам это кажется, потому что вы ничего другого не видели и не знаете. Ты дай ему сытую жизнь, народу нашему т. е., он тебя от скуки зарежет. Ты ему цель жизни дай, чтобы дальше солнца лежала, он тебе вселенную наизнанку вывернет. Ему сытая жизнь нужна только как средство на пути к высшей цели, а без высшей цели он – зверь или пьяница, – одно из двух выбирай или, хочешь, вместе бери.

Если бог у вас есть, то где ваша идея, которую вы народу дадите? После сытой жизни без греха на тот свет уйти в вечное царство «транс-цен-дент-ного бытия», которое рай называется? Для чего ж тогда нужно было оттуда сбегать? Что ж получается: вся история человечества – сплошное недоразумение, абсолютный грех и наказание божие, человечество ход в истории роет слепым кротом? Зачем мы к Смерти в гости ходили? Отвечай немедленно! Если ты мне хочешь бога во всей красе показать, тогда ты мне и дьявола докажи. Я не приму бога без дьявола, иначе твой бог хуже дьявола. У тебя хватило ума доказать присутствие бога, тогда докажи мне отсутствие дьявола, которое хуже наличия бога. А иначе нам не о чем с тобой разговаривать и ученых твоих доказательств равнодушного бога я на дух выносить не могу и тебя сейчас, теоретик, со сцены смету вместе с богом…

Вы, может быть, удивитесь, откуда в простом шахтере завелись далекие мысли о Разуме и Материи, но я и сам до сих пор не пойму, откуда из меня что взялось, какое-то вдохновение нашло отрицать ученого бога. Потом оказалось, действительно, сам бог толкнул меня на свое отрицание – он мне признался, я потом его спрашивал, – так же как прошлый раз на защиту себя от поголовного атеизма. Черт бы понял этого бога!

Ух, дал я им жару обоим, – и богу и лекторишке, – похлеще, чем в первый раз. Бог знает, что бы еще такое я мог им сказать, сейчас, без вдохновения т. е., я могу об этом только догадываться. Я штормовым напором простого ума все его хитроумные конструкции по элементам разнес. Против лома нет приема, железо ловкость не уважает. Чудо мое четырехглазое совсем растерялось, но виду никак не показывает, бегающий испуг живых глаз под стеклянными прячет. Но я-то вижу, как они под покровом стекла мечутся из угла в угол, будто серые мыши перед царственной кошкой. Внешне он весь спокоен и собран, но я-то вижу, что вот-вот как в прошлый раз, разразится многоэтажными матами, которым бог его не учил, как и основоположники научного коммунизма. Но сейчас мне не дали довести его до кондиции. «Уберите от меня этого психа! – закричал он чуть раньше времени, – иначе я отказываюсь вести просветительскую работу в массах».

В городах-то, говорят, уже начали забывать, что такое есть ДНД (добровольная народная дружина): для занятых людей оно было потерей времени, для вторых – легкий моцион по вечернему городу, для третьих – лишней удачей скрыться от глаз жены. А наши сельские народные добровольцы еще держатся крепко – тут они как бы при деле и власти ощущают значение своей персоны, дома же один на один со своей персоной боятся долго задерживаться – неровен час сопьешься в такой компании. И потому они, порождения атеизма, предпочитают здесь, в общественном месте, бога от хулиганов оберегать, чем пустую душу с ним наедине оставлять.

Так вот, смотрю, подступают ко мне по одному на каждую сторону два ископаемых представителя вымирающего времени и при том самым решительным образом думают, что я сейчас в их почетном карауле проследую до дверей, как теленок на бойню. Но я им в раз всю почетную торжественность поломал: как засветил одному между глаз прямо в челюсть, так он себя потерял, но свалился не сразу, а шарил руками по воздуху, будто искал себя. Но второй питекантроп здоровый троглодит оказался, – как засветил мне по портрету в ответ за товарища, который был у меня в то время на месте лица (портрет – на лице, не товарищ, конечно, товарищ еще с колен не поднялся, на лицо он мне чуть позже уселся), так глаза мои брызнули синим пламенем.

Доказать-то я им доказал отсутствие в мире бога и человека, но сидит же ведь кто-то во мне, – молча сам себе думаю, – который страдает бессмыслием и ненужностью никому, которому все не так и больше всех надо. Он больше меня, может быть, знает, что где-нибудь да должны быть цель и значение, и свое требует, будто ими одними только питается. Он, наверное, знает то место, где все люди – братья, и переживает мое одиночество на земле как неизбежность для человека. Вот и в четырехглазом где-нибудь человек прячется, ведь не что-нибудь, человек из него в прошлый раз меня матом покрыл, сам бы он ни за что не решился, и нематериалистическую сентенцию выдал помимо воли оратора.

Заела меня не на шутку злоба против ученого лекторишки, – на него самого, не человека, живущего в нем, хотя, конечно, трудно сказать, который из них он есть сам. Ах ты, думаю, умник ты четырехглазый, химера ты двухголовая: значит, когда партии-правительству бог не с руки, так и ты его не имеешь, а как общественное колесо в другую сторону завертелось, так и тебе откуда ни возьмись бог явился. И тогда я вбил себе в голову тугую мысль вместо гвоздя – самому дойти до того места, где бог живет и посмотреть, дома он или нет его. В церковь со своим умом не пойдешь, туда с общими молитвами ходят. Найдешь ли ты бога в молитве или ту силу внушения, которая вместо бога в церкви живет? У меня чувства и мысли одной веревочкой связаны, вижу я: не смогу вслепую, без знания, богу поверить. Остается один путь – философия.

И пошел я искать то место, где философия продается всем желающим с ней познакомиться. Так синеглазым в книжный мир и ввалился. А с полок на меня вместо вечных истин уставились голые бабы с мужиками и без, выставив мне навстречу окорока, как в магазине продовольственного потребления, готовые продаться первому встречному, который сможет их оплатить.

Ничего себе, думаю, свершилась духовная революция, о которой так долго говорили диссиденты, правозащитники и демократы всех мастей и народов! Широко продажные книги в храме вечных истин устроили публичный дом под видом свободы, независимости и прав человека. Когда-то в «бездуховные» времена, замирая сердцем, я ходил сюда с чувством страха и благоговения. Рядом с этой ассамблеей мысли, чувства и духа я уничтожался в песчинку и люди, родившие их, мне казались богами. Я с ужасом ощущал величие человеческой мысли, разлитой в атмосфере книжного мира. Я знал, но не верил, то книги могут изготовляться на механически мертвых станках, как обыкновенные вещи, мне казалось, они рождаются живыми, как дети и как дети несут в себе нераскрытые тайны.

И вот сейчас, после всевластия «бездуховной» материи, смотрят на меня временные существа – голые бабы вместо запрещенных мыслителей. Их различные части тела навязчиво-нагло плывут мне в глаза задом и передом, меняя размеры и позы. Я отмахнулся от публичного призрака свободы и демократии, рассмотрел в конце магазина вечные истины, загнанные в дальний угол голыми бабами, и продефилировал к ним с высоко поднятыми синяками.

Баб на полке мой поступок удивил чрезвычайно: казалось бы, свой в доску парень, ни разу в жизни не поднявшийся выше баб и бутылки, прошел, не глядя, мимо их порнографии к забытым в углу вечным истинам, сваленным, как мусор и хлам, подальше от глаз покупателя.

У резервации мысли и духа сидел надзиратель в виде фифочки всей расфуфыренной.

– Заверните, – ей говорю, – будьте любезны, мне в пакет всю мировую философию, какая ни есть от начала рода человеческого.

– А не будет ли Вам слишком тяжел груз сего знания? – расфуфыренная фифочка ехидно мне улыбается.

– Ничего, – говорю ей, – мы, шахтеры, народ выносливый, до дома как-нибудь дотащу – своя ноша не тянет.

Она не прекращает мне ехидных улыбок.

– Вам, – говорит, – Шопенгауэра с Гегелем в один пакет завернуть или в разных руках понесете?

– А что ж, – говорю ей, – им в одном мешке тесно будет?

– Да, – опять она мне улыбается, – боюсь, как бы они в одном мешке не подрались.

– Ну, тогда, – я ей улыбку сужаю, – не надо нам ваших Гегелей-Шопенгауров, сыпь сюда что-нибудь русское, для души.

– Ну, видимо, правда, конец света близок, как говорят, если шахтеры мировой философией занялись, – даже будто искренне она удивляется.

– А кто же, кроме шахтеров его отсрочит, – удивляюсь я как бы ее удивлению.

Поняла наконец, что я не шутки пришел с ней шутить, засуетилась, забегала и даже язвить перестала, – у них сейчас, говорят, зарплата от продажи стала зависеть. Насыпала она мне полные закрома всякой философской всячины и философский словарь подсунула, хотя я ее не просил, кое-как до дому дотащил, тяжелая все-таки оказалась наука эта, философия т. е.

С тех пор у меня обычай завелся: как получу зарплату, так непременно куплю себе какую-нибудь философию, поставлю на полку и хожу туда сюда вдоль нее, немея аж от восторга предстоящего чтения, возьму в руки, полистаю и назад на полку поставлю, но приступить к изучению накупленного себе глубоко знания никак не решаюсь, страшно мне, зачумленной крысе, припасть к первозданному источнику чистой воды, и вовсе не потому, что боюсь не понять заумных вещей, а напротив, понять то, что никогда не должно быть понято человеком, то, за что меня Смерть с малолетства преследовала. Наконец собрался с духом и засел за свои философии. Время суток подгорелой кашей задымилось у меня в голове. Оторву чугунок от книги, гляну в окно и не пойму: то ли светает мне на дворе, то ли сумерки надвигаются, то ли утро раннее невинной девушкой мне навстречу идет, то ли вечер поздний брови насупил, то ли спать ложиться, то ли на работу идти. О телесной пище совсем позабыл, трезвым духом питаюсь.

Хожу, как пьяный от той философии, ушел в себя и позабыл, что помимо моей философии есть другой мир, в котором нужно ходить на работу, есть, спать и снова идти на работу. Встречаю я как-то на улице своего бригадира. Он уже издали заметил мой ненормальный вид, идет ко мне и машет руками, раздувая огонь возмущения, будто подбрасывает дрова в костер обвинительной речи. Подошел бригадир, увидел меня, как стеклышко трезвым, без единого мазка беспробудного пьянства и обомлел – его глаза застыли на мне в испуганном удивлении, будто не меня как есть живым, а мой призрак увидели, будто меня уже тогда в живых не было. Рассмотрев меня при руках и ногах и прочих частях тела, необходимых для жизни, выражение глаз сменилось на посюстороннее и на лице его обозначилось то, что не могло сказаться словами в моем приличном рассказе.

– Ах так, – говорит, – я думал, ты в запой ушел, а ты просто так на работу не ходишь!

– Да я, – говорю, – в самом деле в запое, я теперь от философии пьяный хожу, ум мой через край изливается.

– Так ты, – говорит, – посуду подставляй, пока последнего ума не лишился. Ну, я вижу, ты ЛТП (лечебно-трудовой профилакторий для принудительного лечения от запоев и алкоголизма) не отделаешься, тебе уже значительно дальше лечиться надо.

Спасибо бригадиру, не выдал, не уволили меня по статье за прогулы, а сократили, как положено по закону. Так и жил на «выходное пособие», познавая тайны вселенной. А мне много не надо, я и есть забывал и без водки пьян своей философией.

Читаю я, значит, разные философии и никак у меня сальдо с бульдо не сходятся, концы с концами свести не могу, т. е. никак у меня всеблагого, всемилостивого, всемогущего и всеединого бога не получается, хоть с той стороны к нему подойди, хоть с этой, чувствую в боге какой-то провал, а выразить его не могу, будто провал этот не доступен словам и положительным мыслям, все мысли в провал, как в черную дыру, куда-то уходят. Да оно и, вправду сказать, ни у кого из них, у философов т. е., тоже не получается, дебет кредит не бьет. Но они, как я, не расстраиваются: такие умственные карусели закручивают, что у меня голова от их выдумок кругом идет и чуть не дымится от перегрева. И какую философскую систему ни возьми – в ней нет человека, есть только множества человеков. Любая философская система отдает предпочтение человеческому множеству, потому что множеством легко оперировать, оно безлично, множество не станет возражать, если философ сделает из него чудовище.

Нет, думаю себе мимо общепринятых мыслей, что-то здесь, в мировой философии т. е., не совсем так, не совсем как надо в ней дела обстоят, каждый на себя вселенную тянет, как лоскутное одеяло, заголяя зад оппозиции. И стал своим умом и чувством искать, где вечная собака зарыта, не веря в абсолютную правду ни одной из сторон. И что же вы думаете, нашел я труп той собаки, которую между Разумом и Материей кто-то зарыл, хотите верьте, хотите – нет! Вот посмотрите на схему моей философии, что у меня получилось.

Здесь, в этой схеме, всем место есть, – и Разуму, и Материи, и Богу, и Человеку, и низкому, и высокому, великому и ничтожному, и малому и большому, ни одно звено нельзя оборвать, не нарушив ход жизни, у всякого Якова свой резон и все идет к общей цели. Земля и небо в центре мироздания – это мифическая реальность, т. е. самая жизненная и самая реальная реальность, реальность духовного плана. Человек в центре мира, – в голове у него Разум, в чувствах – Материя, – нет места последнему злу и Смерть служит жизни, ничто не исчезает бесследно и все поправимо величием человека. Тут тебе и полярность, которая весь мир и человека из крайности в крайность бросает, тут тебе разное, тут тебе и единое, тут тебе и Смерть, тут тебе и бессмертие, тут тебе «все течет», тут тебе «все меняется», и «два раза в одну воду не войти», и здесь же из пустого в порожнее воду в ступе толкут, и быстрое время и застойная вечность, все проходит и все возвращается, ничто не вечно под луной и все стремится в Абсолютную Жизнь.

Конечно, погружение в туман индетерминизма, неопределенности т. е., борьбы двух начал мироздания, Разума и Материи, пугает отсутствием хэппи-энда, гарантированного человечеству. А что же вы хотите, философия борьбы двух предвечных начал не может быть точной наукой, тем более не существует извечной абсолютной истины как ясного света божественной свечи, на который летит человечество. Абсолютная жизненная истина есть нечто становящееся, не ясный законченный идеал добра и справедливости, а едва различимый мерцающий свет далекой звезды. Люди видят истину пойманной синицей в образе демократии и прав человека, но она журавлем взметнется в небо, оставив охотников за истинами в мертвом лесу застывших идолов Разума. Лишь новая философия России способна синтезировать оба полюса бытия в Абсолют реальной жизни, «вытянув» Смерть многогранной творческой деятельностью из ее темного онтологического логова на «свет божий». Коммунизм-либерализм – у них один и тот же «изм». Моей философии нет никакого названия, кроме философии жизни, она выше всякого «изма», никакой «изм» к ней не может прилипнуть. Всякий «изм» рвется к власти, а моя философия сама по себе, ей власть не нужна, чтобы вбивать себя силой в тугие и умные головы.

Здесь же, в этой схеме, сокрыта причина недолговечности жизни людей, она любому философу, как ладонь хироманта, расскажет, почему человек умирает, не завершив земные заботы: потому что в нем нет справедливости между плюсом и минусом, равновесия т. е., потому что в мире нет заслуженного отношения к Смерти, и она каждый раз, обижаясь, стремится уйти назад в свое логово, прихватив с собой человека. Смерть – существо ранимое, как сирота, как мать, непонятая своими детьми. Смерть – отрицательная форма существования жизни, ее антимир, она как бы отрицает человека с одной стороны, но с другой – дает ему для жизни отрицательный полюс, который живет в нем еще до рождения.

И тогда я отчетливо понял, почему в бухгалтерском учете всех философий нет равновесия жизненной правды: у них левая чаша весов справедливости порожняя ходит, они своим положительным умом отрицательной стороны увидеть не могут, они видят лишь преступления зла и ужасаются ему хуже, чем ладану черт, забыв простую народную мудрость о том, что худа без добра не бывает, – черт мало у которой из них те весы только хвостом по пути в ад задевает. Они, знай свое, с боку на бок бога ворочают, то так его повернут, то этак поставят, то передом к миру, то к обществу задом. Слушайся, бог, да успевай поворачиваться, как избушка на курьих ножках перед бабой Ягой с Иваном-царевичем, – ко мне передом к народу задом, к народу задом ко мне передом.

То бог у них от своей переполненности начинает мир из себя изливать, как чайник пар на горячей плите, – хорошо еще простой образ вовремя под мысль подвернулся, видимо, бог не дал крепче выразиться, а то бы я мог хлеще сказать, если бы речь шла не о боге, а просто о ком-то другом, – то бог как бы тут совсем ни при чем: сотворил мир – и в сторону наблюдать, что из этого выйдет. И называют они, философы т. е., тот процесс, испражняемый богом, липким и тягучим словом «эманация», т. е. получается так, что я и вы все, наверное, тоже, не более того, как испражнения переполненного бога. С одно стороны, оно так, мы бываем на это дело похожи, но с другой – мы же все-таки люди, образы божие! Ведь ни один философ не скажет, что бог свои образы в виде отходов в мир выпускает, хотя из многих философий именно так оно и выходит.

Мертвецы, вампиры, вурдалаки не отбрасывают тени, они целиком из темного состоят, тень отбрасывает все живое, темную сторону своей души. И у бога живого есть своя тень, – может быть Церковь и есть его тень? Церковь называет бога живым. Но живое становится, развивается, изменяется, оно не абсолют и не стоит на месте. Куда же двигаться богу, если он всевидящий, всезнающий, всесильный, всеблагой и всемогущий? Он есть вершина совершенства. Иногда «детский вопрос» может завести в тупик и религию. Да и в любой философской системе, доказывающей или опровергающей бытие бога, «детских вопросов», как грибов в лесу после того, как прольется дождем вдохновение. Но их удивительным образом замечать не хотят. Я бы сказал, их не позволяют заметить те высшие силы, что диктуют философам свою философию. «Детские вопросы» видит тот мыслитель, который не ангажирован ни одной из воюющих сторон диалектики. Но я не знаю таких мыслителей, может быть, вы мне назвали, если бы я был еще с вами. Но я боюсь, что и вы их не знаете. А я вам так скажу, не было и нет изначально абсолютного бога. Бог творит человека, человек творит бога. Не только человек есть образ и подобие божие, но и личностный бог формируется на основе жизненного содержания бытия человека. Бог становится, живет и изменяется вместе с миром и человеком. Даже Бог имеет множественное число, Разум, Материя и человек множественного числа не имеют. Люди – не множественное число человека, человек – единица, он сам по себе, люди – множество, толпа, в толпе человек теряет себя, если он еще не стал человеком. Вот и пойми здесь, попробуй, кто кого на свет произвел.

Вот откровенный итог всей русской религиозной философии: «внутренний итог истории есть трагедия»; «окончательное обособление духовного добра и зла»; «личность, стремящаяся к абсолютному добру, может найти полной удовлетворение только в царствие божием, после преображения мира». Отдать мир людей на растерзание злу и бежать в трансценденцию абсолютного добра. Мир трагичен и в нем царит зло. Но оно царит в этом мире и вашими молитвами в том числе, господа богословы. «После преображения мира» – кто же будет его преображать, если вы призываете к бегству из мира в идиотское состояние «вечного блаженства», бог будет делать за вас эту работу? Но тогда для чего вообще затеял он эту игру?

Происхождение зла – это страшная тайна для вас за семью печатями. Но что мешает свободным мыслителям взломать печати? Страх выпустить джина из бутылки, признать самобытность Материи-Смерти. Да пусть лучше небо упадет на землю, да лучше издеваться над богом, выворачивая его наизнанку, чем признать существование чего бы то ни было, кроме бога и Разума, там, в запредельных сферах бытия! У одного – бог создал мир и отошел от своего творения, чтобы не быть причастным ко злу этого мира. Другой – находит темную сторону в самом боге. У третьего – бог, ввергая себя в творение, оборачивается злом и трагедией, так как «нет и не может быть ничего, лежащего вне бога», – раздваивают бога, противопоставляя его себе самому. А то вдруг бог в своем творении «обнаруживает себя как творец», напрочь перепутав бога с Разумом, который пал в материальный мир, как человек в грехопадение, и находит себя там в преображенном Материей образе. А зло тем временем, помимо бога, спровадило их из собственной страны вместе с их учениями и трансцендентальными поисками «абсолютного добра», как неуспевающих учеников учитель выводит из класса.

Разум, Материя, Бог – вот три кита, на которых зиждется мир, три его бытийных основы. Борьба за власть Разума с Материей и борьба Бога с их волей к власти – вот ключ к решению всех философских головоломок. Диалектика с большой буквы, конец философским самоистезаниям. Содержание мира не разворачивается из Бога, а рождается в борьбе первоначал. Не быть ангажированным ни одной идеологией, ни религиозными догматами, подняться над их полем боя личностным живым умом и занять стратегическую высоту – вот что нужно человеку для спасения жизни и мира. Удивительное свойство ангажированного ума – ходить вокруг да около, натыкаясь лбом на очевидное, не замечая его. Не удивительно, что для русской религиозно-нравственной философии при кровавом разгуле исторического зла нерешенным остался вопрос источника его происхождения. Из моей же философии следует, что источник зла кроется в борьбе за мировое господство метафизических первоначал, Разума с Материей, и в Воле к власти как таковой. Философы от Разума рационалистическую хлестаковщину приняли за инспектора, присланного свыше, и угождали ей, как могли, изо всех своих умственных сил. Но философы застыли в «немой сцене», когда явился на землю настоящий инспектор их чиновничьего руководства умами людей.

Вы, конечно, спросите, отчего так получается, всей мировой философией не видеть того, до чего смог додуматься ты, простой шахтер без роду и племени, почему ты умнее всех оказался? А я вам скажу, здесь ум ни при чем, их умом подсознательный страх управляет, ум-теоретик существа Смерти боится и бежит от нее быстрее, чем от ладана черт (вот ведь дались мне ладан да черт, который раз сообща под язык подворачиваются! Наверное, от бедности речи, а может быть, потому что черт да ладан отдельно друг без друга не существуют). Они, философы т. е., не с ладаном черт, – незавершенность бога боятся признать, чтобы без всесильного и всеблагого пастыря-поводыря не остаться, в человека не верят и под крыло всемогущего прячутся, соглашаясь быть его испражнениями, – яви, Господи, чудо всеобщего воскрешения чад слабосильных твоих, да будь таким, каким мы тебя выдумали. Ты не можешь, как мы, быть рожденным, незавершенным и становящимся, познавая вместе с нами тайны мира сего и того, иначе нам придется встать в центре вселенной лицом к лицу с чудовищем-смертью и тет-а-тет со своей совестью и грехами.

А мне-то что Смерти бояться, Смерть – нищета и убожество, а я с этими дамами давно нашел общий язык, мне даже с ними беседовать интересно. Я взял и признал неполноту бога и укорененность человека в Небытии. Назвал Разум отцом, а Смерть – матерью, и что же вы думаете, с тех пор все философии разных народов в мою схему ложатся, как кирпичики в общую стену, и стал я из тех кирпичиков один вавилонскую башню лепить. А может быть, эти слова, идеи и мысли созрели настолько, что буквально «висели в воздухе» и падали в мое сознание, когда я под ними сидел, как пресловутое яблоко на голову Ньютона.

Выдумал я богу вместо излишка, наоборот, недостачу, пожаловал к нему, как ревизор к товароведу: хватит, мол, нам в нижнем мире перед вами, святыми, отчитываться, будьте теперь так любезны нам дать отчет – под какой прилавок вы наше счастье заныкали (пусть простят меня господа демократы, я тогда еще старыми, материалистическими, категориями с богом беседовал, сейчас, конечно, дефицита нет, покупай любой, если деньги есть. Дефицит, конечно, означает отсутствие, но советский народ очень остро ощущал его присутствие).

А, вы думаете, бог смутился, стал изворачиваться и мне взятки совать в виде дешевого счастья, благость и радость дарить? Никакого счастья я не дождался, разверз бог передо мной бездну Смерти и говорит: на, смотри, где ваше счастье зарыто, если ты такой смелый, счастье ваше за тридевять земель за семью печатями у Кощея-бессмертного прячется. Глянул я в бездну, аж дух захватило, но ничего в ней не вижу – пустота черная, да и только, а из пустоты на меня взгляд какой-то идет.

Объял меня ужас от своей философии и все волосы дыбом голосуют против нее. Взмолился я богу: господи! Кто нам приготовил такую страшную долю – золотыми и железными цепями приковаться навечно к позорному столбу Смерти?! Ведь я же знаю, что это не ты и не дьявол, кто же это тот, кто грязь, низость и смерть возвел в основание жизни?! Скука, грязь и обыденность – ты не можешь всем этим быть. А если есть, то тебя нет, не существует, ты не можешь быть обыденностью, скукой и грязью. А если ты – не грязь, то почему твой человек существует в грязи? Но бог молчит, что он может сказать, он ведь и сам, как простой грешник, молится своему богу, холодея от страха неопределенности будущего. Бух! я под ноги богу: не выдай, говорю, господи, давай наше счастье вместе будем в Смерти искать. Бог говорит: ну то-то же, остынь маленько, вознесся не в меру, поперед батьки в пекло не суйся, не зная броду, не лезь в воду. Вздохнул я свободней и легче стал привыкать к своей философии.

И до того я в богоискательстве доискался, что бога стал чувствовать, ну вот прямо, как Витька, кореша моего. Сидим бывало с ним – с богом, конечно, не с Витьком, разумеется, с Витей много не насидишь, он в последнее время сдавать начал, примет бутылочку и рога в землю, а бог ничего держится, вместе с одной емкости из строя выходим или, быть может, это я выхожу, а бог еще остается, – и так задушевно беседуем, хоть по стаканам разливай наши мысли. Иной раз у нас дружеской беседы не получается – бог упрямый, как черт, ему обязательно на своем настоять надо, спорщик отъявленный, что твой Ноздрев, в запале спора иногда и бывшее выдает за не бывшее и, конечно, наоборот, – случается с ним такая беда. Иной раз он меня так достанет, что у меня желание черт пробуждает в лик ему съездить, – настолько близко бог ко мне расположен.

Да вы не пугайтесь на такое кощунство, бог на мое желание не обижается, он ведь знает, что заслужил. Он стратегически человечество к абсолютному благу ведет, а тактически столько палок судьбы о человеческие спины сломает, что спины трещат, как сухие поленья в жаркой печи. Но что ж ему делать, несчастному, коли он со своеволием человека совладать по-другому не может. Ну поостынешь немного, успокоишься, вспомнишь, чей лик перед тобой светится: прости, господи, – только и скажешь, – черт, мол, попутал, он, наверное, до Второго Пришествия не устанет тебе каверзы строить. И что же ты, господи, до сих пор не разберешься с чертом, как следует? А может быть, вместе на одно дело работаете, а, господи? Смотри у меня, осеню крестным знамением, – начинаешь опять забываться в дружеской атмосфере.

Перетянул я, значит, бога на свою сторону и легче мне стало созерцать глупость мировой философии. Они, мировые философы т. е., чтобы преображающую силу Смерти скрыть от человечества и от себя, да чтоб, не дай бог, как бы кто ни подумал, будто всеведущий бог посредством ничтожного человека из Небытия для себя знания черпает, постановили Премудрость бога от бога отнять и Софку, плебейку, родившуюся в горнем мире через грехопадение Адамова племя, в аристократические палаты Святой Троицы – Отца, Сына и Святого Духа – на порог не пускать и не под каким предлогом не присуждать ей высшего титула четвертой сущности бога. Выгнали незаконнорожденную из Святого Семейства и назначили быть Душой Мира без мысли о том, что присудили живой душе родиться в безродности, как свежей крестьянской девке, полной жизни и чувств. Очевидное, непосредственно наблюдаемое часто являет собой обратную картину той, которую утверждает разум человека. Чувственный мир и мир разума оказались плохо сопоставимы, но какой из них действительный, а какой мнимый, кажущийся, – чувства и разум на этот вопрос отвечают по-разному. Но почему человек всегда склоняется к утверждениям разума, а чувственное восприятие считает иллюзией? Почему главенство разума над чувствами люди считают хорошим тоном? Ведь разум без чувств, что река без воды, – одно лишь сухое русло, где только ящерицы-мысли скользят в извилинах мозга, обдавая его мертвым холодом.

Они начищенный до блеска Мировой Разум возвели в Абсолют, считая глупость простым отсутствием божьего дара, опять же, не зная о том, что глупость есть противоположный полюс ума, не дающая ему дойти до последней крайности теоретической глупости. Глупость – это своего рода присутствие отсутствия, «да» в «нет» и «нет» в «да», основа многоплановой логики, где «да» и «нет» сосуществуют одновременно. Что такое «есть» и что такое «нет»? Мы лишь знаем о том, что есть, но не знаем о том, чего нет, например, о Смерти, потому что со смертью все, что было, становится «нет». Может быть, «нет» Бытия – это «есть» Небытия. Но человек, скованный положительным мышлением не в состоянии понять такое «безумие» и выдумал закон Противоречия, основной закон логики, чтобы чувствовать себя основательно в этом призрачном мире: если есть «да», то не может быть «нет», а если есть «нет», то не может быть «да». И только наш человек, слегка воодушевленный отрицательным напитком забвения, может мыслить по-своему: «при наличии отсутствия», – говорит его дальновидность, которой не писан закон Противоречия. А что это значит в самом законе Противоречия: «… если есть “нет”? Как “нет” может быть “есть”? Значит, правильно будет сказать: нет “нет”? Но тогда получается, что “нет” отсутствует, его просто нет, его с “да” сравнить невозможно, потому что нечего сравнивать, на “нет” и суда нет, – тавтология, логическая ошибка: минус на минус получается плюс. Выходит так, что “нет” все-таки есть, нет на» нет «получается “да”, если нет “нет”, значит, есть “да”, значит “да” и» нет «могут существовать одновременно? Значит, “нет” – не пустое отсутствие, оно есть каким-то скрытым отрицательным образом? Отрицая, “нет” утверждает. Я, пожалуй, остановлюсь, пока Разум не спятил, хотя из вышесказанного явно следует “наличие отсутствия”» самого Небытия. Не избежать Разуму противоречия в своих законах, пока наш человек живет и творит на планете. И пусть он засунет свой закон Противоречия себе в голову, потому что больше его засунуть Разуму некуда.

Если есть Бытие, значит, нет Небытия. По закону Противоречия они одновременно существовать не могут. Тогда зачем мы говорим «нет» о том, чего нет? Значит, оно каким-то образом должно быть?.. Стоп! Меня опять понесло издеваться над логикой Разума…

Может быть, я сам выражаюсь неясно, как настоящий философ, тогда возьмите к примеру обыкновенную женщину, в которой многоплановая логика существует чуть не с рождения, в которой «да» и «нет» не разлучаются ни на минуту. Если женщина говорит «нет», то надо быть последним дураком или, наоборот, очень умным, чтобы принять ее ответ как отрицательный… «Почему я сказала Вам “нет”, почему Вы поверили в это?»

Да разве дело в одной только женщине? Не надо быть чересчур наблюдательным, чтобы увидеть ту же самую логику в истории, в природе, в обществе, в человеке. Разве не помогает счастью несчастье? Разве бывает худо без добра? Разве не облагораживает душу страдание? Разве не существуют на одно и то же событие противоположные взгляды? Разве не превращают освободителей в оккупантов, а оккупантов в освободителей? Но ум, неподвижная сволочь, твердит, как «Отче наш», свой предмет и ни с места: если есть «да», то нет «нет», а если есть «нет», то нет «да», и никакого «наличия отсутствия» быть не может, – говорит раздраженный Разум, не замечая своего утверждения присутствия пустоты в «есть» нет», сказанного вскользь, как бы в условности языковой формы. И логику-дуру настигнет проруха, но держит вас в страхе та немощь беззубая, а Разум, оседлав эту клячу, мнит себя рыцарем на белом коне.

Разум и глупость, какой глупец может сопоставлять два противоположных понятия? Но какие самые умные ученые теории и философские системы, короткие суждения и большие трактаты не отвергались последующими учениями и не опровергались самой жизнью, какой ученый, философ, политик в конечном счете своей неутомимой деятельности остался без греха глупости? – пусть первый бросит в меня камень за то «глупейшее» утверждение, что Глупость есть обратная сторона начищенного до блеска умного Разума. «Глупейшие» утверждения часто оказываются ближе жизни, чем самые разумные доводы. Глупость – неиссякаемый источник многообразия и развития жизни. Не Глупость опасна для жизни, но Пошлость – содержанка-любовница престарелого, выжившего из живого ума рассудочно-рационального Разума. Не «красота спасет мир», а красоту нужно спасать от рекламного опошления расчетливым Разумом. Красота, как и Пошлость, сделалась содержанкой богатого, – конечно же, мыслями, – Разума-двоеженца. Пошлость людская не ведает срама – во всех салонах приятная дама. Таланты, умники, гении рождаются за счет народных масс, опускающихся в недра Небытия, чтобы почерпнуть там новое содержание, за счет страдания и неустроенности простых людей, над которыми они потом возвышаются. В «глупой» российской деревне хранится жизнь от мертвящего влияния бездушной цивилизации.

Я вам уже рассказывал про отрицательную пустоту, которая стережет человека, как зверь неизвестной породы, но вам не мешает еще раз послушать, она стоит того, вы мне поверьте, я ее отсюда лучше вижу, чем вы оттуда. У вас теплота жизни размягчает крепость ума, и он плывет в ваших мозгах мутным потоком, а мое сознание, наоборот, кристаллизуется ясно и просто, как твердый лед из чистой воды. Пустота пустоте – огромная разница. Вот возьмите за образец пустоту простой ямы. Пустота ямы стоит в одном месте пространства неподвижной ловушкой и терпеливо ждет вас, не производя ни малейшего движения к действию, если вы, сам ротозей, случайно в нее попадете, то пенять вам здесь не на кого.

Смерть же – пустота не простая, она пустота действующая и ловящая, пустота в пустоте, так сказать. Пустота Смерти сама норовит к вашим ногам подкатиться, она не станет вас дожидаться, когда вы сподобитесь к ней заглянуть, она делает случай строгим законом судьбы, скрывающимся в двойной пустоте, согласно которому вы идете своим путем в ее костлявые руки. Мы под гипнозом пустоты идем к ней в пасть, как мышь к удаву. А с вашим, господа, однобоким умом из ямы Смерти не выбраться, ум видит только пустоту простой ямы и слепо ведет человечество в безвозвратность второй пустоты, ему никогда не открыть второй план бытия, где случайность является законом судьбы.

Человек всю жизнь боится чего-то не совершить и не совершает, и не стремится к совершению, будто оно и не хочет, чтобы он его совершил или вообще свершиться не хочет. Человек предпочитает оставаться неосуществленной возможностью, чем тратить силы и жизнь на осуществление этой возможности, поэтому и возможное воспринимается как невозможное, и то невозможное, невоплощенное, неосуществленное, которое не пустили в жизнь, само отказывается от человека и сам человек становится невозможным для вечной жизни.

Вы, господа, своим умом такую смерть на земле расплодили, какой раньше не видано было. Наша, глупая, Смерть, только поверху людей размашисто косит, не трогая их корней в черной тайне земли, а ваша, умная, смерть, как аккуратная баба, каждую травинку с корнем из жизни выпалывает. Наша, черная, Смерть никогда человека до конца не убьет, а белая, ваша, навсегда ликвидирует человека, не оставляя надежды на его возрождение.

Оставьте, господа, ваши теории, изучайте философию в популярном учебнике моей «серой» жизни! Тут вам будет и тезис, и антитезис и завершающий синтез со смертельным исходом, унесший меня на новый виток восхождения. Есть где разгуляться сложности вашего разума по простому полю моего бытия. Вы, наверное, думали, что простота, так себе, – недоразвитый примитив, недоносок божьего дара и к сложности ума причастна лишь одной стороной – стремлением во что бы то ни стало ее упразднить. Ан, нет, господа хорошие, простота есть плодородная почва для взращивания живого ума. Видимо, я недаром раньше сказал о простоте в основании сложности, не всякий гусь свинье не товарищ и всякая медаль имеет обратную сторону. И жизнь моя шла тройным путем, как философы этого требуют: сложность врожденного разума не понимала простоту обыденной жизни, но они упорно шли навстречу друг другу, ломая преграды, как темная река взламывает лед на пути к теплому свету, пока не встретились обе в «Рассказе покойника».

Простота – не простое отсутствие сложности, это стержень простоты, на который нанизан весь мир. Это онтологическая категория, я бы сказал, но не Разума, а Материи. Простота как форма онтологического бытия Праматерии, предсуществующее начало. Простота как диалектическая противоположность сложности мироздания. Тайна простоты велика есть, она несопоставима с тайной сложности, простота непознаваема из-за своей простоты. Чем глубже наука постигает мир, тем более рассеивается сложность и обнажается простота. Сложность Разума сводится к простоте Материи. Сложность познаваема, простота ускользает от положительного мышления именно за счет своей простоты, она отзывается лишь на зов интуиции, обозначая свое наличие лишь тому, чьи мозги еще не увязли в паутине Разума. Простота Материи вышла из Ничто, она также неуловима Разумом, как и ее основа. Простота – основа бытия. Так что родовитость, аристократизм и элитность снобов – эфемерность и блеф рядом с простотой народа. Не постичь простоту однобоким мышлением, здесь нужен синтез Разума и Материи. Гениальное все просто – что для гениев от Разума это выражение? Фигура речи, не более того. Для них как тьма – лишь отсутствие света, так и простота – лишь отсутствие сложности.

Люди верят в существование бога как бестелесный идеальный субъект, философы и ученые верят в онтологическое бытие Разума как изначальной идеальной субстанции, идеальной основы мира. Но никто не верит в невещественное существование идеальной Материи, Праматерии, Первоматерии, даже после того, как она явила свой лик в пролетарской революции, привнесла в плоский мир Разума свою идеологию, обнаученную идеей материализма. Вот ведь когда частица и античастица при столкновении аннигилируют, т. е. убивают друг друга, Материя становится «чистой» энергией без носителя, без вещества т. е. Почему же Разум может быть «чистым» и подвергаться «критике», а Материя – нет, про нее – ни слова, ее просто нет? Потому как издревле повелось, что аристократия, элита – это Разум, а народ, плебеи, чернь, пролетарии – это Материя. Материя – субстрат, подстилка, материал, глина, из которых идеи-скульпторы Разума творят вещественный мир. Поэтому ум, лицемерная шлюха, двуличная сволочь, прощелыга, проходимец и вор, карьерист, недоносок и выкидыш из тайного чрева вселенной, говорит, что Материи нет, она не существует как субстанция в идеальном лоне мироздания, чтобы внушать нам, безродным, свои выгоды, выдавая их за народные ценности. Его предвыборные обещания – речи с трибун, газет, телеэкранов, не смогут завесить лапшой ваши уши, когда вы узнаете, что Материя есть, вы – дети Материи, вышедшей из Ничто, в вас тайна спит, а в либеральном уме одни выгоды.

Терпеть не могу, когда всякая «элитная» чернь народ простым называет. «Простой, поди у кобылы постой», – говорила моя покойная бабка. Я ведь тоже считал себя «простым» порождением народных масс, низшей кастой в каком-то роде. Ученые казались мне людьми, наделенными особым даром, складом ума. Наверное, я уже тогда интуитивно боялся Разума и чувствовал к нему отчуждение или Разум ко мне. Врачи мне казались людьми особой породы, которые не боятся ответственности за жизнь и здоровье людей. Потом я, разумеется понял, почему они не боятся ответственности, потому что не несут никакой ответственности. И среди ученых я потом встретил не мало дураков, дураков от Разума.

Я ведь тоже так думал, что философия – нечто запредельно сложное, не для средних умов, как говорится в народе, что философом надо родиться, тем более, что философы любят подчеркнуть свою исключительность разными страшными надуманными терминами, которые легко переводятся на простой человеческий язык. Оказалось, философией нужно увлечься, не боятся ее и ее жрецов-хранителей, думать самостоятельно, и она перед вами откроет все свои тайны, и этого мира и запредельного. Я человека уходит корнями в Ничто. Если человек не наполняет свое Я содержанием, оно, пустое, засасывает человека в Ничто, вовлекая в себя и окружающих его людей. И если это воронка вождя, политика, лидера, то засосать в Небытие она может огромные массы. Так что, люди, наполняйте себя содержанием, чтобы в вас не открылся кратер в Ничто, откуда изливается лава обид, жажды власти, алчности и самолюбия. И тогда шоу-бизнес не сможет наживать себе состояния на бездарной пошлости своего «искусства», и св. отцы к богу поближе станут, если торговля освященным валовым продуктом и ритуальными услугами не так бойко пойдет.

Многое открылось моему сердцу, больше, чем моему разуму. Но чем оно было таким, мое сердце, чтобы уму философских школ, ученым званиям и степеням навязывать бредовые мысли? Поэтому я обращаюсь к вам, «простые» люди, которые еще не утратили способность верить в чудесное. Не каждому гадкому утенку суждено стать прекрасным лебедем, но всякий гадкий утенок мог бы им стать. Да и сам я не использовал эту возможность, вот такую посильную помощь я богу оказал в деле борьбы с борцами за власть и Волей к власти, – еще одну грешную душу от земли отпустил, дезертировал, можно сказать. Но вы, «простые» добрые люди, если до кого из вас дойдет мое откровение, не унывайте. Ведь даже христианская религия, для которой земля – лишь исправительно-трудовая колония перед вечной жизнью в аду и в раю, и для нее уныние – самый тяжкий грех, после гордыни, может быть.

Люди вам не точки поверхности единого шара, одинаково удаленные от центрального бога, каждая судьба имеет свой радиус, чем дальше удаляясь от центра, тем больше расширяя вселенную, проторяет для бога пути продвижения к цели, загадочные, далекие и страшные в своей новизне, не те, что натоптали святые густой толпой у подножия центра. Для бога святой, что выстрел по воробью, сидящему рядом не ветке, что оборвавшийся крик, не родивший дальнего эха, что камень поперек реки, загородивший течение жизни, что удар мимо цели, что цветочки без ягодок, что любовь без зачатия, что мысли без дела, что сердце без жизни, что слово, сказанное мимо души в белый свет, как в копеечку. Когда же падший человек из глубины преисподней свой взор обращает на бога, он обратным взглядом-любовью проникает огромные просторы загадочной тьмы, значительно большие, чем видят святые, соседствуя с богом в одной коммуналке…

И этот простой, как веревка, вопрос взаимосвязи бога, святых и грешников узлом завязался вокруг моей шеи. Недолго длилась наша с Богом идиллия. От какого-то недомыслия и недосказанности завелся во мне червь сомнения: кажется мне, бог от меня какую-то заднюю мысль в себе прячет и не хочет до конца мне душу свою открыть. Стал я вдруг задумываться и подозревать что-то нечистое в наших отношениях с богом. Мысли одна страшнее другой показывались мне на глаза, как тараканы из-под разных предметов. Я их гнал, бил и давил, как насекомых, но они ускользали так же неуловимо, как тараканы за печку, являясь опять посреди контекста философских раздумий и просто так, между прочим, самым наглым и неожиданным образом. Придут, встанут и удивляются на конструкцию моей философии, как практический чиновник инженеру-энтузиасту перед его проектом моста. Он аплодирует инженеру, жмет ему руку, поздравляет его и ставит резолюцию – «отказать», зная, что фантастический мост никогда не будет построен между двумя берегами. Или как народ, пришедший на митинг, перед воодушевленным оратором. «Ну, силен парень, ну, голова», – говорит восхищенный народ, цокает языками, покачивает головой, как китайский болванчик, мудрый от жизни, и расходится себе потихоньку исполнять обычные нужды в простоте и обыденности текущего по земле бытия.

И стал стелиться между нами туман неловкости и недоверия. Стали мы с богом пикироваться и беседовать на разные голоса. И стал мне Бог являться с большой буквы: извольте, мол, уважаемый человек, со старшими относительно Вас по чину и возрасту обращаться на Вы, а фамильярности ваши оставьте, потому как Я вам Бог, а не кореш какой-нибудь. Но и Я ему не сдаюсь, задираю голову кверху, вытягиваюсь и расту в своем собственном мнении и мое личное Я вырастает в моих же глазах чуть не в лошадь и мало не пускается рысью от избытка гордости чувств.

Я ему говорю: – Твои святые несут Твой Крест, как коммунисты переходящее красное знамя. А Он мне в ответ: – Красное Знамя – тоже мой крест. Я Ему: – придавили нас Твои Кресты, так что человека под ними не видно. А Он мне в ответ: – по-другому человек не может стать Человеком. Вот и попробуй с Ним спорить, ни на шаг от своего не отступится. Мне с женой было легче отношения выяснять, чем с Ним, Господом Богом. Это вам не наши политики, которые от своих грехов отрекаются, как несмышленные матери от случайных детей. Черт, тот хоть Креста опасается, а Бога и Красным Знаменем не напугаешь: «Красное Знамя – тоже Мой Крест». Красное Знамя – тоже Его Крест, только украденный чертом. А может быть, подаренный, а, Господи? Ты, Господи, даешь жизнь человеку не как награду с небес, а как Крест, который пронести должен каждый, и каждый не знает, зачем несет.