Читать книгу Собор берёзовый - Василий Макеев - Страница 73

Не занимать ума и силы,

Не зрить разбег чужой судьбы,

Занять бы горести осины,

Занять бы робости вербы.

Чтоб ради шелеста простого,

Захороня навеки злость,

Взамен оставленное слово

Средь веток тонких прижилось.

Чтоб жизнь текла и совершалась

В неиссякаемой тиши

И чтоб душа не отрекалась,

Не отрекалась от души.

Тётю Веру называют тронутой,

Не рискуя ахнуться впросак, —

Так она идёт аршинно-строгая

С оловянным маревом в глазах,

В магазинах очереди путая,

Не качнув болезной головой…

А услышит шёпот:

                      «Полоумная…» —

Обольются губы синевой.

И тогда в припадочном угаре,

Раздирая судорожно рот,

Тётя Вера в копоти и гари

За солдатом раненым ползёт…

О, людская лапотная слепость,

Разве в этом не твоя вина,

Что поныне горько и нелепо

Женщину преследует война?

Не даёт покоя и прохода…

Но бывает изредка, во сне

День Победы к женщине приходит

В поцелуях, плаче и весне.

И тогда с лучистыми глазами,

На груди награды расплескав,

Тётя Вера ходит по вокзалам

И кого-то ждёт издалека.

Ждёт-пождёт…

И прежняя история:

За спиной качаются смешки,

Наяву – соседи в санаториях,

Только ей советуют – в Ложки́.

И всё так же называют «тронутой»,

И другие славят имена…

Женщину, святую перед Родиной,

До сих пор преследует война!

Да одна ли травму получила

И безумна стала, и проста?! —

Как слепые пули приручила,

Так людскую слепость не прошла.

Я хочу, чтоб памятно и честно

В песню бы вошла она и в стих,

Чтобы, славя мёртвых неизвестных,

Мы не забывали о живых.

Чтоб никто о горе не умалчивал.

Чтоб её не мучила война,

Чтоб была ей Родина не мачехой,

Родина, что ею спасена!

Фотографии на стенах

Незаметно, постепенно

Выцветают, словно сад,

Но по ветру не летят.

До сих пор они в почёте,

Ими хвастает семья.

Это – дядя, это – тётя,

Это – бабушка моя!

Я гляжу на эти лики,

Как застывшие в воде,

Просто русских, невеликих,

Замечательных людей.

Этот – с поля, та – с завода,

Тот – остался на войне…

Вся история народа

Разместилась на стене.

Как на ней теперь ни тесно,

Не забыли никого —

Всё равно осталось место

И для снимка моего.

Это – просто, это – нервно,

Словно листьям на ветру.

Но поэтому, наверно,

Я навеки не умру…

Листопады осень телешат,

Щёки окон в лунной повители…

Губы в губы, приторно дыша,

Шепчутся девчонки на постели.

Колобродит в девочках любовь,

Тянет их в сердечную стихию.

Так на песню тянется слепой,

Так к рассвету тянутся глухие.

Чуть вздыхает сонная кровать,

Ходики танцуют неустанно.

И никак не хочется скрывать

Первые нечаянные тайны.

Эти тайны – взгляд исподтишка,

Эти тайны – встречи у калитки,

То к девчонкам просится тоска,

То воркуют радости излишки.

Ах, девчонки!

Слушайте меня!

Вы одно друг другу не сказали,

Как ночами мешкают, томясь,

Мальчики с открытыми глазами.

Как они мечтательны вдвойне!

И от них зависит, в самом деле, —

Долго ли в обнимку

                        при луне

Девочкам шептаться на постели.

Помню детства милые обноски,

Кто же ими не был окрылён?

Синие шершавые матроски

И пальто из сестриных пелён.

Помню с другом нравственную драку,

Сопли с кровью – важная ль беда?

Целовал я Тоньку-задаваку

За стальные пёрышки тогда.

А у друга перья не водились, —

И у школьной старенькой доски

Мы с Витьком бычатами сходились

И чесали вдоволь кулаки.

И кому б ни выпала победа,

Как туман, разведривалась злость.

Оставались вместе без обеда,

Что слезами Тоньке отлилось…

Помню всё усмешливо и тонко,

А верней – завистливо-остро,

Ведь Витьку навек досталась Тонька,

Ну а мне – паршивое перо!

Мне нравится имя моё – Василий.

Меня так по дяде назвать решили.

Он пал на войне за Москву и Россию,

За то, чтоб меня называли Василий.

Он был, говорят, невысокий и сильный,

Отцу моему приходился он вровень.

Глаза его были неистово синими,

И чуб разметался по самые брови.

Он был, говорят, озорник и девчатник,

И пуля не первой его целовала…

И плакала бабушка после ночами

И самым хорошим его называла.

И тут появился мальчишка крикливый,

Глаза его были немножко синими,

И щёки сияли, как ранние сливы…

И звать порешили мальчишку Василием,

А вот я и вырос,

Не слабеньким плаксой,

Порою душа неуюта просила,

Мне нравится имя моё, как ласка.

Мне нравится имя моё, как сила.

Я имя такое запачкать не смею,

Которое кровью война оросила,

Я имя такое по жизни сумею

Нести незапятнанным,

Славным

И синим.

И я не один на великой России

Горжусь, что меня называют Василий.

Буду я неторопким тряпичником,

Буду всем коробейникам сват.

Буду ветошью желоб напичкивать

И кобылу кормилицей звать.

На телеге большой и весёлой,

Под свистки ошалелой чеки

Я поеду по песенным сёлам

Продавать молодухам платки.

Буду ехать по улицам шагом,

У тесовых ворот голосить,

И старухи, закутавшись в шали,

Будут тряпки ко мне выносить.

Будут бегать за мной ребятишки,

Синяки на ногах наживать.

Будут прятать от мужа под мышки

Молодухи

          мои кружева.

От товарок отвялившись шумных,

Я направлю кобылу в ковыль,

Заночую на дальних загумнах

У весёлой, бедовой вдовы.

Встану утром счастливый и нищий,

Ей спасибо промолвлю за соль

И пойду, помахав кнутовищем, —

Настоящий тряпичный король!

Как лемех зеркальный

На жёсткой стерне,

Я вновь улыбаюсь

Друзьям и подругам.

А что же поделать

Постылому мне,

Коль я не хожу

За норовистым плугом?

Умеющий с детства

Стихом голосить,

Звенел поутру,

Как молочный подойник,

На пару с отцом

Обучился косить

Покорный пырей

И податливый донник.

Уменье сие,

Расторопность сия

Едва ли мне в жизни

Потом пригодится,

Я гинул в слезах

От потуг бытия,

Крылом трепеща,

Как печальная птица.

Отец благодушно

Мне не дал леща,

Лишь чуб взворохнул

И на темечко дунул,

Чтоб я превратился

В хмельного хлыща —

И я покорился,

Но в сторону плюнул.

Простили мне сорный

И взгальный язык,

И вздох нарочитый,

И выдох прощальный.

К людской толчее

Я весьма пообвык

И всем улыбаюсь,

Как лемех зеркальный.

Старые люди, малые дети,

Как вы в глуши пережили метели,

Долгою ночью при ламповом свете

Всё обсудили, всех пожалели?

Вспомнили близких, дальних – тем паче.

В щели дверные набилась полова.

Сёстрам на радость в холод собачий

В белую ночь отелилась корова.

Тёплый телёнок долго елозил,

На ноги встать ещё не было силы…

Утром почтарка вместе с морозом

В дом принесла фотографию сына.

Не находили слова и места,

Снова рядили, снова жалели,

Вставили в рамку рядом с невестой

И прописали – всё, как умели:

«Здравствуй, сыночек белоголовый!

Что же ты пишешь нам самую малость?

Мы, слава богу, живы-здоровы,

Нынче коровка у нас опросталась,

Как похудел ты – кожа да кости!

В чём ты нуждаешься – выскажи прямо.

Ну, до свидания! Ждём тебя в гости!

Крепко целуем!

Папа и мама».

Затопи ты мне русскую печь,

Заведи свою русскую прялку.

Под ее монотонную речь

Мне недавно забытого жалко.

Ничего, что я буду угрюм,

Я согреюсь зато и оттаю

От осенних неласковых дум,

С чем я ночи свои коротаю.

Затопи ты мне русскую печь,

Обогрей невеселых и квелых.

Я хотел бы навеки сберечь

Этот запах берёзы горелой.

Слышишь, ветер бушует опять,

Отрясает скрипящую грушу.

Научил бы меня окликать

Он бессмертную русскую душу.

Я б навеки прославил её

И сказал бы свободные речи

Про свое молодое житьё,

Про широкие русские печи.

Потому я тоскую в ночи,

Потому и смотрю нелюдимо,

Что пришёл от крестьянской печи,

От её горьковатого дыма.

Затопи же мне русскую печь,

Заведи монотонную прялку,

Я хотел бы всё то уберечь,

Что нерусскому бросить не жалко.

Песни казацкие, песни былинные

Пела, забыв про меня,

Пела и плакала пряха старинная,

Прялкою зябко звеня.

Чудилось мне, что за печкой побеленной

Кто-то бессонный снуёт,

Кто-то рыдает о том, что потеряно, —

То, о чем мама поёт.

Свадьбы полянные, гульбы привольные,

Гонки весенних коней…

Степи ковыльные, ветры разбойные,

Милый в чужой стороне…

Где ты? Откликнись, моя сарафанная!

Наши примолви края!

Самая грустная, самая тайная

Правда-неправда моя!

Как же ты, мама, и знала и ведала

Сердцем своим наизусть? —

Всеми печалями, болями, бедами

Песни страдают за Русь!

Мятные травы, зелёная Троица,

Праздничный пляс под окном —

Русь, чьи Баяны смиренно покоятся

В сиром кургане степном.

В дошке плюшевой,

Как в мундире,

Неподатная на молву,

В самом медленном поезде в мире

Как-то мать заявилась в Москву.

И с порога

Лукаво-ласково

Прокатился смешок её:

– Ну, показывайте ваше райское,

Ваше тутошнее житьё!

Это ж надо!

Гусыней,

Размеренно,

Вперекор чувильной снохе,

Мать плывёт по проспекту Ленина

В красных тапочках и дохе.

Удивляется по традиции

На московский галдёж и звон:

– Эка пропасть у вас милиции!

Тут не вываришь самогон!

Накупила тряпья для дочери,

Потеряла домашний вид.

Ей понравилась в ГУМе очередь:

– Уважительная, – говорит.

В продуктовых —

Куда как искуса! —

И консервы, и колбаса…

Посмотрела на близких искоса:

– Вот откуда на вас мясá!

Скоро стало ей грустно-муторно,

И, отмахиваясь в ответ

На расспросливых:

– Краше хутора

Всё одношеньки места нет.