Читать книгу Палач, скрипачка и дракон - Василий Криптонов - Страница 2

Глава 2

Оглавление

– Уже пиликаешь? – Насмешливый голос заставил пальцы дрогнуть, и последняя нота вышла фальшивой.

Энрика открыла глаза, опустила смычок. На крылечке рядом с ней, сунув руки в карманы всегда безукоризненного черного пальто, щуря глаза и ухмыляясь, стоял Гиацинто Моттола.

Гиацинто был первым, с кем она подружилась, когда двенадцать лет назад приехала в Вирту. И с тех пор он будто бы совсем не изменился. Все такой же невозмутимо-насмешливый, строго одетый, покровительствующий. Наверное, с таким мужчиной чувствуешь себя как за каменной стеной…

– Я только разогрелась! – с улыбкой ответила Энрика, и тут почувствовала, как замерзли щеки и уши, да и пальцы, секунду назад, казалось, высекавшие огонь из трепещущих струн, одеревенели.

– Отец идет, прекращай, – посоветовал Гиацинто.

В ответ Энрика хмыкнула.

– Не нравится мне эта твоя рожица, – вздохнул, ежась, Гиацинто. – Тебе не кажется, что сегодня не лучший день…

– Сегодня я буду хорошей, – заявила Энрика, подняв смычок. – Слушай!

Мрачный, тяжелый гимн – один из четырнадцати гимнов Дио, обычно игравшихся на органе, – зазвучал чуть быстрее, чем нужно, но Энрика не могла унять эту лихорадочную страсть, что вновь наполнила ее огнем. Душа пылала, согревая тело, и звуки, долженствующие вселять в сердца священный трепет, понесли радость и восторг, говорили Дио спасибо за новый день.

Энрика никогда не видела нот, по которым играется гимн, но слышала его бесчисленное множество раз, и теперь вовсю импровизировала, развивая полунамеком лишь заложенные в него пассажи и темы. Она уже забыла, с чего начала, увлекшись созданием чего-то безусловно нового, выраставшего на благословленной почве, когда резкий голос оборвал ее полет:

– Какая мерзость!

Энрика открыла глаза и увидела застывшего за калиткой Фабиано Моттолу, в таком же, как у сына, пальто, только размером побольше. Бесцветные глазки на рыхлом лице горели от ярости, а редкие седые волоски стояли дыбом.

– Кощунство! – взвизгнул Моттола. – Ни у кого нет права исполнять гимны Дио без высочайшего на то соизволения! И уж тем паче – издеваться над его замыслом!

– Уж не хотите ли вы сказать, что Дио сам себе все гимны придумал? – выпалила Энрика, как всегда забыв вовремя прикусить язычок.

Моттола отвернулся и потопал, сопя, в сторону церкви. Повернув голову вслед ему, Энрика вздрогнула – только сейчас заметила Лизу Руффини, присевшую на корточки и обхватившую голову руками. Очевидно, она зашла поздороваться, но остановилась, ожидая, пока Энрика закончит игру, а потом увидела Моттолу и, перепугавшись, спряталась.

Гиацинто неверно истолковал содрогание Энрики.

– Не расстраивайся, – сказал он, взъерошив ей волосы. – Он просто бесится, потому что сегодня я женюсь на самой красивой девушке Вирту!

Энрика опустила голову, поняв, что улыбка выходит больно уж кислой. Они с Гиацинто много проводили времени вместе, беседовали. Он любил слушать, как она играет («пиликает», – так он это называл, но ласково, без обиды), она уважала его холодную расчетливость в словах и движениях. Они, наверное, были довольно близки, но до сих пор Энрика представить не могла Гиацинто своим мужем. Как это – спать с ним в одной постели? Да и не только спать… Он казался таким вот – монолитным, высеченным из камня вместе со своим пальто.

– Не забудешь? – попыталась пошутить она, но получилось жалко. – У меня времени только до полуночи.

– Не забуду, – заверил ее Гиацинто. – Приду к половине двенадцатого, и мы вместе встретим новый год. А сейчас извини – побегу. Надо отцу помочь в церкви.

И, напоследок еще раз пробежавшись пальцами по ее волосам, Гиацинто удалился. А Энрика, сразу выбросив его из головы, подскочила к Лизе:

– Ты чего тут мерзнешь? Идем в дом скорее! Мама, должно быть, уж чайник вскипятила…

– Это я-то мерзну? – улыбнулась Лиза. – Сама чуть не голая выскочила, сумасшедшая ты!

– Ты в монашки собралась, а я – сумасшедшая? – расхохоталась Энрика. – Идем!

Дома после уличного морозца показалось жарко. Огонь в печи пылал, а вот запах шел непривычный. Энрика с Лизой остановились, глядя на умирающие в пламени недоделанные скрипки.

– Их все равно никто не заберет, – тихо сказал подошедший сзади Герландо. – Все заказы отменились, придется экономить на дровах. В новый год мы идем ни с чем.

Последнюю фразу он произнес весело, раскатисто, будто только и ждал, как бы спалить все, что было прежде, и начать с чистого листа. Энрика, стиснув зубы, снова вызвала в памяти лицо Гиацинто. Будет, будет любить его, самой покладистой женушкой станет – лишь бы тот убедил отца разрешить музыку…

– Здравствуйте, синьор Маззарини, – поклонилась Лиза. – Позволите ли сказать слово?

Энрика уловила иронию отца по тому, как вздернулись чуть заметно его брови.

– Ну, скажи, сделай милость.

Лиза набрала побольше воздуха в грудь и заговорила:

– Возможно, Дио подает вам знак? Если ему неугодно ваше ремесло, так может, стоит задуматься и сменить его? Никто ведь не запрещает делать инструменты для себя, да и играть на них – тоже. Если только не в пост. Но ведь его святейшество правильно говорит: музыка и прочие искусства – они лишь для прославления себя, а не Дио. Займитесь угодным Дио ремеслом, смирите…

– Ой, трещотка ты диоугодная! – засмеялся Герландо и, будто дочь родную, обнял Лизу за плечи. – Все-то ты знаешь, про все-то в твоих книгах умных написано. Вот чего бы мы без тебя делали, а? Правда, Рика? Как придет, как расскажет про умысел Дио – аж будто камни с души валятся!

Лиза, смеясь, вырывалась, Энрика тоже, не удержавшись, расхохоталась, но быстро замолчала, заметив в глазах подруги слезы. Герландо тоже почувствовал, что Лиза напряглась, и, отпустив ее, предложил пройти в столовую.

Агата Маззарини выставила на стол свежеиспеченные булки и сливочное масло.

– Знаете, что самое лучшее в посте? – спросила она, глядя смеющимися глазами на мужа, на дочь, на Лизу.

– Его окончание? – усмехнулась Энрика.

– Именно!

– Ну, теперь можно котлеты не только ночью под одеялом есть!

– Ага, и самую жирную свинью, наконец, зарежем – в честь праздника, – поддержал шутку Герландо.

– Нельзя! – воскликнула Энрика. – Кто ж тогда службы проводить будет?

Она тут же осеклась, глядя на Лизу, в то время как Лиза смотрела в стол, а Герландо и Агата – в раскрытое окно, на пустую улицу.

– Н-да, что-то мы разошлись, – буркнул Герландо, взяв с блюда теплую блестящую булку. – Давайте о приятном.

Но приятного никто не вспомнил. Энрика смотрела на Лизу и не знала, чего ей хочется больше – обнять подругу или отлупить как следует. Сама ведь сидит, будто в воду опущенная. Понимает, что – все, в последний раз для нее это, с завтрашнего дня уже никакого веселья не будет, только строгость, уныние, молитвы – до самой смерти. И зачем такая жизнь?

Лиза взяла булку, разрезала ее, как делала всегда, положила внутрь кусочек масла. Агата, глядя на ее действия, вздохнула:

– Лиза, ты не передумаешь все-таки? Ну как мы без тебя тут?..

– Никто не будет досаждать разговорами про Дио, – улыбнулась Лиза и откусила булочку.

– Ой, уж кто-кто, а ты – не досаждаешь, – отмахнулся Герландо. – Прости великодушно – мы-то люди не больно верующие, где-то, может, и грубо скажем. Да не со зла ведь. Ты ж нам как родная. Брось ты эту затею, а? Молиться-то и здесь можно, кто запретит?

– Даже если передумаю – это замуж выйти надо. А до нового года – всего ничего. Где ж родную душу найти успеть? Я и не разговаривала с парнями-то почти никогда, не умею я этого…

Энрика хотела сказать, что у матери Лизы подобного опыта не занимать, и, будь прошено, помогла бы дочери добрым советом, но смолчала. От разговоров о маме Лиза всегда становилась еще грустнее и набожнее, чем обычно.

– Нет! – Лиза подняла решительно сверкнувшие глаза. – Это вам тут есть к чему стремиться – музыка ваша. А мне? Ничего не умею, да и уметь не хочу. Только в монастыре толк и будет с меня. И не надо отговаривать, и так на душе тяжело. Вы лучше порадуйтесь за меня, что нашла свое призвание, и не дайте мне с пути свернуть. Заберете у меня веру – что останется?

Энрика задумалась над этими словами. А что останется, если у нее забрать музыку? Ничего, должно быть. Да как это так – «забрать»? Если музыка – это самая ее душа, самая сущность? А что если и вера Лизы – то же самое?

Будто бы прочтя ее мысли, Лиза сказала:

– Тебе, когда тяжело, ты за скрипку берешься, больше тебе не на что в целом мире положиться, не на что уповать. А у меня – только молитва.

– Никто ведь не запрещает тут молиться, хоть бы и в пост, – проворчала Энрика, передразнивая давешние Лизины слова. – Нашла бы ремесло какое, да и била бы себе поклоны в свободное время…

Лиза не нашлась, что ответить. И Энрика, почувствовав, что никто не заступает ей дорогу, шагнула дальше:

– Не хочешь никакого дела делать – так и скажи. Выбрала себе, что полегче, – на коленях всю жизнь стоять, да об пол лбом колотиться. Много ли ума надо? Много ли умения? А ведешь себя так, будто на войну пошла, провожайте, мол, меня, слезы лейте…

– Рика! – Агата пристукнула по столу кулаком.

Лиза, с кривой улыбкой, поднялась со стула.

– Благодарю вас за угощение, – сказала, опустив взгляд. – Я совсем о маме забыла – она пирог испекла. Пойду. Спасибо еще раз вам всем, не держите зла. Если пирога хотите – приходите в гости, рада буду. Увидимся на службе. До свидания, синьор Герландо, синьора Агата, Энрика.

Герландо поднялся было ее проводить, но Лиза уже выскочила из столовой, а миг спустя стукнула дверь.

– Ну и что тебя за муха ужалила? – Агата посмотрела на дочь.

Энрика, бездумно разрывавшая булку на куски, потупилась.

– Все она правильно говорила, – вступился Герландо. – Нечего от жизни бежать. Ладно б старуха – а то девка молодая, живи да радуйся. Нет… Похоронит себя заживо…

– Ее жизнь – ей и решать, – заявила Агата. – А вам, умникам, со своей бы жизнью разобраться. В монастыре ее хоть кормить будут. А нам завтра чем питаться – знаете? И я не знаю. Будем Дио молить, чтоб утром кто с перепою пришел гармошку купить…

– Ну, Рику-то накормят, и то хорошо, – вздохнул Герландо.

Энрика швырнула остатки булки и вылетела из-за стола. Лестница разразилась гневным престиссимо, хлопнула дверь наверху.

– Хорошо праздник начался, – вздохнула Агата.

– Какой уж там праздник, – поморщился Герландо, тоже вставая. – Не праздник нынче, а похороны.

***

Долго терзаться трудными мыслями Рокко не умел и не любил. Лишь только скрылся из виду дом Энрики, он зевнул, поежился и посмотрел в серо-белесое небо, с которого все гуще валили снежинки.

– Хорошо, что я не девка, – сказал он. – Живи себе да радуйся, никаких забот. Спасибо тебе за это! – И коснулся лба замерзшими пальцами, имея в виду Дио.

Дом колдуна Аргенто Боселли издалека напоминал не то развалины дома, не то попросту кучу дров. Бесформенное сооружение отталкивающего вида занималось именно тем, чем и должно было – отталкивало. Всех, кроме Рокко. Он, еще мальчишкой, впервые попав в Вирту и увидев такую интересность, решил, что развалины ничейные и кинулся их обследовать. Первым делом, войдя в незапертую дверь, он понял, что в доме кто-то живет, а вторым делом ощутил, как его поднимают за шкирку, будто котенка.

«Нахал, – спокойно сказал, обдав мальчишку кислым запахом изо рта, косматый и бородатый мужчина. – Только в город пришел – а уже кража со взломом».

«Я не крал!» – возмутился Рокко.

«А это что?» – Пальцы колдуна скользнули в нагрудный кармашек ветхой рубашонки Рокко и вынули старинную зеленоватую монету с непонятным рисунком.

«Ух ты! – восхитился Рокко, позабыв как страх перед незнакомцем, так и обиду на обвинение в воровстве. – Научите так?»

Аргенто долго в задумчивости смотрел на малыша, потом поставил его на пол и сказал:

«Будешь хорошо учиться – будет крыша над головой и кусок хлеба. Но сразу предупреждаю: все лишнее из башки своей выброси! Кто б тебе в глаза ни плевал – утерся и забыл. Я тебе – закон, кроме меня никого не бойся и не слушай».

Рокко пообещал, и колдун протянул ему монету, видя, что мальчишке больше всего на свете сейчас хочется покрутить в руках необычный предмет. По лестнице простучали босые пятки, и вниз спустилась всклокоченная рыжая девчонка помладше Рокко года на два. Ей тогда было года четыре, а ему… Он и сам не знал, сколько ему.

«Ух ты, а кто это?» – выпалила она.

«Братишка твой новый, – ответил колдун. – Пока мелкие – будете в одной комнате спать, а как подрастет – я ему каморку освобожу».

«Так вы теперь – мой папа?» – поинтересовался Рокко, подняв взгляд на колдуна.

«Учитель! – рявкнул Аргенто. – Все, не досаждай мне! Ванесса – ты…»

Но Ванессу не нужно было упрашивать. Она схватила за руку новую увлекательную игрушку и потащила наверх – показывать комнату.

Повзрослевший Рокко, подбрасывая бутыль со священной водой, подошел к дому и протянул руку к двери – но та сама распахнулась, и его чуть не сбила Ванесса.

– С добрым утром! – завопила она, положила руки названному брату на плечи и запрыгала.

– Ты куда такая красивая? – поинтересовался Рокко, отметив ярко алеющие губы девушки и подведенные брови.

– В церковь, на службу!

– Белены объелась? Мало тебя папаня ремнем охаживал. Кончай дурью маяться, пошли лучше демона какого вызовем.

Ванесса перестала скакать и приосанилась:

– Очень надо! Я, если хочешь знать, сегодня замуж выхожу. Так что все эти детские шалости мне больше не интересны.

– Замуж? – Рокко озадачился. Опять в голове замелькали цифры. – Не рановато? Тебе ж семнадцать вроде…

– Не волнуйся, до восемнадцати себя сберегу, мы законы уважаем. Вся тебе достанусь! – И, подмигнув, Ванесса побежала по улице.

– Замуж, – повторил Рокко, глядя ей вслед. – Вот дура-то…

В этот миг его передернуло от холода, и он поспешил войти внутрь дома. Как раз вовремя, чтобы услышать кряхтение, рев, стон и прочую какофонию звуков, издаваемых Аргенто Боселли, пытающимся вытащить тяжеленный шкаф на середину комнаты.

Комната ничуть не изменилась с тех пор, как Рокко зашел сюда впервые. Немножко кухня, немножко столовая, немножко рабочее место колдуна (Аргенто величественно именовал ее непонятным словом «лаборатория»), самую капельку – гостиная. Огромный стол заставлен тарелками – чистыми и грязными. Между тарелками громоздятся колбы и баночки, пузырьки и мешочки, которые лучше не трогать, если не знаешь точно, что там.

По стенам тянутся бесконечные полки, где баночек и коробочек еще больше. Одни подписаны на древнем языке, другие – на современном, третьи – вовсе без подписей, только с таинственными символами.

Рокко, осторожно переставляя ноги через пуки трав, груды книг и бумаг, усеявшие пол, подошел к столу и грохнул на свободное место бутылку.

– Ламберто говорит, порошок закончился.

– Ламберто подождет, – прохрипел Аргенто, побагровевший от усилий. Черного дерева высокий шкаф отъехал от стены сантиметров на десять. – Помоги-ка…

– Синьор учитель, – вздохнул Рокко, подходя к шкафу. – Может, не надо? В вашем-то возрасте…

– Молчать! – Колдун распрямился и ткнул пальцем в грудь Рокко. – Не тебе, сопляку безмозглому, меня жизни учить! Я весь год спину гну, на мне одном весь город держится! А ты у меня и последнюю радость отобрать норовишь? Нет уж, все! У меня каникулы. Давай, помогай.

Они уперлись в шкаф вместе, поволокли, попутно распинывая книги и травы, освобождая путь.

– Я ж о вас беспокоюсь, – прохрипел Рокко. – А ну как сердце не выдержит? Ванесса со своим хахалем все хозяйство к рукам приберут, а меня на мороз вышвырнут.

– Обо мне он беспокоится! – фыркнул колдун. – Мое сердце еще поколотится.

– А за кого она собралась-то?

– А не все равно? Собралась – пусть выходит, куда глаза глядят. Мне уж за ней не с руки бегать, пеленки менять. Девка взрослая, разберется. А ты чего такой смурной пришел? С Ламберто закусился?

Шкаф тем временем вытащили на середину комнаты и остановились, переводя дыхание. За шкафом в стене – непрозрачное стекло, будто окошко куда-то в темноту. Над стеклом надпись: «Разбить, когда все надоело». Как-то раз Рокко спросил колдуна, что будет, если стекло разбить, и получил ответ: «Что-что! Книгу Дио не читал, что ли? Конец света будет. Вот и моли меня, чтоб мне все не надоело».

– Не, – отмахнулся Рокко. – Про другое… Тоже думаю, жениться, что ль…

– Да кому ты, дурак, нужен? – удивился Аргенто. – Ты ж колдовать-то путем не умеешь, бестолочь. Женилку отрастил, что ли?

– Есть мальца, – признал Рокко. – Да Рике сегодня восемнадцать. Мимо шел – стоит, скрипку мучает. Аж до печенок пробрало – будто в последний раз. В монастырь ведь она точно не пойдет, только в работный дом и остается. А тут – я, спаситель…

Колдун расхохотался до слез и долго не мог говорить – только головой тряс. Рокко, нимало не обижаясь, нашел на столе зачерствевший оладушек и принялся его грызть. Судя по тому, как рано ускакала Ванесса, завтрака не видать.

– Спаситель, глянь! – простонал, вытирая глаза, Аргенто. – Выбрось дурь из башки, не тебе она достанется.

Колдун прошел к полке, открыл коробочку, помеченную странным знаком, и достал из нее мешочек.

– На! – бросил мешочек Рокко. – Тащи в церковь, пока у них служба не началась. Потом вернешься – прибери тут, пентаграмму нарисуй – чтоб к вечеру готово было! – и начинай состав мешать. Воду-то принес из церкви? А, вот, вижу, молодец, хоть тут ума хватило.

– Прибраться? – уныло переспросил Рокко, разглядывая бардак, копившийся на полу целый год. – Но Ванесса…

– Ванессу видишь? Не видишь. Вот и я не вижу. Так что давай, впрягайся, коник, а то я тебе лицензию и вовсе никогда не выпишу.

«А то ты мне ее выпишешь когда-нибудь, – подумал Рокко, отвернувшись. – Сколько на тебя ни паши – а все «лодырь», да «бездарность»… И толку от того, что я весь день буду здесь мусор убирать, да состав от похмелья готовить? С этим любой дурак бы управился, а я…»

Подзатыльник прервал унылый ток мыслей Рокко.

– За что?! – завопил он.

– Неча про меня всякие пакости думать с кислой рожей! – потряс пальцем колдун. – Думаешь пакость – рожу веселую делай. Пакостить – эт весело должно быть. И Энрику свою – забудь, я сказал. Не про тебя она цветет и пахнет, тебе другая достанется.

– А какая? – заинтересовался Рокко. Он смахнул со стола на пол несколько пустых склянок и уселся на их место, подбрасывая мешочек с порошком.

– Тебе скажи – ты, дурак, все испоганишь сию секунду. Терпи, ожидай, недолго уж. И с порошком поосторожней, бестолочь! Этот рассыплешь – у меня на два раза всего осталось.

Представив, что будет, если на второй раз порошка не хватит, Рокко мигом посерьезнел и убрал мешочек во внутренний карман. Нехотя сполз со стола. Да уж, хорош праздник – два раза за утро в церковь сходить, два раза Ламберто увидеть. Это ж в какой еще день столько радости привалит!

Колдун, увлекшийся проверкой содержимого баночек на полках, повернулся и, сдвинув брови, посмотрел на Рокко.

– Чего-то ты совсем скис. Подбодрить, что ли?

– Да… Праздника охота, как всем людям, – вздохнул Рокко. – А мне что? Опять тут вламывать до поздней ночи, а ночью Фабиано гуляния запретил. Вот и всей радости, что завтра отоспаться можно… А, нет, нельзя, – пьянчуг отпаивать придется.

Аргенто неожиданно позволил своему вечно хищному и злобному лицу смягчиться. Он подошел к Рокко, положил руку ему на плечо и даже сделал было движение обнять, но спохватился, что это уж слишком.

– Праздник, Рокко, это когда все дела сделал и сам собой доволен. Тогда – хоть пьяный в церкви валяйся, с балалайкой в обнимку. А ты собой доволен?

Рокко опустил голову и вздохнул.

– То-то же. Праздник ему подавай. Куда все стадо – туда и он. Я тебя из этого стада вытащил – ты мне даже спасибо не сказал ни разу, все только зубами скрипишь, волчонок ты этакий. Жениться еще придумал, от скуки, из вредности ли.

– Хоть попробую! – вскинулся Рокко. – Сами ведь говорите – из стада меня вытащили. Что ж я, как корова, каждого пинка слушаться должен? Моя жизнь, мне и пытаться. Нет – так нет, не помру.

Не дожидаясь ответа, Рокко стремительным шагом покинул дом. Ветерок ущипнул уши, взъерошил волосы.

– Ах ты ж… – Рокко выругался. – Опять шапку не взял. Да и Диаскол с ней, не возвращаться же!

***

Лиза нагнала семейство Маззарини у самой церкви.

– Постой, Рика! – крикнула она, оттаскивая подругу в сторону. – Давай поговорим.

Энрика смотрела на нее сумрачно, но не сопротивлялась.

– Я себя недостойно повела сегодня утром, – переводя дыхание после быстрой ходьбы, сказала Лиза. – Прости. Понимаю, ты за меня переживаешь, спасибо тебе за это. А я… Я даже поздравить тебя забыла. С днем рождения, Энрика!

Глядя в добрые глаза Лизы, Энрика вспомнила ту грустную девчонку, которая прибегала к ним в дом и сидела, съежившись, в уголке, когда к ее матери приходили «гости». Иногда, чтобы заглушить крики, несущиеся из дома напротив, Энрика брала какую-нибудь из отцовских скрипок, или садилась за фортепиано, стараясь играть как можно громче. В другое время отец бы на нее разозлился, сказал бы, что над инструментом издевается, но в такие вечера делал вид, будто ничего не замечает.

Энрика порывисто обняла подругу, шмыгнула носом у нее над ухом.

– Спасибо, Лиза. Ты меня тоже прости. У меня вся жизнь вверх тормашками…

– Держи! – Лиза, отстранившись, накинула на шею Энрике цепочку с крохотным кулоном. – Знаю, что разозлишься, но пусть это как память обо мне будет, хорошо? Обещай, что всегда носить будешь?

Энрика, грустно улыбаясь, смотрела на серебряную пластинку с выгравированным ликом Дио. На обратной стороне крошечными, почти не читаемыми буквами – молитва. Этот кулончик Лиза носила с детства. Такой ее Энрика и запомнила – грустной, молчаливой, сжимающей в кулачке изображение Дио.

– Уверена?

– Да, – кивнула Лиза. – Там, в монастыре, Дио будет повсюду.

Энрика бросила кулончик под одежду, ощутила прикосновение холодного металла.

– Ну – сразу не сгорела, значит, не совсем пропащая, – пошутила она и, встретив укоризненный взгляд Лизы, рассмеялась. – Идем! Уж какая есть, не перевоспитаешь.

Взяв Лизу под руку, она потащила ее в церковь. Родители уже прошли, и разыскивать их в толпе, заполнившей зал, они не стали. Сидячие места все заняты, в проходах между рядами толкаются, переругиваясь вполголоса, горожане. Лиза скорбно покачала головой, услышав пару крепких словечек. Энрика же и ухом не вела. Решительно растолкав хихикающих подростков в самом, на ее взгляд, удобном углу, она втащила туда Лизу и остановилась. Кафедра в центре алтаря видна отлично.

– Ну, послушаем, какие мы твари грешные.

– Нельзя так, – шепотом сказала Лиза, косясь по сторонам – не услышит ли кто.

– Мне можно, – даже не понизив голоса, сказала Энрика. – Раз уж я к этому толстяку гнилому в родню войти собираюсь.

Немного помявшись, Лиза сделала еще одну попытку образумить подругу:

– Рика, а можно ли так – замуж, без любви…

– Есть вещи поважнее любви.

– А я думаю, что нет.

– А чего ж ты тогда в монастырь собралась?

– По любви.

Они смотрели в глаза друг другу и чувствовали, что живут в разных мирах, пропасть между которыми ширится с каждой секундой. Все, что они могли сейчас сделать, чтобы не разругаться в пух и прах, – это замолчать. И они замолчали.

Краем глаза Энрика увидела Рокко, и сердце дрогнуло. Парень уверенно пробирался куда-то в сторону париклесия, но улучил момент и махнул рукой Энрике. Она осторожно помахала в ответ.

С Рокко Энрику связывала давняя дружба. В том городке, где оба они родились, и названия которого теперь и не вспомнят, жить стало невозможно – голод, засуха, набеги разбойников разорили его вчистую. Многие тогда снялись с насиженного места, в том числе – семья Маззарини. А к ним прибился беспризорный мальчишка возрастом чуть постарше Энрики, которой тогда было пять лет.

Несколько месяцев тяжелого пути положили конец сначала глупым ссорам («А у меня-то мама с папой есть, и даже дом был!»), потом – умным ссорам («Кто ж так картошку чистит, дура? Да с этой кожуры еще неделю жрать можно!»), а потом выковали что-то куда как более прочное, чем дружба, и более долговечное, чем любовь.

Энрика и Рокко могли месяцами не разговаривать, но потом, встретившись внезапно, даже не тратили время на приветствия – сразу начинали болтать, обмениваться новостями и жаловаться на судьбу. Так всегда было, и только теперь Энрика с ужасом понимала, что боится встречи с Рокко, хотя всю ночь – всю ночь! – репетировала перед зеркалом слова, которые должна будет сказать.

– Я всегда думала, что вы рано или поздно поженитесь, – подлила масла в огонь Лиза.

Энрика, так же как утром пыталась представить семейную жизнь с Гиацинто, вообразила рядом с собой Рокко. Немногим лучше. Как с ним хохотать и дурью маяться – это она хорошо представляла, а вот что-то другое… Тех же детей воспитывать – это ж умом тронуться можно!

– Вот почему все так глупо устроено? – пожаловалась Лизе Энрика. – Всем обязательно жениться надо. Без того, можно подумать, радостей мало.

Она сообразила, что не смогла толком объяснить свою мысль. Слишком уж многое хотелось высказать. И сокрушение по поводу того, что после сегодняшнего объяснения Рокко, скорее всего, обидится и перестанет с ней разговаривать; и свой страх перед грядущим замужеством; и злость на Фабиано, принесшего в Вирту такие законы…

Однако уточнять времени уже не было. Дверь в париклесий с грохотом отворилась, из нее практически вылетел смеющийся Рокко, следом вышли побагровевшие от ярости Фабиано и Ламберто. Энрика прыснула в кулак. Она-то хорошо представляла, как Рокко может выбесить служителей Дио. Повезло ему, если разобраться. Став учеником колдуна, получил негласное право все, что угодно делать и говорить, не боясь кары. Первый год после прихода Фабиано он даже елку ставил – и Энрика прибегала к нему встречать новый год. Потом, правда, колдун елке воспротивился – она, мол, какому-то важному шкафу мешает – и в следующем году они тайком наряжали елку в лесу. Заблудились, замерзли, и так бы и погибли, не отыщи их злой и не выспавшийся Аргенто. Оказывается, у Рокко была какая-то волшебная монета, которая, чуть только хозяин оказывался в беде, заставляла такую же монету у колдуна греться и подпрыгивать.

Рокко затерялся в толпе, а Фабиано, оправив сутану злым и резким движением, вскинул голову и прошел к кафедре. Народ перед ним почтительно расступался. Стихали разговоры, и под сводами церкви разливалась тишина. Как будто даже дыхания не слыхать. Энрика поежилась.

Ламберто отдернул занавеску в углу алтарного помещения, сел за сокрытый там орган и, помедлив немного, ударил по клавишам. Стены церкви задрожали от мрачных звуков гимна Дио – того самого, над которым недавно потешалась Энрика. Сейчас, слушая исполнение, она то и дело морщилась. Вот этот пассаж быстрее бы сыграть, эту тему развить, здесь добавить, тут поправить… Но Ламберто играл, как автомат, не внося в исполнение ничего нового. Год за годом, одно и то же. Энрика вдруг поняла, за что на самом деле так ненавидит и эту церковь, и этих жрецов. Им противно все новое, они не желают ничему учиться. Мир для них – написанная книга, которую остается лишь читать и перечитывать. Для Энрики же мир был – чистой тетрадью, в которой еще писать и писать.

– Совершенство, – выдохнула Лиза, когда гимн умолк.

Энрика покосилась на нее с обидой. Про ее музыку Лиза такого никогда не говорила. Да что с нее взять! Сошла с ума по своему Дио, вот и все.

Фабиано Моттола откашлялся, стоя за кафедрой, и начал предновогоднюю проповедь:

– Десять лет назад, – задребезжал его голос, – когда я, по велению высших служителей Дио, прибыл в город Вирту, он тонул во грехе. Добропорядочные люди боялись выйти из домов. Процветал разбой, вино реками затопляло улицы города.

Энрика вспоминала те времена, но ничего особенно страшного не находила. Да, иногда, по слухам, кого-то грабили. Порой – били. Да, вечерами с улиц доносились веселые пьяные голоса. Да, маленькая Лиза сидела в углу, делая вид, что не слышит за фортепиано шума, производимого «гостями» и матерью в доме напротив… Но разве было только это?

– Самым же главным пороком Вирту был разврат, – продолжал Фабиано, величественно глядя куда-то поверх голов собравшихся прихожан. – Чтобы победить этого зверя, пришлось приложить немало усилий, но наконец, волей Дио, мы одержали победу. Я знаю, что многие из вас втайне ропщут на строгость закона. Иные бы хотели и вовсе отменить этот закон. Но задумайтесь – какова цена? Неужели вы хотите снова видеть, как ваши дочери и внучки, сестры и матери отправляются «на промысел», сеют семена порока в душах благочестивых мужчин…

– Меня сейчас вырвет, – пробормотала Энрика. – Давай уйдем?

– Ты что? – Лиза посмотрела на нее круглыми глазами. – Покинуть службу?!

Да, подумала Энрика, это было бы уже чересчур. Надо привыкать. Выйти замуж за сына Фабиано – значит, обречь себя на долгие часы таких вот речей о порочных женщинах и благочестивых мужчинах. Хоть бы Рокко что-нибудь смешное выкрикнул, позлил бы этого барана напыщенного…

А Фабиано повысил голос, воздел руки:

– Лишь усмиряя дух и плоть, мы приближаемся к Дио! И вместо дороги к разврату я показал юным душам путь к блаженству вечному! Сегодня – праздник нового года. Завтра жизни некоторых из вас изменятся навсегда, и я, ваш духовник, ваш пастырь и наставник, желаю, чтобы каждый из вас обрел или упрочил свое счастье. Я молюсь за вас, дети мои, прошу Дио удержать души ваши от искушений, но знаю, что некоторые из вас падут жертвой Диаскола.

Тут Фабиано совершенно точно уставился на Энрику, и она, не успев даже осознать, что делает, спряталась за спину Лизы. Лизе же Фабиано улыбнулся.

Дальше Энрика не слушала. Ей сделалось дурно от этого беспощадного взгляда. Сквозь шум в ушах долетали отдельные слова – все те же, ничего нового: грех, порок, благочестие, снова грех… Сколько же еще это будет продолжаться? Мало ему, что она должна выйти замуж за его сына ради спасения семьи, он еще и глумиться над ней будет перед всем народом?!

Но все на свете когда-нибудь кончается – вышел срок и проповеди Фабиано. Ламберто обежал собравшихся с ящиком для пожертвований – так же, как когда-то бегала с шапкой маленькая Энрика, пока ее родители играли – иногда вдвоем, иногда с маленьким оркестром – на сцене далекого городка, ставшего расплывчатым сновидением. Сегодня она отвернулась от Ламберто, хотя мама убедила ее взять немного мелочишки. За что платить? Сыграл прескучно, речь – того хуже. Не за молитвы же, в самом деле.

Лиза бросила в ящик все, что смогла выискать в карманах – не так уж много, пять-шесть мелких монеток. Ламберто даже кивнуть не удосужился – побежал дальше, к тем, кто побогаче.

Наконец, Фабиано позволил горожанам разойтись.

– Пусть остаются девушки, коим в нынешнем году исполнилось восемнадцать лет, – добавил он, как будто без него о том не знали.

Когда толчея рассеялась, Энрика вновь увидела Рокко. Тот знаками показал, что подождет снаружи, и Энрике ничего не оставалось, кроме как кивнуть и вымучить улыбку.

Но вот ушел и Рокко. Ламберто тоже куда-то запропастился, лишь Фабиано, заложив руки за спину, стоял рядом с кафедрой. Энрика и Лиза подошли к алтарю, где переминались с ноги на ногу семь-восемь их ровесниц. Двоих Энрика знала, трех иногда видела, остальные, кажется, вовсе на глаза раньше не попадались. Фабиано окинул всех тяжелым взглядом.

– Итак. Сегодня каждая из вас выбирает судьбу. Это значит, что утром вы либо отправляетесь в работный дом учиться мастерству и трудиться во славу Дио, либо берете на себя тяжкое бремя монастырского служения. Увы, такова женская природа – ленность порождает разврат, а разврат ведет в лапы Диаскола. Вирту – благочестивый городок, и потому здесь не будет незамужних дам, достигших возраста зрелости. – Фабиано протянул к кафедре руку и взял плоскую коробочку. Открыл ее, никому не показывая содержимого, и снова поднял взгляд на притихших девушек.

– Амбра Висеконте, – провозгласил он. – Каков твой выбор?

Низенькая худая девушка, которая выглядела едва на пятнадцать, став центром внимания, как будто еще уменьшилась.

– Работный дом, – пролепетала она.

Склонив голову, Фабиано достал из коробочки белую просвирку и, величественно склонившись, положил в руки Анны.

– Рита Маэстри?

– Работный дом, синьор.

Еще одна белая просвирка.

– Мелисса Трапанезе?

– Работный дом!

После пятого «работного дома» Фабиано начал хмуриться.

– Барбара ДиМарко! Отчего ты не желаешь пойти в монастырь?

– Дио так суров, – беззаботно отозвалась самая полная из присутствующих. – А я так слаба духом, что, боюсь, не сумею должным образом служить ему.

Фабиано как будто о чем-то задумался, глядя на Барбару, которая отвечала ему честным и прямым взглядом. Наконец, пробормотав «н-да», он протянул девушке белый хлебец.

«Что если он меня про монастырь спросит? – подумала Энрика. – Надо бы ответить что-нибудь этакое. Чтобы и самой посмеяться, и ему повода не дать…»

– Энрика Маззарини! – Оклик вырвал ее из раздумий. Взгляд Фабиано пронзал насквозь, но Энрика собрала в кулак волю и выдержала. – Твой выбор?

Она уже видела белую просвирку, показавшуюся из коробочки. Может, лучше так? Жизнь в работном доме она себе прекрасно представляла: подъем до рассвета, скромный завтрак, а потом – шить, стирать, гладить – куда приставят. До обеда. И снова. Один час перед сном свободный. А что будет, когда она станет жить с Гиацинто? Пустота, ничего даже вообразить нельзя.

– Энрика Маззарини! – Фабиано повысил голос. – Твой выбор – работный дом или, – он усмехнулся, – монастырь?

Белая просвирка поднялась еще выше. Энрика заставила себя поднять от нее взгляд к обвисшим щекам Фабиано. И, глядя в эти щеки, сказала:

– Я выхожу замуж.

Рука с просвиркой дрогнула. На Энрику обернулись все, кроме Лизы, которая стояла, сложив руки и опустив голову, – будто молилась за нее.

– Замуж, – повторил Фабиано. – Ты уверена? Я должен напомнить: времени у тебя до полуночи.

– Я знаю ваши законы, синьор, – отозвалась Энрика.

– Законы Дио, – поправил Фабиано.

– Законы Дио записывают люди, которым нравится писать законы, синьор. К сожалению, он не может донести их иначе.

Фабиано закрыл глаза, тяжело вздохнул, и просвирка вернулась в коробочку.

– Пусть будет так, Энрика Маззарини. Но помни: до полуночи у тебя есть время. До полуночи я нахожусь здесь, молясь за каждого жителя Вирту. Тебе достаточно будет войти и объявить о своем решении.

– Благодарю за трогательную заботу, – холодно ответила Энрика. – Но даже если я не успею – что с того? Меня схватит стража и потребует, чтобы я сделала выбор.

– Да. Если ты не оступишься – так и будет.

Энрика хотела спросить, что он имеет в виду, потому что слишком уж грязно прозвучал намек – так грязно, что о нем даже думать не хотелось. Но время Энрики закончилось.

– Лиза Руффини! – провозгласил Фабиано. – Каков твой выбор?

– Монастырь, синьор, – тихо сказала Лиза.

Ей досталась черная просвирка и улыбка Фабиано.

***

Выходя из церкви, Энрика с отвращением почувствовала, как дрожат ноги. Остановилась, пытаясь успокоиться, но коленки стали колотиться друг о друга – лучше идти. Лиза осталась в церкви получить монашеское одеяние, и некому было поддержать Энрику. Кроме одного человека, который подходил к ней, сияя добродушной улыбкой.

– Я уж думал, он там с вами окончание поста празднует, – сказал Рокко. – Ну чего? В работный дом собралась? К Диасколу такое счастье – выходи за меня замуж!

Ему пришлось подхватить Энрику, потому что она едва не рухнула.

– Эй, я понимаю, что ты рада, но прям тут на меня падать не надо! – Рокко, несмотря на браваду, все же чуть-чуть покраснел, придерживая Энрику за руки. – Я-то не против, да Фабиано разорется от зависти, еще удар хватит бедолагу. Нет, ты не подумай, – я всерьез. Ну как без тебя в этом городишке? Кто скрипировать будет?

– Чего делать? – Энрика даже трястись перестала.

– Ну, это… На скрипке играть.

Смешок вырвался против воли. «Скрипировать» – надо же… Зато полегчало. Теперь, наверное, можно и объясниться. Энрика подняла взгляд на доброе лицо Рокко и сказала:

– Сегодня я выйду замуж.

– Так, – кивнул Рокко. – Пока все правильно, но почему-то мне кажется, будто это не все.

– За Гиацинто.

Тишина. Рокко отпустил ее руки, стоял и смотрел непонимающим взглядом. Молчание длилось так долго, что Энрику пробрала дрожь – теперь от холода. Вынула шапку из кармана пальто, надела. Как Рокко-то не мерзнет? Хотя, мерзнет, конечно, вон уши какие красные… Красные, как шарфик, который вязала ночью. Вот он, в кармане. Прощальный подарок, совершенно нелепый и бессмысленный, будто перечеркивающий все, что было между ними.

– Гиацинто Моттола?

Энрика кивнула.

– Ты сейчас шутишь, да?

Мотнула головой.

– Рика, ты сбрендила? Выйти за сына Фабиано? – Рокко, казалось, поверить не мог. Энрика сжала в кармане теплый шарф, и ладонь Рокко тоже скользнула в карман, что-то стиснула.

– Так нужно, – твердо сказала Энрика. – Я не люблю его, ты не подумай…

– Вот уж чего никогда бы не подумал!

– … но это – единственный способ спасти нас от разорения.

Опять тишина. Стоят друг против друга, будто враги, готовые напасть, ударить, укусить.

– И как? – спросил Рокко. – Гиацинто подойдет к папе и попросит его сказать, что Дио начал обожать музыку? И сразу все кинутся к вам в мастерскую, в школу? Ты эту чушь с родителями обсуждала? Наверняка обсуждала… Нет, я поверить не могу! Это ведь чушь, Рика!

– А что мне еще делать? – крикнула она, будто оттолкнув Рокко голосом. Он отступил на шаг. – Так хоть какой-то шанс есть. А с тобой? Только и радости, что дурью маяться. Я до пятнадцатого колена перечислить могу своих предков, которые одной музыкой жили. И что теперь – все? Перечеркнуть, забыть, оставить?

– Рика… – Он протянул руку, но Энрика отдернулась. – Послушай… Это большая ошибка, серьезно. Я хорошо знаю Гиацинто, мы с ним, можно сказать, друзья…

– Чего? – фыркнула Энрика. – Впервые слышу!

– Потому что о некоторых вещах даже тебе слышать бы не стоило. Он не хороший человек, с какой стороны ни глянь. Если он согласился на брак с тобой – значит, что-то задумал. И, раз даже я не в курсе, значит, задумал что-то очень плохое. Подумай над тем, какую власть имеет муж над женой. Он сможет тебя бить, и никто ему слова не скажет, он… Да все, что угодно! Ты готова доверить ему свою жизнь? Не сходи с ума! Если бы я знал, что ты задумала такое…

– Что? Раньше бы подошел? – Энрика отвернулась. Там, дальше по дороге, стоят двое. Отсюда лиц не разобрать, но она знает, что это – отец и мать, ждут ее.

– Гораздо раньше!

– И все – чтобы меня, дуру, от Гиацинто спасти? Какие жертвы! Как благородно!

Глаза Рокко сделались круглыми.

– Рика, ты чего – вообще, что ли? Что плохого, если тебе пытаются помочь?

– А то, что не нужна я тебе – вот что! – крикнула она, чувствуя, что начинает плакать от собственной глупости. Слова даже в голове появиться не успевали – сразу как-то проскакивали на язык и летели в беззащитного Рокко: – Он ко мне хотя бы как к женщине относится, комплименты говорит. А от тебя только и слышишь: «дура», «сбрендила», «с ума сошла»! А чуть чего – сделал красивый жест, и я перед тобой на колени упасть должна?

– Так, все! – Рокко решительно махнул рукой, будто обрывая разговор. – Ты, дура, сбрендила окончательно, с ума сошла. Иди домой, остынь, потом поговорим. Меня где искать – знаешь.

– Да нужен ты мне!

– Не нужен – не ищи. Только одно запомни: красивых слов тебе и я могу наговорить, хоть ты от меня их и не ждешь. А в жизни важнее все-таки не слова, а поступки. Поэтому если тебя дурой зовут, да из пропасти вытаскивают – ты головой-то подумай! Может, не зря зовут? И не просто так вытаскивают?

– А я и без того – в пропасти! – кричала Энрика, спеша за уходящим Рокко. – Тебе-то что! Спрятался за своего колдуна – и горя не знаешь. Вас пальцем тронуть боятся. А моя жизнь?..

– Я тебе только что предложил жизнь ничуть не хуже, – бросил через плечо Рокко, даже не сбавив шага. – Красивых слов добавить?

– Моя жизнь – музыка!

– Ну и скрипируй себе на здоровье! Мне не помешаешь, а учителю вообще до звезды.

– Ты – бесчувственное, глупое, нелепое животное!

Рокко остановился, повернулся к Энрике.

– Чего?

– Чего слышал! Если бы ты хоть капельку меня любил, то понял бы! Я – жить хочу, творить! А ты мне что предлагаешь? Ничего.

Рокко не нашелся с ответом, и Энрика, обогнув его, двинулась к родителям. На середине пути наклонилась, зачерпнула свежего мягкого снежка и с силой протерла лицо, избавляясь от слез. Вот и прошло объяснение, да только камня с души отчего-то не свалилось. Наоборот – будто еще пару булыжников добавили.

– Как он? – спросила мама.

«Как он»! За него они беспокоятся, надо же! А она-то как? Ей сегодня в эту петлю лезть, она двух единственных друзей потеряла!

– Переживет, – буркнула Энрика и быстрым шагом пошла к дому. Больше колени не дрожали.

Палач, скрипачка и дракон

Подняться наверх