Читать книгу Квадратный треугольник - Василий Колин - Страница 3

1

После того, как Верховный Суд СССР не удовлетворил кассационную жалобу, оставив приговор без изменения, шансы у заключённого № 1132 уменьшились до размеров чёрной точки на белёном известью потолке.

«Теперь вся надежда на помилование, – думал осужденный, лёжа на узкой железной кровати, намертво привинченной к цементному полу одиночной камеры. – Может, повезёт, и заменят вышак на пятнашку? Да, что мелочиться, пусть не пятнадцать, а двадцать пять лет любого лагерного режима – лишь бы жить… жить, жить…» При этом чёрная точка на потолке, в которую 1132-й, оцепенев, мог смотреть часами, также словно оживала, то увеличиваясь в размерах, то, напротив, суживаясь почти до исчезновения.

За эти, промелькнувшие, будто один миг, тягучие и страшные месяцы ожидания он не раз прокручивал в голове сцены своего уничтожения, и сколько ни гнал прочь видения, они настойчиво лезли и днём и, тем более, ночью.

Вообще, всё, что касалось насильственного ухода из жизни, будь то уголовное убийство или судебное возмездие, вызывало в нём какое-то нездоровое, лихорадочное любопытство. Он пытался силой воображения постичь те чувства, которые испытывает уходящий в никуда физически здоровый человек. Вот, представлялось ему, выводят его на рассвете в какой-нибудь дальний глухой тюремный дворик, ставят спиной к испещрённой пулями кирпичной стене, и конвойные начинают целиться в его обмирающее от страха сердце, а он не хочет умирать, пытается что-то сказать в своё оправдание, но дружный залп винтовок глушит слова и обрывает связь с голубым небом, ярким солнцем и всем тем, что было ему дорого и свято. Тут подступала к горлу тошнота, начиналось головокружение, и заключённый № 1132 проваливался в пустоту, где не было ни времени, ни пространства.

Именно так ему виделась собственная смерть – ни времени, ни пространства.

Однажды Виктор Семёнович Абакумов – член Комиссии по подготовке обвинительных материалов и руководству работой советских представителей в Международном военном трибунале по делу главных немецких военных преступников – поручил ему отредактировать секретный отчёт о том, как в 1946 году в Нюрнбергской тюрьме были казнены гитлеровские офицеры, причастные к актам массового уничтожения военнопленных и мирных жителей. Читая проштампованные страницы, он явственно видел в глубине залитого электрическим светом тюремного сада небольшой одноэтажный домик, специально оборудованный для умерщвления людей: внутри, напротив входа, – три механизированные виселицы тёмно-зелёного цвета (одна запасная, на всякий случай), высокое основание эшафота укрыто армейским брезентом, под виселицами – двустворчатые люки, куда палач нажатием рычага должен сбросить трупы казнённых; один из углов домика тоже отгорожен брезентовой ширмой – сюда будут приносить мертвецов… Подробное описание поставленного на конвейер убийства завораживало, жуткие картины проплывали передним кадрами кинохроники. Невозможно было оторваться от папки с пожелтевшими листками…

В той, прошлой, жизни у 1132-го был приятель-медик, который рассказывал, что смерть при повешении наступает через 4–5 минут после сдавливания шеи от паралича дыхательного центра, но сердечная деятельность в уже бездыханном теле продолжается ещё некоторое время. Получается, что казнённых скидывали в яму полуживыми? 1132-й просто не находил места, представляя себя с петлёй на шее. Нет! Всё-таки лучше пулю в лоб! И снова в воспалённом мозгу вставали яркие картины казни…

Восстанавливая в памяти документы, прочитанные лет пять тому назад, 1132-й додумался до того, что начал сопереживать убитым по приговору немцам. Теперь они воспринимались не фашистами, а обыкновенными гражданами, понимавшими, что их убивают, и от этого ещё острее ощущавшими вкус жизни. Куда-то на второй план отошло, что приговорённые были гнусными извергами, загубившими миллионы ни в чём не повинных душ. В своём нынешнем положении он видел в них таких же обречённых на уничтожение, как и он сам, собратьев по несчастью.

Военнослужащий армии США, бесстрастно приводивший те приговоры в исполнение, не был палачом по профессии, а следовал Уставу и присяге.

Кто будет убивать его, 1132-го?

2

Майор МТБ Иван Петрович Ягго был профессиональным палачом во втором поколении.

Его отец, Петр Янович Ягго, трудившийся уборщиком территории Петроградского завода «Русский Рено», сумел, благодаря случаю, сделать головокружительную революционную карьеру. Именно ему, вместе с несколькими товарищами, выпала честь 6 июля 1917 года охранять Ленина, когда тот, разыскиваемый контрразведкой Временного правительства, тайно прибыл на Сампсониевский проспект на совещание членов ЦК РСДРП. Завод в этот день не работал, однако почти полторы тысячи пролетариев, поделённые на боевые дружины, готовились к перевороту и под руководством большевиков изучали науку убивать. Скрывающегося партийного лидера закрыли в бывшей сторожке – бревенчатой комнатке с одним окном. Несколько вооружённых красногвардейцев караулили снаружи, а Петр Янович, сунув браунинг в карман грязных штанов, находился рядом с вождём, отдававшим из сторожки приказы соратникам.

В дальнейшем Ильича на автомобиле перевезли в дом № 92/1, что у железнодорожного Финляндского моста на углу Сердобольской улицы. И опять старший Ягго сопровождал Ленина. Тогда он и попался несколько раз на глаза члену Петросовета Натану Калмановичу Ашкенази, который, став свидетелем инцидента с патрулём, произошедшим позднее, отметил в Ягго тупую готовность стрелять по приказу в кого угодно, хоть в родную мать.

Чтобы собрать Центральный Комитет, Ашкенази надо было срочно попасть в Таврический дворец к секретарю ЦК Елене Дмитриевне Стасовой – только она знала местонахождение всех заговорщиков. Однако его автомобиль неоднократно задерживался заставами. По дороге через Литейный мост мимо юнкерского училища на Лесном проспекте из подворотни неожиданно вынырнули два безусых юнкера с трёхлинейками за плечами. Остановив авто, они потребовали предъявить документы – мальчишки словно играли в войну. Пропуск, выданный штабом Петроградского военного округа, как и сам автомобиль, принадлежащий директору завода «Русский Рено» французу Ванья, вопросов не вызвали, но внешность одного из большевистских подпольщиков показалась юнкерам подозрительной. Вчерашние гимназисты отступили в сторонку и начали о чём-то по-детски шептаться. В это время Петр Ягго выпрыгнул из машины, выдернул у одного из парнишек винтовку с примкнутым к ней штыком и, не давая юнкерам опомниться, хладнокровно вонзил узкое гранёное лезвие в живот одному из патрульных. Второй, пятясь от испуга, споткнулся и упал навзничь. Петр Янович, с леденящей ухмылкой следя за мучениями юноши, начал методично протыкать ему грудь и шею, говоря незлобно:

– Уж я тебе, дурачку, сопли-то вытеру, вытеру сопли-то, вытеру.

Затем отбросил винтовку в сторону, как ни в чём не бывало, вскочил на подножку, и беспартийный шофёр Алексей Москвитин рванул с места преступления сразу на второй скорости, оставляя позади синие клубы выхлопных газов и умирающих на безлюдной мостовой петроградских мальчиков.

После октябрьского переворота о Петре Яновиче Ягго вспомнили – революция нуждалась в таких людях – и направили в ВЧК под крыло Артура Христиановича Артузова, громившего контрреволюцию в северных губерниях. Через руки Петра Яновича под хруст перебитых ключиц и выдернутых пыточными крючьями рёбер проследовали к праотцам многие видные и уважаемые граждане Архангельска и Вологды.

Уже в 1919 году в коридорах ОГПУ о Ягго старались упоминать вполголоса, его имя наводило страх не только на арестованных, но и на работавших с ним бок о бок чекистов. Во время Кронштадтского мятежа 1921 года (тогда к смертной казни приговорили 2100 революционно настроенных моряков) Петр Янович заложил исток коллективного уничтожения людей – что было ещё неслыханно в практике правоохранительных органов Советов. Позже, по рекомендации комиссара госбезопасности Гершеля Гершелевича Иегуды, которому покровительствовал сам Дзержинский, заплечных дел мастера перевели на постоянную работу в Исполнительную тюрьму, возникшую после октябрьского переворота на месте мужского монастыря. Там он вырос из обыкновенного надзирателя в офицера по особым поручениям (так официально числились в тюремных штатных расписаниях палачи), а впоследствии, перед выходом на пенсию, несмотря на трёхклассное образование, ему присвоили полковничье звание и утвердили на должности начальника той самой тюрьмы.

Новая власть заменила двенадцатиклассное гимназическое обучение шестиклассным, а шестилетнее высшее – на трёхлетнее, изъяв из учебных программ логику, философию и другие классические науки. Образование перестало играть роль в продвижении по карьерной лестнице. Больше ценились правильное классовое происхождение и безоговорочная вера в марксизм-ленинизм, в эту новую религию в стране с тысячелетней историей православия. Управлять государством, опутанным паутиной концентрационных лагерей, по твёрдому убеждению Ленина, вполне могла и кухарка.

Накануне трагической гибели певца революции Владимира Владимировича Маяковского, а именно ранним утром 14 апреля 1930 года, зловещую фигуру Ягго видели у дома Стахеева, где поэт снимал меблированные комнаты. Хотя достоверно свидетельствовать об этом эпизоде очевидцы отказывались наотрез, потому как стоило только дворнику соседнего квартала хлебнуть лишнего и завести с жильцом из мансарды задушевный разговор, оный дворник той же ночью исчез самым загадочным образом в неизвестном направлении.

В трудные для страны годы массовых репрессий, в результате которых были приговорены к расстрелу сотни виднейших участников революции и Гражданской войны, красного ката берегли, составляя щадящий график казней с учётом выходных товарища Ягго.

И, конечно же, индустрия смерти не миновала и Гершеля Гершелевича. Поговаривали, что сам Сталин увлекался его красавицей женой – рыжеволосой Суламифью. Она же, в пику Хозяину, завела публичный роман с комбригом Валерием Чкаловым и тем самым обрекла прославленного лётчика на героическую гибель.

В тридцать восьмом нарком Ежов кинул Гершеля Гершелевича к ногам Петра Яновича. Видя, что Иегуда, поставленный на колени со связанными за спиной руками, не сопротивляется, тот ласково поддержал вчерашнего шефа, целясь ему в затылок:

– Не извольте сумлеваться, товарисч, исполним, как в луччих переспективах – исчо и не обижался никто.

Сам начальник Главного Управления тюрем НКВД СССР Шимон Аперт, наслышанный о доблестных подвигах подчинённого Ягго, несколько раз лично наблюдал отлаженную до мелочей работу Петра Яновича. Позже, в 1937–1938 годах, когда суды и «тройки» не справлялись с «напряжённой» работой, Председатель Совета Народных Комиссаров Вячеслав Молотов вспомнит ягговский опыт и, с целью ускорения и упрощения «процесса», предложит Сталину не разбираться с каждым обвиняемым отдельно, а судить и расстреливать списками.

Участие в давней кронштадтской кровавой акции дало Петру Яновичу право указывать по пьянке какому-нибудь «оппоненту» его законное место в жизни, говоря глухо, но чётко:

– Революция и не таких пачками к стенке ставила, а тебя шлёпнуть – одно удовольствие!

За нелёгкий свой труд Петр Янович был удостоен ордена «Знак Почёта», награждён орденом Ленина, а позднее и медалью «За оборону Москвы».

Выйдя в конце сороковых на пенсию, легендарный палач, как ветеран Коммунистической партии, пользовался всеми льготами, вырванными пролетарской властью у трудового народа. Здоровье его сильно пошатнулось: на фоне хронического алкоголизма у старика развился кардиосклероз; из-за того, что на протяжении многих лет ему приходилось вдыхать насыщенный парами человеческой крови воздух, смешанный с папиросным дымом и пороховыми газами, у него прогрессировала эмфизема лёгких; а от бесконечных револьверных выстрелов ветеран оглох на правое ухо. В спец-поликлинике, где немощный истязатель обследовался и лечился, с ним обходились уважительно, принимая тщедушного дедушку в юфтевых сапожках и старомодных круглых очках то за агронома, то за врача, а то и за сельского учителя, непонятно, каким образом получившим от государства неслыханные привилегии.

Своему единственному сыну Ивану отец предоставил немалую протекцию, и отпрыск, оправдав ожидания, оказался достойным продолжателем жуткого ремесла. На радость родителю Иван Петрович, окончив семь классов и проработав недолго тюремным вахтёром, пожелал стать начальником бюро пропусков. Уже тогда во взгляде больших выпуклых глаз Ягго-младшего, обычно бесцветных, но иногда гневно наливавшихся кровью, проглядывало что-то жестокое и преступное. Подчинённые старались не встречаться с его взглядом, отворачиваясь при разговоре или покорно опуская перед Ягго голову.

Продолжая отцовские традиции, Иван Петрович вскоре сделался офицером по особым поручениям и в самом начале Великой Отечественной удачно откосил от фронта, получив бронь. Он тоже много пил, пьяный – бахвалился, рассказывая собутыльникам всякую ерунду о своих несуществующих успехах среди женщин; от него всегда дурно пахло луком и одеколоном Московской парфюмерно-мыловаренной фабрики «Новая заря». Одеколон, несмотря на дефицит, выдавали ему по аттестату чуть ли ни вёдрами, чтобы заглушить приторный и стойкий запах человеческой крови.

Даже собаки при встрече с палачом, почуяв неладное, не смели близко подходить и облаивали страшного человека на почтительном расстоянии.

3

Суд над 1132-м состоялся в первых числах ноября, почти сразу после XIX съезда КПСС и накануне 35-й годовщины Октябрьской революции. В надежде на хоть какие-то послабления, связанные со знаменательными датами, 1132-й, находясь в СИЗО, куда аккуратно поступали центральные газеты «Правда» и «Известия», внимательно изучал и речь Сталина на заключительном заседании, и доклад Маленкова, и другие материалы, но ничего хорошего для себя не нашёл.

Самой продолжительной оказалась речь Берии, в которой Лаврентий Павлович, адресуясь к величию «отца всех народов», тем не менее, поставил партию впереди Сталина: «Вдохновителем и организатором великих побед советского народа была Коммунистическая партия, руководимая товарищем Сталиным». Подразумевалось, что думающие люди были прекрасно осведомлены, кому на самом деле принадлежит основная заслуга в победе над фашистской Германией.

Только такой личности, как Лаврентий Павлович Берия, оказалось под силу организовать в сорок первом эвакуацию промышленности Советского Союза подальше от всех границ. Около трёх тысяч предприятий и более пятнадцати миллионов специалистов в кратчайшие сроки были передислоцированы из районов боевых действий, и фронт стал получать высококачественные танки и самолеты, пушки и боеприпасы в тех количествах, которые позволили переломить ход войны и сорвать гитлеровский блицкриг.

К концу 1942 года советская военная промышленность превзошла германскую почти по всем показателям.

Всё объяснялось просто: в конце тридцатых годов под контролем НКВД и по личной инициативе Лаврентия Павловича на Урале, в Сибири, в Казахстане и других недоступных потенциальному врагу местностях заключёнными ГУЛага возводились заводы-дублёры: корпуса, коммуникации, инфраструктура. Таким образом, многие эвакуированные предприятия монтировались не на пустом месте, хотя было немало случаев, когда приходилось запускать станки прямо под открытым небом. Но в реалиях военного времени и это считалось огромным достижением.

Гитлер и его стратеги не учли подобного обстоятельства и решили, что, уничтожив концентрированным ударом советскую экономику в европейской части страны, за два месяца покончат с Советским Союзом. Непонятно, каким образом Берии удалось под бомбёжками и обстрелами увести из-под вражеского прицела полтора миллиона вагонов с оборудованием и людьми. Безусловно, эта блестящая военная операция Наркомата Внутренних Дел должна войти в анналы истории Победы 1945-го.

Другая, не менее значимая, задача встала перед ведомством Берии уже после войны; в 1946 году, оценив масштабы ушедших на Запад трофейных документов, представлявших собой почти готовую технологию ракетостроения, Лаврентий Павлович, особо не церемонясь, вывез на Восток ряд немецких учёных и инженеров, имевших хоть какое-то отношение к разработке и созданию реактивных систем «Фау-1» и «Фау-2». Разместив германский научный потенциал всё в тех же, опробованных на соотечественниках, колониях ГУЛага, Берия где кнутом, где пряником заставил немецких теоретиков и практиков в кратчайшие сроки создать ракетные комплексы, ставшие основой военной мощи страны Советов. Уже в сорок седьмом, несмотря на свирепствовавший в СССР голод, унёсший более миллиона жизней, он отрапортовал Сталину об успешном запуске первой советской ракеты Р-1, которая вплоть до мельчайшего винтика была скопирована с трофейной немецкой ракеты «Фау-2», а через десять лет она же, только модернизированная, вынесла в космос первый в истории человечества искусственный спутник Земли.

Советскую ракету со спутником скромно назвали Р-7. 1132-му показалось странным и то, что с Политическим отчётом ЦК партии выступил Маленков, а не Сталин. Более того, Маленков прямо и недвусмысленно заявил, что идеологической борьбе партия на данном этапе придаёт особенное значение. На фоне недавнего громкого процесса, названного прессой «Ленинградским делом», это звучало зловеще. Ведь именно пресловутое «дело» вернуло советским карательным органам инструмент смертной казни, отменённой 26 мая 1947 года.

Опасения 1132-го подтвердились после оглашения приговора: высшая мера.

Подусиленным конвоем 1132-го провели коридором к выходу, где погрузили в автозак. По прибытии в СИЗО его тщательно обыскали, остригли наголо и после душа переодели в мешковатую одежду с последовательно чередующимися широкими горизонтальными полосами серого и тёмно-серого тонов. Полосатая круглая шапочка и стоптанные солдатские ботинки без шнурков дополнили мрачный тюремный наряд.

Во время процедуры превращения человека в мишень, 1132-й двигался в замедленном темпе, с трудом отвечал на задаваемые ему обычные вопросы, зачастую вообще не понимая их смысл, и вообще – свежеиспечённый смертник, ещё не привыкший к новому для себя состоянию, был заторможен и с трудом осознавал происходящее с ним. Тюремщики, словно сочувствуя, вели себя корректно и спокойно, отдавая дань уважения арестанту, ценой собственной жизни заплатившему за жизнь и благополучие родных и близких: более года следователи подвергали его зверским истязаниям и мучительным пыткам, угрожая безжалостно расправиться с семьёй, если он не подпишет нужных бумаг. А 1132-й не понаслышке знал, что это вовсе не пустые слова. С октября 1950 года по всей стране – в Москве, Горьком, Симферополе, Рязани, Мурманске, Новгороде, Таллине, Петрозаводске, Пскове – прокатилось эхо «Ленинградского дела», и начались аресты как фигурантов, так и членов их семей; всех, попавших под раздачу, ждали пытки следствия, тюрьмы, лагеря и ссылки: детей избивали на глазах родителей, жён в присутствии мужей, нередко и тех и других забивали до смерти.

4

Через неделю номерного заключённого этапировали в Исполнительную тюрьму, и потянулись чередой скучные томительные будни. Одиночная камера в полуподвальном помещении круглые сутки освещалась тусклой электрической лампочкой. Три раза в день через квадратное отверстие внизу окованной железом двери ему доставлялось питание: завтрак, обед и ужин. Еда не отличалась разнообразием, но в целом кормили сносно. Утром – пшеничная каша, хлеб и чай с сахаром; днём – гороховый суп с мясом, иногда уха или щи, перловая каша, хлеб и компот; вечером – пшёнка, либо овощное рагу, хлеб и сладкий чай. По субботам – пресса недельной давности, раз в десять дней полагалась баня и смена белья.

При хорошей погоде его выводили на полчаса в треугольную клетку с четырёхметровыми стенами, где небо состояло из квадратов колючей проволоки. Острый угол бетонного треугольника упирался в сторожевую вышку, на вершине которой часовой с автоматом наперевес, находясь в центре круга, бдительно контролировал все прогулочные дворики.

Раздумывая о своей судьбе, 1132-й догадался, что его «убирали» под занавес громких процессов не случайно, а в качестве опасного свидетеля бесовской вакханалии. Теперь он для партии был не просто отработанным материалом, но человеком, который, честно и добросовестно служа диктатуре, имел неосторожность по этой своей добросовестности так досконально и глубоко влезть в партийную «кухню», что узнал главное: «Ленинградское дело» – чистейшей воды фабрикация Министра МТБ Виктора Абакумова, его подчинённых и комиссии ЦК, в том числе Маленкова, Хрущёва и Шкирятова.

1132-й вспомнил вдруг пророчество второго секретаря Ленинградского горкома ВКП(б) Якова Фёдоровича Капустина, высказанное им шёпотом в обкомовской курилке накануне встречи Нового, 1949, года:

– Ты, конечно, можешь мне ничего не говорить, я тебя прекрасно понимаю, но я-то молчать больше не могу, мне надо хоть перед кем-то высказаться. Понимаешь, я почему-то верю в твою честность и порядочность, в справедливость верю и вообще… Понимаешь, в ЦК что-то происходит, нехорошие у меня предчувствия, за Попкова, понимаешь, почему-то душа болит, не чужой ведь он мне, столько соли вместе съели…

Как в воду глядел Капустин. Уже 15 февраля вышло постановление Политбюро ЦК ВКП(б) «Об антипартийных действиях члена ЦК ВКП(б) т. Кузнецова А. А. и кандидатов в члены ЦК ВКП(б) тт. Родионова М. И. и Попкова П. С.». Все трое были немедленно сняты с постов, арестованы и 30 сентября 1949 года в числе других приговорены к расстрелу. Приговоры привели в исполнение незамедлительно.

Сына Кузнецова, шестилетнего Валерку, спрятал у себя на даче Анастас Микоян. Это спасло мальчика, но навлекло гнев со стороны вождя на самого Микояна.

…Почему же ему, 1132-му, позволили написать кассацию, а теперь вот ещё и прошение о помиловании? Кто дарит призраку эти несколько месяцев жизни? Поразмыслив, 1132-й пришёл к выводу, что, наверное, основной культурный слой, представлявший опасность для коммунистического режима, уже зачищен, потом, всё-таки надворе не 1949-й, а 1952-й. Видимо, кому-то надо показать объективность и законность репрессий, их осмысленность и процессуальную выдержанность. Короче говоря, его дело должно ярко и убедительно высветить гуманность советского правосудия – то есть, замести следы. А заметать было что.

Закрыв глаза, 1132-й явственно и зримо, как наяву, увидел документ с резолюцией вождя, сделанной синим карандашом: «Во главе обвиняемыхпоставить Кузнецова, затем Попкова и Вознесенского». Документ поразил его цинизмом и жестокостью.

«Совершенно секретно.

ЦЕНТРАЛЬНЫЙ КОМИТЕТ ВКП (б) товарищу СТАЛИНУ И. В.

При этом представляю список на остальных арестованных по ленинградскому делу.

МТБ СССР считает необходимым осудить Военной Коллегией Верховного Суда СССР в обычном порядке, без участия сторон, в Лефортовской тюрьме, с рассмотрением дел на каждого обвиняемого в отдельности.

Первое. Обвиняемых, перечисленных в прилагаемом списке с 1 по 19 номер включительно:

Соловьёва, Вербицкого, Левина, Бадаева, Вознесенского, Кубаткина, Вознесенскую, Бондаренко, Харитонова, Бурилина, Басова, Никитина, Талюш, Сафонова, Галкина, Иванова, Бубнова, Петровского, Чурсина – к смертной казни – расстрелу, без права обжалования, помилования и с приведением приговора суда в исполнение немедленно.

Второе. С 20 по 32 номер списка включительно: Григорьева, Колобашкина, Синцова, Бумагина, Бояр, Клеменчук, Кузьменко, Таирова, Шумилова, Никанорова, Хованова, Ракова и Белопольского – к 25 годам заключения в тюрьму каждого.

Третье. С 33 по 38 номер списка:

Тихонова, Павлова, Лизунова, Подгорского, Ведерникова и Скрипченко – на 15 лет заключения в особый лагерь каждого.

Прошу Вашего разрешения. В. АБАКУМОВ.

7220/А

24 октября 1950 года»

5

В январе 1953 года Ивана Петровича Ягго командировали на Украину, где ему предстояло расстрелять группу изменников родины. Смурной от новогодних праздников, ехал он в отдельном купе, сопровождаемый офицерами охраны – после покушения на него бывшего сидельца Исполнительной тюрьмы, помилованного ввиду тихого помешательства, заплечных дел мастера караулили, не жалея сил и средств.

Не так-то много насчитывалось желающих работать палачом, а кому-то ведь надо и людей убивать. Хотя и пробовали себя на этом поприще отдельные товарищи, но подавляющее большинство ломались уже в первых актах социалистического возмездия – впору самих к стенке ставить. Их списывали на гражданку, где, спившись за короткий срок, они доживали свой век в психушке. Поэтому Иван Ягго был чуть ли ни единственным в своём роде, и ему дозволялось почти всё.

В Москве у него была отдельная квартира в одном из самых престижных домов на Котельнической набережной возле метро «Таганская», в квартире – хорошая мебель, конфискованная у враждебных рабочему классу элементов (несколько раз в виде поощрения начальство вручало Ивану Петровичу ордера на обыск), в шкафу – заграничные тряпки из спецмагазинов для иностранцев (ТОРГСИН), а в холодильнике «ЗИЛ» – деликатесы и выпивка в таком ассортименте, каким по праву мог бы гордиться Елисеевский магазин, перекрещённый советской властью в Гастроном № 1. Однако палач предпочитал обыкновенную водку и самые простые закуски, исключение составляли разве что бутерброды с осетровой икрой.

За годы непростой работы Ягго объездил почти всю страну, и тюрьмы для него стали вторым домом. А на разные там штатские костюмы, пальто из габардина или штиблеты со скрипом он реагировал равнодушно, предпочитая им синие галифе, заправленные в хромовые офицерские сапоги, и френч с погонами и портупеей.

Глянув мимоходом в зеркало, Иван Петрович неопределённо хмыкнул – мол, разве что припух, а так – ничего: выбрит, наодеколонен, чистый подворотничок – и направился в вагон-ресторан. Он мог бы, конечно, заказать обед в купе, но иногда одиночество давило на него могильной плитой, хотелось побыть с людьми, выговориться, хотя и знал прекрасно, что никогда и ни при каких обстоятельствах ничего никому о себе не расскажет.

Свободных столиков не оказалось, и майор подсел к шумной компании молодых людей. Они с ходу предложили ему «фронтовые сто грамм», он не отказался, с удовольствием выпил, чокнувшись с каждым «за наступивший пятьдесят третий»; закусил селёдкой с луком, обильно политой постным маслом.

Под стук вагонных колес да под водочку в искрящихся рюмках, налитую из морозного графинчика, ехать можно куда угодно. Хоть на край света.

– Где служишь, товарищ майор? – спросил Ивана Петровича сидевший слева пассажир, по виду то ли инженер, то ли недобитая контра.

– Да… – неопределённо выразился Ягго, – ничего интересного, а нагрузка большая.

Остальные сочувственно закивали: что же, понимаем, как-никак сами служили, а кое-кто и на фронтах отметился.

– А вот скажи, майор, – не унимался подвыпивший сосед, – за что всё-таки в пятьдесят первом арестовали Абакумова? Неужели и он, подлюка, под нашего Сталина копал? Мы с его именем войну выиграли, так нет, находятся гады, которым и это не нравится! Так, что ли, товарищ майор?

Не зная, что ответить, палач потянулся к графину, налил по кругу, поднял рюмку и сказал первое, что пришло на ум:

– За Родину! За Сталина!

Выпили стоя, несмотря на лёгкое покачивание вагона.

Виктора Семёновича Абакумова майор Ягго знал лично и давно, ещё не будучи майором. Не сказать, конечно, чтобы они были запанибрата, но Абакумов явно симпатизировал молодому гэбисту, чья фамилия, благодаря отцу, гуляла из уст в уста по тюремным коридорам, обрастая полуфантастическими историями и легендами. Так, например, ходил среди тюремщиков слух о том, как не получилось однажды у старшего Ягго застрелить с первого раза приговорённого к смерти, и он, Ягго-старший, расколол ему череп невесть откуда взявшимся слесарным молотком. Говорят, голова у бедняги лопнула с оглушительным треском, как грецкий орех.

Иван Петрович тоже уважал Абакумова. Много общего в их биографиях Ягго-младший отмечал для себя. Ну, скажем, по отцовской линии: Ягго-старший начинал уборщиком на заводе – у министра отец тоже был уборщиком, правда, в больнице. У обоих матери работали прачками. И не только у них – у самого Сталина мать прачка, а вон какого бога родила! Ни один святой в подмётки не годится! Да и по образованию: что министр, что палач – примерно одинакового уровня, ведь нельзя же всерьёз называть образованным человека, еле-еле окончившего городское училище. Потому-то и не любили ни майор Ягго, ни генерал Абакумов разных там интеллигентов. Лезут и лезут в душу со своими словечками! Притом, «не любили» – ещё мягко сказано.

Сосед слева полуобернулся спиной, раскладывая что-то по тарелкам, и увидел майор подстриженный полькой русый затылок и чисто вымытую, аккуратно подбритую шею. Нахлынуло тут на Ивана Петровича, а руки так и зачесались. Подумалось ему: «Всадить бы тебе сейчас, контре, прямо в первый шейный позвонок свинцовый подарочек новогодний». Это у ката профессиональное – как увидит приготовленный беззащитный затылок, так сразу сами собой руки и чешутся.

По первости Иван Ягго использовал на работе опыт нацистских айнзацкоманд, которые обычно убивали людей, стреляя им в затылок. При этом фашисты не ставили человека на колени, а просто поворачивали спиной – так проще и быстрее, конечно, но куражу и шика нет. Ну, убил и убил, спихнул труп сапогом в расстрельную яму – и будь здоров! Следующий!

Со временем Иван Петрович сменил подход: у него – штучная работа, и её нужно сделать не только быстро, но и красиво. Прежде всего, надо, чтобы жертва не сопротивлялась. Истерика смазывает всё, приходится тогда действовать по немецкой методе, и целый день потом у Ивана Петровича испорченное настроение и болят виски, будто с перепою. Другое дело, когда приговорённый подавлен, сломлен и покорен. Вот тут-то и наступает звёздный час палача. Подручные по приказу ката ставят жертву на колени не абы как, а чтобы затылком к входной двери, руки чтобы не просто скручены сзади, а вывернуты кверху – тогда голова обречённого на смерть человека сама клонится книзу, и появляется прекрасная возможность прицелиться и выстрелить как бы снизу вверх – точно и ювелирно, с первой пули в первый шейный позвонок.

Долгим путём, путём проб и ошибок дошёл Ягго до первого шейного позвонка, убедившись на практике, что попадание пули в спинной мозг ведёт к неминуемой смерти. И теперь это его, Ивана Петровича Ягго, особенный, неповторимый почерк, за это ему уважение и почёт, и даже майорскую звезду досрочно на плечи положили.

Но и звезда ещё не предел! Каждый месяц в секретной ведомости жарится офицеру по особым поручениям солидная денежная котлета, раз в полгода – двойной оклад с доплатой за звезду, да к трудовому отпуску полагается прибавка в пятнадцать дней…

Ценит советская власть майора Ягго, кругом от неё палачу уважение и почёт.

– И, скажу я вам, – заплетающимся языком бормотал пьяный майор, окидывая мутно-кровавым взглядом почти опустевший вагон-ресторан, – кроме «Вальтера» калибра семь шестьдесят пять мне ничто другое и не подходит. Батя – да, тому подавай наган, а мне – «Вальтер»! Слышь, – поймал он за фартук насмерть перепуганную официантку, – «Вальтер»! Неси пару «Вальтеров», а сдачи не надо.

Офицеры охраны увели его под руки в купе, где переодели в пижаму и уложили спать на мягкий диван. И снилось майору, что для дальнейшего роста, дабы совсем уравняться с министром Абакумовым и стать Палачом с большой буквы, надо ему пустить в расход самого Абакумова. Аж дух захватывало от такого сна, словно оторвался от земли и полетел под облаками.

Хорошие сны иногда снятся даже палачам.

6

Мартовским хмурым утром вывели 1132-го на «свиданку». Он, конечно, подумал, что повели убивать, но затем догадался, что утром не казнят, да и вообще обстановка вокруг была какая-то благодушная – то ли от того, что весна на воле проклюнулась, то ли надзиратели позавтракали сытно, но только лица у них были не напряжены, не заморожены Уставом и Внутренними правилами. Обыкновенные были лица, незлые, с такими на расстрел не водят.

В специальной комнате, со столом посередине и двумя табуретками по бокам стола, ждала 1132-го родная тётка по матери, богомолица Евдокия.

– Ты не серчай на родных-то, – встала она с табурета и низко поклонилась 1132-му, – нельзя им тебя видеть, а почему – поймёшь, коли не дурак.

Да разве ж он против! Сам переживал, чтобы не лезли на рожон, а лучше всего, чтобы отказались от него, открестились, вычеркнули из своей жизни, тогда, может быть, и жена, и сын с дочкой не станут изгоями, оставят им хотя бы квартиру и дадут возможность жить дальше по-человечески.

– А всё грехи наши, – вздохнула богомолица, – от них и тернии, и гонения.

– Вроде бы не грешен ни в чём, – тихо сказал 1132-й, – чужого не брал, а давали – не отказывался.

– Бога забыл, – попрекнула тётка, – сам принимал подаяния от государства, а другим – ничего. Хотя бы и вины на тебе нет, а чужие грехи искупить придётся. Вот и уповай на Господа, молись, будет тебе от Него защита великая.

– Отчего же я за чужие грехи страдать должен? – смиренно спросил 1132-й, оглядываясь на сидящего возле двери надсмотрщика. Но тот, не видя крамолы в душеспасительной беседе, никак не выражал своих надзирательских чувств.

– Так Богу угодно – уклонилась от прямого ответа тётка Евдокия. – Выслушай притчу, и как будет чудо тебе явлено в виде милости Божией, сам не чурайся милостыни, обет себе дай не в корысти жить, а служа Богу через поможение простому народу.

«Помиловка выйдет? – мелькнула мысль у 1132-го. – Что-то чует старуха, недоговаривает».

– А вот и притча об участи принимающих милостыню, – богомолица поправила чёрный платок, перекрестилась и глянула в глаза 1132-му. – Некоторый затворник весьма славился в монастыре своём, так как вёл с юности святую жизнь. Отрекшись от всех удовольствий мирских, он заключил себя в тесной келии и служил Богу, умерщвляя тело своё постом и всенощным бдением, молясь Владыке всего о себе и о всём мире и упражняясь умом своим в богомыслии. В определённое время он принимал небольшое количество пищи из рук служителя монастырского; а из того, что посылал Бог через христиан братии монастырской, – золота, серебра, пищи и вина – он ничего никогда не брал себе. Было ему однажды такое видение: пришёл в тот монастырь начальник города и давал всем по сребренику. Подходит он и к затворнику, неся с собою златницу, и упрашивает его взять её; устыдившись сего честного мужа, старец взял златницу и положил её в свой карман. Вечером, совершив обычное правило, старец лёг на рогоже, намереваясь немного уснуть. И вот ему показалось, что он находится с остальною братиею того монастыря на пространном поле; всё поле то было заполнено тернием, и некоторый юноша (это был Ангел Господень) говорил монахам монастыря того: «Жните терние». Подошёл этот юноша и к затворнику и сказал ему:

«Подпояшься и жни терние». Когда же затворник начал отказываться, Ангел сказал: «У тебя не должно быть никаких отговорок, потому что ты вчера нанялся с прочими монахами, взявшими у того христолюбца по сребренику; ты взял златницу, и потому ты должен трудиться более других, пожиная терние, как принявший большую плату. Терние же, которое ты видишь, это – дела того человека, у которого вы вчера приняли милостыню; итак, приступи и жни с прочими». Проснувшись и размышляя о виденном, затворник весьма опечалился и тотчас послал за человеком, давшим ему милостыню, и упрашивал его взять свою златницу. Христолюбец же тот не хотел брать её обратно и сказал затворнику: «Оставь её у себя или отдай её, кому хочешь». Тогда старец сказал ему: «Я не хочу пожинать тернии чужих грехов, не будучи в силах избавиться и от своего греховного терния». Затем он выбросил ту златницу из келии своей и затворил окно. Узнав причину неприятия милостыни своей старцем, муж тот стал заботиться об исправлении своей жизни и начал творить многую милость нищим и убогим, помня, что, по Писанию, милостынею и верою очищаются грехи.

– Неужели жить стану! – невольно воскликнул осуждённый.

– На днях знак тебе будет, – будто не слыша 1132-го, вещала старуха, – о нём весь мир узнает, и новое время придёт, и многому удивятся люди, и многие не поверят; мёртвые заговорят, а живые покаются. А ты – молись, я тебе в посылочку молитовку положила, от руки писанную, ею священномученик Феодот, епископ Киринейский, спасался, и ты верою спасёшься, ежели обет дашь и притчу не забудешь. Ha-ко вот крестик православный, – богомолица достала из-за пазухи белый оловянный крест на чёрной суровой нитке, – носи, не брезговай, ты теперь не партейный, на бюро не вызовут, а верою спасёшься, и чудо будет явлено тебе.

1132-й снова оглянулся на охранника. Тот, с любопытством наблюдая, как старуха ломает комедию, слегка кивнул головой, давая понять, что против крестика ничего не имеет, равно, как ничего не имеет и против бабкиных пророчеств – заключённого перед казнью полезно успокоить душевно, чтобы не возникло в процессе экзекуции непредвиденных осложнений.

Смертник потянулся головой через стол, и Евдокия набросила ему крест на шею, затем осенила его знамением, сложив щепоть из трёх перстов и бормоча что-то нечленораздельное и, наконец, поцеловала несчастного племянника в желтоватый, словно из свечного воска, лоб.

– А какой знак мне будет? – уже с надеждой в голосе поинтересовался заключённый.

– В золотой клетке мёртвый лев, – загадочно ответила тётка, – про молитовку не забудь, и крест с шеи не сымай, молись и верою спасёшься.

Надзиратель ухмыльнулся, подумав про себя: «Как же, спасётся! От Ягго ещё никто живым на тот свет ни разу не уходил».

– Положись на Бога и более о душе думай, нежели о бренном. Христос терпел и нам велел, – вдругорядь напутствовала 1132-го тётка Евдокия.

– Свидание окончено, – встрял в разговор надзиратель. – Извините, мамаша, у нас тут не зоопарк и львы не водятся, поскольку объект режимный, к тому же и время ваше уже проистекло.

В камере, разбирая тёткину посылку, между пакетиком с круглыми карамельками, начинёнными грушевым повидлом, и шматком сала, обёрнутого фольгой, нашёл 1132-й тетрадный листок с неровным краем (видимо, второпях вырвали), на котором химическим карандашом выписаны были каллиграфические строчки. Тюремная цензура не вымарала ни одной, выходит, нет в них ничего противозаконного, а, может, махнули на него рукой? Дескать, напоследок пусть хотя бы писаниной утешится?

1132-й расправил бумажку и стал заучивать молитву наизусть: «Иисусе Христе, Сыне Бога, живущего во веки, свет христиан, крепкая надежда наша, будь со мной и помоги мне.

Господи Иисусе Христе, Творец всего видимого и невидимого, пленивший смерть, разрушивший ад, умертвивший на кресте начала и власти преисподней, осудивший князя века сего, даровавший свыше силу святым Твоим апостолам и соблюдший их от искушения, даровавший некогда отроку Давиду победу на гиганта Голиафа, укротивший пламень Вавилонской печи, остудив огонь росою, так, что он не повредил телам святых отроков, укрепи и меня в этих муках. Ты знаешь человеческую немощь, знаешь, что ничтожнее сора наша крепость, и сила наша отцветает скорее цветка.

Даждь славу имени Твоему, Господи, и подай силу моему бессилию. Разруши крепость восстающих на святую твою паству, да разумеет вся Вселенная, что Ты Един Бог Вышний, дающий крепость и силу надеющимся на Тебя!»

Впервые за последний год заключённый № 1132 спал спокойно.

В последующие дни он ходил по камере из угла в угол, истово повторяя, когда вполголоса, а когда про себя, завораживающие певучие слова, находя в них поэзию и глубокий смысл и не обращая внимания на странную напряжённую атмосферу, возникшую с некоторого времени в толстых каменных стенах Исполнительной тюрьмы.

И только седьмого марта, в субботу, получив прессу, узнал 1132-й о смерти Сталина.

«На днях знак тебе будет, – будто наяву услышал он голос богомолки. – В золотой клетке мёртвый лев».

Получается, не впустую вещала старуха. 1132-й вынул из-под рубахи крестик и, отвернувшись к решётчатому окну под потолком, забранному снаружи стальными полосами жалюзи, благоговейно поцеловал святое распятие.

7

А накануне, в пятницу, у Ивана Петровича был напряжённый и трудный день. С утра начальник тюрьмы полковник Гапонов собрал сотрудников в Красном уголке и, непрестанно вытирая потеющую лысину, дрожащим и растерянным голосом прочитал в газете «Правда» некролог. Гробовая тишина повисла в помещении, затем со зловещим шорохом несколько газетных номеров пошли по рукам. Один экземпляр «Правды» № 65 от 6 марта 1953 года оказался у Ягго.

Иван Петрович раскрыл первую страницу в траурной рамке, и на него знакомо глянул усатый грузин во френче и с погонами генералиссимуса. Кисть правой руки вождя была наполовину вложена за отворот парадного мундира ниже третьей пуговицы; над портретом, справа от названия газеты, крупным шрифтом выделялось официальное сообщение. Затаив дыхание, майор прочёл: «5 марта в 9 час. 50 минут вечера после тяжёлой болезни скончался Председатель Совета Министров Союза ССР и Секретарь Центрального Комитета Коммунистической партии Советского Союза Иосиф Виссарионович СТАЛИН. Бессмертное имя СТАЛИНА всегда будет жить…»

Иван Петрович поднял глаза – собравшиеся, сбившись вокруг обладателей «Правды» небольшими кучками, сосредоточенно вчитывались в газетные строки, и только возле него, Ивана Петровича Ягго, никого не было. Палач тряхнул головой и снова склонился над расплывающимися скупыми словами о крушении мира: «…советского народа и всего прогрессивного человечества».

Под названием газеты помещался в две колонки собственно некролог. У ката почему-то задрожали руки.

«ОТ ЦЕНТРАЛЬНОГО КОМИТЕТА КОММУНИСТИЧЕСКОЙ ПАРТИИ СОВЕТСКОГО СОЮЗА, СОВЕТА МИНИСТРОВ СОЮЗА ССР И ПРЕЗИДИУМА ВЕРХОВНОГО СОВЕТА СССР

Ко всем членам партии, ко всем трудящимся Советского Союза.

Дорогие товарищи и друзья!

Центральный Комитет Коммунистической партии Советского Союза, Совет Министров СССР и Президиум Верховного Совета СССР с чувством великой скорби извещают партию и всех трудящихся Советского Союза…»

…буквы прыгали, читались с трудом, словно мутная пелена застила глаза палачу.

«Перестало биться сердце соратника и гениального продолжателя дела Ленина, мудрого вождя и учителя Коммунистической партии и советского народа – Иосифа Виссарионовича СТАЛИНА»…

Дальше Иван Петрович, как ни пытался, читать не смог. В голове звенело, крупные слёзы катились по его сизым щекам, сердце, казалось, вот-вот выпрыгнет наружу. То же самое происходило и с остальными. Сам начальник тюрьмы плакал, не стесняясь.

Необычная тишина накрыла острог.

Мыши – и те, будто осознав значимость момента, перестали покидать свои норки, лишь выглядывая иногда оттуда с виноватым видом. Этапники из Владимирского Централа, куда в пятьдесят шестом Хрущёв упрячет сына Сталина, Василия, маялись в карантине – некому было их обшманать.

Ни одного заключённого в этот день не вывели на прогулку.

Почти до вечера Ягго, наравне с другими тюремщиками, поминал водкой усопшего вождя и учителя. После поминок Ивана Петровича вызвали через тюремный коммутатор в следственную камеру. Испуганный человек, с виду из жидов, сидел перед ним со связанными за спиной руками. Следователь в наглаженном чесучовом костюме, при галстуке и дорогих запонках на манжетах белой сорочки, ходил вокруг допрашиваемого и вежливо канючил:

– Вы же понимаете, что без Вашей подписи я не могу направить дело в судопроизводство, и, тем не менее, продолжаете отрицать очевидные факты.

– Я ни в чём не виноват, – односложно цедил щербатым ртом узник.

– Да, но в деле присутствуют факты, – опять гундел следователь, – вот, например, о Вашей поездке в Москву и о Вашей встрече с председателем Госплана СССР Вознесенским! Выставка опять же торговая… Или Вы никуда не ездили?

– Ездил. По делам службы. В командировку.

– Ну! – обрадовался следователь. – А говорите: «Не виноват». Как же не виноват, когда ездили и встречались, и есть мнение, что разговоры велись вокруг отторжения Ленинградской области от СССР. Не зря же в Ленинграде Всесоюзную выставку провели… Хотели столицей РСФСР сделать? Подпишите, пожалуйста.

Иван Петрович, некоторое время наблюдавший, какой лимонад развёл чистоплотный следователь, не выдержал, шагнул к обвиняемому и ткнул в него указательным пальцем.

– Он тут чё делает?

– Так, понятное дело, – суетливо стал объяснять следователь, стараясь не смотреть кату в глаза, – это подследственный Шульман, обвиняется по трём статьям.

– Подследственные по улицам ходят, а у нас в тюрьме, считай, уже все осужденные. Подписывай, сука, – глухо произнёс майор, сверху вниз глядя немигающими страшными глазами на беспомощную жертву. – Мы тебе тут власть или кто?

На висках у палача вздулись синие вены, зрачки расширились, белки выкатились наружу и покрылись сеткой красных кровавых прожилок, хищно раздулись ноздри, он задышал громко и часто, после чего неожиданно ударил с правой в небритый подбородок подследственного, одновременно ногой выбив из-под него стул. Человек, словно куль, упал лицом на пол. Кровяной ручеёк стал быстро превращаться в небольшую лужицу с неровными краями.

Следователь, бледный, как мел, испуганно выскочил за дверь.

В коридоре он нервно закурил папиросу «Казбек» и прислушался – из камеры доносились тупые звуки ударов сапогом по телу. Показалось даже в какой-то миг, что услышал он и как хряснули сломанные кости. Кроме того, ужасные удары сопровождались вскриками избиваемого и угрожающими возгласами ката:

– Это тебе за Сталина, сволочь! А это – за Ленина! Подписывай, мразь! За Сталина! За Ленина! За Сталина…

Когда дверь открылась и палач вышел, на него невозможно было смотреть без содрогания: вместо лица на нём была забрызганная кровью маска с жуткой улыбкой, похожей на омерзительную гримасу. Кровь спеклась на сапогах, на офицерской полушерстяной гимнастёрке и даже на погонах. Костяшки пальцев правой руки были разбиты напрочь, кисть отекла и стала неестественно багровой.

– Иди. Подпишет, что скажешь, – сказал истязатель и, шатаясь и прихрамывая (производственная травма), пошёл в забранный железной решёткой конец коридора, а там уже надзиратель, звеня связкой огромных ключей, торопился распахнуть перед ним собранную из толстых четырёхгранных прутков тяжёлую железную воротину.

8

Пил Иван Петрович, не просыхая, до самых похорон вождя, на которые прибыл вместе с родителем, одной рукой державшимся за локоть сына, а другой сжимая трость с набалдашником, представлявшим собой искусно вырезанный человеческий череп.

Тьма народу не помешала им находиться в первых рядах за спинами родни и соратников Иосифа Виссарионовича. Маленков, Берия, Молотов и Булганин несли вахту в почётном карауле. Василий Сталин стоял у самого гроба и плакал в открытую, не стесняясь. Кто-то из близких родственниц вытирал ему слёзы большим креповым платком.

Майор Ягго обратил внимание на Василия тогда, когда тот стал громко повторять, что отца намеренно отравили, потом у него началась самая настоящая истерика, усилившаяся возникшей давкой, и даже Светлана не могла успокоить брата, свистящим шёпотом жаловавшегося ей: «Теперь Берия меня на части порвёт, а Хрущёв с Маленковым ему помогут».

Ягго-отец не удивился, когда именно Маленков первым произнёс краткую надгробную речь. Престарелый кат, как заслуженный ветеран партии, был «закреплён» за парторганизацией завода «Красный пролетарий» и, получая персональную пенсию, живо интересовался партийным строительством. К примеру, в последнее время заметно было, как Сталин, отдаляя от себя Молотова, Ворошилова, Кагановича и Микояна, всё более и более приближал Маленкова. Ещё в декабре сорок девятого, когда «Правда» разродилась серией публикаций членов Политбюро, посвящённых семидесятилетию Иосифа Виссарионовича, авангардной была статья Маленкова и только после неё Молотова и иже с ним.

– Наша священная обязанность состоит в том… – трагическим голосом клялся над гробом диктатора свежий Председатель Совета Министров СССР, формально повторяя известную «Клятву» покойного, произнесённую им 26 января 1924 года на Втором Всесоюзном съезде Советов. Отличие было несущественное, подметил Пётр Янович, Сталин тогда клялся продолжать дело Ленина, повторяя неустанно:

«Клянёмся тебе, товарищ Ленин…»

Отец и сын Ягго стояли, понуро опустив головы. Сегодня они провожали в последний путь не просто вождя и учителя. Сегодня они хоронили эпоху.

В том, что через Маленкова Лаврентий Павлович теперь захочет взять власть в свои руки, 1132-й не сомневался. Он слишком хорошо знал всю изнанку подковёрных Кремлёвских интриг. И Берии нужен был такой глава правительства, каким заявил себя в тени Сталина «человек без биографии» – Георгий Максимилианович Маленков.

Крупное, мрачное, почти садистское лицо Маленкова с чёлкой чёрных волос на лбу как нельзя лучше подходило стране. Репутация злодея, которую он заработал во время чисток тридцатых годов? Так и это на руку Лаврентию Павловичу – все они повязаны теперь одной верёвочкой, включая Хрущёва. Пусть попробует кто-нибудь вякнуть не по делу – на каждого есть у Берии годами собираемое досье. И это не считая того, что Маленков сыграл одну из ведущих ролей на «сцене» «Ленинградского дела» – только погром в Музее истории блокады Ленинграда чего стоит! А ведь был ещё и разгром Еврейского антифашистского комитета, начавшийся в 1948 и завершившийся лишь в августе 1952 года расстрелом тринадцати из пятнадцати обвиняемых. Не сомневался 1132-й и в том, что Хрущёв и Булганин согласятся с Берией по поводу выдвижения Маленкова на наиболее важный, ключевой, государственный пост.

Словно подтверждая догадки 1132-го, «Правда» поместила фотографии, изображающие Сталина, Мао Цзэдуна и Маленкова, причём создавалось впечатление, что Сталин и Мао Цзэдун чуть ли ни благоговейно смотрят на женоподобного Георгия Максимилиановича (товарищи за глаза называли его Маланьей) и внимательно слушают, о чём он говорит. Остальных политиков, присутствовавших на подписании советско-китайского договора о дружбе и взаимной помощи, который руководители двух стран заключили ещё 14 февраля 1950 года, опытный ретушёр убрал на второй план. 1132-й знал наверняка, что эти видные деятели никогда вместе не фотографировались, значит, фальсификация должна была укрепить положение Маленкова как нового советского лидера.

Грядущая послесталинская эпоха, как и предыдущие, начиналась с обмана.

Роль Берии тоже просматривалась 1132-м достаточно чётко – Лаврентий Павлович хотел быть кукловодом, чтобы двигать фигуры на политической доске страны Советов в нужном ему направлении. Его реформы могли вызвать неоднозначную реакцию как в ЦК, так и в Политбюро, а для этого ему необходимо сосредоточить в руках контроль над всеми правоохранительными органами. Не понаслышке знал 1132-й, каким жестоким и коварным становился Берия в удовлетворении своих амбиций.

Шагая по камере от стены к стене, вспомнил 1132-й март 1944 года и эпизод, свидетелем которого он стал поневоле, принеся в кабинет наркома какие-то бумаги на подпись. В это же время, с разрешения хозяина кабинета, вошёл отчитаться по проделанной работе комиссар госбезопасности 3-го ранга Михаил Максимович Гвишиани, лично отвечающий за депортацию чеченцев и ингушей. Он доложил, что 27 февраля, чтобы не срывать сроки насильственного переселения и не подставлять под удар Сталинского гнева органы НКВД, ему, Михаилу Гвишиани, как руководителю акции, пришлось принять решение об уничтожении семисот человек.

– Изложите подробнее, – деловито попросил Лаврентий Павлович.

– В этот день необходимо было по разнарядке депортировать шесть тысяч жителей селения Хайбах Шатойского района, – стал рапортовать комиссар, глядя в поблескивающие стёкла круглых очков своего начальника. – Погода в горах сами знаете – непредсказуема, а эшелоны ждут. Тех, кто мог дойти до станции по бездорожью и снежным заносам, мы, конечно, отправили, но остались больные и старые чеченцы, которые самостоятельно передвигаться не могли. Я принял решение поместить их в конюшню колхоза имени товарища Берии и затем обстрелять из автоматов.

– Вы с ума сошли, – вскинулся нарком, – кто их теперь будет хоронить?

– Хоронить никого не надо, – успокоил шефа Гвишиани, – потому что после обстрела я дал команду обложить здание сеном и сжечь, как ветхое и непригодное к дальнейшему использованию, а ветер и снег вымели пепел – даже следов не осталось.

Берия с облегчением вздохнул, встал со своего кресла, вышел из-за стола и, подойдя к комиссару, крепко пожал ему руку:

– За решительные действия в ходе выселения чеченцев в районе Хайбах Вы представлены к правительственной награде с повышением в звании. Поздравляю!

И опять всплыл в памяти 1132-го отчёт о казни номенклатуры фашистской Германии. На этот раз подумалось смертнику о том, что, как ни сваливали фашисты свои злодеяния на Гитлера, им не удалось миновать заслуженной кары. Трупы военных преступников сожгли, а прах развеяли по ветру. Но в его родной стране всё было иначе. Захватившие власть государственные преступники не просто убивали людей, они уничтожали собственный народ, который, однако, слепо верил им и шёл за ними в утопию.

«Почему так происходит? – мучительно размышлял он. – В чём причина кровавой драмы, разразившейся в России?» Ответ явился в виде дореволюционных дневниковых записей Святого Иоанна Кронштадтского, запрещённых Советской властью, но доступных узкому кругу людей, в числе которых в то время был и 1132-й.

Заключённый лёг спиной на жесткий матрац, скрестив под затылком пальцы рук, и попытался мысленно воспроизвести слова протоиерея о России.

«Держись же, Россия, твёрдо веры твоей и Церкви, и Царя Православного, если хочешь быть непоколебимой людьми неверия, безначалия и не хочешь лишиться царства и Царя Православного. А если отпадёшь от своей веры, как уже отпали от неё многие интеллигенты, то не будешь уже Россией или Русью святой, а сбродом всяких иноверцев, стремящихся истребить друг друга. И если не будет покаяния у русского народа – конец мира близок. Бог отнимет у него благочестивого Царя и пошлёт бич в лице нечестивых, жестоких, самозваных правителей, которые зальют всю землю кровью и слезами…».

1132-й ощутил, как по его впалым щекам катятся слёзы, хотя на допросах он держался мужественно и даже во время пыток не проронил ни одной слезинки. Смертник прижал к искусанным губам подаренный тёткой крестик и, закрыв глаза, стал истово целовать его, нашёптывая распятию слова заученной молитвы.

9

Из донесений агентов госбезопасности СССР (Хроника событий):

4 марта 1953 года.

…Во время погрузки деталей каркасных домов на берегу реки Дон колхозник Белоусенко сообщил, что по радио передали о тяжёлом состоянии здоровья Сталина, у которого произошло кровоизлияние в мозг. В ответ на это колхозник Г. М. Гладких заявил: «Взяли бы и отрезали ему ухо и сбили кровь». Потом добавил: «Козлам уши режут, и они живые остаются». (ГА РФ. Ф. Р-8131. Оп.31.Д. 39954.)

…Заключённый Лобачёв Ф. Н., узнав о болезни Сталина, нецензурно выругался и сказал: «Может, умрёт – нам будет легче». Лобачёв с конца 1951 года ругал советское правительство, Сталина, колхозы, говорил, что ждать амнистии нечего, на всех стройках работают заключённые, освободить их могут только американцы, когда победят СССР. (ГА РФ. Ф. Р-8131. Оп.31. Д. 40208; Ф. Р-9474. Оп.41. Д. 1454.)

5 марта 1953 года.

…Комсомолец Сычёв Н. Д., машинист Куйбышевского строительного управления, услышав о болезни Сталина, сказал: «Поскольку у товарища Сталина анализ мочи был ненормальный, возможно, у товарища Сталина было венерическое заболевание, может быть, схватил что-нибудь наподобие триппера». (ГА РФ. Ф. Р-8131. Оп.31. Д. 43166.)

6 марта 1953 года.

…Прежде судимый художник Кирзунов А. Г, без места жительства и работы, в закусочной в г. Сухуми (Грузинская ССР) в нетрезвом состоянии заявил:

«Грузинский царь умер, будет русский царь, и тогда мы вам покажем!» (ГА РФ. Ф. Р-8131. Оп.31. Д. 40051.)

…Косаурихин Ф. П., не работавший, прежде судимый, проживавший в г. Южно-Сахалинске, в 1951 году сказал, что решающую роль в победе в войне сыграл не Сталин, а Жуков; 6 марта 1953 года в нетрезвом состоянии у винного ларька ругал Сталина и читал «антисоветские стихи». (ГА РФ. Ф. Р-9474. Оп.40.Д. 1288.)

…Еньков А. А., рабочий, 6 марта 1953 года в общежитии Кизыл-Арватского вагоноремонтного завода при известии о смерти Сталина заявил: «Ну, что тут такого», – и нецензурно «выразился» по поводу кончины вождя, сказал, что, мол, «на его место найдутся другие». (ГАРФ. Ф. Р-8131. Оп.31. Д. 43134а.)

…Левин 3. Е., член партии, помощник начальника станции Московской окружной железной дороги, 6 марта 1953 года во время разговора о том, как много народа идёт в Колонный зал для прощания с телом Сталина и как трудно туда добраться, сказал: «Наш народ жалостливый. Если даже негодяй помрёт, так и то его семье оказывают сожаление, а это всё-таки вождь». В тот же день пересказывал слухи, что «сын товарища Сталина неродной», что «сильно пьёт водку, жена жалуется на него т. Сталину, и его сажают на гауптвахту». (ГА РФ. Ф. Р-8121. Оп.31. Д. 43005.)

…Путевой рабочий из Мурманской области Васильев С. В. утром 6 марта 1953 года, зайдя в квартиру бригадира и услышав о смерти Сталина, снял шапку, ударил ею об пол и сказал: «Умер вождь, так теперь все будем свободные, колхозы распустят и землю раздадут крестьянам». Днём на работе говорил: «Подумаешь, родной отец умер, хлеб от этого не подешевеет». (ГА РФ. Ф. Р-8131. Оп.31. Д. 43291.)

…Настасюк Г. И., колхозник из Молдавии, узнав о смерти Сталина, сказал: «Хорошо было бы не только Сталин, но и все коммунисты в течение трёх дней погибли, тогда и колхозов не было бы». А на следующий день, во время разговора, что желающим попасть на похороны Сталина предоставляется бесплатный проезд, Настасюк сказал: «Пусть черти едут и смотрят на него». (ГАРФ. Ф. Р-8131. Оп.31. Д. 42080.)

…Филюнин Н. Д., слесарь машинно-тракторной станции из Пензенской области, когда после сообщения о смерти Сталина трактористы завели в цехе разговор о том, из чего будет сделан гроб, сказал, что «из гнилых сосновых досок, на хороший гроб Иосиф Виссарионович Сталин себе не заработал; встретятся на том свете с Лениным, Карлом Марксом и Энгельсом, пойдут в буфет и выпьют за встречу». Остаток дня распевал нецензурные частушки. (ГАРФ. Ф. Р-8131. Оп.31. Д. 41921.)

7 марта 1953 года.

…Шофёр из Амурской области Пармановский И. П. в гостях сказал по поводу смерти Сталина: «Собаке собачья смерть». (ГАРФ. Ф. Р-8131. Оп.31. Д. 39905.)

…Приходько И. Ф., бригадир трактористов из Ростовской области, пришёл в общежитие пьяным, достал из кармана бутылку водки и обратился к присутствующим: «Выпьем за Сталина, за то, что он умер, спасибо ему, что он построил нам сто девяносто тысяч концлагерей». В это время по радио стали передавать новый состав правительства. Приходько сказал, что там делят портфели. (ГАРФ. Ф. Р-8131. Оп.31. Д. 40932.)

…Шаймарданов Ш. Ш., инвалид войны из Башкирии, пьяный буянил в доме соседа, нецензурно выразился по поводу смерти Сталина, а также сказал: «Это неплохо, на одного коммуниста будет меньше». (ГА РФ. Ф. Р-8131. Оп.31. Д. 38569.)

8 марта 1953 года.

…Атабулаев А., колхозник, узбек, в кишлаке, увидев плачущего соседа, заявил с усмешкой: «Нашли, о чём плакать. Почему он не умер пятнадцать лет назад, а умер только теперь. Если бы он умер тогда, то бы этих колхозов у нас не было, и мы бы жили гораздо лучше, чем живём теперь». (ГА РФ. Ф. Р-8131. Оп.31. Д. 40818.)

9 марта 1953 года.

…Уборщица из города Сталино Кичкина А. Ф. после траурного митинга пыталась купить газету вне очереди. В ответ на замечание сказала стоящим в очереди у ларька: «Он сдох, и вы все подохнете». (ГАРФ. Ф. Р-8131. Оп.31. Д. 38707.)

…Бузинов С. П., столяр из Московской области, после траурного митинга говорил: «Хотя бы дали грамм по двести водки, помянули бы умершего вождя». Рассказывал анекдоты про Сталина и Молотова. (ГА РФ. Ф. Р-8131. Оп.31. Д. 68411.)

…Пейт Я. И., немец, прежде судимый, колхозник из Северного Казахстана, в ночь с 9 на 10 марта 1953 г. после траурного митинга сорвал портрет Сталина, бросил в снег и растоптал. В судебном заседании признался, что был совершенно трезвый и, растоптав портрет, сказал: «Чтобы мои глаза тебя больше не видели», а также показал: «Я недоволен Советской властью за то, что мне, как немцу, приходилось часто являться в комендатуру расписываться, и за то, что меня посадили на десять лет в тюрьму». (ГА РФ. Ф. Р-8131. Оп.31. Д. 38397.)

10 марта 1953 года.

…Электромонтёр из Львовской области Козак Н. Ф. подошёл к витрине, где была газета с фотографией Сталина в гробу. Некоторые из присутствующих говорили, что, несмотря на свои 73 года, Сталин в гробу выглядит молодо. В ответ на это Козак выругался и добавил, что он «картошку что ли ел с кислой капустой, или глотал пыль, как мы с тобой». (ГА РФ. Ф. Р-8131. Оп. 31.Д. 43090.)

11 марта 1953 года.

…Скадайте О. М., библиотекарша из Вильнюсской области, у себя дома и у знакомых рассказывала анекдот о смерти Сталина: «Перед смертью вождь советского народа и КПСС, якобы, сказал, чтобы его сердце похоронили в Грузии, а мозг в Москве, и ещё одну часть тела разрубить на 16 частей и отдать всем республикам, чтобы вспоминали, а то умер и ничего не оставил народу». (ГАРФ. Ф. Р-8131. Оп.31. Д. 40766.)

12 марта 1953 года.

…Градовский П. И., шофёр из Одессы, на строительной площадке подошёл к женщинам, смотревшим фотографии похорон Сталина в газете, «облокотился на девушек» и сказал: «Что вы смотрите (при этом выразился нецензурной бранью), что вождь сдох». (ГАРФ. Ф. Р-8131. Оп.31. Д. 41513.)

13 марта 1953 года.

…Бондарь из Тулы Котов М. Н. говорил, что он доволен смертью Сталина, который «из миллиона людей высасывал кровь». Называл коммунистов босяками. В 1951–1953 годах ругал руководителей партии и советского правительства, колхозы, хвалил жизнь в царской России; говорил, что Советская власть будет скоро уничтожена. (ГА РФ. Ф. Р-8131. Оп.31. Д. 92067.)

…Чудинов А. И., рабочий Горьковского автомобильного завода, говорил, что доволен, что Сталин подох, что он много людей сгноил в тюрьмах, и предлагал выпить «за нового царя». В 1941–1953 годах ругал коммунистов, жалел, что немцы не захватили Урал, но выражал надежду, что будет война, и Советская власть падёт, показывал знакомым царские деньги и говорил, что они и через 50 лет, как новые, а «наши через несколько дней превращаются в тряпку», завидовал жизни американских рабочих. (ГАРФ. Ф. Р-8131. Оп.31. Д. 40301.)

14 марта 1953 года.

…Ращупкин Н. П., рабочий на пароходе из города Минусинска, был в гостях, выпил и по поводу сообщения о похоронах Сталина сказал: «Подох, и чёрт с ним, он прожил 73 года, а нам и этого не прожить, они там сидят, тысячи получают, да пузу наедают, а мы здесь работаем день и ночь за сто рублей… Советскую власть создали не они, а мы». (ГА РФ. Ф. Р-8131. Оп. 31. Д. 93717.)

15 марта 1953 года.

…Лопатина О. К., колхозница из Бобруйской области, пришла домой, где проходила вечеринка, «заметно подвыпившая и, как пришла, стала танцевать». Кто-то из присутствующих стал закуривать, достал из своего кармана газету, развернул и сказал: «Смотрите, как похоронили товарища Сталина». Услышав это, Ольга Лопатина выкрикнула: «Сталин наш враг, он умер», – и нецензурно выругалась. (ГАРФ. Ф. Р-8131. Оп.31. Д. 40974.)

10

Шестнадцатого марта утром, а точнее в восемь часов сорок девять минут, начальник Исполнительной тюрьмы полковник Гапонов получил подлинную роспись опечатанный сургучом пакет. После того, как курьер, молоденький лейтенант внутренних войск, козырнув старшему по званию, покинул его кабинет, Гапонов костяным ножом срезал печати и вспорол плотную обёрточную бумагу тонкого конверта с государственным гербом посередине и фиолетовым штампом «секретно» в правом углу. Стоя пробежав глазами машинописные чёткие строчки, полковник сел в удобное кресло из потёртой коричневой кожи и вдавил указательным пальцем одну из белых клавиш телефона, формой напоминающего миниатюрный чёрный рояль, снял трубку и этим же пальцем начал крутить вертушку, набирая городской номер. Между тем чуть слышно скрипнула дверная створка, и через порог вплыла в кабинет внушительная женская фигура, голова которой напоминала туркменскую дыню, оплетённую огненно-рыжими косами – секретарш Гапонову подбирала жена, работавшая в ГУ ПТУ кадровичкой.

– Вызывали? – спросила рыжая дыня бесцветным голосом.

Не считая нужным отвечать на глупые вопросы, Гапонов закрыл ладошкой телефонную мембрану и коротко приказал:

– Мухамедьярову ко мне.

Венера Дамировна Мухамедьярова была главбухом тюремной епархии и, по совместительству, тайной любовницей своего начальника.

Пока секретарша, покачивая крутыми боками, выплывала обратно в приёмную, в трубке послышалось приятное женское сопрано:

– Прокуратура слушает.

– Барышня, это Гапонов, – поздоровался полковник, – мне бы Аркадия Прокопьевича по-срочному.

– Прокурор Журавлёв уже два дня, как отозван в Министерство, вместо него назначен товарищ Колесников. Соединять?

– Непременно, – разрешил Гапонов.

В это время снаружи процокали каблучки, и уже в следующее мгновение напротив хозяина кабинета сидела в крепдешиновом платье стриженая восточная брюнетка с нарисованной на верхней губе родинкой. Гапонов потеплевшим голосом, опять закрыв ладошкой мембрану, сообщил женщине:

– Сегодня, Венер, я тут допоздна пробуду, потом сразу к тебе. Шёлковые чулочки мерить будем – достал по случаю, прямо из Парижа.

Венера Дамировна жеманно повела вставным плечиком и спросила капризно:

– А если я на вечер настроилась?

– Вечером никак, – вздохнул полковник, – номерному отказ пришёл, а ты же знаешь инструкцию – обязаны исполнить этим же числом.

– Кому поминальные выписывать? – нехотя переключилась на рабочий тон Мухамедьярова.

– Контролёр Агапкин получит, а ты проследи, чтоб качественные продукты на рынке закупили и водки запасти на три-четыре бутылки больше надо – обязали статиста из МВД в комиссию включить, – Гапонов показал глазами на потолок, – там, как Самого похоронили, большие перемены грядут.

Слухи о переменах витали в воздухе. Например, почти достоверно стало известно Гапонову о странном сокращении на ближайших неделях составов Президиума ЦК КПСС, Секретариата ЦК и Совета Министров СССР. Отсюда вытекало два варианта: либо ждать в скором времени массовую амнистию, либо готовиться к очередной волне арестов, и тогда тюрьмы снова будут переполнены выше некуда, и ему, полковнику Гапонову, придётся надолго забыть об относительно спокойной и сытой жизни.

А некое, очень высокопоставленное лицо, чей близкий родственник уже третий год маялся в одной из душегубок Исполнительной тюрьмы, в приватной беседе, расслабившись после значительной дозы спиртного – лицо умасливало полковника, чтобы тот, по возможности, создал хоть какие-то приемлемые условия для близкого ему человека, – так вот, это самое лицо, между прочим, отоваривавшееся в столе заказов двухсотой секции ГУМа, под очень большим секретом сообщило Гапонову и вовсе крамольную новость. Будто на заседании Президиума ЦК КПСС, состоявшемся 10 марта, сразу после похорон вождя, председательствующий Маленков дал указание прекратить политику культа личности Сталина в средствах массовой информации. А то, что за спиной Маленкова маячила фигура Берии, уже ни для кого из партактива не было секретом.

Телефонная трубка издала сухой треск и доложила:

– Прокурор Колесников у аппарата.

Венера Дамировна встала, наклонилась к начальнику и шепнула ему в ухо:

– Я с Агапкиным сама поеду, потому что кое-чего и для нас выкроить надо.

Полковник одобрительно кивнул и ответил трубке:

– Как ваше ничего, товарищ прокурор?

– Нормально. У вас что – ЧП?

– Наоборот, всё тихо и спокойно, – Гапонов проводил взглядом соблазнительную походку любовницы и продолжил:

– Сегодня выпивка намечается – нашему номерному в помиловании отказали…

– Во сколько за мной машину пришлёте? – сухо перебил его прокурор.

– Как обычно, в двадцать два ноль-ноль у подъезда.

– Хорошо, готовьте документацию, – и трубка отключилась.

Опять указательный палец начальника тюрьмы надавил на белую клавишу телефона-рояля, и опять вплыла в кабинет невозмутимая дыня.

– Оповести на вечер доктора по поводу исполнения, в кухне чтоб казанок и чугунную сковородку, я имею в виду большую, с высокими бортиками, не занимали – хавку привезут; предупреди, чтоб не воровали из поминальных продуктов – нынче комиссия в расширенном составе и прокурор новый. Не обмишулиться бы. Да, где у нас майор Ягго?

– Со вчерашнего напившись были, – невозмутимо доложила секретарша, – обещали к обеду на работе присутствовать.

– Его тоже оповести, пусть до вечера терпит, ну, я имею в виду, пусть, конечно, подлечится, как положено, но вечером чтоб, как штык, – начальник наморщил лоб и сказал как бы самому себе:

– Что-то он в последнее время без просыпу лупит. Так и сгореть немудрено.

Дыня с готовностью подлила масла в огонь:

– Давеча, как девять дней Иосифу Виссарионовичу отмечали, полтора литра скушали, и это не считая того, что целый день опохмелялись с ДПНТ.

– С Федоренкой, что ли? – уточнил начальник.

– С ним, – утвердительно закивала плетёной головой рыжая дыня. – Он сегодня с утра к Вам норовил просочиться, дак у меня муха не проскочит, не то, что Федоренко.

Дежурный помощник начальника тюрьмы майор Федоренко доставлял Гапонову немало хлопот. Его доклады содержали исключительно негативную информацию: то какой-нибудь зэк вздёрнется на простыне, то уголовники политических подрежут, то кишечная инфекция начнёт, как у себя дома, гулять по тюремным этажам. Притом докладывал майор о таких происшествиях непременно со скрытым злорадством, а уличить и вывести его на чистую воду не было никакой возможности – эмоции к делу не пришьёшь.

– Чего там у него опять? – спросил полковник раздражённо.

– Пустяки, – успокоила шефа бдительная секретарша, – заключённый Шульман из двести сороковой камеры ложку навострил и вены себе испортил – уже послали стены белить, а одеяло и постельное в прачечную снесли. Шульмана Иван Петрович помяли в сердцах – он какую-то бумагу на допросе никак не подписывал – дак теперь в больничку наладился всё время сигать, хотя и так загипсовали, где надо. Вечером – таблетки регулярно выдаются, горстями нажаривает. И чего им не сидится, как нормальным людям?

– Ты вот что, – сказал задумчиво Гапонов, – узнай в прокуратуре адрес Колесникова, а то, говорит, «машину к подъезду», а куда? – неизвестно. Позвони также в канцелярию Берии – они должны статиста направить на исполнение, а непонятно, или сам явится, или «Победу» прислать за ним, опять же, на какой адрес машину подать?

– Поняла, – сказала секретарша, подобострастно колыхаясь задом к выходу и преданно заглядывая в глаза начальнику.

11

16 марта 1953 года, после отбоя, когда тюремные коридоры заполнились до отказа гулкой тишиной, заключённый № 1132, укрывшись с головой тонким казённым одеялом, вдруг почувствовал на себе чей-то пристальный взгляд. Необъяснимая тревога овладела им. Он поднял голову и сразу увидел, что через стеклянное очко железной двери его кто-то бесцеремонно рассматривает. Заключённый отвернулся, скукожился калачиком и, вжавшись в тощую подушку, снова залез под серую байку. В этот момент снаружи оглушительно загремели ключи, и дверь с грохотом распахнулась.

– С вещами на выход, – не переступая порог, скомандовал надзиратель с грязно-жёлтыми сержантскими лычками на красных погонах.

А всех вещей у номерного сидельца – роба зэковская да мешочек с остатками тёткиного гостинца.

«Иисусе Христе, Сыне Бога, живущего во веки, будь со мной и помоги мне», – прошептал чуть слышно 1132-й, натягивая поверх нательной белой рубахи полосатый лепень и не находя от волнения рукавов.

В коридоре его ждали два дюжих контролёра.

– Лицом к стене, руки назад, – приказал сержант. 1132-й почувствовал, как холодом обожгли запястья наручники, после чего раздался характерный щелчок – впервые применив удобные стальные браслеты в 1950-м году, уголовно-исполнительная система навсегда оставила их в своём обиходе.

Контролёры с двух сторон подхватили смертника под руки – так, что голова склонилась аж до самого пола, и повели – да нет, не повели, а, скорее, поволокли мимо обшарпанных зелёных стен и бесконечного множества дверей одиночных камер, покрашенных в чёрный цвет.

Бух! Бух! Бух! – рвали кованые сапоги ночную тишину.

Шарк, шарк, шарк – еле поспевали за ними стоптанные ботинки.

Весь этаж мгновенно затаил дыхание.

Заключённые, встав на колени, приникли к прорезям кормушек, пытаясь на слух определить, кто из них через несколько минут навсегда покинет этот жестокий, несправедливый и опасный для жизни мир.

Сержант бухал впереди и, позванивая, словно колокольчиками, связкой ключей, открывал и закрывал многочисленные решётки, которые при этом издавали зловещий скрип. Вот каменные ступеньки поспешили куда-то вниз, повернули направо, затем – влево, контролёры протащили обессиленное тело 1132-го по недлинному коридору, пока не упёрлись в мощную дверь, сработанную из лиственницы лет сто тому назад. А может, и не сто, может быть, пользовался ею ещё Малюта Скуратов?

Побелевшими губами шептал и шептал 1132-й слова заученной молитвы. Ватные ноги отказывались служить ему по прямому назначению, чудовищный страх проник в каждую клеточку измученного тела и выдавил оттуда ледяные капельки липкого пота.

– Чего там бубнишь? – сказал, оглянувшись на 1132-го, сержант и потянул на себя выкованное причудливым образом старинное отполированное кольцо.

Конвоиры ослабили хватку, что позволило зэку распрямить спину и с поднятой головой встретить грядущую неизбежность. Электрическая лампочка, висевшая под потолком на голом патроне с отражателем из автомобильной фары вместо абажура, сначала ослепила заключённого – в тюремных помещениях свет полагался тусклый и невыразительный – такой свет тоже служил наказанием, поскольку давил на психику и угнетал не хуже следователя.

Привыкнув к яркости, 1132-й увидел сводчатый прокуренный потолок, тёмно-зелёные стены без окон, в центре комнаты – видавший виды тёмно-коричневый письменный стол под выцветшим от времени зелёным сукном с многочисленными чернильными пятнами. За столом сидели на квадратных деревянных стульях четверо мужчин; слева от стола – неплотно прикрытая массивная дверь. Через щель проникал такой же яркий свет, и показалось, что за дверью журчит вода.

В одном из сидящих 1132-й узнал полковника Гапонова, в другом – тюремного врача Константина Борисовича, третий, сидящий по правую руку от начальника тюрьмы, был одет в прокурорский мундир, а четвёртого, с капитанскими погонами внутренних войск, 1132-й так и не определил.

– Ваша фамилия, имя, отчество, – ровным голосом спросил прокурор, уткнувшись носом в лежавший перед ним ворох бумаг.

Пока 1132-й сбивчиво рассказывал о себе, прокурор делал в бумагах какие-то пометки, не забывая при этом задавать наводящие вопросы:

– Год и месяц рождения? По какой статье осуждены? Кто ваши родители? Семейное положение?

Тут случилась небольшая заминка, после которой заключённый ответил, заикаясь:

– Раз… разведён… дённый.

Как зверь чувствует свой конец, так и человек перед казнью испытывает неизбывную тоску, им овладевает жуткий страх, парализующий волю, мысли путаются, а реальность кажется ему кошмарным сном.

– Здесь вот и здесь расписаться надо, – не меняя интонации, предложил прокурор и добавил, обращаясь к конвоирам, – освободите ему руки.

«Помиловали, – накрыла приговорённого шальная догадка, – иначе зачем весь этот балаган?»

Суетясь и щурясь близоруко («Помиловали! Помиловали!»), 1132-й дрожащими руками принял от прокурора вечное перо и стал, не читая (без очков всё равно ничего не понять), торопливо ставить свою подпись в тех местах, на которые указывал прокурорский палец.

«Господи, неужели чудо? Помиловали!»

Присутствующие, словно заворожённые, стараясь громко не сопеть, внимательно следили за его действиями.

– Ну, и лады, – сказал, проглотив слюну, начальник тюрьмы, после того, как 1132-й выпрямился по стойке «смирно», – теперь три шага назад.

Не успел зэк отступить на нужную дистанцию, а ему уже снова заломили руки, да так, что вокруг потускнело. Знакомый щелчок – и будто полегче задышалось.

Тишина повисла в комнате. Прокурор встал с белым листом в руках и, откашлявшись, начал глухо зачитывать:

– Постановлением Президиума Верховного Совета СССР от пятнадцатого марта одна тысяча девятьсот пятьдесят третьего года Вам отказано в помиловании. Именем Союза Советских Социалистических Республик приговор суда, с этого момента вступивший в законную силу, будет немедленно приведён в исполнение.

У смертника всё поплыло в глазах, во рту стало сухо, он судорожно дёрнул кадыком, проталкивая внутрь шершавую сухоту, и услышал звон, похожий на колокольный.

«Иисусе Христе, Сыне Бога, будь со мной и помоги мне…»

Его опять нагнули к полу и протащили в соседнюю дверь, где всё так же умиротворённо журчала вода – оказалось, она бесконтрольно выбегала из чёрного шланга, с помощью которого, судя по всему, только что освежили цементный пол со сточным отверстием в центре. Чьи-то руки задрали одежду на спине – это врач послушал стетоскопом, как бьётся его сердце и шелестят лёгкие – потом те же руки потрогали пульс, после чего голос Константина Борисовича сказал полушёпотом:

– Можно.

Колокола вызванивали торжественно и величаво – дзинь! дзинь!дзинь!

– Пить, пить, пить, – еле шевеля растрескавшимися губами, просил обречённый, но никто не слышал последней просьбы, потому что колокольный звон ширился, рос, возносился к потолку, откуда неожиданно обрушился набатом, после чего застучали колокола вагонными колёсами, и через мгновение уже ничего не было, лишь в нём самом тихо-тихо зарождался малиновый перезвон, приятно заполняя всё тело и от переизбытка вытекая горячей кровью наружу.

12

В понедельник шестнадцатого марта офицер по особым поручениям майор Ягго приехал в тюрьму лишь к обеду. Его мутило. Депрессия, завладевшая палачом после смерти вождя, перерастала в длительный и страшный запой. Иван Петрович догадывался, чем всё это может для него закончиться, но ничего поделать с собой не мог. Такое ощущение, будто почва уплывала из-под ног.

– Хреново, что ли, товарищ майор? – вроде бы с участием, но как-то уж очень по-доброму, спросил ката ДПНТ Федоренко, встретившийся сразу на выходе с вахты.

Ягго остановился и посмотрел на него мутными круглыми глазами, в процессе пьянства совсем выкатившимися из орбит. Обычно люди бледнели от такого взгляда и отступали в сторону, а этот гад стоит и улыбается сочувственно.

«Сволочь, – подумал палач. – Все кругом сволочи, а этот – особенно!» И вслух злобно сказал, с трудом шевеля непослушным языком:

– А чему радоваться? Хуже, чем от водки, лучше всё равно не бывает.

– Ладно, не злись, – миролюбиво взял его под руку дежурный помощник начальника тюрьмы, – сегодня для тебя работа есть – номерному отказ пришёл. По такому случаю надо быть в форме. Пойдём или как?

– Пойдём, – согласился Иван Петрович, машинально проведя правой рукой по новенькой кобуре. Он был единственный, кому официально разрешалось круглосуточно иметь при себе табельное оружие.

В кабинете у майора Федоренко Ягго плюхнулся в продавленный диван с высокой спинкой и круглыми валиками по краям и рявкнул хрипло:

– Насыпай!

– Не бережёшь ты себя, – насмешливо укорил Ивана Петровича хозяин кабинета, разливая водку в гранёные стаканы, – сердечко, небось, пошаливает?

– Контингент пока на моё здоровье не жаловался, – выдохнул палач вместо закуски, приняв двести граммов в три глотка, – ты бы лучше своё поберёг. И пью я ни много и ни мало, а ровно столько, сколько влезает.

Федоренко тоже выпил, кинул в рот кусок сала и стал жевать с аппетитом.

– А сало-то прямо без хлеба жрёшь, – заметил Ягго, достав из лежащей на столе вскрытой папиросной пачки беломорину и прикурив её от самодельной фронтовой зажигалки, сделанной из винтовочной гильзы.

– Так я ж хохол, – осклабился Федоренко. – Это мы сейчас за что дёрнули?

– Я лично – за помин души товарища Сталина, а ты – не знаю.

– Ишь ты, ничего не скажешь, повод железный, – покачал головой помощник начальника. – Кому теперь служить будешь? – и подвинул к собутыльнику круглую жестянку с леденцами.

– Сам сало трескаешь, а мне монпансье, – выпуская колечками голубоватый дым, процедил Ягго. – Я коммунист со стажем, ты же не станешь с этим спорить, и всю жизнь служу родной партии и трудовому народу.

– А вот интересно, – разливая по второй, не унимался Федоренко, – сколько этого народа ты оприходовал?

Палач, как будто пропустив мимо ушей неслыханную дерзость, жадно приложился к стакану. Потом не спеша сунул под язык прозрачную сладко-кислую сосульку и снова закурил.

Он ненавидел Федоренко всегда, но, кроме этого майора, никто из знакомых не отваживался не то чтобы пить, а даже и сидеть с палачом за одним столом. Ягго чувствовал отчуждение. Сначала ему льстило, что его появление всегда вызывало у присутствующих страх. Но со временем такое к нему отношение стало угнетать и даже раздражать. А в подобных невыносимых условиях разве можно нормально жить и работать? Поэтому майора Федоренко он воспринимал, как некую неизбежность, или, проще сказать, издержки производства.

– Советская уголовно-исполнительная система карает врагов, среди которых, конечно, попадаются и жиды, и нацмены, и члены партии. Их я уничтожаю беспощадно, но не сам по себе, а по приговору, – палач затушил окурок в чугунной пепельнице каслинского литья и снова закурил.

– Наверное, спишь и видишь, как бы Абакумова шлёпнуть, – неожиданно предположил Федоренко.

Ягго уклонился от прямого ответа и вернул собеседника в сегодняшний день:

– Как считаешь, Берия с чего начнёт?

Федоренко задумался на мгновение, потом произнёс медленно: – С амнистии.

– И что, есть, кого отпускать?

– Да хотя бы того же номерного, – ухмыльнулся Федоренко. – Вот увидишь: ты его сегодня грохнешь, а завтра он объявится невинно пострадавшим с последующей реабилитацией.

– Какого рожна! – взорвался криком кат. – В чём ты меня хочешь убедить?!

– Жениться тебе надо, – рассудительно сказал дежурный помощник. – Есть на примете, с кем в законном браке записаться?

– Мне эти скалапендры и так дают, без записи, – буркнул Ягго, – скажи лучше, в каком ухе звенит.

– В правом, – наугад ответил Федоренко.

Майор Ягго промолчал. На самом деле, как чудилось ему, нестерпимый звон слышался со всех сторон.

Вечером, после отбоя, Иван Петрович проследовал нетвёрдой походкой на своё рабочее место. Спецкомиссия уже была в полном составе – ждали его.

– Ознакомьтесь и распишитесь, – сказал официальным тоном прокурор.

Майор видел его впервые.

Ягго подержал в руках пухлую папку с личным делом 1132-го, для виду перелистнул несколько страниц, внимательно вгляделся в фотографии – анфас и профиль – и, положив папку на сукно, подписал нужные документы. Он мог бы смело подписывать их с закрытыми глазами.

В соседней комнате, в углу, по-змеиному свернулся резиновый чёрный шланг, на вбитом возле двери гвоздике висела застиранная до дыр проштампованная тюремная простыня. Особый запах витал в воздухе. Ко всему привык палач за долгие годы смертоносного ремесла, а вот к запаху самой смерти привыкнуть оказалось невозможно.

Он взял конец шланга, повернул кран и начал обильно поливать холодной водой крашенные серой масляной краской стены с деревянным красным щитом, похожим на пожарный, напротив двери (чтобы пуля ненароком не срикошетила) и железнённый портландцементом пол с таким же щитом под стеной (на нём заканчивался земной путь приговорённых к казни). Захотелось пить. Он нагнулся, поднёс шланг к лицу и, ловя на лету сухими губами упругую струю, стал пить долго, с явным удовольствием.

В ушах по-прежнему страшно звенело – невидимые струны, казалось, вот-вот лопнут от нечеловеческого напряжения. Воздух заметно посвежел, отчего алкоголь сильнее ударил в голову.

«Сволочь какая, этот Федоренко, – подумал майор, – гад вонючий, его бы сейчас сюда, вместо номерного».

Между тем за стенкой произошла привычная возня. Дверь, чуть скрипнув (опять не смазали, раздолбаи!), приоткрылась, и два мордоворота втащили через порог полосатого человека с завёрнутыми за спину руками. Он сам, взойдя на красную Голгофу, подломил колени, шепча что-то себе поднос, терпеливо перенёс процедуру медосмотра и покорно склонил стриженную под ноль, но уже начавшую обрастать светлорусым пухом большую круглую голову.

Ягго кивком головы приказал подручным покинуть помещение и вытащил из кобуры тяжёлый «Вальтер». Пистолет удобно лёг на ладонь, тёплая воронёная сталь немного успокоила нервы, но звон в ушах не прекратился. Более того, звук достиг верхнего предела, отчего даже мигнула лампочка.

Прищурившись, палач стал целиться в заветную точку – первый шейный позвонок. Что-то мешало ему, мушка плясала, и никак не удавалось поймать её чёткий контур – оказалось, капля воды спряталась на ресницах, превратившись в маленькую линзу.

Майор вытер рукавом гимнастёрки мокрый лоб и снова прицелился в человека. Что за оказия! Откуда взялась на шее приговорённого тонкая чёрная полоска, ломающая годами выверенную траекторию правильного выстрела? Палач нагнулся, чтобы лучше рассмотреть неожиданно возникшее препятствие: суровая нитка опоясала худую шею, её тянул книзу небольшой нательный крестик.

«Никак, верующий? – мелькнуло в мыслях ката. – А, может, действительно он ни в чём не виноват, и я сейчас совершаю не акт возмездия, а убийство? Гадина какая этот Федоренко! Сволочь! Все сволочи! И я сволочь! И вот он тоже сволочь! Прикидывается только невинным. В затылок его, собаку, сделать? Врёшь, сука, никакой бог тебе теперь не поможет!»

Распаляя себя, палач вскинул руку с пистолетом и, почти не целясь, нажал на курок.

Одновременно с выстрелом лопнула и струна, оглушительно звеневшая в ушах. Стало слышно, как журчит из шланга вода, – кран не был закрыт до упора.

Измождённое тело лежало на мокрых досках в неестественной позе с вывернутыми назад руками, запястья сковывали блестящие ободки наручников. Кат убрал пистолет в кобуру, пошарил по карманам синих галифе с алыми кантами и вытащил оттуда позолоченный серебряный портсигар с именной гравировкой. Портсигары дарили чекистам к тридцатипятилетнему юбилею в декабре прошлого, 1952-го, года. Тогда же, под звуки нового чекистского гимна, в котором их называли «любимцами Сталина, питомцами Берии», вручили Ивану Петровичу и орден Красной Звезды.

Тихо, почти неслышно, вошёл в комнату тюремный врач. Он присел на корточки, подёргал за наручники и так же тихо вышел.

Расставив широко ноги, Ягго закурил, взял шланг и смыл струйку алой крови, вытекающей из маленького пулевого отверстия под затылком убитого им человека. Вода смешалась с кровью, сделалась розовой и потекла по серому цементному полу к центру комнаты широкой полосой. А вот розоватая пенка показалась из уголка плотно сжатого рта бывшего номерного.

Ягго смыл и её.

Тщательно ополоснув рабочее место от кровяных брызг, офицер по особым поручениям отстегнул наручники, сорвал с гвоздика простыню и обмотал ей голову казнённого, обратив внимание на то, что покойник стал совершенно седым.

13

После того, как напряжённую тишину вспорол пастушьим кнутом громкий выстрел, оцепенение за столом спецкомиссии сменилось неестественным оживлением. Все были готовы к такому финалу, но для каждого миг, разделяющий жизнь и смерть, стал неожиданным, как неожидан он для любого из нас.

– Почему заключённые у вас вешаются? – перекладывая бумаги, спросил у Гапонова прокурор.

«Уже фуганули. Кто?» – подумал начальник тюрьмы, а вслух сказал, обращаясь к доктору:

– Товарищ Колесников интересуется, ково там Шульман замастырил?

– Так он, это, вены себе отворил, – ответил врач, заполняя протокол. – Пойду номерного гляну, полагается удостовериться.

– Глянь, глянь. А Шульмана, Константин Борисович, на ноги, как хочешь, поставь – к Первомаю смотр наглядной агитации по учреждениям и, кроме Шульмана, некому художественно обозначить наши достижения. Говорят, сам Лаврентий Павлович в жюри участвует, а у нас Шульман без рук.

– Не тюрьма, а гестапо какое-то, – недовольно проворчал прокурор. – Он что, художник?

– По Ленинградскому делу проходит, – с готовностью стал рассказывать полковник, – а рисует от природы – они же, извиняюсь, талантливы, шельмы, как черти. И откуда только что берётся…

– Кто его допрашивал? – перебил Гапонова прокурор.

В это время вошёл в комнату палач. Вид его подействовал на присутствующих угнетающе: мокрые спутанные волосы упали на выпуклые глаза, налившиеся кровью; мертвенную бледность вялых щёк оттеняла щетина недельной давности; блуждающий взгляд остановился на прокуроре. Тот занервничал, выронил авторучку, поискал её по столу среди бумаг и, не глядя в сторону палача, сказал:

– В общем-то, тут всё понятно, протокол готов, давайте в акте подписываться.

Первым расписался кат, за ним – медик, потом – начальник тюрьмы, и завершил процесс Колесников. Капитан из МВД аккуратно собрал бумаги и спрятал их в полевую командирскую сумку, висевшую сбоку, возле кобуры, на кожаном ремне через плечо. После чего спросил у Гапонова:

– Родственников уведомлять будем?

– Там, – Гапонов кивнул на сумку, – сами разберётесь. Так и так им тело никто не выдаст.

Тем временем контролёры, притащившие зэка на расстрел, оперативно накрыли столешницу довоенной клеёнкой, чьи многочисленные трещины и изгибы напоминали географическую карту сильно пересечённой местности. На клеёнке тут же появились фарфоровые тарелки, гранёные рюмки кверху юбочкой, вилки, ножи и ложки. Вкусный запах тушёного мяса поплыл над людьми. Запотелые бутылки зелёного стекла с облитыми сургучом головками завершили композицию – водку «Московскую» предпочитали везде, от Кремля до тюрем.

– Ивану Петровичу в стакан, – подсказал капитану, взявшемуся разливать, Константин Борисович. – Полнее, полнее, пожалуйста.

Стула для Ягго не нашлось, поэтому кат выпил стоя и сразу же, не закусывая, самостоятельно наполнил стакан снова.