Читать книгу Палач, скрипачка и дракон - Василий Криптонов - Страница 1

– Я не люблю тебя!

Энри́ка Маззари́ни вздрогнула, подняла взгляд от вязания и уставилась в глаза своему отражению напротив. Это вот она произнесла? Так жестоко и безжалостно? Быть не может!

– Нет, – подумав, сказала Энрика. – Надо что-нибудь помягче. Например, так: «Я люблю тебя, но…» Ой, это уже вообще какой-то кошмар!

Она задула ставшую ненужной свечу – в комнату уже проникало достаточно света через высокое окно – и на минуту выбросила из головы все лишнее, заканчивая вязание. Алый шарфик вышел довольно милым. Полюбовавшись, Энрика свернула его и положила на стол, заваленный нотными листами. Не успела убрать вчера, сегодня опять не до того будет. Вот и в новый год – все с тем же беспорядком, что обычно. За одним лишь исключением.

Энрика подошла к окну, глядя туда, где возвышается шпиль церкви Дио. Хотела привычно скорчить рожу и погрозить кулаком, но так и замерла, глазам не веря. Церковь запорошило снегом. Снег пушистыми коврами устилает крыши домов, дворы и мостовые. Столбики забора перед домом напротив увенчаны белыми шапками. Солнце поднимается, и снежинки, будто серебряные, начинают блестеть.

А ведь вчера кругом серела стылая грязь. Может ли быть так, что мир за одну лишь ночь изменился до неузнаваемости?

Открыв окошко, Энрика вдохнула морозный воздух, уже полнящийся ароматом праздника – даже хвойный запах долетает от лесочка – и зачерпнула с подоконника пригоршню снега. Чистый и холодный.

Скрипнула дверь за спиной. Энрика обернулась.

– Мама, смотри, снег!

– С днем рождения, Рика!

Два голоса прозвучали одновременно. Девушка и женщина, которые выглядели бы почти одинаково, если бы не разница в возрасте – обе высокие и темноволосые, стройные и черноглазые – улыбнулись друг другу, и Энрика подняла перед собой пригоршню снега, а Агата Маззарини – смычок.

Рука Энрики дрогнула, снег шлепнулся на ковер, но никто этого не заметил. Энрика шагнула вперед, протянула руки, но тут же, спохватившись, вытерла их о первую попавшуюся тряпицу – красный шарфик, только что с таким тщанием связанный.

– Что это? – прошептала Энрика, приняв из рук матери смычок.

Белый волос, колодка из слоновой кости с золотом… Сердце заколотилось. Чего ждать? Счастья или трагедии? Прежде чем в дверях показался отец с новеньким черным кофром, Энрика поняла: неоткуда явиться счастью.

– Луча́но Альберта́цци отменил заказ? – вздохнула Энрика.

Отец – преждевременно поседевший мужчина с добрыми и чуть хитрыми глазами – уселся на заправленную кровать Энрики.

– В любой другой день я бы сказал – «да». Но сегодня скажу иначе: ты выбрала свой путь давным-давно, и я слишком хорошо тебя знаю, чтобы допустить, будто ты с него сойдешь. За право идти этой дорогой придется сражаться. А у каждого воина должно быть оружие. – Герла́ндо Маззарини отщелкнул застежки и открыл кофр. – Вот твое оружие, Энрика. И, поверь, это – не просто лучшее мое творение. Это – совершенство.

Энрика приблизилась к кровати, наклонилась над кофром, рассматривая блестящую лакированной древесиной скрипку. Безупречно симметричные эфы вдруг исказились, превратились в бесформенные провалы, и Энрика поспешила осушить слезы все тем же шарфом.

– Не надо! – Мама приобняла дочку за плечи. – Не смей рыдать в свой день рождения, Рика. Уже завтра все у нас будет прекрасно. Правда ведь?

Кивнула, не в силах сказать ни слова. Обняла мать, затем – отца и опять замерла, рассматривая притаившееся в кофре волшебство.

– Он отменил заказ, когда я только получил материалы, – спокойно говорит отец, стоя рядом. – Так что я не думал о нем, пока работал. Я думал о тебе и старался успеть. Она твоя, Энрика. Давай, подари миру немножко музыки!

Улыбка, сперва горькая, но тут же – озорная, осветила лицо девушки.

– Сегодня ведь – конец поста, правильно?

Мать и отец молча склонили головы.

***

Каждая ступенька поскрипывает по-особому. В те дни, когда еще музыка переполняла мир, Энрика поспорила с отцом, что узнает любую из пятнадцати по звуку. Она сидела, отвернувшись, с завязанными глазами, в музыкальном классе, а он наступал тихонько на ступеньки, прыгал на них, топал ногой. «Пятая! – кричала Энрика, уловив только ей заметное различие. – Седьмая! Первая и третья одновременно, не обманешь!»

Она ни разу не ошиблась, даже не задумалась. Не было в мире двух одинаковых звуков, и каждый из них Энрика считала своим другом. Сейчас, сбегая на первый этаж, она заставила лестницу разразиться неудержимым аллегро. Лестница – единственный музыкальный инструмент, на котором она могла «играть» последние три месяца строгого поста, больше напоминавшего траур. Но теперь, наконец, все изменится.

На всякий случай Энрика толкнула дверь в классную комнату. Пусто. Сквозь закрытые ставни проникают тонкие лучики, в которых вальсируют пылинки. Никто не ждал окончания поста, как Энрика. Никто не хотел поскорее коснуться клавиш фортепиано, провести смычком по струнам.

«Захотят! – твердо сказала себе Энрика. – Обязательно захотят!»

Потянулась было за шалью, но махнула рукой. Музыка согреет!

Дверь, открываясь, очистила от снега полукруг на крыльце. Энрика встала на подмерзшие доски, снова глубоко вдохнула морозный воздух и вскинула скрипку. Свое единственное оружие, но зато – самое лучшее.

Смычок коснулся струны, и первый звук, тоскливый и протяжный, разнесся над пустующей пока улицей. Захлопали крылья – с крыши дома напротив снялись несколько ворон и полетели в сторону церкви, будто спеша наябедничать. А вслед им понеслась стремительная и радостная мелодия, каждая нотка в которой кричала: «Я жива!»

Мгновение – чтобы вспомнить ощущение инструмента. Еще миг – привыкнуть к новой скрипке, своенравной и непокладистой. А потом – все исчезло. И скрипка, и смычок, и пальцы, скользящие по струнам, и снег, и холод, и улица, на которую постепенно выходят заинтересованные люди. Энрика растворилась в музыке, позволила ей вырваться из самого сердца и затопить мир. Позабылось все то, из-за чего во всю ночь не сомкнула глаз: и пустующий месяцами музыкальный класс, и получившие расчет работники отцовской мастерской, и огромные долги, и вкрадчивые намеки Фабиа́но Мотто́лы, что надо бы освободить дом, за который семья Маззарини больше не может платить в городскую казну.

Музыка унесла и страхи, и сомнения, и оторопь перед тем, что сегодня должно произойти. Новогоднее чудо – Энрика перестанет быть Маззарини, покинет семью, чтобы спасти ее от краха. Целая жизнь закончится сегодня, а завтра – завтра начнется новая.

Но сейчас Энрика не думала о прошлом, настоящем и будущем. Сейчас жила только музыка – пронзительная, быстрая, безумная и веселая, разбивающая надоевшую тишину, заставляющая каждую снежинку звенеть в резонанс, ветер – подпевать, а сердца – отбивать такт. Ради этих минут забвения Энрика могла вытерпеть все, что угодно.

***

– Эй, хозяин! – Рокко Алгиси постучал ногой по порогу. – Плесни-ка пенного, чтоб Дио в сердце снизошел!

Ламбе́рто Манни́ни, младший жрец Дио, побежал к посетителю по проходу, смешно задирая полы рясы.

– Ты что? Ты что?! – шипел он, выпучив глаза. – Это же церковь, безумец! Тут люди…

– Что, уже? – Рокко зевнул и окинул взглядом пустующий зал. Впрочем, не совсем пустующий – один человек там все же сидел. И, хотя он сгорбился, будто стараясь стать незаметным, хотя ставни еще закрыты, и церковь тонет во мраке, разгоняемом лишь парой свечей, невозможно не узнать монументальную фигуру Нильса А́льтермана, командира карабинеров и городского палача.

– Вообрази себе, – сказал Ламберто, забрав у Рокко оплетенную бутыль. – Ты принес порошок?

– А было надо? – Рокко насмешливо сверкнул на жреца карими глазами. – Неужто еще дуры найдутся?

– Найдутся! – заверил его Ламберто и тут же спохватился: – И не дуры, а возлюбленные Дио!

– Бедный Дио, – покачал головой Рокко. – Нормальных девок быстро разбирают, а ему – одни воблы плоские. Неудивительно, что он так нас всех ненавидит. Ладно, хватит языком трепать. Наливай, да я пошел. Дел невпроворот сегодня.

Ламберто, ворча себе под нос, удалился в париклесий, а Рокко, сложив руки, прислонился к косяку. Проходить дальше порога не хотел. Не столько потому, что у колдунов свои отношения с Дио, сколько из-за Фабиано Моттолы, старшего жреца. Церковь, казалось, насквозь провоняла смрадом его гнилого сердца.

Скучающий взгляд Рокко отвлекся от все еще неподвижного Нильса (может, уснул вовсе? Что, в конце концов, позабыл в такую рань в церкви туповатый солдафон?) и задержался на кафедре, установленной посреди алтаря. Ну да, Моттола сегодня будет вещать, окончательно портить прихожанам настроение рассказами о вечных муках. Вот бывают же люди – сами не живут и другим не дают. Скорей бы уж его хворь какая одолела! Да нет, хранит Дио для какой-то надобности.

А вот и сам Дио, на огромной фреске за алтарем. Лица не разглядеть – темно. Но белые одежды и зеленеющие вокруг сады – вполне различимы. Рокко поднес пальцы правой руки ко лбу и чуть склонил голову, без всякого раболепия выказывая должную степень уважения тому, кто создал мир и непрестанно о нем заботится.

– Вот! – Вернувшийся Ламберто всучил Рокко бутылку. – А порошок принеси. Старший будет сильно недоволен, если, придя, обнаружит, что не все готово.

– Отшлепает тебя? – спросил Рокко. – Любит он это дело, а?

Побагровевший жрец воздел кулаки, не то готовясь кинуться в драку, не то насылая безмолвные проклятия. Рокко угостил его напоследок еще одной усмешкой и вышел из церкви.

Снег радостно хрустит под ногами, уши немного подмерзают – надо было шапку надеть, ну да уж ладно. Не так далеко идти, если по прямой.

Рокко отсалютовал бутылкой трем карабинерам, топтавшимся у ворот церкви, видимо, в ожидании начальства, и поторопился к дому. Однако пройдя первый домик, хозяин которого, пыхтя папиросой, откидывал деревянной лопатой снег с дорожки, Рокко замедлил шаги.

Звук, донесшийся из центральной части городка, будто силой растянул губы в улыбке. Встрепенулось, застучало быстрее сердце. И, подумав, что Аргенто устроит ему разнос за опоздание, Рокко потер сначала левое, потом – правое ухо и пошел к главной улице Ви́рту.

Шаг его то ускорялся, то замедлялся – в такт движению мысли. В который уже раз Рокко, загибая пальцы, считал годы, потом – дни. Да, ошибки быть не может, решил он, свернув на Центральную. Сегодня Рике восемнадцать. А значит, до полуночи ей предстоит принять важное решение, выбрать судьбу. Кем же она станет?

Яростно-развеселые переливы мелодии, звучащие все громче, не оставляли сомнений в одном: монастырь точно ничего не получит. Остается замужество или работный дом. Рокко попытался представить Энрику, в поте лица зарабатывающей копейки на одежной фабрике. Получилось, но картинка вышла пренеприятной. Выдуманная девушка смотрела на него с грустью и мольбой: спаси меня отсюда, Рокко!

Рокко перекинул бутыль с освященной водой в левую руку, а правую, замерзшую, спрятал в карман. Там обнаружился стеклянный шарик – тоже холодный. Этот не нагреется, он для всех будет холодным, кроме той, для которой делался. Прикосновение к гладкой поверхности приободрило Рокко, и он зашагал быстрее. Миновал булочную, мясную лавку, хозяин которой чуть ли не танцует у порога: пост закончился, и скоро, буквально после службы, к нему выстроится очередь до самого горизонта. Да вон уже народ тянется.

А кабак закрыт. Владелец его, Антино Арригетти, уже два года как покончил с собой – сразу после того как Фабиано, да прими Дио его душу поскорее, ввел запрет на пьянство. Нет, он-то это, конечно, так не называл. Просто разнылся на проповеди, что каждый, кто выпьет, отворачивается от Дио, и Дио на него больше смотреть не захочет. Потом – в отпущениях стал отказывать тем, кто замечен был. Ну, народ перепугался, да и перестал ходить к Антино. Жаль, хороший мужик был. И кабак хороший…

А музыка все громче. Кажется, саму душу вон из тела вынимает, кружит в танце и – в небо, к звездам, что уж побледнели – не разглядеть. Даже холод будто отступил. Рокко глубоко вдохнул и, наконец, увидел музыкантшу.

Содрогнулся. Вот безумная девчонка! В одном легком домашнем платье стоит на крыльце – и смычком по струнам шпарит! Так ведь не первую минуту же – давно музыка звучит. Вон и родители ее – стоят в окне второго этажа, обнявшись, слушают, улыбаются. Что ж за родители такие? Нет бы загнать домой сумасшедшую, да чем горячим напоить – развесили уши!

Своих родителей Рокко не помнил, о нем с ранних лет кое-как заботился колдун Аргенто Боселли, который всегда строго следил за тем, что он – не отец, а именно учитель. Но, тем не менее, Рокко почему-то был твердо уверен, что знает, как именно должны себя вести нормальные, правильные родители.

Рокко шагнул было к калитке, что едва до подбородка ему доходила, раскрыл рот – заметить, что холодно, – но музыка будто толкнула его в грудь: «Не подходи, не мешай, не лезь!» И он подчинился. Так и замер напротив домика, с бутылкой в руке, будто завзятый пьяница.

«Ну и когда мне с ней поговорить? – думал Рокко, пока вокруг него резвилась музыка. – Дождаться, пока доиграет? Околею тут. Перед службой? Не дело… После? Колдун припашет, не отвяжешься… Вечером? А ну как она до вечера уже в монашки соберется?..»

Сжав в кармане шарик, – для храбрости – Рокко дал себе клятвенный зарок: поговорить с Энрикой после службы, чтобы ей Фабиано голову не задурил. Все равно сейчас снова в церковь бежать – порошок тащить. Там-то, авось, и пересечемся.

Порешив так, Рокко кивнул и, развернувшись, чтобы уйти, нос к носу столкнулся с Лизой Руффини.

***

Подобно Энрике, Лиза этой ночью почти не спала. Восемнадцать лет ей исполнилось еще осенью, а судьбу свою она выбрала в далеком детстве, но вот подошел последний срок, и на душе отчего-то кошки скребут. Не иначе – Диаскол сомнения в душу заронил. Этот может. Если он когда-то самого Дио, брата родного, усомниться заставил, то чего ж о простой смертной девушке говорить?

Лиза молилась сперва лежа, потом – стоя на коленях перед крохотным изображением Дио в углу. Однако Могучий не послал ей ни сна, ни покоя, ни уверенности. Должно быть, испытать решил в последний раз. Эта мысль, как ни странно, Лизу подбодрила. Страдания хорошо терпеть, когда знаешь, что прав.

Чуть свет пробился в щель меж ставнями, Лиза их распахнула и громко вскрикнула, увидев, что знакомая улица сделалась белой. Снег в Вирту выпадал через два года на третий, да обычно так мало, что детям едва хватало на крошечного серого снеговичка. Сейчас же навалило по щиколотку, не меньше.

Хлопнула дверь дома напротив, и Лиза увидела Энрику со скрипкой. Улыбнулась. Ох, и тяжело же ей, верно, пришлось в этот пост! Рика постоянно играла – то на скрипке, то на арфе, то на фортепиано. Играла, когда грустила, играла, когда радовалась, когда хотела подумать и когда думать не хотела. Но в прошлый год его святейшество Фабиано Моттола призвал горожан воздержаться от всяческих развлечений в пост, и веселый домик на улице Центральной уныло замолчал.

Лиза видела, как он умирает. Как постепенно перестали ходить ученики к Энрике, потом – покупатели к ее отцу. Музыка покидала город. Оставались только органные стенания в церкви, да те бешеные скрипичные смерчи, что поднимала Энрика – одинокая музыкантша, бросившая вызов целому городу.

Спохватившись, что сочувствует подруге и восхищается ею, Лиза поспешно захлопнула ставни. Вот опять Диаскол в душу залез, будь он неладен! Разве можно осуждать решения Фабиано Моттолы? Он – старший жрец, его слово – закон, его мысли – тайна величайшая. Лизе ли судить о них, глупой девчонке, рожденной во грехе? Энрике бы стоило покориться, принять неизбежное, а не дерзить церкви в глаза. Впрочем, сегодня она сделает шаг во взрослую жизнь, где, наверное, что-то да изменится.

Лиза вышла из комнаты, сунула нос в кухню – там уже тепло, вкусно пахнет пирогом и горько – табаком. Мама готовит, не выпуская папиросы из зубов. Увидев дочь, улыбнулась – из-за папиросы получился жуткий оскал – и махнула рукой.

– С добрым! – низким, с хрипотцой, голосом сказала мама. – Сегодня-то хоть поешь нормально, или так и сдашься натощак?

Лиза прошла в крохотную кухню, уселась на заскрипевший рассохшийся табурет. Мама, не отрываясь, следила за ней взглядом. Вопрос прозвучал шуточно, но Лиза понимала, что ждут от нее ответа на другой.

– Я не передумаю, – сказала она, глядя в глаза матери. – Я в пять лет пообещала себя Дио, и…

– Да-да-да! – Мать вздохнула и повернулась к печи. – Знаю. Какая я плохая, как каждого встречного негодяя в постель тащила, чтоб тебе на кусок хлеба заработать.

– Я никогда такого не говорила! – воскликнула Лиза. – Тебе очень тяжело пришлось, знаю, и все из-за меня. И если я теперь могу хоть как-то отплатить…

– Лиза! – Мама подошла к ней, опустилась на корточки, взяла в руки ладони дочери. – Мне, думаешь, в радость это золото пойдет? Надо оно мне? Да пусть Фабиано им ужрется и обгадится! Но зачем тебе, здоровой, молодой девке, жизни не знавшей, в монастырь себя закрывать? Выйди ты лучше замуж хоть за кого-то – глядишь, и понравится. А балахон черный надеть – никогда не поздно.

Лиза только головой покачала. Бесполезно объяснять матери, что для нее монастырь – не тюрьма, не вечный траур, а, напротив, – вечная радость и свобода духа. Что с нетерпением ждет обряда. Что день и ночь грезит о крохотной келье, о днях, мерно текущих в молитвах и благочестии. И чтобы вокруг – такие же кроткие люди, возлюбившие Дио всем сердцем…

Мать, поняв, что не достучится до сердца дочери, вздохнула, встала. Окурок папиросы смяла пальцами – привычка, от которой Лизу всегда передергивало, – и запулила щелчком в помойное ведро.

– Поздравь хоть пиликалку свою, – сказала, вернувшись к печи, в которой, не требуя никакого к себе внимания, доспевал пирог. – День рождения у нее ведь. Да ботинки заодно попробуй.

– Ботинки?!

В прихожей, прежде незамеченные, стояли кожаные высокие ботинки. Глядя на них, первым делом Лиза подумала, что сто́ят они столько, сколько мать за два месяца зарабатывает, прибираясь в богатых домах. Потом уже подумала, что выглядят они чересчур… греховно. Черные, блестящие, будто горды своей чернотой. А эти цепочки по бокам – зачем? Просто украшение?

Лиза покачала головой. В подобном легко себе представить Энрику – бойкую, решительную девицу, готовую хоть с самим Диасколом в пляс пуститься, лишь бы не скучно. А ей, Лизе, завтрашней монахине, к чему такое?

– В город ездила, – послышался сзади голос матери. – Там сейчас такие в моде. Вот, решила…

– Спасибо тебе, мама, – сказала Лиза, подумав, что поблагодарить в любом случае лишним не будет. – Да только, боюсь, не по мне они. Не пустят в монастырь в таком вот…

– Ой, все-то ты с монастырем своим! – Мама развернулась, пошла обратно в кухню. – Ну срежешь цепочки, сойдут за нормальные. Делов-то…

Тон матери Лизу не обманул – обиделась. Даже не обиделась, а глубоко огорчилась, что таким вот нелепым подкупом не вернула в мир дочкину душу. Горько стало и тяжело. Захотелось уступить, чтобы в этот последний день увидеть на лице матери улыбку. Но вот улыбнулся из вечной тьмы Диаскол, и Лиза решительно обула свои стертые ботиночки.

Закутавшись в старенькое пальтишко, которое еще мать в ее возрасте носила, Лиза пересекла дворик, толкнула калитку, с которой осыпался на руку пушистый снежок, и чуть не натолкнулась на кого-то. Мужская рука легла ей на плечо, останавливая.

– В монастырь собралась, а сама в землю смотришь, – произнес укоризненно голос. – В небо смотреть надо, там Дио живет!

– Дио – везде, – возразила Лиза, прежде чем поняла, что над ней смеются. Да не кто-нибудь, а Рокко, ученик колдуна. Вспыхнув ярче утреннего солнца, Лиза отстранилась.

– Да не шарахайся ты, я со святой водой, – махнул бутылкой Рокко. – Видишь? Был бы совсем плохой – сгорел бы сейчас, к Диасколу. Хошь – глотну? – И он сделал вид, будто пытается вынуть пробку из бутылки.

– Оставьте меня, пожалуйста, со своими греховными разговорами, – сказала Лиза, бочком обходя дерзкого парня. – Я хочу с подругой поговорить…

– Вот как… – расстроился Рокко. – А чего ж ты мне душеспасительных слов не скажешь? Я, может, не совсем пропащий-то! Мне б кто по-доброму, по-понятному разложил про Дио, так я бы и…

– А вы приходите в церковь на службу, да исповедуйтесь после, – сказала Лиза.

– Это Ламберто, что ли? – фыркнул Рокко. – Да он от моей исповеди со стыда сгорит живьем, а мне отвечать. Не… Давай, я тебе исповедуюсь?

– Мне сан не позволяет. Прощайте, синьор Алгиси.

Лиза отворила калитку дома Маззарини и укрылась от наглого взгляда. С улицы послышался смех Рокко, звук шагов – снег заскрипел. Лиза перевела дух, потерла щеки, которые отчего-то пылали.

А Энрика все играла. Закрыв глаза, растворившись в музыке, со сверкающими в черных волосах снежинками…

***

Нильс А́льтерман смотрел на полускрытое мглою изображение Дио и пытался отыскать в душе покой. Он специально пришел в церковь так рано. Потом будет служба – толпа соберется. А дальше – работы непочатый край. Обойти неблагополучные дома, патрулировать улицы, присматривать за сборищами молодых.

Молодых! Нильс усмехнулся. Надо же, как быстро черту провел. Ведь пару лет назад сам еще в сопляках ходил. Да и сейчас – не так чтоб старик, двадцать пять лет всего. Другое дело, что в плечах широк, да кулаки – пудовые. Ну и ума с опытом прилично накопилось. Хватило, чтобы судьбу верную выбрать, да выбора держаться. Только… Отчего-то неспокойно на душе, хоть ты тресни.

Минул первый год жизни в Вирту. Удачный был год, нечего сказать. Пришел никем, а теперь – начальник над карабинерами. Почетная должность, отличное жалованье, а то, что в нагрузку пришлось на себя палачество взвалить, – так это ерунда. Ну кто в этом мирном городке так набедокурит, что ему голову рубить придется? Самое большее – за решетку на неделю. А уж это Нильс умеет, слава Дио.

Первые несколько месяцев Нильсу прохода не давали девушки. Но потом постепенно отстали, убедившись, что рослый красавчик угрюм, нелюдим и на юных прелестниц отчего-то посматривает недобро. Друзей в Вирту у Нильса не завелось, поэтому он никому и не рассказывал, что, однажды поддавшись чарам красавицы, навлек на себя проклятия и изгнание. Никто, кроме жреца Фабиано Моттолы, не знал, что на родине его чуть не казнили. Спасибо уж, хватит с Нильса так называемой любви. Кусок хлеба есть, крыша над головой не протекает, – вот и ладно.

– Спасибо, – шепотом сказал Нильс, глядя на изображение Дио. – Спасибо, что дал возможность искупить вину, жизнь прожить достойно. Клянусь, не упущу второго шанса. Знаю, не каждому дается…

– Эй, хозяин! – Нильс нахмурился, услышав за спиной такой неуместно веселый голос. – Плесни-ка пенного, чтоб Дио в сердце снизошел!

Рокко Алгиси, ученик колдуна. Ох, принесла нелегкая… И чего Фабиано их терпит? Вроде как пользу какую-то приносят, грешники эти. Надо бы и к ним в дом сегодня заскочить на всякий случай – пусть не думают, будто им там все дозволено. Хоть чуток, да пусть побеспокоятся.

Нильс вздохнул. Теперь уже покоя вовсе не видать. Щемит что-то сердце, тоска какая-то непонятная. Правда бы сейчас пенного кружку-другую накатить – праздник ведь. Но, раз нет тут такого завода, – значит, нечего и мечтать. Кто сказал, что второй шанс от Дио будет веселым да беззаботным?

Когда крикливый ученик колдуна покинул церковь, Нильс подождал еще немного, чтобы не догнать его невзначай, и встал со стула. Поклонился изображению Дио, коснулся пальцами лба, груди, живота. Тяжелые, гулкие звуки его шагов прозвучали под сводами церкви, как отдаленные взрывы.

На улице ветер взметнул русые волосы Нильса. Он поморщился – не от холода, нет, – думая, что надо бы постричься покороче. Дурной пример подчиненным. А вот и они – Арме́лло, Эдуа́рдо, Томма́со. Армелло протягивает карабин, улыбаясь. Нильс ответил на его улыбку мрачной гримасой – ничего не поделать, не снизошло в душу умиротворение. Внутри будто ледяная пружина напряглась.

– Обстановка? – потребовал Нильс.

Томмасо тут же вытянулся по стойке смирно:

– В городе все спокойно! Из нарушений – выявили один легкий случай древопочитания.

– Где?

– В доме Берлуско́ни.

Нильс покачал головой. Вот она, проверка на прочность. Махнуть бы рукой, сказать солдатам, что ничего не видели – послушают! – и шагать себе спокойно, город патрулировать… До́ма, в Ла́стере, такое «древопочитание» – в каждом доме, в каждом дворе, на каждой площади. Здесь же… Здесь Дио хочет иначе.

– Идем.

Трое карабинеров молча последовали за Нильсом. Давно уже не пытались разговорить молчаливого командира, знали, что бесполезно. А Нильс будто и не замечал этой тяжелой тишины, неловкого молчания. Шел себе и делал, что положено, не сворачивая с прямого пути.

Когда звуки музыки достигли его ушей, он замер, и карабинеры остановились позади. Нильс прислушался. Три месяца молчания – и вот снова. Мелодия эта – развеселая и злобно-яростная одновременно. Как будто волк беснуется в клетке, не понимая, что свобода навсегда потеряна, еще упиваясь своей молодецкой силой, от которой больше никакого толку.

В Ластере, откуда пришел Нильс, музыка звучала частенько, и никто не обращал на нее внимания. Здесь же только одно живое существо осмеливалось издавать подобные звуки.

– Синьор Альтерман? Синьор капитан?

– Да, – очнулся Нильс от раздумий. – Да… Пойдем-ка через Милостивую…

Нильс, живший в Вирту чуть больше года, только по разговорам знал, что раньше улицы назывались как-то иначе. Сам привык к новым названиям, которые все равно чуть-чуть менялись в устах жителей. Например, улицы Милости Дио, Благодати, Праведности, – превращались в Милостивую, Благодатную, Праведную. А улица Священная вовсе отказалась переименовываться, так и осталась для всех Центральной. За год дважды вешали таблички с правильным именем, но по ночам они исчезали. И Нильс догадывался, что за нахалка смеет поступать таким образом, но молчал. Потому что знал, что, поступи Энрика так, у нее хватит ума хорошенько запрятать таблички. А еще – потому что каждый раз, узнавая о новой ее выходке или слыша дерзкую мелодию, вспоминал себя. Такого давнишнего, молодого и глупого, осмелившегося пойти против всех во имя своей веры… Вспоминал – и обходил стороной. Дио многое может потребовать от человека, но не все.

Окольными путями вышли к дому сурового дровосека Филибе́рто Берлускони. Постояли на улице, скорбно качая головами. В большом окне одноэтажного домика, будто стройная нарядная девица, красовалась елка. В украшениях из цветной бумаги, с резными деревянными фигурками птиц и зверей, она стояла не то смелым и отчаянным вызовом, не то несравненной глупостью.

– «Легкий случай», – пробормотал Нильс.

– Ну, синьор капитан… – жалобно протянул Томмасо. – Жрецы здесь не ходят, кроме нас – никто…

Нильс едва не сбил его с ног тяжелым взглядом. Томмасо замигал, отвернулся. Убедившись, что больше никто не хочет поделиться своим мнением, Нильс толкнул калитку. Заперто. Приподнялся на цыпочки, перекинул руку через забор, нащупал задвижку. Нехорошо, конечно, как вору пробираться, но иначе – как до Филиберто дозваться? В воздух из карабина палить, весь городишко собрать?

Кованые сапоги простучали по расчищенной от снега каменной дорожке. Остановившись на крыльце, Нильс трижды громко ударил в дверь и прислушался. Кажется, вот только слышался внутри детский смех, – и все смолкло. Тишина.

– Карабинеры его святейшества! – крикнул Нильс. – Требую открыть дверь, иначе мы ее вынесем.

Для подтверждения серьезности слов ударил по двери еще раз, посильнее, – теперь доски противно скрипнули.

Шаги. Нильс отступил, сложив руки перед собой. Чуть сзади трое солдат взяли карабины наизготовку. Эти дело знают. Пусть и злятся на командира, а в обиду не дадут. Правильная выучка.

Бухнул засов, открылась дверь, выпустив наружу бородатого мужика, который почти не уступал Нильсу в росте и ширине плеч. В правой руке он держал топор. Злобные глаза вперились в командира.

– Чего надо? – рявкнул Филиберто. – Я у себя дома! Никому дурного не сделал. Пока. Но если вынудишь…

Он потряс топором.

– Угрожаете карабинерам? – наклонил голову Нильс. – Его святейшеству? Церкви? Дио?

С каждым словом топор опускался все ниже, а огонь в глазах Филиберто угасал.

– Для детишек ведь… – пробормотал он, и, будто только и ожидали этого момента, за спиной у него появились мальчишка и девчонка, лет по пять-семь. Еще в ночных рубашках, растрепанные, они широко раскрытыми глазами смотрели на карабинеров.

Тут же прибежала женщина. Эта наружу и взгляда не бросила – схватила детей в охапку и, что-то прошептав, увлекла вглубь дома.

– Эдуардо, – сказал, повернувшись, Нильс, – выпиши синьору Берлускони стандартное покаяние. Исповедь в ближайшие три дня, три минимальных пожертвования…

– Да это же просто елка! – взвыл Филиберто. – Это ж новый год! Ну чего вы, парни? Всегда так было…

– …а в случае повторения – одного из детей обещать Дио для служения в монастыре, – закончил диктовать Нильс. – Синьор Берлускони, прошу вас незамедлительно вынести дерево из дома и разрубить его на дрова.

Топор снова угрожающе поднялся.

– Я эту елку два часа домой волок!

– Синьор Берлускони… Вы отрекаетесь от Дио? Вирту – церковное поселение, и если вы отрекаетесь, ваш случай будет рассмотрен в особом порядке. Позвольте напомнить, что по результатам такого разбирательства вы будете либо казнены, либо выселены.

Последнего говорить не стоило. Нильс не хотел зла этому человеку и подсказывал ему правильное решение, тогда как Филиберто должен был принять его сам.

И он его принял. Десять минут спустя четверо карабинеров покинули дом Берлускони, оставив за спинами искрошенную в щепу елку и двух плачущих детей. Нильс сделал вид, будто не заметил, как Томмасо плюнул себе под ноги и прошептал безадресное ругательство.