Читать книгу «Почему Анчаров?». Материалы Анчаровских чтений, статьи, отклики о творчестве М. Л. Анчарова - Василий Сергеевич Макаров - Страница 8

«А ну, валите отсюда!» – сказал Ваха столпившимся поглядеть на новенькую пацанам. Конечно, честно говоря, пялиться им было на что. С такими губами любая автоматом превращается в Джоли. В их классе, да и в школе их, пожалуй, таких ещё не видывали. Всю перемену эта простояла в рекреации. Одна. Заострив подбородок похлеще, чем Уизерспун. Бешеный блонд, переходящий в не менее смачное розовое омбрЭ, знаючи растрёпан. Встала у окна как вросла – одной подбоченилась, в другой, локоток согнув, правильный айфон держит и свисток свой розовый в него скалит: весь блеск, по ходу, извела, а губы всё равно запёкшиеся.

Пропёрся намеренно мимо физрук, обернулся: «Няшная!» – и один старшеклассник кивнул, Геворг Вахагнян.

Эта только блеснула зубками и снова в экранчик на функции зеркала на себя разлюбимую лыбится. А, пожалуй, повыше одноклассниц будет, но уж такая арматурина, хУди три раза обмотать можно. И гибкая такая оказалась – надоело ей, по-ходу, в позе топ-модели отсвечивать, так прогнулась, куда там тренершам по фитнесу – реально гибкая она была.

Ваха её первый разглядел, ещё до школы, в тот викенд ещё. Опустился он к воде, в рюкзаке кЭн ы брякают, стал на береговом откосе место выискивать. Полоска узкая, пройти – кроссовки чуть не замочить: слева – речка сразу, тут же справа – бетоном одетый уклон берега. Думал вечером, пока рАйтеры местные не разведали, проставить тут свой аутлАйн. В команде он теперь не работал. Стало чуть ли не musthave, чтобы на всяких их официозах присутствовали граффити-мейкеры. Так вот, только к стене примерился, достал баллон, только наметился. Голову-то вверх запрокинул. А наверху, на откосе, на самом обрыве – она.

Это потом, осенью, не раз видел он её тростниковую фигурку в разнообразнейших точках берега. То на Пречистенской набережной, около красных фанерных не-пойми-каких буквенных монстров, ко дню города сколоченных. То её болотного цвета худи, глядь, уже у корабликов, ну, которые на приколе, у клуба речников. После вырастал её силуэт не только на облагороженных берегах, в центре, но и в совершенно необжитых не только приезжими, но и самими вологжанами не приветствуемых местах: у прогалин для некогда наплавлявшегося понтонного моста, на бывшей лодочной станции, где был дом Олялина, на Затоне у элеваторов.

И стоит она, такая, волосы безумные её ветер речной крутит как попало. В уши «ракушки» заткнуты – его не слышит, не видит – музон, что ли, какой врубила. А в руках её фонарик. Тупо бумажный такой. Китайский фонарик счастья. И не цветным сердечком, как это зачастую бывает, особенно на свадебные дикие обряды. Цилиндром таким. Простым, бежевым.

Фонарик свой расправила, как положено, таблетку канифольную подзажгла, всё чин чином. Летит фонарик, косорезит по ветру. Утащило вскоре его за дома-деревяги, за пустыри. Сейчас цепанут его кусты да деревья! Эх, приостановился, вроде. Подняли восходящие потоки его повертикальнее – пошёл! А девчонки-то и нету. Скользнула, видать, мимо, как стрелка тростниковая. Пропала.

В школе очень скоро всем стало показано, и так это внятно было показано, что новенькая явилась неспроста. Во-первых, она с телевизора точняком вышла. Стала жить у близняшек Кряквиных, что из 8 «В», их двоюродная сестра Дана Камышова из Горловки. Да-да, из той самой, под Донецком, о которой в последних новостях всю плешь дикторы переели. И что не простая, что непроста она, тоже было показано вскоре. Определили в школе, что мешает она процессу учёбы. И что новейшему, изобретённому, взвешенному, апробированному и вообще супер-пупер стандарту обучения она тоже мешает.

То, что кто-то стандарту поддавался, а кто и нет, Ваха знал. На собственной шкуре разузнал. Недаром завучиха весь прошлый учебный год ходила с тройным одеколоном в кармане. Дурной он просто тогда ещё был, не прознал ещё о мА лерах местных. Самодеятельностью занимался. Вот и оттирала завучиха ежеутрене его завитушки со стен коридоров и рекреаций. Это после-то директор-покойничек – а и душевный дядька был, все согласны – выдвинул его на тот дурацкий общегородской конкурс, где надо было на нескончаемом заборе станкозаводском изобразить что-то такое экстрапатриотическое и сверхантивоенное. Это что-то Ваха ощущал. Ещё с Баку. И дело было не в том, что до сих пор, нет-нет да и снилась бакинская квартира та их трёхкомнатная, прямо с коврами оставленная, и самолёт тот, вводили в который его и сестёр старших почему-то их соседи-азербайджанцы, а не родители, в ночь перед их отлётом в перерывах между объятиями и причитаниями умолявшие молчать и ни на армянском, ни на русском ни слова в полёте не говорить – «во избежание». Ощущалось это что-то Вахой так, как бывает, когда глазам телесным не видать, а только за грудиной комок и в горле мурашки. Конкурс выиграла, естественно, стандартная композиция. Естественно, изображённый Геворгом над пылающим городом из апельсинового камня бог-громовик, с ликом под балаклавой и с АКС-ом в горсти вместо пучка молний, был закрашен кем-то неведомым, ночью, очень даже вскорости.

На чисто риторический вопрос класснухи на родительском собрании по итогам первой четверти о том, что же мешает учёбе их сына, и уж не новенькая ли эта помеха, а то с чего иначе он так за неё заступается, Вахагнян старший раздумчиво, старательно скрадывая всё ещё пробивающийся акцент отвечал: «Думается мне, учёба его должна начаться с неё».

Кликуха за девочкой-катастрофой закрепилась почти сразу. За гибкую, хлёсткую, долговязую её фигуру, с которой струилось водопадом любое нелепое школьное платье или сарафан, за голенастые длинные ноги, за сочную наглую всегдашнюю её улыбку прозвал как-то в запале их старенький геометр-алгеброид новенькую «МИНОГОЙ». И выбил страйк! Попытки приклеить новенькой кличку предпринимались в течение сентября – октября школьным коллективом неоднократно. Но хрестоматийные «рыба» и «камбала» скользнули мимо. А старенький математик – которого, как он, бывало, к вящей радости класса, ностальгировал на уроках, невпопад отрываясь от теорем, в Вологду метнуло по какой-то причуде судьбы ещё в 50-е аж из Приморского края – попал в точку единым словом. Словечком, в здешних северо-западных краях чужеродным, но, как оказалось, метким. И, как ни странно, сама наречённая, похоже, гордилась. Казалось, выжгла эта кличка, впервые прозвучав в школьном коридоре, над ней стрелу, подобную взвизгу тростниковой молнии.

На запрос «гомадриада» Яндекс выдал плеяду мифологических ссылок, пробежав единым махом которые, Ваха затем с головой утонул в разноимённых кельтских богинях именем «Дану», ну а ещё потом – не менее долго плутал среди орфических рун в поисках невменяемо странного слова «сиринга», то есть просто-напросто «тростник», если в переводе на современный человеческий. Нехотя вынырнул из словесных дебрей Тырь-нета и понял, что ничего не понял.

Раззадорил же эту бурную поисковую несвойственную ему языковую активность мимолётом брошенный ему накануне их учителем алгебры и геометрии такой же смутно-мифический ответ. Ваха, в который раз уже, взирал, как по-щёгольски сноровисто старик чертит идеальную окружность, пользуясь мелком и тряпкой, свитой жгутом, привычно припевая о том, как «по долинам и по взгорьям где-то там шли лихие эскадроны приамурских партизан». Старик был так стар, но так живуч и вёрток, что среди классов, в которых он начинал преподавать, то и дело особо упёртые бились на пари, а и реально партизанил ли он в своём легендарном Приморско-Ахтарске или это лишь то слово, которое, как известно, из песни не выкинешь.

Отчего все на неё накинулись? Все они! Ну понятно, если бы завучиха там или ИО директора. Но ведь все они! И училки и девчонки. Даже тётки из школьной столовки, не говоря уже о гардеробщицах и сторожихах. Говорят, всё из-за того, что она не такая, как все. А сами зачем-то стремятся стать, как она. Кто причу безумную сделает, как у неё; кто смеётся, вытаращив глаза, как она; одна у всех на виду потягивается, другая пятую точку выпятит – а всё не так, не как она! Слабо им. Сами же говорят, что она беспредельщица. И что бегает ото всех. Она же и не знает, как зажигает – хоть она зажигалка та ещё, а огонь свой не разумеет.

– Понимаешь, Геворг, для тех, кто ни на кого не похож, предел и не поставить. Определить предмет, явление либо человека – значит поставить им предел. Пределом последовательности называют объект, к которому члены последовательности стремятся или приближаются с ростом номера. Вот как если одно число в последовательности – не как все другие, а доказательство-то в том, что это все другие – не как оно. Или он. Или она.

– Виктор Эолович, Вы же в курсе, я не силён в алгебре…

– Впрочем, что ж это я, действительно, математический анализ тебе пока рановато.

Учитель прошаркал за кафедру и, отирая меловую пыль с пальцев и пиджака, как-то совершенно не в тему продолжил:

– Знаешь, древние греки полагали, что не знают предела миров дриады. Точнее, гомадриады. Нимфы такие, рек и деревьев. Целомудренная свита Артемиды, богини охоты и вечной девственницы. И одну из них, самую пугливую, по имени Сиринга, преследовал козлоногий бог Пан, да, впрочем, и все его сатиры тоже. Сёстры её из зависти превратили её в тростник, из которого расстроенный Пан сделал себе дудку, сирингу. И его душераздирающие песни призывали отлетевшую за реку Лету душу. Сиринга же, став музыкой, запела на губах Пана о радости познанной любви. Кстати, у Анчарова об этом тоже есть.

– Жуть, – сказал Вахагнян.

Грянул по школьным этажам строенный яростный звонок, не дав докончить о девочке, своим поведением сводящей с ума кого хошь.

И потому вот уже второй день Ваха, затихарив айфон под партой, зачем-то пытает о ней бездушный интернет, то кидая в мемориз варианты зацепившей его истории о строптивой дриаде, то ломая мозг (учи матчасть!) над понятием «пределов» и не с первого раза верно набирает в поисковой строке странно похожую на странный пушкинский «анчар» странную фамилию. Либо просто лежит пластом на парте, подбородок в кулаки, и долго, тягуче, глядит на Миногу – на её прорезные фигурные губы, на её огромные блёкло-голубые слегка выпуклые глаза – и не хочет глядеть на то, как презрительны уголки её губ и как пренебрежительно прикрывают её глаза тяжёлые веки, но глядит, глядит – и она усмехается.

***

После осенних каникул уже все заметили, что Минога любит фонарики счастья запускать на берегу. Освещается изнутри мерцающим огнём летающая конструкция, она смотрит. У ней из рук небесный фонарик рвётся, она смотрит. А окликнешь её – исчезает, будто и не было, среди ивняка и прочего прибрежного разросшегося кустарника. А чудо летучее повисит-повисит над тем местом, где только вот тянулась вверх её тщедушная фигурка, да и поплывёт, что те НЛО, неспешно. Потом заметили, что фонарик запускает она будто бы перед каким-нибудь не то чтобы несчастьем, а неблагополучием. И будто бы что летит китайская причуда в сторону, откуда неблагополучие то надвинется.

После осенних, дважды переименованных, но всё ещё революционно-непримиримых каникул, школа заполнилась слухами, и росли шепотки те в мутных разговорах быстрее, чем подводный вампир-минога в ясных водах. Придавали жизненную силу подспудным тревогам. Сплетницы – а были это, Вахе казалось, поголовно учительницы, да ученицы, да родительницы их – поначалу списывали на Миногу каждое затерявшееся колечко, каждую упавшую серёжку, каждую сгинувшую помаду. Потом потери стали делаться крупнее, как масштабнее стали становиться и обвинения. В ход пошли якобы пропавшие кошельки, якобы украденные сумки. Внутришкольная истерия нарастала, как нарастал вал пропавших девчачьих сотовых.

Виктор Эолович, пропылённый порошкообразными водопадами с единственной на всю школу меловой доски, которую он который год по-партизански изобретательно не давал завучихе заменять за маркерную, хлопал Ваху по плечу и успокаивающе гундел: мол, как известно, прозвище определяет сознание – и раз такие рыбы как минога не в почёте ни у одного из народов, то немудрено, что и девчонке, опрометчиво так прозванной, не след пока (ну, до зимы, четверти до третьей) рассчитывать от не притёршейся к ней школьной общественности на нечто иное, почётное.

– Так несправедливо просто не может быть! – когда Ваха ярился, он глотал окончания слов и вскидывал руки рубящими ударами ладоней. – Сегодня даже физрук и физик к ней придрались. Мол, Камышина на построениях ходит не в ногу и не знает определение понятия «звуковой резонанс». Да ещё и вместо положенной футболки таскает майку-борцовку размера на два больше, из которой регулярно выпадает это её девичье и неположенное.

– Бывает. Обычно такие, как эти двое, медитационно спокойные и резонируют к любому коллективу, например, к педагогическому, уже в последнюю очередь.

– Чёго делают?

– Реагируют, говорю, они логично. Вполне всё логично. Как известно, резонансные явления вызывают, в конце концов, необратимые разрушения в различных механических системах, а социум – та же система. Социум, то есть множество людей, можно рассматривать как единый субъект исторического действия. Членство в социуме наследственно, в норме подневольно и нерасторжимо. В масштабе нашей средней, усреднённой, школы явление никому не родной Миноги – действие поистине историческое. Любой социум обрекает часть своих членов на военные лишения. Но ты не бойся за неё: она ещё не до конца вернулась со своей войны, потому ей здешние, мелочные, лишения ни о чём.

– При чём здесь военные? – Ваха окончательно насупился.

Алгеброид скособочился за своей занесённой пылью веков кафедрой и по привычке свернул из физики с социологией в другие, теперь исторические, дебри:

– Известно ли тебе, Геворг, отчего военные не ходят «в ногу» по мостам?

– Мост рухнет. Любой знает. Жили на ГРЭСе когда, в Баку, к отцу друг приходил, майор, байку эту рассказывал.

– Верно. Рухнет. Да ещё как. В результате совпадения частоты солдатского шага с собственной частотой колебаний моста. Были печальные прецеденты как у нас, так и в мире. А вот реши-ка мне, Вахагнян, теперь такую задачку. Из-за чего в 1905 году в Питере неожиданно обрушился Египетский мост, когда по нему переезжал эскадрон конногвардейского полка? Ведь именно эта история вошла в школьные учебники по физике и даже привела к возникновению военной команды «Идти не в ногу!».

– Ни с чего. Лошади не скачут «в ногу», – набычился Ваха.

– Одна из гипотез гласит, что знаменитый мост обрушился из-за допущенных при проектировании ошибок, не выдержал переходящих через него. И, порой, достаточно одного ваньки-ротного, который ступит «не в ногу» на тот мост. Ну что, будешь ротным, Геворг?

– Если только китайским ротным. Который первым придумал запустить небесный фонарик счастья как знак тревоги о приближении к городу врага.

– Да, а потом, как гласит легенда, когда наступил мир, он же переделал тревожный фонарик в шар желаний и запустил его в своё китайское небо на собственной свадьбе.

Вахагнян хмыкнул и ушёл паковать ранец, распираемый аэрозольными кэнами.

После уроков этого бесконечного дня, в конец подавленный всё более возрастающей амплитудой раскачивания ранее привычного мостика школьных дней, Ваха ушёл успокаиваться. К своей воде. К своему урезу берега. К своей подпорной стенке Красного моста. К своей картине, начатой вчерне. К вытравленному баллоном с краской контуру обливной, упругой фигуры. Фигуры миноги, нимфы, гомодриады среди тростника.

Он опустился к воде. Ледок схватил клочья речной травы в невидимое кольцо. Берег пятнали подмёрзшие проплешины слякоти. Кроссовки скользили. Он поднял голову, в надежде. Наверху, на бетонном парапете, она тоже обернулась, глянула вниз. Баллон-кэн покатился с внезапным жестяным звуком.

– Тебе чего?

– Дана, – сказал он.

Волна её градиентных волос исчезла по ветру. Он рванул к лестнице, на пешеходный мост, добежал – никого.

В школе мимоходом поняли, что с начала второй четверти чернявый парень из 8-го «В» перестал, наконец, таскать в ранце баллоны для граффити. Зато стал носить дудку. Свою, национально-армянскую. Дудук называется. Не заметить было трудно, так как дудеть дудук ещё не умел. Ваха раздувал щёки прикольно, как бурундук. И сипел. И прикрывал пустые глаза под чернущими длиннейшими ресницами. А когда поднимал взгляд, то, кто умел видеть, видели, что глаза его были такие же пустые, как тогда, когда он только-только был новеньким в их школе, а огненный бог-громовик в его небывалом апельсиновом городе носил балаклаву и сжимал в горсти автомат вместо дудука.

И летел, летел – на ноябрьском несильном пока северо-западном ветре, по-над невысокой Соборной горой, через ещё только примерзавшую к своим к невзрачным берегам неглубокую реку, наискось к неширокому и невысокому горбатому мосту – вновь летел вестником несправедливо подступающего чего-то, что в вышине небесной обычным земным глазом не увидать, мерцающий хрупкий бумажный фонарик тревоги.

***

В рассказе употреблены многие сленговые, жаргонные, разговорные слова и выражения. Поясняю их:

Джоли – известная голливудская актриса, чья внешность примечательна тем, как успешно она увеличила объём своих губ.

Уизерспун – популярная голливудская актриса, чья нестандартная внешность примечательна острым выдающимся подбородком.

омбрэ (термин из парикмахерского дела, от франц. ombre) – техника окрашивания волос, имитирующая волосы с обгоревшими на солнце концами и отросшими корнями.

няшная (молодёжный сленг) – милая, хорошая, приятная, красивая

худи (молодёжный сленг) (от англ. hoodie) – вид модной одежды, куртка особого покроя нераспашная, похожая на «толстовку» с капюшоном.

викенд (молодёжный сленг) (от англ. weekend) – одно из наиболее употребительных в нашей стране слов, заимствованных из английской общеупотребительной разговорной лексики, означающее «выходные дни в конце недели, время отдыха с пятницы до понедельника».

кэн (граффити-сленг) (от англ. can – жестяная банка) – аэрозольный баллон с краской.

райтер (граффити-сленг) (от англ. writer – писатель) – человек, занимающийся художественным оформлением граффити.

аутлайн (граффити-сленг) (от англ. outline – контур) – 1) непосредственное обрамление отдельных букв. 2) простой нераскрашенный набросок.