Читать книгу Шанс? Параллельный переход - Василий Кононюк - Страница 7

Как легко в этой жизни удается то, что в прошлой давалось лишь путем многочасового сосредоточения, и то такой оторванности от происходящего, такой покадровости событий, такой внутренней пустоты достичь не удавалось. Мы стоим в круге, Иллар держит речь, он указывает на меня, демонстрирует найденную стрелу, а в моих глазах пустота, и она выплескивается на Ахмета, она обволакивает его, отделяя от окружающих. Он пытается то давить меня взглядом, но его взгляд проваливается через пустоту, то не замечать меня, но его медленно поглощает пустота, разлитая вокруг него, и единственное желание, владеющее им, – покончить со всем этим, покончить поскорее, покончить как-нибудь.

Мне дают слово – надо говорить, надо рассказывать, рассказывать, как было, но говорить не хочется: слова могут разрушить пустоту. Слова могут освободить Ахмета из душной пустоты, выстроенной вокруг него. Приходится искать компромисс – встраивать слова в ткань пустоты. Слова сливаются с нею, становятся пустыми и гулкими, черными и тягучими, как битумная смола.

– Он. Стрелял. В меня.

Ахмет оправдывается, его ответ многословен, многословен и неубедителен. Его слова вязнут в пустоте, не способные разорвать ее пелену. Когда он умолкает, подымаю вверх руку. Все глаза устремлены на нее, тут не принято подымать рук.

– Хватит, казаки. Хватит cлов.

Делаю несколько шагов к Ахмету, проникаясь ощущением, как долго тянется время, готовясь взорваться водоворотом событий, как ощутимы направленные на тебя взоры. Остановившись в двух шагах от Ахмета, плюю ему в лицо и весело улыбаюсь. Он бросается в эту брешь, в эту разрушенную пустоту. Может, он уже понял, что это провокация, может, он уже хочет остановиться, но все поздно, он сделал шаг ко мне – и моя левая нога со всего маху бьет его в пах, а правая рука впечатывается в нос. Ахмет оседает на землю.

Говорят, что правильный удар в нос крюком снизу может быть смертелен – дескать, носовая кость, разрывая хрящи и связки, удерживающие ее, проникает в мозг, вызывая необратимые последствия. Не буду возражать, хотя специалисты по нанесению серьезных повреждений голыми руками на мой прямой вопрос отвечали отрицательно. А именно: такой ерунде специально никто учить не будет, поскольку есть более простые и действенные приемы нанесения ущерба здоровью при помощи рук и ног. Обычный же удар в нос вызывает резкую отрезвляющую боль, выступают слезы, течет кровь, и потерпевшего, как правило, охватывает приступ ярости.

Вскочив на ноги со слезящимися глазами и окровавленным носом, с перекошенным от ярости лицом, Ахмет первым делом схватился за саблю. Его можно было понять: все, что произошло, было сделано подло и принесло массу неприятных ощущений. Даже в наш цивилизованный век мало найдется взрослых мужчин, которые смогут сохранить холодный рассудок, если к ним подойдет пацан и с отмороженным лицом плюнет в рожу, пнет между ног и даст кулаком по носу.

– Я принимаю твой вызов, Ахмет. Мы будем биться в круге двумя саблями в двух руках. Атаман, объяви поединок. – Мои глаза требовательно уперлись в Георгия Непыйводу, похожего на Иллара, как на брата, только с виду он был более круглым, добродушным и простоватым.

Мое поведение сильно не понравилось Георгию. Да и какому лидеру понравится, если над человеком, за которого он отвечает, начинает с невозмутимой рожей измываться приезжий молокосос. Тут уже не играет большой роли, что, мол, кто-то в кого-то стрелял третьего дня в лесу из лука. Бог его знает, что там было, и было ли вообще… А то, что происходит здесь, на глазах, требует немедленной кары негодяя, бросающего вызов всему казацкому товариществу и лично ему, атаману. С каким удовольствием он бы лично рассчитался с мерзавцем, но оскорбили Ахмета, Ахмет взялся за саблю, так пусть разделается с молокососом, на земле ли, в воздухе, одной саблей, двумя ли, какая разница.

– В круг на честный бой выйдут казак Ахмет Лысыця и казак Богдан Шульга. Пусть Бог поможет правому и накажет виновного.

Все, сакральная фраза произнесена, ничто не может отменить поединка или изменить его условий. Благополучно прошли два тонких места, где события могли пойти по нежелательному пути. В той далекой от этих мест и от этих времен науке, которую еще очень нескоро назовут физикой, их бы обозначили как точки бифуркации. Первая точка была, когда Ахмет вскочил после удара в нос. Я отступил на два шага назад, чтобы между нами было расстояние в три шага: очень сознательно выбранное расстояние, но оно не гарантировало успеха. Расчет был такой. Когда вы получаете ногой в пах, какое-то время ваша походка будет очень специфической и со стороны довольно смешной. Обычно, пока не отпустит, люди предпочитают вообще не двигаться, но один шаг можно сделать почти нормально. Будь между нами меньше трех шагов, Ахмет, скорее всего, попытался бы продолжить кулачный бой. Будь больше трех – просто бы остался на месте. Три шага – это выдерни саблю, сделай шаг, и ты достал соперника. Когда ты нормально можешь сделать только один шаг, рука рефлекторно дернется к сабле, обязана дернуться. Тем более у человека, выросшего с саблей на боку. Но что хорошо в теории, на практике, бывает, не срабатывает. Тут, слава Богу, пронесло.

Второй момент – атаман. Сохрани он холодную голову и осторожность, вполне мог запретить поединок. Это полностью в его власти. Мог приказать нам обоим плетей всыпать: мне, чтоб не плевался в обществе, Ахмету – за ручки шаловливые, что к сабле тянутся. Мог разрешить нам дальше друг другу морды бить: и нам занятие, и товариществу развлечение. Много чего может атаман у себя дома, он здесь хозяин. Тут два фактора в плюс играли, все уже во время разбирательства поняли, что без поединка дело не решится, и ждали, когда же его объявят. Ну и возмутительное поведение мальца требовало сурового немедленного наказания. И смерть от руки оскорбленного была самым естественным решением. Мысли лениво бродили в голове, пока руки снимали и складывали на седло моего коня верхнюю одежду, рубаху и сапоги.

Точно так же, как вчера, остался в домотканых штанах, которые удерживала продетая в штрипки и затянутая на животе веревка, и в плотно замотанных портянках. Было свежо. Помахав для согрева руками и взяв клинки, вышел в круг.

Ахмета готовил к бою, как заправский тренер, казак Загуля, непрерывно вполголоса внушающий какую-то идею своему подопечному. Трудно представить себе пару более непохожих друг на друга людей. В очередной раз убеждаешься в великом законе природы, который притягивает противоположности. Он простирает свое действие от простых электрических частиц до психики высокоорганизованной материи. Если Ахмет был невысоким, коротконогим, квадратным крепышом с широким некрасивым лицом, которому явно не хватало пластики в движениях, то внешности Иллария Загули позавидовал бы любой аристократ. Высокий, стройный, широкоплечий, с тонким мужественным лицом, он мог бы претендовать на роль эталона мужской красоты, если бы не гримаса брезгливости и превосходства, прилипшая к его лицу и указывающая на хроническую болезнь нарциссизмом в тяжелой форме.

Они явно не спешили, пытаясь подержать меня в бездействии: старый прием, переживший века, в боксе его называют «выпустить пар сопернику».

– А что, Ахмет, страшно саблями махать, так ты решил меня насмерть заморозить? Выходи, не бойся, один раз мать родила, один раз помирать казаку. – Поскольку противник был далеко, решил начать дуэль словесную.

– Он тебе, недоноску, пару лишних вздохов дарит – дыши, пока дают. – Тон Загули был под стать его болезни: так в его представлении должны разговаривать небожители с тварями земными.

– А что, Ахмет, ты уже свой язык в чужой рот засунул, чтоб сил не тратить и рот на морозе не открывать? Молодец, казак! Научил бы меня, где такой рот купить можно.

– Ты, недоносок инородный, живым от нас не уедешь. Готовься к смерти, – спокойно пообещал мне Загуля, и они направились в круг.

Круг у казаков не рисуется, никак не обозначается – его образуют сами казаки, когда сходятся. Много ли их, мало ли – они всегда становятся в круг на площади перед церковью, оставляя в центре незанятое пространство восемь-девять шагов в диаметре, куда выходит тот, кто хочет речь держать. Так и тут: наши казаки образовывали одно полукольцо, казаки Непыйводы – другое. На краях группы перемешивались – соседи как-никак, наверняка и родственники есть, и поговорить есть о чем, – но, поскольку ситуация была проблемной, казаки интуитивно держались своих. Загуля затесался в средину своих и сразу начал о чем-то с ними толковать вполголоса, Ахмет вышел в круг с саблей в правой руке и длинным кинжалом – в левой. Поскольку позиция в центре была уже мной занята, Ахмет двинулся по дуге, выискивая выгодную позицию и заставляя меня разворачиваться вслед за ним. Он почему-то миновал позицию, в которой солнце светило мне в лицо, и хотя оно было достаточно высоко и регулярно пряталось за проплывающими высоко в небе белыми облаками, могло создать определенные неудобства. Остановился он спиной к нашей группе казаков, развернув меня спиной к Загуле с товарищами, и начал осторожное сближение на расстояние контакта с моей саблей. Он наносил рубящие удары сверху, переводя их то в укол в незащищенную подмышку, то с рубящего верхнего в боковой удар, используя тот набор приемов, которые обычно используют при верховой рубке. Все это проводилось с дистанции, не представляющей реальной угрозы, никакой надобности в блокировке и отводе его сабли в сторону не было, пропущенный удар не доставал, все это напоминало разминку, и создавалось впечатление, что основной задачей было выжимать меня с центра в сторону своих товарищей. Я добросовестно выполнял то, чего от меня ожидали, шарахаясь назад от каждого укола Ахметовой сабли, но когда до Загули с товарищами оставалось шага три, резко сдвигался по кругу, вынуждая Ахмета маневрированием обратно занимать первоначальную позицию. Во время всей этой разминочной части я осыпал Ахмета вопросами, пытаясь по выражению его физиономии определить ответ:

– А что, Ахмет, страшно в круге саблей махать? Это тебе не девок воровать и стрелы в спины пускать. Чем же я тебе так не сподобился? Сестру мою умыкнуть хотел?.. Вот не пойму я, Ахмет, зачем ты мою сестру умыкнуть хотел? Вы ж уже девок татарам продали. Неужто не хватило? Что, сказали вам татары – еще нужно добыть? То-то я смотрю, ты нарядился, точно как в поход собрался.

Еще в бытность студентом запомнилась мне фраза одного нашего преподавателя, и многие разы приходилось наблюдать подтверждение этой мудрости: «Правильно поставленный вопрос – это уже решение задачи». В голове щелкнуло, и все стало на свои места. А ведь ответ еще Оттарова жена дала, когда мужем своим хвасталась: «Только мой добытчик вернулся – и снова в поход. Велел ему на завтра недельный припас готовить». А ведь пропустили мы это мимо ушей. По известной мужской привычке пропускать мимо сознания все, о чем говорят женщины. Упорядоченный мужской ум просто не в состоянии логически обработать всю ту массу хаотической информации, которой делятся с нами женщины, и просто отключается.

– А что, Ахмет, большой отряд вас встречает? Поди, не меньше двадцати сабель. Что, неужто больше? Может, полсотни? А встречать где будут? На старом месте? А что, удобно, совсем близко от нашей деревни.

В это время Ахмет вновь теснил меня по направлению к Загуле, вынуждая отступать. В чем была задумка, осталось загадкой. Мне смутно вспоминалось, что казаки тех, кто во время боя приближался к границе круга, пинками отправляли обратно. Пинков получать не хотелось, да и пнуть при желании сзади сапогом можно так, что добивать не придется: помрешь от внутренних кровотечений. Приучив Ахмета, что на его уколы реагирую отступлением с попыткой отбить кончик его сабли в сторону, мне удалось уловить момент, когда Ахмет, показав очередной рубящий удар сверху, на блокирующее движение моего левого клинка начал оттягивать саблю назад, стремясь перевести свое нападение в укол, под мою поднятую вверх левую руку. Моя правая нога шагнула вперед, кисть поднятой левой руки крутанула клинок вниз, отбивая в сторону выпад Ахмета, в то время как тело разворачивалось вправо, уходя от укола, а моя правая сабля понеслась навстречу его вытянутой в выпаде правой руке. Дистанция подвела – все-таки Ахмет был слишком далеко, да и продемонстрировал неожиданно хорошую реакцию. Он умудрился остановить выпад, и ему почти удалось убрать правую руку обратно, в то время как левая с кинжалом рванулась в сторону моего открытого правого бока. Кончик правого клинка чиркнул сбоку по рукояти Ахметовой сабли, задевая его большой палец, продолжил движение, встретился с кинжалом, уводя его вправо. Ноги уносили тело влево, в открывшееся пространство, не контролируемое Ахметовой саблей, которую он продолжал уводить назад. С рассеченного до кости пальца достаточно обильно лилась кровь, но, к сожалению, рана была некритичной: он достаточно уверенно удерживал саблю правой рукой. Но даже такая пустяшная рана существенно ограничивает свободу движений, рукоять, намокшая от крови, начинает скользить в руке, да и не помашешь особо рукой, из которой во все стороны брызжет кровь. Продолжая движение в правосторонней стойке влево по полукругу, разворачивая Ахмета спиной к его товарищам, я стремительно бросился в атаку, пытаясь правым клинком заблокировать или отбить его саблю вправо от себя и получить возможность левым клинком поразить его незащищенную правую сторону. Ахмет стремительно отступал, опасно приближаясь к границе круга, где казаки невольно подались в стороны от приближающейся спины. Лишь Загуля, зло глядя на меня, сдвинулся в направлении приближающейся спины Ахмета и вдруг, сделав шаг вперед, резко толкнул его руками в спину навстречу мне. С трудом отбив неожиданный для нас обоих выпад Ахмета правым клинком вправо, чувствуя, как кончик Ахметовой сабли чиркнул по моей руке, я развернулся на правой ноге, рубанул левым клинком по выставленной вперед правой ноге Ахмета и стремительно отступил к центру, разрывая дистанцию. Можно было попытаться нанести укол в правую сторону, поражая печень, но, успей Ахмет уйти от моего глубокого выпада, уже он имел бы возможность, блокировав мою правую руку саблей, угрожать моей незащищенной правой стороне своей левой рукой. С таким ранением ноги он все равно не боец, да и кровотечение серьезное: если не остановить кровь, нескольких минут достаточно для необратимых последствий.

– Бросай саблю, Ахмет, кровью истечешь, – расскажи правду всем, облегчи душу перед смертью.

Ахмет с опущенной саблей, неловко припадая на раненую ногу, пытался приблизиться ко мне на расстояние удара, – кровь густо отмечала его след.

– Добей, Богом прошу, добей, – остановившись и глядя мне в глаза, прошептал он.

В его глазах расплескались тоска и отчаяние. «А ведь он понял, кто толкнул его в спину. Воистину говорят: защити меня, Боже, от друзей, а с врагами я справлюсь сам. Предательство близкого человека убивает без клинка».

– Когда и где вас будут ждать, Ахмет?

– В эту среду. Как ехать от вас к Днепру дальше вниз по кручам, увидишь одинокий старый дуб. Пеший там спуск к реке идет. Внизу татары. Двое на этом берегу. На тот берег один Загуля с ними на лодке плыл. Говорил, их там полсотни сабель. Девок…

Моя сабля, развернутая плоскостью параллельно земле, скользнув между ребер, уколола его в сердце. Мы сблизились на расстояние в три шага, и причин доверять Ахмету не было. Начав говорить, он продолжил сближаться со мной и тараторил очень быстро. Человек, который готовится к смерти, спешить не будет. С другой стороны, весь мой жизненный опыт учил: жадные люди редко готовы платить за свои ошибки. А Ахмет был жадным. Возможно, он не сумел бы с раненой ногой сделать столь быстрый шаг и укол, как удалось это мне, но метнуть кинжал левой рукой он мог. На таком расстоянии отбить или уйти от удара реально, только если ты его предвидел, предугадал, иначе ты его и не заметишь. Выронив саблю и схватившись правой рукой за грудь, он непонимающе смотрел на меня, его побелевшие губы шептали: «Сейчас, сейчас…» Его повело в сторону, он упал сначала на колено, потом повалился на спину, неестественно подвернув под себя левую ногу. Жизнь неохотно уходила из его тела, еще раз поднялась грудь, губы прошептали что-то, судорога выгнула дугой, потом все успокоилось – то ли улыбка, то ли гримаса застыла на лице, и он затих. Все, затаив дыхание, смотрели на Ахмета. Умирающий, уходя от нас, приоткрывает дверцу, и мы силимся заглянуть туда, пытаясь понять, что там, за той гранью, которую все мы рано или поздно переступим. Постепенно взоры переместились на угрюмо молчащего Непыйводу, ожидая его заключительного слова. Наконец он, видя, что шум среди казаков нарастает, прервал затянувшуюся паузу:

– Сегодня Бог был на твоей стороне, Богдан Шульга, но не думай, что так будет всегда.

Это было не совсем то, что хотелось услышать, но формально претензий ко мне не было, и можно было уходить одеваться. Все поставленные задания мною были выполнены, и на сцену должны были выйти бойцы из другой весовой категории. Обувшись и позвав Степана на помощь, достал из дорожной сумки, притороченной к седлу, приготовленный матерью мешочек с сушеными травами, останавливающими кровь. Рядом в отдельном свертке хранились игла, которую вчера, разогрев на огне, согнул дугой, паренные в кипятке нитки и белые тряпки вместо бинтов. Наложив левой рукой при помощи Степана восемь швов на неглубокую рану, оставленную на боковой внутренней стороне правой руки Ахметовой саблей, присыпав все это смесью сушеного мха, паутины, тысячелистника и замотав тряпкой, продолжил одеваться. В круге тем временем обстановка накалялась, Иллар призвал к ответу Загулю, требуя полного отчета о его занятиях в последние дни, мотивируя свое любопытство обоснованными сомнениями в законности проводимой им деятельности. Загуля умело отмораживался – мол, я не я, и хата не моя, чего там Ахмет чудил и зачем он в чужих казаков стрелы метал, знать не знаю, да и ответил Ахмет уже по полной. Отвечал он со снисходительной вежливостью, не давая формальных предлогов призвать его к ответу за плохое поведение, сам при этом полностью игнорировал острые выпады Иллара. В круг он не вышел, подчеркивая тем самым, что разговаривает с Илларом по своей доброй воле, к ответу его могут призвать только атаман или товарищество. Ситуация становилась все более неприятной: вызови Иллар Загулю на бой, атаман, скорее всего, запретит проводить поединок, мотивируя тем, что вина Загули не доказана, а то, что мне Ахмет в круге шептал, мало кто понял, да и в расчет никто брать не будет. Тут в круг, сняв шапку, вышел еще один казак и попросил слова. Высокий ростом, широкий в плечах, он двигался с легкостью и грацией большой хищной кошки, для которой не существует ограничений земного притяжения. Такая легкость движений вырабатывается многолетними тренировками передвижений по земле, а не в седле, что было нехарактерно для казаков, с которыми я уже успел познакомиться. Вооружение, боевые приемы и тренировки были заимствованы у монголов, да это и неудивительно, учитывая почти двухсотлетнее пребывание в составе Золотой Орды и отсутствие альтернативной военной силы, способной на равных противостоять воинскому мастерству монголов.

– Говори теперь ты, Иван, – с видимым облегчением обратился к нему Непыйвода. – Может, хоть ты нам растолкуешь, как дело было.

– Казаки, не мастак я балы точить – расскажу, как дело было, а вы решайте. На третий день после Покрова предложил мне Илларий Загуля с ним в Киев съездить. Сказывал, нанял его атаман Кулибида невесту для его сына умыкнуть, и не абы какую невесту, а дочку одного киевского боярина. Пришлась она его сыну по душе, да и сам он с тем боярином породниться хочет. Но боярин надумал ее за какого-то львовского пана отдать – вот-вот венчаться должны. Поэтому, мол, и обратился к нему Кулибида, бо знает, что только он, Загуля, ее умыкнуть сможет.

Если бы не такой год пустой, казаки, отказал бы я Илларию. По мне, так казак сам должен свою невесту умыкнуть – не дело это чужих людей на такое нанимать. Не сподобилось мне это, но что поделать, если приходится каждый медяк искать, тут любому дувану рад будешь. Поехали мы вчетвером – Илларий, Ахмет, Оттар и я, выехали в четверг, на второй день вечером уже под Киевом были. Переночевали в корчме, в субботу с утра на базар поехали, наняли в корчме подводу с пустыми бочками. Ахмет пошел припас закупить, меня Илларий послал к стражникам на ворота сговориться, чтоб вечером, как стемнеет, нас с возом пустили, не заставили в Киеве ночевать, возле ворот вечером и встретиться решили. Так, время мирное, строгостей нету, сговорился сразу, что за пару медяков ворота откроют, еще успел к оружейникам попасть, кинжал у меня был хороший, в серебряных ножнах, – продал за три золотых. Вечером возле ворот встретились, едем обратно в корчму, я Иллария спрашиваю: разведал ли, как девку умыкать будем и когда. А он смеется – сейчас, говорит, все увидишь. Подъезжаем к стогу сена, что недалече от корчмы стоит, а они из бочек трех спящих девок достают. Это, говорят, подружки не хотели невесту саму к казакам отпускать, пришлось и их умыкнуть. Теперь, смеются, придется Кулибиде за троих невест откуп платить, а нам дуван втрое выйдет. Не сподобилось мне это, но ладно, думаю, будет время ответ спросить, сейчас главное – ноги унести. Забрали коней с корчмы и ускакали. Девок пришлось к себе приматывать: полдня не просыпались – Илларий их маковым отваром напоил. Три дня обратно с ними добирались, но погони не было, или следов наших не нашли. Как до вашего, Иллар, села совсем немного осталось, стали на ночлег возле Днепра, я говорю: давай до Оттаровой хаты доедем, в тепле заночуем, а Илларий говорит: здесь встреча с Кулибидой договорена, сюда он за невестой приедет. Сели, открыли бочоночек с мальвазией, девкам налили, выпили, чтоб им хорошие казаки в мужья достались, тай спать легли. Утром просыпаюсь – солнце уже встало, а мне говорят: ночью приехал Кулибида, спешил очень, забрал девок и уехал, а тебя, мол, добудиться не могли. В третий раз, казаки, не сподобилось мне это, не мог я от кружки вина так пьянеть, что утром голова как подушками пуховыми обложена: вроде твоя голова, а не слышишь ничего, только звон в ушах. Но ладно, думаю, не последний день рясу топчем, пересекутся у нас еще стежки-дорожки, не уйдете вы от ответа. Как выезжали уже с Волчьего Яру, слышал крик, но что там у Ахмета с этим хлопцем было, того не видел, да то уже и не шибко важно, Ахмет уже ответ дал. Звал меня Илларий снова в поход, только Оттара ждали, – хотел пойти с ними еще раз, все разузнать и сам их к ответу призвать, да не судьба: двое твоих подельщиков, Илларий, уже ответ дали, теперь тебе ответ держать. Ответь казакам – кому вы тех трех девок добывали?

Пока Иван Товстый рассказывал нам свою историю, лицо Загули меняло свое выражение с удивленно-раздраженного на оскорбленно-невиновное. В таком же тоне, сняв с головы круглый татарский шлем и выйдя в круг, начал он свою ответную речь:

– Только добро ты от меня имел, Иван, а платишь мне за мое добро черной неблагодарностью и завистью. Еще наши деды вместе в походы ходили, ты такой же потомственный казак, как и я, нам вместе держаться надо, а ты держишь сторону приблудных инородцев. Не ожидал я от тебя такого, Иван. Какого ответа тебе от меня надо? Ты сам ответ дал, кому мы девок добывали. Ты слову моему не поверил – хорошо, я докажу тебе и всем казакам, что так было, как я сказывал.

С этими словами Илларий направился к своему коню, который вместе с заводным, с притороченными дорожными сумами, стоял на противоположной стороне площади возле тына. Заскочив на коня и взяв заводного за узду, Илларий развернулся к нам и отвесил показной поклон:

– Прощайте, казаки, не поминайте лихом, не сподобился я вам, а вы мне. Поеду другое товарищество искать.

С этими словами он, надев на голову шлем и дав шпоры коню, умчался по улице к выезду из села. Все мы, онемев от изумления, наблюдали эту сцену. Первым засмеялся Иллар, и нервный, полуистеричный смех охватил всех нас. Мне почему-то казалось, что закричи он – и мы бы все начали кричать, вскочи он на коня – мы бы все бросились в погоню. Напряжение, которое сгущалось над площадью все это время, напряжение, которого не разрядила смерть Ахмета, напряжение, полюсами которого были Иллар и Загуля и которое, казалось, вот-вот взорвется разрядом смертоносного поединка, исчезло, унеслось в клубах пыли за конем Загули. А на площади остались наэлектризованные люди, которым нужна была любая разрядка, чтобы вновь начать видеть в стоящем напротив человеке казака из соседней деревни, родича, хорошего знакомого, а не волка чужой стаи, залезшего не на свою территорию.

– Ну, каков казак, ей-богу, аж завидки берут, это ж надо так – сел на коня, бросил все и уехал новой доли искать. Все знают, недолюбливали мы друг друга, но сейчас от всего сердца говорю: пусть легкой будет его дорога, пусть выведет его Господь на прямой путь.

Иллар вытер выступившие от смеха слезы и направился в сторону Непыйводы, но у меня была срочная информация, которую он обязан был узнать. Заступив ему дорогу и не обращая внимания на недовольный взгляд, которым он меня наградил, скороговоркой начал:

– Батьку, выслушай меня, это очень важно. До среды полсотни татар будут ждать Загулю – неплохо было бы их вместо Загули наведать.

– Откуда тебе то ведомо?

– Ахмет перед смертью признался.

– Так то он тебе зубы заговаривал, чтобы поближе к тебе подобраться.

– Так ведь и Иван Товстый про поход говорил, и Загуля был в дорогу собран, и Оттарова жена еще нам говорила, что Оттар опять в дорогу готовится, а раз в поход собирались, значит, уговор у них с татарами был.

– Да, складно все выходит, а место он тебе тоже сказал?

– Да, батьку: как от нас к Днепру ехать, ниже на кручах одинокий старый дуб стоит – там спуск к воде есть. Там татары – двое с нашей стороны на варте, остальные на левом берегу. И Иван Товстый, сдается мне, о том же месте толковал.

– Знаю я то место, сами не раз там переправу ладили, может, и не соврал Ахмет. Даст Бог, получится у нас потеха – проверить надо. Ладно, Богдан, иди к казакам и смотри не дуркуй: кабы не твои новости, имел бы ты сегодня нагаек за то, что меня позоришь. Сколько живу, такого еще не видал, какие ты сегодня на круге коленца выделывал.

Вот так, как говорит украинская народная мудрость: «За мое жито меня и побито», – думаешь, как лучше все устроить, чтобы ничто не сорвалось, перебираешь тысячи вариантов, находишь какой-то, где все концы сойтись могут, а тебе в результате – нагаек. Меняются времена, но не меняются нравы, инициатива была и будет наказуема во все времена. Ахмета тем временем уже собирались увозить, и надо было позаботиться о своей законной добыче, которую никто мне не собирался отдавать. Подойдя к возу, под неодобрительными взглядами снял с него пояс вместе с саблей и кинжалом и, прихватив его пару коней вместе со сложенным на них доспехом и оружием, направился к своему коню – разбирать и паковать добычу. Тут в круг вышел Непыйвода:

– Казаки, Иллар предложил вместе в поход сходить. Я буду его правой рукой. Можно хорошую добычу взять. Кто желает с нами, выступаем послезавтра, в воскресенье, сразу, как заутреню отстоим. С собой иметь припасу на три дня, едем в одноконь, заводных не берем. Собрать все веревки и ремни, какие найдете. Иван, пошли пять-шесть казаков по соседним хуторам – охочих кликнуть, надо собрать сабель тридцать, еще тридцать Иллар соберет. А теперь, казаки, послушаем Иллара.

– Казаки, с тяжким сердцем ехал я сегодня к вам в гости, знал: нелегкий выйдет у нас разговор. Когда твоего товарища винят, с которым ты вместе в походы ходил, спину ему прикрывал, кусок хлеба на двоих ломал, не хочет сердце верить, что изменил твой товарищ закону казацкому, что завела его кривая дорожка в самое пекло.

– И я вчера не верил, когда призвал Богдан к ответу Оттара, что выйдет Богдан с круга живым. Все здесь знают, каким бойцом был Оттар, я ему каждую третью сшибку уступал. Но еще наши пращуры называли поединок: Божий суд. И глазом не успели мы моргнуть, как не стало Оттара, и вспомнилась мне, казаки, присказка моего деда, пуст ь земля ему будет пухом. Не раз любил он повторять: «Если на моей стороне Бог, то кого мне бояться? А если Бог против меня, то зачем мне жить?» Забыли про то Ахмет и Оттар, и зароем мы их завтра в сырую землю. А вас прошу, казаки, не держать на нас зла и выпить с нами мировую – послезавтра нам вместе в поход идти, спины друг другу прикрывать, – если что не так, сейчас говорите, не держите. В поход с камнем за пазухой не ходят.

– Богдан, неси бочонок, он к моему заводному приторочен, и кубок большой в сумке найди. – Под одобрительный шум и возгласы казаков я принес бочонок с вином и большой серебряный кубок. Иллар ловко выдернул плотно забитую деревянную затычку, продемонстрировав необычайную силу пальцев, и налил полный кубок: – Первый кубок – моему старому товарищу, с которым съели мы в походах не один пуд соли, атаману Непыйводе.

– Пью мировую с вами, соседи, чтобы больше не собирались мы как враги, чтобы больше не было между нами свар, а тебе, Богдан, отдельно скажу. Ты казак еще молодой, многого не знаешь, но сегодня ты не только Ахмета обидел – ты всему нашему кругу обиду нанес, поэтому хотим тебя мы послушать. – Георгий осушил кубок и протянул кубок Иллару, который наполнил его до половины и вручил его мне.

– Если я обидел чем вас, казаки, невольно, то прошу простить меня. Но не мог я ваш круг обидеть, атаман, потому что не был Ахмет в вашем товариществе. Вышел он из него, когда первую девку православную татарам продал, когда честь свою казацкую продал за тридцать сребреников. Вышел он давно из вашего круга – просто вы этого не знали. Не в вашего казака я сегодня плюнул, а в изменника, что казацкому закону изменил, и в запроданца, что душу свою черту продал. Пью мировую с вами, соседи, а что вел себя непотребно, так на вашей земле стою, в своем вы праве – наказывайте, как должно. Пусть слово скажет казак, который, как мой атаман, стал для меня сегодня той горой, на которую хочется залезть и стать там с ним рядом. – Мне самому, да и всем остальным смысл последней фразы был ясен не до конца, поэтому, быстро выпив кислое натуральное вино и наполнив у атамана кубок, вручил его Ивану Товстому.

– Что вам скажу, казаки: языком малец плетет лучше, чем наш поп. На какую он гору залезать хочет, я не понял, но на Лысую гору лучше не лезь – попадешь к ведьмам на шабаш, пропадешь ни за грош. Надо бы ему нагаек всыпать, но повинную голову меч не сечет, да и гость он, как-никак, пусть его Иллар учит. А казак с него выйдет добрый, если плеваться не будет.

Мировая продолжалась, Иллар, вручив бочонок Давиду, отошел с Иваном Товстым, и они обсуждали что-то, изредка поглядывая на меня. Стараясь определить, как натуральное вино действует на юный организм Богдана, продолжил готовиться в дорогу, пока руки и ноги еще продолжали слушаться.

Иллар, отозвав в сторону Ивана Товстого, спросил, задумчиво покусывая кончик своего черного уса, в котором заметно отсвечивала седина:

– Как тебе мой новый джура, Иван?

– Да что сказать, Иллар, будет с хлопца справный казак.

– Нет, ты мне все скажи, Иван, все, что заприметил, а что с него будет – то один Бог знает.

– Нет, Иллар, тогда давай ты мне скажи: что за хлопец, откуда взялся и как он Оттара одолел, а потом я говорить стану.

– Кузнеца сын он, пять лет, как к нам с Волыни перебрались, мать его гайдука убила, когда он ее снасильничать хотел. Тоже бывальщина занятная: как он согнул ее, задрал юбку и начал пристраиваться сзади, приметила у него нож-засапожник, согнулась тогда она еще ниже, выхватила нож из-за голенища и ударила снизу, промеж своих ног, прямо куда надо. Ну, он кровью и истек.

– Да, знатная баба – видно, в кого малец удался.

– Он у них маленько блаженный был: так ничего, но как крикнет на него кто или дети дразнятся, так он сразу в слезы, как дитя малое. Одна мать верила, что толк из него будет, все говорила: вырастет – первым казаком станет, не будет ему равных. Да и что сказать, стать у него отменная всегда была. И сила не детская, а быстрый – как стрела, да что толку, если с головой беда. Ну а третьего дня, когда он от Ахмета в лесу убегал, случилось с ним что-то – то ли головой о камень, то ли о дерево приложился, Мотря его яйцом откатывала. После того как подменили хлопца, вчера меня в лес вызвал, стрелу нашел, следы нашел, – я сразу смекнул, что Оттар с Загулей там были, даже связываться не хотел. Ну что ты докажешь: со стрелой в руках, без видаков, мальца ведь никто слушать не будет – все знают, что блаженный. Но, вижу, хлопец спуску не даст, начнет в селе крик, а у меня инородцев почитай двадцать семей в деревне, мне только вражды с казаками не хватает – и без того забот врагу не пожелаю. Да и Оттару, думаю, надо окорот дать: если привел своих подельщиков, то пусть за них ответ держит. Доказать, думаю, ничего не докажем, но хоть припугнем. Только начал я Оттара прижимать, малец слова просит, вышел в круг и давай Оттара винить, и ладно так лается, у меня так складно не выйдет… Ну, ты Оттара знал – тому много не надо было, он на морозе закипал. Ну и начал Оттар кричать: мол, порублю тебя на куски, а малец только этого и ждал – объявляй, говорит, атаман, поединок. А я возьми и объяви. Сам не верил, Иван, что поединок будет: у мальца-то и оружия не было, хотелось мне посмотреть, что Оттар делать будет. А Богдан выходит в круг с двумя палками в руках – еще в лесу он их вырубил, заточил и с собой таскал – и вызывает Оттара. Тот смеется: куда ты со своими тычками вылез, – а Богдан ему: я тебя, как трусливую собаку, буду палками гнать, если на бой не выйдешь. Тут закипел Оттар снова, выхватил саблю и бросился мальца срубить. Но Богдан ловко так одной палкой саблю отбил, а другой тут же Оттару руку разбил, саблю выбил, Оттар на него кинулся с голыми руками – ну и воткнул Богдан ему палку в горло. Всем сказывает, что святой Илья Громовержец ему является и советы дает. Вот такие у нас дела приключилась, Иван, потому тебя спрашиваю: что ты заприметил свежим оком?

– Многие, как по голове крепко получат, другими становятся, да ты и сам знаешь. Саблями биться не умеет, видно, что палками махал, потому и рану получил. Если бы Ахмет его не боялся, а тверже саблей рубил, кто знает, как бы сложилось. Бьет двумя руками, как кошка, и назад сразу отпрыгивает. У нас так никто не бьется, дед мой двумя руками рубился и меня учил, но совсем не так. Больше всего он мне гадюку напоминает: та тоже укусит – и отпрыгнет. И смотрит как гадюка – глаза пустые, сам холодный, как утопленник. Он глянь: все его сторонятся, и ему никто не нужен. Но казак будет справный – страха в нем нет совсем, и дури молодой тоже нет. Наоборот, если не уверен, не полезет, осторожный, как дед старый. Ты спросил – я сказал, Иллар, если чего не сподобилось, другой раз не спрашивай.

– Да нет, все сподобилось, Иван. Ты поглядывай на него – может, что еще приметишь. На гадюку, говоришь, похож? Ничего, и от гадюки польза бывает, говорят, старикам полезно кости их ядом тереть, так и мне уже годов немало. Пора свою гадюку заводить, а то застоялся я, Иван, как конь в стойле. Ну, бывай покуда, Иван, Бог даст, скоро свидимся, казаки уже выпили и закусили, пора нам в обратный путь.

– Погоди, Иллар, скажи мне еще одно: чего ты в это впутался? Не выйди я сегодня в круг, что бы ты делал? Уехал бы несолоно хлебавши?

– Так ты же вышел, Иван, ты у меня на глазах рос, знал я, что не мог ты в таком деле подельщиком быть. Сперва, как сказал мне Оттар, что ты с ними был, горько мне стало – всех, думаю, уже Загуля обкрутил, быть ему атаманом. Но как малец Оттара упокоил, то было как знак свыше. Если такая сопля на Оттара пошла, не испугалась, то мне ли Загули бояться? Не за себя радею – за товарищество душа болит.

– Ты, Иллар, таким святым да Божьим не выставляйся – знал ты добре, что не пойдет Загуля под твою руку, как Непыйвода идет.

– Эх, Иван, я сам бы под Загулину руку пошел, если б с того толк вышел, но ты сам видел его дела – это ли казацкое дело баб христианских нехристям продавать? Или ты хочешь, чтобы нас гречкосеи, где увидят, дубьем гоняли, как собак бешеных? Я такой доли казакам не желаю, а значит, должны мы таким делам окорот давать.

– Должны, Иллар, и будем давать, да только, думаешь, один Загуля такой? Таких, как он, как бурьяна в огородах. У себя прополешь, а к соседу в огород не полезешь.

– И соседу можно спрос учинить и на прополку отправить. И еще, Иван, будут казаки спрашивать, куда поход, говори, что толком не знаешь, но слыхал, что на ляхов пойдем.

– Добре, Иллар, на ляхов так на ляхов. Счастливого пути, даст Бог, скоро свидимся.