Читать книгу Неисправимый бабник. Книга 2 - Василий Варга - Страница 2

1

То, что Лиза собирается замуж, знал весь факультет, а девчонки с курса, где учился Витя, рассуждали, как бы его спасти. Предложений было много, но никто не решился подойти к жениху, взять его за руку и потащить в парк, чтобы там в тени деревьев впиться ему в губы и сказать: «Не делай глупости». Тогда делегация направилась к декану факультета Шадуре.

– Помогите, спасите нашего однокурсника, эта дылда затянет его в яму. Мы потеряем хорошего студента.

– Хорошо, позовите его, я попробую с ним побеседовать.

Витя был старостой курса, думал, что Вера Александровна поведет речь об участии студентов в первомайской демонстрации, и зашел к декану как ни в чем не бывало, с высоко поднятой головой.

– Садитесь, Виктор Васильевич, – сказала декан и внимательно стала всматриваться в жениха, будто впервые его видела. – Вы что, женитесь на первом курсе… на этой неряшливой дылде? Вы себя не цените. Такой красивый мальчик, и если… Откажитесь, пока не поздно. Она ленивая, неряшливая. Я уже устала от звонков ее папы.

– Надо же на ком-то жениться. Выходите вы за меня замуж, Вера Александровна.

– Серьезно? Впрочем, если тебя приодеть, подкормить, то с тобой не стыдно выйти на улицу, – сказала Вера Александровна, еще внимательнее всматриваясь в лицо своего студента.

Витя испугался и сказал очередную глупость:

– Но уже поздно, Вера Александровна.

– Поздно? Она что, беременна? Тогда все, разговор окончен. Мне вас жаль. Все, свободен.

– Но я с ней в постели не был. Я могу жениться на ком угодно, в том числе и на вас. Выходите за меня замуж.

– Серьезно? Ну и дела. Знаешь, мне нужна помощь. Машины нет, мужа нет, дети дома голодные сидят. Сходи со мной на рынок за продуктами.

– С превеликим удовольствием, Вера Александровна.

В шесть вечера они были на рынке «Озерки». Вера Александровна набрала так много, целый мешок, под которым Витя гнулся как носильщик.

– Ну, теперь поехали трамваем. Выдержишь?

– Постараюсь.

– Ну ты молодец, «жених».

Трамвай, набитый до отказа, направлялся к вокзалу, пришлось делать пересадку и ехать еще очень далеко. Вера Александровна смотрела на своего «жениха» маслеными глазами, говорила ученым языком, который Витя не совсем понимал, уходил глубоко в себя, а там звучал голос: «Она не для тебя, ты не для нее. Хочешь быть слугой ее и ее детей, соглашайся на все».

Дома их встретили три живых существа: двое детишек и собака, и все были голодные. Как только мать их накормила, мальчишка лет семи стал пулять в «нового папу» детскими игрушками, а когда попадал, радовался и хохотал.

Витя посматривал на роскошную кровать и думал, что он будет делать, если… Хорошо знал, что Вера Александровна голодная. Она еще молодая, и так долго говеть – беда. Но тут раздался звонок. Хозяйка сняла трубку и сразу преобразилась.

– Через сорок минут буду, Иван Иванович, дорогой.

Она быстро собралась и исчезла, не сказав никому ни слова.

Витя посидел десять минут, а потом сказал мальчику:

– Женя, скажи матери, что меня вызвал комендант общежития и я ждать ее не мог.

* * *

И вот 29 апреля, за день до свадьбы, Витя с радостью сообщил Лизе, что квартира найдена и сегодня они должны поехать посмотреть, а если понравится, могут остаться до утра. А вдруг не понравится: нет двойных рам, стены тонкие, и когда она будет кричать во время потери девственности, соседи услышат, сбегутся узнать, не душат ли молодую жену в порыве страсти.

– Эдик, наш комсорг, что-то там присмотрел. Нам надо вдвоем поехать, самим убедиться, подходит нам это или нет.

– Я – хоть на край света. Прямо сегодня? Во сколько, в котором часу? Ты только скажи. У меня небольшое свиданье с подругой. Кажется, часиков в шесть вечера.

– Я всех твоих подруг знаю. С кем же это ты свиданьичать собралась? Я очень ревнив, учти. Беды могу наделать, вдвоем не расхлебаем потом.

У Лизы забегали глаза, но она тут же взяла себя в руки.

– Это… папина племянница, она приехала из другого города, я должна ее встретить. Она проездом, в Ленинград едет, а то я бы ее пригласила на свадьбу. Ты что, ревнуешь? Ах ты глупенький! Да я люблю только тебя. Ты не надейся, что я буду якшаться еще с кем-то, давать тебе повод мне изменять. Нет, этого не будет. Я – однолюб. А потом, как можно? Ты что? Ты давай назначай время осмотра квартиры на пять часов, чтоб я успела к шести вернуться.

– Договорились.

– Тогда до пяти вечера, возлюбленный мой! Козлик мой! – сказала Лиза, помахав ему ручкой.

Витя открыл дверь храма науки, поднялся на третий этаж, в пятьдесят вторую аудиторию, где грыз марксистские талмуды его курс. Историю КПСС преподавал профессор Павлов. Он с пеной у рта доказывал, что через двадцать лет будет построен коммунизм.

«Долго ждать, – подумал Витя. – Если бы ждать не двадцать лет, а два года, можно было бы уговорить Таню и жениться на ней. Лиза что-то не внушает доверия. Уж больно она эксцентричная. Тело, правда, роскошное. Она такая мягкая и, должно быть, очень вкусная…»

Оставался один день до свадьбы. Ровно в пять часов недалеко от здания университета собрались три человека – Витя, Лиза и Эдик, – чтобы поехать посмотреть квартиру. Лиза немного нервничала, часто посматривала то на часы, то на стоявшую поодаль машину, на которую Витя даже не обратил внимания, и вдруг сказала:

– Мой дорогой завтрашний муженек! Сходи-ка в аптеку, возьми мне что-то от головной боли – у меня голова разболелась. Я тут постою с Эдиком, подожду тебя. Будь другом, пожалей свою возлюбленную. Родина не забудет тебя. Приму таблетку, избавлюсь от головной боли – и едем осматривать свое жилье, может, и останемся на всю ночь. А почему бы и нет?

– Я сейчас, – сказал Витя и тут же бросился в аптеку, благо она была недалеко, совсем рядом, на углу.

Витя купил таблетки цитрамона и тут же вернулся, но Лизы уже не было. Эдик стоял один, и у него был растерянный вид.

– А Лиза где? Что случилось?

2

Эдик пожал плечами. Он не знал, как вести себя, что отвечать.

– Где Лиза? Говори! Ее вызвали в деканат?

– Я не знаю, говорить тебе или нет? – растерялся Эдик.

– Говори!

– Как только ты вошел в аптеку, подъехала машина, та, что стояла поодаль, остановилась возле нас, дверь открылась, Лиза, ничего не сказав, поспешно села на заднее сиденье между двух плечистых амбалов, и машина тут же скрылась. У меня это в голове не укладывается. Это все как в детективе – похищение невесты. Только, похоже, что невесту похитили добровольно, с ее согласия. В последний раз оттрахаться. Они ее так быстро увезли, что она не успела мне сказать ни слова. Я только услышал ее: «Быстрее, любимчики мои, трахальщики мои!». Как ты оцениваешь эту ситуацию?

– Ничего, это, должно быть, племянники ее отца, – сказал Витя. – Эдик, не говори об этом никому, хорошо?

Эдик сам был влюблен в свою сокурсницу Нелю Красик, с которой они всегда ходили вместе, только не в обнимку, потому что Эдик таскал два чемодана с томами Ленина, а Неля – два чемодана с произведениями Маркса-Энгельса: руки у них всегда были заняты. Зато сердца были переплетены, как у Ленина с Инессой Арманд.

– Да это не мое дело, конечно. Просто мы с тобой к такому не привыкли. Эх, суки! Неужели и моя Неля на такое способна? Я бы ей вырезал все, что у нее между ног.

– Ничего, привыкнешь, – сказал Витя. – Но я в долгу не останусь.

– Зачем тогда женишься? Наши девчонки не понимают твоего поступка. Твоя пассия всегда приходит на занятия налегке, даже сумки с конспектами у нее нет. Под глазами синяки, губы покусаны. Где твои глаза?

– Любовь слепа и нас лишает глаз. Мотор уже запущен, остановить нельзя.

– Еще не поздно, – сказал Эдик.

– Пойдем смотреть квартиру. Она никуда не денется. Это сука ушла на последнюю случку с кобелями. Сколько их было, два?

– С водителем – три.

– Она кобылка здоровая. Выдержит и троих.

* * *

Лиза казнила себя за свой поступок, но не могла отказаться от последнего кайфа, который ее ожидал. Она пошла на это как всякая порядочная девушка, которой предстоит замужество, чтобы покончить с этим раз и навсегда. Как говорится, по последнему.

– Ты что пригорюнилась, кобылка? – спросил Жора, друг Кости из горного института, запуская ей руку в трусы. – Жениха пожалела? Хватит и ему, у тебя этого добра – хоть отбавляй. Ухайдакаешь нас троих сегодня и завяжешь на этом. До поры до времени…

– Знал бы мой папа, какая у него дочь распутная! – вздохнула Лиза и достала платок, чтоб вытереть влажные глаза.

– Ну, кисочка, не расстраивайся, все будет хорошо. Такого кайфа с мужем ты никогда не получишь, – сказал Костя и чмокнул ее в щеку.

– Распутные вы, мужики, вот что я вам должна сказать. А вино у вас есть? Я напьюсь с расстройства. Отдаваться вам буду только пьяная.

– Ты должна быть пьяная от любви. На этот раз попробуем втроем, но для этого ты должна встать на четвереньки. А вино будет потом, – сказал Жора.

– Групповуха? Как интересно. А еще кто-нибудь кроме меня будет? – поинтересовалась Лиза.

– Две чувихи уже ждут. У нас будет групповуха. Ты ведь любишь групповой секс.

– Мог бы и не говорить, я не такая распутная, как вы думаете. Не все, что делается, надо высвечивать. Ой, забыла!

Купите конфет, я хочу конфет, много конфет. Я хочу, чтоб было сладко. Уж если кайф, то по полной программе, – примирительно запричитала Лиза. – Я буду сосать сначала конфетку, а уж потом… сосиску.

– Будет тебе сладко, не переживай, – сказал Жора и прилип к ее губам.

Лиза потеряла ориентацию. Последний голос совести где-то внутри сознания едва заметным импульсом послал ей в мозг сигнал, что он временно покидает ее. Ладно, пропадать, так с музыкой. И Лиза, высвободившись из объятий Жоры, тихо спросила:

– Скоро ли приедем?

* * *

Наступил один из самых драматичных дней в жизни Вити – 30 апреля, к которому он готовился спокойно и безразлично, как Печорин к дуэли.

«Куда и к кому она могла поехать за день до регистрации брака? Ведь раньше она от меня не убегала. Возможно, она просто манипулировала, специально выбирала дни: когда встречалась со мной, а когда со своим Костей или Жорой, физруком пионерского лагеря. Возможно, она уже беременная и я стану отцом чужого ребенка? Вот почему она так торопится выйти замуж. Дудки, никуда я не поеду».

Он уже отгладил брюки, принялся за рубашку, потом почистил туфли, облачился во все свежее, отглаженное и нашел, что недурно выглядит.

«Все сокурсники уехали на занятия, и хорошо, что уехали, потому что ничего не будет, Лиза сама не приедет. Если она накануне свадьбы позволила себе уехать на машине, значит, она колебалась, выбирала между мной и еще кем-то другим, и этот другой, испугавшись, что ее потеряет, буквально в последний момент решился, приехал за ней, похитил ее. Да, это похищение невесты. Ее похитили. Она, бедняжка, ничего не могла сделать, ей, видимо, угрожали. Эх, меня там не было, я бы им накостылял… Лиза, прелестная девочка, где ты сейчас, что с тобой происходит? Наверное, ты ищешь предлога, чтобы выйти за дверь, спуститься в магазин купить соку, а потом ты будешь бежать к загсу, чтобы там, увидев меня, пасть в мои объятия. А я… я спасу тебя, я схвачу тебя за руку и прорвусь в зал регистрации, и мы оба потребуем, чтобы нас немедленного расписали, чтобы нам уже ничто и никто не угрожал». Это не он думал: мысли сами лезли в дурную голову. Не он ими управлял, они им управляли. Быть может, в самые критические минуты жизни человека спасительные или губительные мысли управляют им. Вот и сейчас, подталкиваемый дурными мыслями, Витя выскочил из комнаты, не захлопнув за собой дверь, помчался к трамвайной остановке и вскочил в вагон уже на ходу, но в загс все равно немного опоздал.

«Ее точно нет: похитили. Надо искать полицию, где тут полиция?»

– Полиция! Вы не знаете, где здесь полиция?

– Что случилось? – спросил Эдик, приглашенный в качестве свидетеля. Он возник как из-под земли. – Ты почему опаздываешь? Я уже подумал: «Молодец, не приедет». Так и надо было сделать.

– Лиза! Где она? Ее вчера похитили, она, бедняжка, где-нибудь лежит со связанными руками и ногами, – лепетал Витя в страшном возбуждении.

– Да вот она стоит, покусанная вся. Успокойся. Видать, ее всю ночь пороли и отпустили только под утро, чтоб успела съездить домой переодеться. Мне жалко тебя. Вляпался ты, вот что. Может, тебе лучше драпануть, пока не поздно?

* * *

Лиза стояла у входа в белой, немного помятой фате, сонная, с опухшими, покрасневшими веками. Шея ниже мочек ушей в синяках, следы укусов и в районе нижней челюсти, а это скрыть было невозможно. Витя впервые почувствовал к ней горячую ненависть и жалость. Сопротивлялась, должно быть, бедняжка.

– Ты почему опаздываешь, мой дорогой козлик? Я уже нервничаю стою. Может, думаю, машина его сбила, или руку сломал, или, чем черт не шутит, перед свадьбой решил в последний раз гульнуть и какая-нибудь сучка из него, моего козла, всю ночь соки тянула, а? Ну-ка, признавайся, муженек мой ненаглядный. Я… кастрирую тебя!

– Сколько мужиков тебя пороло всю ночь, что ты такая сонная и покусанная? – тихонько спросил он ее, приложив губы к самому уху.

– Глупый, я еще девушка, – шепнула она как ни в чем не бывало. – Ты в этом убедишься сам.

– Я сейчас повернусь и сбегу от тебя, ты просто сука паршивая и бл… – сказал Витя со злостью.

– Только попробуй, мой папочка всю полицию поднимет на ноги. Ты сможешь прожить каких-то два-три дня, но никак не дольше, учти. Я вполне серьезно.

– Гражданин Славский, гражданка Сковородкина! Вас просят в зал регистрации брака! Уже вторично. Жених появился?

– Он здесь, – сказала Лиза, держа Витю под руку и волоча его в зал.

Он робко упирался, но Лиза была довольно сильной кобылкой, крепко запустила пальцы в подреберье – очевидно, прием самбо. Он негромко взвыл и покорился.

Прошла какая-то церемония с поздравлениями, с шампанским и даже с жирным противным поцелуем, которым наградила Витю его покусанная невеста.

– Согласны ли вы?..

Лиза умудрилась запустить когти в ребра с правой стороны. Это было так больно! При этом она наклонилась к уху жениха и повторяла одно и то же: «Да, да, ну скажи да, если ты мужчина, не то…»

– Да-а, – выдавил из себя Витя и уронил голову на плечо как перед казнью, когда сообщают, что в помиловании отказано.

– Поздравляю вас…

Что было дальше, он помнил слабо. В час дня все было кончено. Эдик махнул рукой, первый выскочил из зала и растворился в уличной толпе.

– Ну, муженек, теперь ты мой! – сказала Лиза, будто ей только что подарили куклу. – Радуйся, что ты обрел такую красавицу. А теперь топай к себе в общежитие. Ты мне больше не нужен. Вернее, пока не нужен. Приедешь к нам завтра к десяти часам вечера. На этот час назначена свадьба. Ты, конечно, гол как сокол, даже букет цветов не принесешь. Но я уже смирилась. Отец в знак протеста еще несколько дней останется в больнице на обследовании. Ему что-то опять в голову стукнуло про этих дипломатов. Он мне накануне позвонил и говорит: «Дочка, не выходи за этого голяка замуж. Он козел. С такой красотой за дипломата надо выходить. Если ты меня не послушаешь, меня на твоей свадьбе не будет». А я вот решилась. Цени. Ты всю жизнь должен быть мне благодарен. Я мужественная женщина, как жена декабриста. Давай дуй. Эй, такси!

3

Витя отправился в общежитие трамваем, а она – на такси.

«Что произошло, – думал он по дороге, – неужели я женился? Какая ерунда. Этого быть не может. У меня есть Таня, сокурсница, я должен держаться ее. Она умнее, практичнее меня, я буду ее слушаться, я буду подчиняться ей, как своему командиру в армии, а эту покусанную суку я просто не желаю видеть. Не может быть, чтоб она была моей женой. Все это только сон и не более того. Я сейчас просыпаюсь. Боже! Какое страшное пробуждение!»

Витя проехал общежитие и вышел на конечной остановке, у транспортного института. Рядом – ботанический сад. Райский уголок. «Как пахнут роскошные цветы! Сколько зелени. Завтра май – завтра же свадьба, день траура по загубленной молодости и независимости. Как хорошо одному: иди куда хочешь, делай что хочешь. Цветы приветствуют тебя, ни в чем не упрекают, не корят, не фальшивят. Вот они растут рядом, независимо друг от друга, поэтому они и прекрасны, целомудренны. Только люди грязные, они злы и лживы, они не мыслят себе жизни без того, чтобы кому-то не делать зла, им без этого скучно; чувство какой-то ущербности не отступает от них. Надо все бросить – все! – и уехать в Карпаты, в леса, там есть уголки, где можно спрятаться, отдохнуть, побыть с собой наедине».

* * *

Эдик заехал за Витей в общежитие, и они вдвоем отправились к десяти часам на свадьбу.

– Ты не принимай все это близко к сердцу, – утешал Эдик Витю по пути к теще. – Лиза – дочь полковника, выросла в тепличных условиях, привыкла, что ей все можно. Ты теперь старайся, чтоб она при тебе, живом муже, не гуляла. Вот что важно. А то, что она уехала пороться накануне свадьбы, это, конечно, ее не украшает, но, может быть, она решилась на такое в последний раз.

– А ты как поступил бы в этом случае? – спросил Витя.

– Я? Трудно сказать. Я посмотрел бы, что сказал Ленин по этому поводу. Наверно, так же, как и ты: простил бы. Маркс говорит о слабости женщины, значит, она не может устоять перед сексом. У него, видать, жена была слабой и не могла устоять перед мужчиной. Любовь – это, брат, очень сложная штука. Иногда она выше нас. Во всяком случае, на какое-то время. Ты вот не смог найти в себе мужества и убежать вчера от нее из загса. Значит, крепко любишь ее. Думаю, что крепкой любовью сможешь удержать ее, обуздаешь ее натуру. Ну а чтоб не было обидно, гульнешь где-нибудь и сам, отомстишь ей, в долгу не останешься.

– Ты просто гений, Эдик, – обрадовался Витя, и перед ним тут же встал образ Тани. – Если даже у Маркса жена погуливала, то что тогда говорить о Лизе.

– Лиза тоже смахивает на еврейку, ты не находишь? – спросил Эдик.

– Нет, она не еврейка, это точно, – сказал Витя, и в его мозгу снова возник образ Тани.

«Завтра же побегу к ней, чтоб ее увидеть, чтоб насладиться ее чистым, светлым образом. Я буду лелеять этот образ, он будет всегда со мной. Таня никогда не откажет мне в том, чтоб я иногда приходил к ней на работу поговорить, полюбоваться на нее».

Даже Эдик не знал, какие спасительные мысли бродили в голове Вити, когда они поднялись на второй этаж и стали нажимать на кнопку звонка.

Лиза все в той же белой фате открыла дверь, бросилась мужу на шею, впилась ему в губы и сказала:

– Не злись на меня, муженек. Что бы ты ни думал обо мне, я все равно тебя люблю больше всех, и я доказала это. Теперь я – твоя и только твоя. К черту этих дипломатов, к черту горняков-инженеров. Ты, нищий филолог, неудачливый поэт в рваных штанишках, нестираной рубашке и туфельках, которые просят каши, заменил мне всех остальных. Какие еще доказательства тебе нужны?

Это были страшные слова. Страшные оттого, что каждое слово – правда. Витя советский пролетарий, все имущество которого может уместиться в маленький чемоданчик. И неудачник он, и совершенно бездарный поэт. Ему не удалось напечатать ни одной строчки из своих стихов. Он так дурно поступил с этим письмом в Раховский райком партии. Зачем было поднимать голос за правду в царстве тьмы? Ему надо было остаться в полиции и не соваться в этот обком. Он уже мог бы быть лейтенантом, разоблачать уголовных преступников, а преступники и их деяния иногда прекрасные темы для повестей и рассказов, а то и для романа. Он потерял самостоятельность и пошел на поводу у Лизы, которая вполне искренне считает, что булочки растут на дереве.

– Да, Лиза, ты права. Я слишком преувеличиваю. Мне кажется, что тебя прошлой ночью пользовала целая рота солдат. Эти следы укусов. Может, они у тебя по всему телу. Мне так жалко тебя и за себя обидно. Я мог бы тебя тоже укусить…

– Дурачок ты мой ненаглядный! Козлик мой! Да по мне никто не ползал, клянусь. Так, малость выпили в честь праздника Первое мая, и моя подруга – она с отклонением, представляешь? – меня покусала. А я ей оплеуху дала. Такой смех был, ты представить себе не можешь. Ну, идем, миленький, уж все за столом сидят, нас дожидаются.

За столом действительно уже сидели гости. Человек восемь или девять.

– Горько-о! – закричали все хором.

Лиза впилась в губы Вите под бурные аплодисменты. Они были все такими же мягкими, страстными, парализующими волю. Лиза как змея. Прежде чем проглотить лягушку, змея парализует ее волю, и лягушка сама лезет в открытую пасть. Точно так же и Витя растворялся в Лизиных губах. Он обмяк, прилип к ней всем телом, взгляд его стал теплым, влюбленным, и он нежно и незаметно стал поглаживать ее в районе бедра.

Выпили, закусили, опять было «горько», оно повторялось бессчетное количество раз. У Вити уже губы болели от поцелуев, но теперь он ждал главного. Теперь он ждал, когда все разойдутся и они с Лизой, этой гордой, ранее недоступной барыней, взойдут на брачное ложе, где, кроме них двоих, никого в мире существовать не будет. И он утонет в ней, растворится вместе со всеми своими бедами и невероятной неустроенностью в жизни.

Как медленно тянулось время, как медленно гости тянули водку, вино и шампанское и как противно кричали «горько»! Под это «горько» можно было только целоваться, а ему хотелось большего. И кажется, Лизе этого тоже хочется.

Ну вот, слава богу, уже четвертый час ночи, гости начали клевать носами. Теща стала убирать со стола посуду. Сокурсницы Лизы, Тоня, Маша и Саша, одеваются в прихожей, собираются уходить. Трамваи еще не ходят. Идти им всем пешком около пятнадцати километров.

Лиза, теперь уже законная жена, подошла к мужу и сказала:

– Поезжай-ка в общежитие досыпать. Я не хочу оставлять тебя здесь, чтоб ты лез ко мне. Первая ночь у нас будет там, на квартире, которую ты снял для нас. Мать не должна ничего видеть, ничего знать.

– А чего знать, чего видеть? – удивился Витя. – Ты же девушка, и если будет простынь в крови, это ведь естественно.

– Дурачок, ты ничего не понимаешь. Я же тебе уже сказала: я такая страстная, такая страстная, кричать начну, волосы на себе рвать, а может, и тебя лысым сделаю, мы вдвоем начнем кричать от радости и боли, мать перепугается. Короче, иди, не нервируй меня. Я тоже тебя хочу. Сейчас как ухвачусь, оторву, а ты без него поедешь в свое общежитие. Уезжай, пока не поздно, слышишь, хорек невоспитанный? – она надвинулась на него грудью, теперь уже не женской, а грудью жены, полицейской дочки.

Витя перепугался, захлопал глазами, оделся и вместе со всеми гостями отправился в центр города, а оттуда еще пять километров до общежития.

Гости молчали, никто не спрашивал Витю, что случилось, почему он не остался. Только Тоня взяла его под руку, тесно прижалась к нему и шепнула на ухо:

– Мне жалко тебя.

– Если ты меня действительно жалеешь, останься со мной. Я брошу все, и мы уедем на край света, – шепнул он ей на ухо.

– Чудак, так это не делается. Ты мог бы раньше мне сказать эти слова, но не смог этого сделать. А теперь ты говоришь так от отчаяния. Я не знаю, что бы я сделала, если бы мой муж выставил меня в первую же брачную ночь.

– Все, я больше к ней не вернусь. Никогда.

– Вернешься. Она сама за тобой завтра приедет. Ты любишь Лизу. Ты и сейчас любишь ее. Она хорошая сучка. У нас на курсе никто не любит ее. Ты по собственной воле попал к ней в зубы. Теперь будешь расхлебывать. Много кровушки она тебе попортит. Все еще впереди.

– Тоня, не говори никому ничего, хорошо?

– Можешь спать спокойно. Я бы так никогда не поступила, как она. Лиза – героиня твоего романа двадцатого века, в девятнадцатом таких не было. Правду ты говорил: любовь слепа…

4

Он добрался до своего общежития с восходом солнца. Сна как ни бывало. Куда идти? В ботанический сад. В ботаническом саду – ни души. Все граждане от мала до велика находились в сонном состоянии после вчерашней первомайской демонстрации.

Витя зашел в буфет транспортного института, съел бутерброд с колбасой и направился в общежитие. Он впервые испытал радость от той свободы, которая у него была сейчас.

«Нет, я эту свободу уже не променяю ни на что, я лучше останусь один, как-нибудь проживу. Я больше никогда-никогда не женюсь. Женитьба – это дурное дело: она не может принести счастье».

Но у входа в общежитие его уже ждала Лиза во всей своей распутной красе.

– Ну что ж, муженек! Я знаю, как ты тоскуешь по мне, и поэтому приехала за тобой. Я вся уже горю, я так тебя хочу, места себе не нахожу. Я уже пожалела, что отправила тебя досыпать в общежитие. Мать сразу заснула, да так крепко, хоть стреляй. Мы могли любиться до потери пульса, я могла кричать от боли при потере девственности сколько угодно – мать ни за что бы не услышала. Ты не обиделся, мой золотой, что я тебя, может, несколько грубовато вытолкала из дому, хоть ты уже имел на меня полное право? Я теперь – твоя, а ты мой до гробовой доски. Ты понимаешь это? Ты должен не ходить, а летать от счастья. Но я думаю, что ты после первой брачной ночи будешь летать, счастливчик. Лишь бы мне не было очень больно. А это отдельная комната у хозяев? А то мало ли как может получиться: хозяева подумают, что ты меня душишь, и прибегут еще, а мы в это время… Ну, ты сам понимаешь.

На Лизе было платье с высоким воротником, чтобы спрятать следы укусов, а лицо она порядочно оштукатурила различными мазями, да еще улыбка до ушей – все это завораживающе действовало на молодого мужа, у которого раньше не было даже элементарного уюта, а не то что такого роскошного тела. А сколько обещаний, сколько восторгов! Может, это действительно некий рай земной. Бог с ней! Покусали ее, но не съели. Видать, она вошла во вкус. Ее одарили, она одарила тех, кто увозил ее, а теперь она одарит и Витю, несчастного, неприкаянного студента. Витя уже знал, что женщина – это и дьявол, и божество одновременно. Он испытал это с Олей, которая сначала унесла его в неведомую даль, а потом бросила.

– Я сейчас, – сказал он Лизе. – Поднимусь в свою комнату, соберу учебники. Подожди немного.

Когда Витя спустился с чемоданом в руках, Лиза уже сидела в такси.

– Сначала домой, – сказала она. – Захватим с собой все, что мать наготовила, а потом поедем в этот поселок, как он называется… Клочко? Значит, в Клочко, и пусть для нас никого в мире, кроме нас, не существует.

* * *

Вечером они приехали в поселок Клочко, на квартиру. Лиза после солидной дозы спиртного легла в кровать в одежде. Витя выкурил очередную папиросу, а потом спросил:

– Ты так и будешь лежать в одежде?

– Я предоставляю тебе уникальную возможность освободить меня от всего, что на мне надето. Ты этого так долго добивался, мой непризнанный поэт, мой козлик, или, как сказал бы папа, козел. Так что давай, действуй. Приступай к делу, не пожирай меня голодными глазами. Ой, больно. Мама! Я умираю!

– Ты что кричишь? Я даже не раздел тебя, а тебе уже больно. Ты хорошая артистка, нет, аферистка, вот кто ты есть.

– Ну миленький, я вся горю.

Она лежала, запрокинув голову, с закрытыми глазами, очевидно представляя Костю или Жору, но никак не своего мужа.

Пружинная кровать прогнулась под ней, она ушла куда-то вниз, и то, куда он с трудом добрался, было холодным, слизким, без единой мышцы, как у коровы, родивший десять телят. Но даже здесь, на брачном ложе, она вела себя так, будто она королева и делает великую милость рабу, позволяя ему прикоснуться к ее нечистому телу, излучающему флюиды распутства и морального разложения.

Даже синяки от укусов, отчетливо выступающие ниже ключиц, не отрезвили его. И только некоторое время спустя Витя понял, что его супруга – это вторая Аня, та самая Аня, которая соблазнила его впервые, когда он возвращался из армии. Именно Аня утверждала, что она еще девственница, отдаваясь ему в период менструации, но оказалось, что у этой девственницы было уже несколько абортов и больше сотни мужиков.

Только Лиза громче и дольше кричала от «боли», думая, что ее муж настоящий лопух и в этих вопросах разбирается как свинья в апельсинах.

Витя поднялся, налил себе стакан спиртного, выпил залпом и заплакал.

– Ну что ты плачешь, мой козлик? Я лишилась девственности и то не плачу. Мне для тебя ничегошеньки не жалко.

– Я плачу от своей наивности. Я действительно дурак, романтик и дурак, всегда принимал желаемое за действительное. И тебя, грязную, похотливую суку, воспринимал как нечто светлое, желанное, способное принести радость. А ты… не лги мне. Ты лишилась девственности примерно в четырнадцать лет, а потом все годы распутничала и, видимо, делала аборты, потому что там у тебя как у семидесятилетней старухи. Сколько абортов ты сделала, распутная бл…? А потом, отдаваться во время менструации… какая грязь! Ты грязная, противная баба. Я ненавижу тебя. Твоя подружка, которую ты якобы так берегла, похожа на половой орган… дохлой коровы. Никогда больше… У нас есть мыло? Хозяйственное мыло, вода и полотенце? Я пойду отмываться…

– Дурак ты и наглец. Я все делаю для того, чтоб у нас была крепкая семья. Ради этого женщины идут даже на обман. И я вынуждена была это сделать ради… нас двоих. А что касается потери девственности, мне было шестнадцать лет, я неудачно присела в лесу, когда папа повел меня на сбор грибов, и мне штырь туда вошел, девственная плева порвалась. Меня даже в больницу возили. А ты говоришь. Впрочем, давай спать. Теперь ты мой, а я – твоя… до гробовой доски. Принимай меня такую, какая есть, – я ведь у тебя тоже не первая, правда? Так что обижаться нечего: у нас равноправие. Ты гулял, и я где-то гульнула, один разок.

– А перед свадьбой у тебя была групповуха, так что ли?

– Не говори ерунду. Лучше давай… не вспоминать об этом. Что было, то прошло.

– Если у тебя будет ребенок, то это будет коллективный, не так ли?

– Замолчи, плебей! Радовался бы, что отхватил дочь полковника, а не копался в грязи, как муха в навозе.

5

Вскоре мать уехала на Кубань к сестре, а Никандр Иванович – в Сочи, на курорт. Молодые переехали в поселок Фрунзе, на квартиру родителей. Здесь, руководствуясь тезисом равноправия женщины и мужчины, Витя ходил по магазинам, покупал картошку, мясо, дома готовил, убирал квартиру, а Лиза спала до двенадцати часов дня. И так каждый день.

– Надо бы нам служанку найти, – сказал как-то Витя, когда Лиза соизволила выставить ножку из-под одеяла и сладко потянулась. – Я просто не успеваю. Весеннюю сессию надо сдавать, и тебе, кстати, тоже. Исключат ведь тебя из университета.

– Ничего подобного. У меня будет ребенок, а беременную студентку никто не имеет право отчислять.

– Ребенок? И кто же отец ребенка?

– Ты – подлец, вот что я тебе скажу. Мы с тобой спим уже больше месяца, и ты еще спрашиваешь, кто отец ребенка.

– Значит, он – коллективный.

– Я не знала, что ты такой противный, – сказала она и повернулась к стенке.

Витя думал, что она плачет, но вскоре послышалось сопенье, и он понял, что Лиза опять заснула.

* * *

Не без волнения Витя встречал тестя в аэропорту. Он не виделся с ним ни в день свадьбы, ни после свадьбы. Никандр Иванович лежал в загородной больнице МВД, как на курорте, где ему измеряли давление, делали массаж, купали в ваннах, кормили, как вепря на откорм, а затем выдали путевку в Сочи, в один из престижных санаториев.

Витя знал, что тесть ненавидит его, и ничего хорошего от этой встречи не ждал. Полковник и вчерашний рядовой полиционер волею судьбы будут отныне жить под одной крышей, а его единственная дочь, такая красивая и такая талантливая, отдает этому голяку свое тело и еще делает вид, что чрезвычайно довольна. Она же благодаря своей внешности достойна дипломата, а дипломаты, конечно, держат служанок.

В шесть вечера самолет приземлился, тесть спустился по трапу, толстый и огромный, как откормленный бык, и увидел своего нелюбимого зятя, худого как щепка и сонного, как муха. Значит, мусолит ее всю ночь, подлец. Никандр Иванович даже не стал здороваться, а просто прошел в зал, где выдавали багаж, а Витя покорно, как слуга, последовал за ним. Тут он схватил самый тяжелый чемодан и поволок к стоянке такси.

Ехали молча через весь город, тесть только сопел и все время глядел в окно. Он сел рядом с шофером, а Витя, как денщик, – на заднее сиденье.

– С возвращением вас, Никандр Иванович, – сказал Витя, когда они оба вышли на площадке перед домом. – Как вы отдохнули?

– Не твое дело, – буркнул он. – Присосался, комар.

– Я вам не комар, и вы не смеете меня оскорблять. Я сейчас соберу чемодан и уеду от вас, – с достоинством сказал Витя. – Знаете, бывает, что и комары попадаются: присосутся к яду, а потом дохнут…

– Я тобе хребет сломаю. Совратил девчонку, теперь сиди не рыпайся. Я ее за дипломата прочил, но она предпочла тебя, голяка. Ты молиться на нее должен.

– Папульчик! Как я тебя ждала! – восторженно произнесла Лиза и бросилась ему на шею. – Я счастлива, папульчик. Твоя дочь счастлива. К чертям этих дипломатов. Мы любим друг друга. И Витя, он на все готов ради меня.

– Можешь не рассказывать, – сказал отец. – Собери на стол. Так уж и быть, я выпью за твою свадьбу. Извини, не смог присутствовать.

– Ну, солнышко, – обратилась она к мужу, – оккупируй кухню, почисти картошечки, пожарь нам с папой. Ты такой чести не удостаивался раньше никогда. Верно я говорю, мой пупсик голопузый? Кухоньку приведи в порядок, намочи тряпку и поелозь по стенам или там по полу, и сама не знаю, но чтоб чистота идеальная была. Кровати ты уже убрал? Убрал, мой пупсик. Давай картошку… изжарь ее всю и на стол подай. Пусть видит отец, как ты меня любишь, как ухаживаешь за мной, на что ты способен. Это очень важно, ты понимаешь это, мой дорогой…

– Раб.

– Пусть и раб, какая разница, лишь бы папульчик мой был доволен.

– Кончилась картошка еще вчера, – сказал Витя.

– Ну и что? Ноги в руки – и бегом в магазин, пока он не закрылся. Давай, давай, давай. И еще там купи чего-нибудь. Ну ради меня и тестя.

– Деньги кончаются.

– Вот тебе деньги, – сказал Никандр Иванович.

Витя вернулся с полной сумкой. Лиза красила брови, а потом принялась за ногти.

Витя побежал на кухню чистить картошку. Вскоре пришел и Никандр Иванович. Он достал банку тушенки и, когда картошка основательно поджарилась на сковородке, забросил ее туда, открыл две банки со свежим салатом, извлек икру и вяленую рыбу. Сели к столу.

После второго или третьего стакана тесть заговорил:

– Значится, руководствуясь решением партии и правительства… Эх, не то совсем… Я, понимаешь, партизанил в лесах Белоруссии. Как только начнутся каникулы – я вас поведу по местам боев. Лиза, тебе надо браться за перо. Пора написать книгу о том, что я пережил. Твоему муженьку тоже надо переходить на прозу. Проза – это вещь. Что он какие-то стишки карябает? Стишки – это полная ерунда. Опосля Пушкина нечего браться за сочинение стихов. Ты, Лиза, будешь обучать его прозе. Даже если он хоть одну страницу тебе напишет – уже хорошо. Что так зря болтаться? Весеннюю сессию вы уже оба сдали?

– Папочка, я тебя ждала. Позвони ты там этому новому декану Макаровой. Ты знаешь, она просто дура. Я все семинары посещала аккуратно, у меня там пятерки есть, зачеты и так могли бы выставить, а экзамены я пойду сдавать только после твоего звонка. Позвони, папульчик, а?

– А твой муж все сдал?

– Так точно, Никандр Иванович, все, – сказал Витя, гордо вскидывая голову.

– Тогда почему жене не помогаешь? Курсовую бы за нее написал, латынь перевел, аглицкий, ишшо там какие предметы есть. А, матьерьялизм, кретинизм и прочая наука. Я своей жене помогаю консервы закручивать, а ты помоги ей сессию сдать. Я позвоню, конечно, нет проблем, но вам и самим надо шевелить задницами.

Он налил еще по стакану водочки, опрокинул ее как минеральную воду. Дочь его поддержала, поскольку она тянула дай боже. Витя только глазами хлопал. Иногда сильно закусывал губу, чтоб не расхохотаться.

– Так вот, как я уже сказал, значится, мы воевали в тылу врага. Немцы давно оккупировали всю Белоруссию, двинулись на восток, а мы сидим в лесах с оружием в руках в полном, так сказать, окружении и ждем, когда немцы нас возьмут на мушку, когда нас вычислят.

– Вычислили хоть раз? – спросил Витя.

– Нет, ни разу.

– Награды у вас есть?

– О, много наград. Сам Калинин вручал. Он такой старичок, еле на ногах держался, а орден Отечественной войны лично сам прикрепил к моей груди. Так-то. А вы теперь книгу напишите об этом вдвоем с Лизой, она талантливая девушка, можно сказать, так тебе досталась…

– Но он не ценит этого, папочка. Я хочу, чтоб он был таким, как ты, чтоб получал много денег. У нас будет ребенок, ты, папочка, станешь дедушкой скоро. Я поздравляю тебя, папульчик мой дорогой. Давай выпьем за это, и если будет мальчик, я назову его твоим именем, он будет Никандр.

Тесть насупился, налил еще стакан, но не выпил.

– Папульчик, ну поздравь свою единственную и любимую дочь с замужеством. Мой муж… он в будущем… Короче, его ждет великое будущее. Ты вспомни, кем был Ленин! Жалкий эмигрант. А Сталин? Недоучившийся священник. И что же? Сами себя назначили гениями. Мой Витенька точно так же поступит.

– Ты не трожь Ленина и Сталина. Это гении. Их человечество ждало на протяжении тысячелетия, а твово голяка никто нигде не ждет. Так что рано тебя проздравлять, и детей заводить рано, – пробурчал он. – Как же ты книгу напишешь, если у тебя карапуз будет расти? – Он с каким-то укором посмотрел на ненавистного зятя-голодранца, который так коварно втесался в его семью и уже успел сбацать ребенка, чтоб его не могли выгнать из дому. – Это ты все виноват, голодранец. Ишшо на работу не устроился, а уже детей штампуешь… голь перекатная. Если бы ты в партизанах служил – ты был бы совершенно другим человеком. Вон у нас с Валентиной первые три года детей вообще не было, а ты не успел выйти из загса и тут же сунул ей ребенка в живот.

– Нет, это было не так. Перед тем как пойти в загс, вернее, за день до этого Лиза… отослала меня в аптеку, а сама…

– Перестань! – закричала Лиза и схватилась за голову. – Я сейчас вообще уйду из дому. Я не желаю слушать всякие бредни, которые бродят в твоей дурной голове. Папульчик, ты не слушай его, он действительно голодранец, он неблагодарный…

– Я когда был в партизанах, у нас вообще не было женшин на виду, и мы одичали одно время. Потом, когда увидели их, они, женшины, нам стали казаться святыми. Так-то, зятек – пустой мешок. Я, значит, завтра позвоню дилектору юнирситета, ты, дочурка моя ненаглядная, все им сдашь – и поезжайте к его матери в Закарпатье. Я триста рублей вам даю на дорогу. Это на билет туда и обратно. Кормить вас будет свекровь, у нее, небось, молочко свое.

– Спасибо, папульчик, – сказала Лиза и захлопала в ладоши. – Я там никогда не была, а так хочется, так хочется! Там, говорят, красиво.

– Только чтоб вас там бандеры не повесили, кишки вокруг дерева не обмотали. Западники – страшный народ. Дикий народ. К коммунихтической сивилизации не приобщены.

– Тогда нам туда не следует ехать, – раздражительно сказал Витя.

– Почему не следует? Ты ведь среди них – свой, договорись, – сказал Никандр.

– Боюсь, что не удастся.

– Почему?

– Да потому, что на перевале бандеры установили мощные орудия – стодвадцатимиллиметровые пушки и всех восточных украинцев расстреливают – только так. Словом, как мух. Я и сам боюсь туда ехать, – сказал Витя совершенно серьезно.

– Врешь, бандеров давно изгнали из страны, они теперича у Америке воздух портят, – сказал Никандр.

– Ничего подобного. Я знаю. Вы нам выделите охрану – двух вооруженных солдат с автоматами наперевес.

– Ты со мной не шути так, я тобе не мальчишка.

– Тогда и вы не шутите. В Закарпатье бандеров никогда не было. Это все выдумка чекистов, которые свирепствовали в этих краях. А пропаганда настраивала восточных украинцев на западных и преуспела в этом.

– Что ты в этом понимаешь, сопляк? Я сам в КГБ работал, и я все знаю. Вас всех надо было отправить в Сибирь, всю Западную Украину. Товарищ Берия уже готовил материал, чтобы вас всех в мешок – и туда, в тундру, но не успел. Смерть товарища Сталина помешала осуществить этот гуманный акт.

– Теперь уже этого, слава богу, не будет, потому что и Берии нет в живых.

– Я считаю, что его слишком рано убрали.

– Папуль, а папуль, ну будет вам, а? Ну зачем вам какие-то бандеры? Ну и шут с ними, раньше они были, а сейчас их нет. Налей-ка еще по рюмахе, выпьем и пойдем занимать горизонтальное положение. Даже если бы и встретились, ну так что же? Мы их живо обтяпаем, скажем: «Мы такие же, как и вы. Приехали с востока связь устанавливать. Видите, у меня пузо растет, а в пузе бандер – ваш единомышленник».

– Ну ты молодец, дочка: из любого положения найдешь выход. Не зря я тебя за дипломата пытался выдать. Мне, когда был в партизанах, тоже приходилось заниматься дипломатической деятельностью…

– Папочка, у меня уже глаза закрываются. Идем, а? А ты, муженек, посуду вылижи, да так, чтоб блестела!

Никандр Иванович наконец встал, ушел в маленькую комнатенку, свалился на железную кровать в халате и тут же заснул, а вскоре и захрапел.

6

Спустя некоторое время Лиза снова заявила, что у нее будет ребенок и это будет сын. Витя вздрогнул, улыбнулся, а потом рассмеялся.

– Ты что, не рад?

– И чей же это ребенок? Ах да, ты хорошо подстроила. За день до свадьбы тебя порола целая команда, и ты сама не знаешь, кто отец ребенка, так?

– Ты подлец, выметайся отсюда! Сама выращу твоего ребенка.

– Хорошо, – произнес муж с какой-то радостью и стал собирать чемодан.

Лиза принялась вытирать мокрые глаза, а потом громко заплакала. Никандр проснулся и тут же понял, что дело принимает плохой оборот. Пистолет у него всегда находился под подушкой. Он подошел к зятю и сказал:

– Пристрелю как собаку. Я не позволю издеваться над своей дочерью. Обманул девчонку, теперь сиди, не рыпайся. Ни в какое обшежитие тебя никто не отпустит. Что я скажу у себя на работе? Что зять-голодранец сбежал? Я этого не могу сказать. От моей дочери никто убегать не должен, это есть позор. Я на Вале женился, нам было трудно, но я никуда не убегал. Так и ты должен делать. Ребенок у вас будет.

– Это ребенок не…

– Замолчи, подлец! – закричала Лиза. – Я только с тобой была в постели, а больше ни с кем. Папа, скажи ему!

– Ну хорошо, хорошо, не волнуйся, это вредно, – сдался Витя. – Здесь так душно, позвольте мне выйти подышать воздухом. Надеюсь, я имею право на свежий воздух?

– Иди, черт с тобой, – сказала Лиза и ушла на кухню.

– Через час чтоб был здесь, – приказал тесть.

* * *

– Мы вот что решили, – сказал Никандр Иванович, когда Витя вернулся с прогулки. – Поезжайте на лето к матери. Надеюсь, бандеры не посмеют задушить твою жену.

– Только в объятиях…

– Молчи, не перебивай. Билеты на поезд я вам уже заказал, поезжайте, в конце августа вернетесь. Я тут от вас отдохну малость, через неделю Валя приедет. Вот вам триста рублей на дорогу.

* * *

Анна, мать Вити, одна-одинешенька после гибели мужа, была необычайно рада невестке. Еще одна женщина в доме, такая статная, такая красивая, ручки белы, ногти крашены, с модной стрижкой и белой кожей лица. Отоспится после дороги, а потом начнет помогать по дому.

Но подходила к концу вторая неделя, а невестка на свежем воздухе спала почти круглые сутки. Она просыпалась и сонная как муха приходила к столу во время завтрака, обеда и ужина и тут же отправлялась на сеновал. Лиза была тихая, как мышка, спокойная, как мамонт. Витя даже радовался, что она перестала пилить его по поводу и без повода. Его только беспокоило ее состояние. Не может быть, чтобы человек так много времени отдавал сну.

– Это с дороги, сынок, – успокаивала его мать. – Не буди ее, будь снисходительным к ней. Она чужая, издалека, у нее, кроме нас, никого из близких здесь нет. Отоспится и тогда мне начнет помогать. Вон сосед Николай Гамор привел свою жену на побывку, так она весь дом в чистоте содержит, свекрови помогает, а ведь она тоже ученая… шесть классов окончила.

– Да, она грамотная, просто ужас, – сказал сын.

Через две недели Лиза проснулась где-то около часу дня и стала наблюдать, как Витя готовит обед.

– Давай-давай, это хорошее начало, надо его развивать. Наконец ты стал признавать равноправие между мужчиной и женщиной.

– Присоединяйся, – сказал Витя робко.

– Фи, еще чего. Буду я тут в грязи возиться!

– Попробуй, хоть раз обед приготовь!

– Ты сначала отвези меня на рынок на такси, снабди деньгами, я все куплю, потом поставь мне газовую плиту, потому как я эту печку, что вы топите дровами, не приемлю, знать ее не хочу, она из прошлого века. Если бы моя мать увидела, она бы за голову схватилась. Боже, куда я попала, в какую дыру ты затащил меня! Мамочка, приезжай, забери меня отсюда. Я сейчас сяду, напишу ей письмо, нет, дам телеграмму… Слушай, снеси мою телеграмму. Тут написано: «Мамочка моя золотая, приезжай, забирай свою Лизоньку, потому как она в муках страшных здесь пребывает». И подпиши: «Лиза».

– Не паясничай, а попробуй растопить печь, а я помогу.

– Не хочу.

– Тогда пойди прогуляйся. Что ты лежишь все время, сколько можно? Я уж врача собирался вызвать. Может, ты больна?

– От сна и лежания еще никто не умер. У тебя тут раскладушка есть?

– Нет, а что?

– Жаль. А то я бы днем на воздухе поспала в тенечке, под яблоней. А как насчет работы? Переводись на заочное отделение, почему ты с этим тянешь, никак не пойму.

– Я не собираюсь переводиться на заочное отделение.

– Ах так? Тогда я одна буду растить нашего ребенка.

– Коллективного ребенка, – добавил Витя. – У тебя синяки уже прошли или нет? Покажи!

– Подлец, – сказала она, отвернулась и расплакалась.

* * *

– Что ты плачешь, невестушка дорогая, кто тебя обидел, скажи? – спросила мать Вити.

– Ваш сын меня все время обижает. Я скоро сбегу от вас, я не могу так больше.

– Не переживай, я пристыжу его. Мой муж, царствие ему небесное, никогда меня не обижал, я ни разу не плакала из-за него. Он не должен нас позорить. Мы знаем, что ты с далекого чужого краю приехала к нам и здесь никого из родных у тебя нет. Ты, если что, сразу обращайся ко мне, я тебя всегда поддержу. Ты случайно не больна?

– С чего вы взяли?

– Ты уже две недели как лежишь, по-моему, на одном и том же боку. У тебя бок не болит разве? Завтра мужики придут траву косить, может, ты поможешь мне закуску им состряпать, невестушка, а?

– Мне нужна газовая плита, и я тогда могла бы сварить кофе, а остальное я не умею. У нас дома мать все делала, а поскольку я одна в семье, мать меня жалела, к плите не подпускала. Вы сына обучите, он должен готовить пищу, а не я. Я – украшение дома. Я красивая, правда?

– У нас весь дом держится на женщине. Мой муж никогда у плиты не стоял. Мне было бы стыдно, если бы он картошку жарил, например, а я бы в кровати валялась в это время. Не знаю, как это у вас, что за порядки такие. У меня в голове все это не укладывается. Но мой сын не должен тебя обижать: видел, на ком женится. Я скажу ему об этом.

– Фи! Это я его осчастливила. У меня папочка – полковник, а он кто? Крестьянский сын. Я советская аристократка, а он советский плебей.

– Дочка, ты так учено говоришь, я не пойму тебя. Мне бы очень хотелось, чтоб у вас было все хорошо. У тебя, я вижу, пальчики розовые, ручки белые, а за ногтями грязь, как у меня. Нехорошо.

7

В субботу пришли десять мужиков косить сено вдове Анне, матери Виктора. Дело в том, что правление колхоза никому не препятствовало косить при условии, что шесть центнеров вы заготовили и отдали колхозу, а седьмой центнер забираете себе. Витя тоже взял косу и пошел косить, но плелся сзади. Мужики косили как косилка, и даже лучше, аккуратнее.

Вечером – обильный ужин, и самое главное, полно самогонки крепостью под шестьдесят градусов. После нескольких тостов кто-то затянул песню «Ой вы, очи, очи дивочи», и снова раздался звон бокалов. Тут и Лиза вышла из берлоги, стряхивая с себя сон.

– Здорово, невестушка! – зашумели все. – А пойдешь ли ты с нами в пляс-перепляс, а?

– Пойду, коли уважите, – улыбнулась Лиза.

– Уважим, конечно, уважим, а то как же? Эй, Ваня, налей ей полную кружку крепака! Выпей с нами, дочка, малость, а то твой муж не пьет, не уважает нас, и зря: мы его все любим и уважаем, вот в помощь ему пришли, а то глядим, он в одиночестве с косой воюет.

– Ваше здоровье! – сказала Лиза и выпила кружку самогона до дня не моргнув глазом.

– Вот это наш человек, – сказал Митрий – сосед. – Может, осилишь еще? Эй, принесите граненый стакан! Негоже, чтоб такая красивая женщина из кружки тянула. Только вымойте стакан тщательно!

Лиза, широко улыбаясь, взяла граненый двухсотграммовый стакан, запрокинула голову и выпила так же легко, как и первый, и даже поцеловала в донышко.

– А теперь бывайте, мужики, спасибо, уважили. Я пойду досыпать.

Анна, мать Вити, раскрыла рот от удивления. Витя тоже был шокирован. Таких прекрасных качеств он раньше просто не замечал в ней. Мужики переглянулись между собой. Митрий воскликнул:

– Вот это дает!

Сестра Вити тоже присутствовала и сплюнула от удивления:

– Тьфу! Такого не видела еще, сколько живу! Вот это баба. Да она весь дом пропьет!

– Русские бабы – все такие, – сказал Митрий. – Зато работают как лошади и зарплату в дом приносят наравне с мужчиной. Там жена не то что у нас – только детей рожать да хозяйство вести. Там жена как глава семьи – всех кормит. А в войну как себя проявили русские бабы!

– Незачем бабе работать как лошади, – начал Юра Рыбарь, – да водку пить как молоко. Пьяный мужик – беда, пьяная баба – несчастье. Пусть она лучше дома сидит, хозяйство ведет, уют в семье поддерживает. А потом, не все русские одинаковы. Вон у Гамора жена из России – образованная женщина, шесть классов окончила, не пьет совсем, свекрови помогает. Мать Николая не нарадуется на нее. Верой ее зовут. Эта Вера здесь хочет жить, корову держать, а городская. Родители у нее шахтеры, а все шахтеры – зажиточный народ. А ваша невестка… Что-то не видно ее около дома. Она что, болеет?

– Ей, видать, климат не подходит, – сказал Митрий. – Ты, Витя, побольше ей наливай. А ночью давай ей спать, а то вы, видать, всю ночь того, не спите, целуетесь, а днем она отсыпается. Куда ей, бедной, деваться? Го-го-го!

* * *

Вскоре поползли нехорошие слухи. Лиза больна, беспробудно пьет, всю самогонку у бабы выпила. Витя теперь по соседям бегает, скупает бормотуху. Сутками спит, ничего не делает, под себя писает, в туалет идти ей лень. Отец ее, полковник КГБ, скоро приедет, заберет ее отсюда и будет лечить от алкоголя. Она так похожа на еврейку, что нельзя в том даже сомневаться. Однажды пошла за водой к колодцу с тазиком, а не с ведром, как полагается, и чуть не утопла. Ребятки за ноги ее тащили да на голой заднице прыщи считали. Этот Витя здорово прогадал, но так ему и надо: незачем было куда-то ездить, какую-то Суру искать, когда в своем селе девушек полно. Потянуло его куда-то. А теперь пусть попробует разобраться. Небось, по пьянке его в загс потащили либо судить должны были за что-то, да вместо лишения свободы на полковничьей дочке жениться заставили. Иначе и быть не могло. Не мог же он, трезвый парень, по своей собственной охоте на такой дуре жениться. Жаль его, конечно. Пострадал парень зазря.

– Куда ты, сынок, смотрел? – спросила мать однажды, вытирая глаза кончиком головного платка. – Люди смеются… Что она все лежит, как дохлая лошадь? Пойди подними ее.

– Потерпите, я скоро уеду на заработки, а потом… потом уедем к ее родителям. Мне на учебу, а она пусть спит на глазах у своей матери, – сказал сын, и мать поняла, что он сам расстроен донельзя.

* * *

И вот накануне первого сентября молодые вернулись в город, к родителям Лизы. Валентина Ивановна встретила их с распростертыми объятиям:

– Доченька, как ты поправилась! Я так рада! А то мы с отцом всякое думали. Почему ни одного письма не написала? Отец уже собирался гонца посылать. И вот ты здесь! Хорошие там люди, правда? И никаких бендеров нет, теперь я вижу. Ты, моя Лизонька, весишь не менее ста двадцати килограммов, как и отец, и твой муженек рядом с тобой – что палка возле телеграфного столба. Вот это да! Никогда не думала, что там такое изобилие и такие хорошие люди. Кто тебе готовил? Свекровь? Я подарок ей пошлю. Дай ей Бог здоровья и долгих лет жизни.

Вечером Никандр Иванович вернулся с работы. Он тоже был чрезвычайно доволен. Потеплел, бутылку извлек из холодильника, усадил зятя рядом и сказал:

– Я, когда партизанил… Короче, я хотел сказать: ты босяк, но не отпетый босяк. У тебя мать хорошая женщина, у нее свой дом, а у дома хозяйство – крепкое, социалистическое. Моя дочь, как посланец ленинской партии на далеком западе, была принята как полагается. Сие не может нас с Валей не радовать. А значит, мы примем такое решение. После окончания университета мы отпускаем Лизу к тебе на твою родину. Может, и мы, старики, на лето к вам приедем. Ты переведешься на заочную форму обучения, и вы будете оба учительствовать. Вступишь там в партию, станешь дилехтором школы, потом начальником школ области, потом министром народного образования Украины, и вы будете жить в Киеве. В Киев и мы с Валентиной к вам переберемся.

– Но…

– Никаких «но», ты слушай, что тебе говорят. Когда вы переберетесь в Киев, моя душа станет на место. Это будет некая компенсация за мои переживания. Я-то планировал выдать ее за дипломата, а она вышла за голодранца, и вот этот голодранец становится министром народного образования республики. Это еще не дипломат, но уже что-то. Давай тяпнем за эту идею!

– Папенька, я согласна, я стояла за дверью и все слышала. Какой ты умница! Налейте и мне по этому случаю, я тоже хочу поддержать этот тост, – прощебетала Лиза и повисла на шее отца.

Будущий министр народного образования Украины высоко задрал голову, выпил рюмочку до дна, и не потому, что верил в бредни тестя, а потому, что он впервые почувствовал, что ему в чужой семье, где он промучился целый год, стало теплее, уютнее и спокойнее.

Теперь можно будет сосредоточиться на науках в университете, не оставаться без завтрака и ужина, как это было раньше, не сожалеть о том, что он поменял шило на мыло – студенческую столовую на тещины харчи, от которых непременно наступит катар желудка.

Было еще одно обстоятельство, которое способствовало прочному миру в семье. Теща посоветовала мужу подать рапорт на улучшение жилищных условий. Теперь, с рождением ребенка, семья увеличится до пяти человек, не жить же им в такой малогабаритной квартире и так далеко от центра города. Никандр Иванович согласился с этими доводами, подал рапорт, который тут же был рассмотрен. Решение состоялось. В центре города, как только закончится строительство девятиэтажного дома, ему, полковнику, будет выделена трехкомнатная квартира за номером десять, на втором этаже.

По этому случаю тоже был небольшой сабантуй в семье. И зять во второй раз был как бы героем дня.

8

После этого случая Лиза тоже стала по-другому относиться к мужу. Она прибавляла в весе, становилась добрее, не называла его больше плебеем и в знак какой-то особой благодарности и уважения однажды пожарила ему картошку на газовой плите. Небывалый случай. Эту жареную картошку, правда, есть было невозможно, поскольку Лиза по ошибке, чисто случайно высыпала в сковородку полпакета соли.

Тесть тоже наградил зятя. Он купил ему кепку, вернее, не купил, а разрешил Лизе отрезать один рукав со своего старого мундира, отнести в пошивочное ателье, заказать кепку для зятя. Кепка оказалась на два размера меньше по причине того, что Лиза, совершая такой подвиг, – она так старалась и так перетрудилась: надо было не только отрезать рукав от старого кителя, но и распороть его по шву, выстирать, а потом, о ужас, еще и отгладить, – ошиблась: когда в ателье ее спросили, какой размер головы у мужа, она не задумываясь ответила:

– Не больше, чем у меня.

– Но, уважаемая дама, обычно размер головы у мужчин гораздо больше, чем у женщин, – сказал ей мастер, тоже мужчина.

– Так что? Выходит, вы, мужики, умнее нас?

Мастер ателье пожал плечами и ничего не ответил.

– Дудки, – вынесла приговор Лиза, – этого не может быть. Мой муж не может быть умнее меня, и следовательно, окружность его головы не больше, чем у меня. Берите мерку с моей головы, я разрешаю.

– Смотрите, чтоб претензий не было, – улыбнулся мастер.

– Какие могут претензии? Я в доме хозяйка. Снимайте мерку, не тяните волынку.

Через две недели кепка была готова, и тут же выяснилось, что у зятя тыква на два размера больше. Тогда на семейном совете было принято решение оставить ее в качестве музейного экспоната. Будущий министр с нежностью будет вспоминать подарок тестя как знак признания того, что он хоть и не был дипломатом, но все же сумел завоевать не только сердце красавицы Лизы, но и благорасположение могущественного тестя, бывшего партизана.

Словом, Витя был на вершине счастья.

Ко всему прочему на семью как из рога изобилия посыпалось еще одно благо. И опять же благодаря зятю. По мере того как у Лизы стал увеличиваться живот, – Витя подозревал, что там тройня, а потом и теща стала об этом поговаривать, – Лиза практически перестала посещать лекции на пятом курсе. Она исправно сдавала зачеты и экзамены. Лиза решительно ничего не знала, даже не садилась за парту с билетом в руках – она туда не помещалась, – а стоя протягивала зачетку преподавателю.

– Я согласна на тройку, – прибавляла она при этом.

– Но попытайтесь ответить хоть на один вопрос вашего билета, – уговаривал ее преподаватель.

– Вы что, хотите, чтоб я тут у вас родила?

– Нет-нет, что вы! Давайте вашу зачетку, извините. Оно, конечно… в вашем положении, – лепетал преподаватель и ставил «зачтено» или «удовлетворительно», если это был экзамен.

А вот преподаватель Данилов уперся. К Данилову присоединилась и парторг факультета Савченко. А декан Макарова просто влепила Лизе по языкознанию двойку.

– Я устрою им проверку пачпортного режима, – сказал Никандр Иванович, занимавший теперь должность начальника паспортного стола города.

* * *

В университете не последнюю роль занимала военная кафедра. Полковник Филимонов был чудесным преподавателем: в двухчасовой лекции по НВП (начальная военная подготовка) он переходил к шуткам и позволял студентам зачитывать приказы в шуточной форме. Дело доходило до того, что в приказе значилось: «Ликвидировать НВП, поскольку американцы уже повержены». Иногда он возмущался до тех пор, пока не выяснял причину такого поведения студентов, а потом, когда ему зачитывали приказ по взводу, сам хохотал до упаду.

– Ну а теперь давайте заниматься. Военная подготовка должна быть на первом месте, – говорил он. – Все остальные предметы – ерунда: нам воевать с американцами все равно придется. То, что Хрущёв ездил в Америку, еще ни о чем не говорит. Это всего лишь попытка установить хрупкий мир. Как в нашем гимне поется: «Мы наш, мы новый мир построим, а старый мир разрушим до основания». Мы так и сделаем. Только Америка у нас на пути. Но до нее мы еще доберемся. А вы, филологи, ничего не знаете и знать не хотите. Вы, как говорится, ни в зуб ногой, ни пальцем в небо. А если завтра война? Вы погибнете в первую очередь.

– Все погибнем, – сказал рядовой Лозицкий. – Если сбросят атомную бомбу на город, он превратится в пыль. Нам не надо разрушать старый мир, лучше подождать, пока он сам развалится, а потом уж на старом пепелище строить светлое будущее. А пока мы тратим все на оборону, вернее, на разрушение старого мира, а сами пухнем с голоду.

– Это реакционное рассуждение – прекратить!

– Есть прекратить.

– Мы мирные люди, но наш бронепоезд на запасном пути.

– Мы это знаем, – сказал Витя. – Если можно, скажите: вы как военный пенсионер и преподаватель военной кафедры ДГУ сколько получаете? Какая у вас пенсия?

– Пожалуйста, – ответил Филимонов. – Военная пенсия у меня две тысячи рублей, а здесь я получаю две тысячи пятьсот.

– Ого! Вот это да!

– Я буду изучать только военное дело, – сказал студент Щур, – и после университета пойду служить в армию. Почти пять тысяч в месяц! Да я учителем столько за весь год не заработаю. Сделайте меня прямо сейчас командиром взвода и присвойте мне звание майора, товарищ полковник. Я всю жизнь буду вам благодарен.

– КПСС заботится о вооруженных силах как следует, – с гордостью сказал Филимонов. – Армию кормить надо. Коммунизм без армии не построить, мир от ига империализма не освободить. Так-то. Так что давайте, уделяйте внимание военной подготовке. А вы, рядовой Щур, учите матчасть. На первый раз вам ефрейтора хватит.

– А если мы освободим народы от ига империализма, численность армии уменьшится или возрастет? – спросил рядовой Разгильдеев.

– Возрастет, а как же, – сказал преподаватель.

– А почему вас, такого молодого, уволили из вооруженных сил, ведь вы наверняка были командиром полка и получали более пяти тысяч рублей в месяц? – спросил Витя, командир взвода.

– Это Хрущёв виноват. Он разъезжает по другим странам, всем грозит кулаком, говорит: «Мы вас закопаем» и в то же время всех уверяет в миролюбии Советского государства. А его спрашивают: «Как же так, Никита Сергеевич, у вас численность армии намного больше, чем в Америке и Европе вместе взятых. Какой же это мир?» Тут он и объявил о сокращении Советской армии на двести тысяч человек, представляете? Ошибся наш лидер. Армию надо не сокращать, а увеличивать. Этого требует пролетариат всего мира. Я просто не понимаю, почему мы медлим.

– Пошлите меня в Париж, я всех красоток там завоюю, – сказал рядовой Разгильдеев.

– Э, у тебя твое оружие быстро выйдет из строя, эти красотки тебя живо ухайдакают, – сказал рядовой Сухов.

– А вы в Германии были?

– А как же, – ответил полковник.

– Расскажите хоть про одну немку.

– А что рассказывать?

– Ну, как там после освобождения города. Немцы все на фронте, немки скучают, сохнут без мужчин, а тут такие красавцы победители – не удержишься.

– Это все так. Немки не считали нас заклятыми врагами, они не прятали штык или финку под подушку, когда отдавали свое чистое пахучее тело советскому воину. Честь им и хвала. Немцы народ хороший. Это Гитлер им голову заморочил, а так мы могли бы быть друзьями.

– Нам Сталин тоже голову заморочил, – сказал кто-то из слушателей.

– Скажите, сколько немок вы осчастливили, которые потом родили малышей?

– Никогда не думал об этом, – сказал полковник. – Хотя все может быть. Э, черт, какой вопрос вы задали, теперь я думать буду, гм.

Но тут прозвенел звонок, двухчасовая лекция по военной подготовке была кончена.

9

Совсем недавно, еще несколько лет назад, отец народов, гений всего человечества, кровавый Иосиф Джугашвили считался корифеем всех наук: он был великим физиком, математиком, химиком, биологом, медиком, историком, литератором, философом, военным стратегом. Он прочитывал по пятьсот страниц в день, да еще руководил всем советским народом. И вот теперь, после того как Хрущёв разнес его с величайшей осторожностью в пух и прах, не отвергая заслуг, Сталин уступил место картавому, своему предшественнику, который, конечно, меньше уничтожил врагов, всего, может быть, с десяток миллионов за свое короткое кровавое правление. Он уступил место Ленину. Теперь Ленин стал математиком, физиком, химиком, философом, языковедом, политиком и величайшим писателем всех времен и народов. Количество томов его сочинений, а Ленину приписывались сочинения всех авторов, чьи произведения он хоть однажды просматривал, либо они находились в его библиотеке, возросло уже до пятидесяти пяти томов. А могло дойти и до ста пятидесяти пяти… если бы не лопнул коммунистический пузырь.

Студенты-филологи, будущие учителя, хотя все мечтали стать великими литераторами, сразу, с первого курса, окунулись в бездонное море марксизма. Здесь подробно изучались ленинские талмуды, невероятно скучные, серые и оттого непонятные. Им отводилось около половины часов среди остальных предметов. Потом следовал старославянский язык, историческая и сравнительная грамматика, а спецпредметы – язык и литература – занимали скромное место. Неудивительно, что выпускник университета с трудом справлялся с программой средней школы.

Пока Витя не был студентом университета и ходил выборочно на лекции, университет ему казался чем-то недостижимым, священным, и стать его полноправным учеником он почитал за счастье. Теперь же, будучи студентом второго курса, Витя глубоко разочаровался в выборе будущий профессии. На первом и втором курсах несколько раз в неделю ненавистный предмет – история КПСС. Ее читал профессор Павлов. Коренастый, широкий в плечах, с короткой толстой шеей, широким лицом и красным приплюснутым носом, он входил в аудиторию сразу же после звонка, садился на скрипучий стул, надевал поцарапанные очки и начинал:

– Товарищи! Партия торжественно заявляет: нынешнее поколение будет жить при коммунизме! Коммунизм – это изобилие всего и прежде всего продуктов. Бери сколько хочешь.

– А где взять столько денег?

– Денег не будет. Зачем деньги? Все будет бесплатно. От каждого по возможности – кажному по потребности. Так-то, ядрена вошь. Мы покажем империалистам кузькину мать.

– А нельзя, чтобы этот коммунизм раньше наступил? – спросил студент Лозицкий. – Я ем раз в сутки. Похлебаю немножко костного бульона в нашей столовой – и все. У меня восемнадцать рублей стипендия. Проездной нужно? Нужно. Всякие взносы – комсомольские, профсоюзные, Красного Креста, касса взаимопомощи, общество ДОСААФ, общество борьбы за мир, общество помощи нашим братьям за рубежом – и от стипендии остается каких-то восемь рублей. Как на них проживешь? Скорее коммунизм давайте, иначе я не смогу продолжать учебу.

Лозицкий зашатался и плюхнулся на сиденье, потому что был близок к обморочному состоянию.

– Вы же понимаете, товарищи… Ленин в гениальном труде «Как нам реорганизовать Рабкрин» показал, нет, указывал, что коммунизм возможен в одной отдельно взятой стране так же, как и революция. Вы думаете, она бы совершилась без вождя мировой революции? Ни в коем случае. Мы теперь на пути к коммунизму, товарищи.

– Я, чтобы прожить, кровь сдаю, – громко сказала Валя Ворошилова. – Хватит ли мне моей крови, чтоб дожить до коммунизма?

– Вы – молодая девушка, должно хватить, – сказал профессор. – А потом, товарищи, не следует забывать о духовной пище. А духовная пища – это марксизм-ленинизм.

– Я всегда ношу с собой произведения классиков, – сказал комсорг Эдик Литвиненко. – Наполняюсь идеями марксизма и не хочу кушать. Честное комсомольское.

– Вы настоящий комсомолец, – сказал профессор.

– А можно я буду стоять у памятника Ленину, когда у меня кончится стипендия? – спросил студент Сухов. – Отпадет ли у меня потребность в деньгах?

– Не забудь креститься, – сказал кто-то.

– Товарищи, у нас не семинар сегодня, у нас лекция, прошу не перебивать, – сказал профессор и уткнулся в конспект.

– Давайте проведем семинар, товарищ профессор, – громко сказал Витя, вставая. – Пусть каждый выскажется, как он понимает коммунизм, как он его видит и что бы он хотел получить, будучи членом коммунистического общества. Мы вас все просим.

– А я умоляю вас, – прибавила студентка Сидоренко.

– Я тоже не был бы против, – сказал профорг Блажкунов.

– Ну что ж, если коллектив просит, – сказал профессор, – я просто не могу отказаться, у меня коммунистическое воспитание: коль общество требует, надо пойти навстречу. Итак, давайте проведем семинар на тему «Чего я жду от коммунизма и что я могу дать коммунизму». Пожалуйста, кто хочет высказаться первым?

– Разрешите мне! – подняла руку студентка Сидоренко.

Сидоренко была молодой девушкой, поступила в университет после окончания средней школы. Никаких материальных трудностей она не испытывала, вела себя независимо, гордо и почти ко всем относилась с пренебрежительностью.

– Меня колбаса не интересует, тем более ливерная. Потому что когда наш дорогой Никита Сергеевич встречался с Эйзенхауэром в Париже и подарил ему килограмм ливерной колбасы, тот послал в Америку на экспертизу. На следующий день пришел ответ: «В вашем кале нет ничего, кроме хрящей и костной муки. Яйца глистов не обнаружены».

Раздался хохот.

– Тише, товарищи, дайте высказаться. Меня интересует другое. Будут ли при коммунизме мужчины в изобилии? Я хочу прийти, выбрать себе одного красавца, увести его с собой, нацеловаться вволю и отпустить на все четыре стороны. А завтра другого, а после завтра третьего – и так пока не кончится коммунизм. Я только этого жду от коммунизма. Пусть коммунизм предоставит мне женихов в изобилии, а я в свою очередь отдам коммунизму все свои симпатии. Правильно я мыслю, товарищи?

Сидоренко так раскраснелась, что даже вспотела. Села на свое место и закрыла лицо ладонями. Профессор Павлов широко улыбался, и глаза его горели как угли.

– Давайте следующий!

Студент Овчаренко вытянул руку, встал и сказал:

– Ленин был против коллективных методов любви, он всю жизнь любил Надежду Константиновну и Инессу Арманд. Только история КПСС об этом умалчивает и как-то стыдливо называет эту шлюху, ой, простите, оговорился, эту великую женщину партийным товарищем вождя мировой революции. Почему? Да потому, что у него не было и не могло быть коллективных детей. Ленин был за коллектив, но против коллективных детей, а комсомолка Сидоренко хочет, чтобы у ее ребенка было много отцов, а мать одна. Если бы мы поучились у загнивающего Запада и выпускали всякие противозачаточные средства, тогда другое дело. Это по поводу выступления комсомолки Сидоренко. А что я жду от коммунизма? Я жду открытия железного занавеса, мне хочется посмотреть, как живут другие народы, а то мы тут живем внутри железного занавеса, да еще в закрытом городе. Это неправильно. Почему к нам не едут пролетарии и капиталисты из других стран, чтобы посмотреть, как мы живем, чтобы воочию убедиться в преимуществах социализма и коммунизма над загнивающим капитализмом? Лично для себя я желал бы иметь хоть один новенький костюм, шляпу, галстук и туфли на толстой подошве. Больше мне ничего не нужно. Как и комсомолка Сидоренко, я могу отдать коммунизму все самое ценное – свои симпатии и даже любовь.

Комсорг Эдик Литвиненко, не поднимая руки, встал и начал толкать речь:

– Сначала надо освободить народы Европы и Америки от ига капитализма и только потом открывать железный занавес. Поскольку партия во главе с мудрым ленинцем Никитой Сергеевичем Хрущёвым нашла возможность построить коммунизм в одной отдельно взятой стране, железный занавес ликвидировать нельзя. Голодные народы капиталистических стран ринутся на нас и все растащат: нам снова придется вернуться в голодный социализм. Я от коммунизма жду немного. Мне нужна квартира, хорошая зарплата, так чтоб я мог приобрести все сочинения Маркса-Энгельса-Ленина и… Хрущёва. А коммунизму я отдаю всего себя.

– Студент Блажкунов просит слово, – сказал озадаченный профессор, – прошу.

– Я как профорг жду от коммунизма только санатории и дома отдыха и чтоб в моем распоряжении был хоть один автомобиль. И мне нужен не один костюм, как Овчаренко, а по крайней мере три. Если будет соблюдаться принцип «от каждого по способностям – каждому по потребностям», то мои требования вполне вписываются в этот постулат. Что касается коллективных браков, я был бы не прочь, но с тем условием, что, когда мне такой способ любви надоест, – я мог бы выйти из него. А коммунизму я отдаю свою любовь, как и все.

– Дайте мне, дайте мне выступить! – почти кричал студент Лозицкий. – Я хочу, я хочу, разве я не имею права?!

– Вам слово, студент Лозицкий, – великодушно сказал профессор.

– Я не собираюсь комментировать мнения предыдущих товарищей и разводить всякую гнилую философию. Я без предисловий. От коммунизма я жду изобилия: колбасы, пусть даже ливерной, сметаны, молока, пусть даже порошкового, рыбы камсы, горохового супа и белого свежего хлеба. А, еще картошки! А так я готов ходить с голым задом. У меня только брюхо ненасытное, как при буржуазном строе. Мне не нужна эта духовная пища, ни Маркс, ни Энгельс мне не нужны, ну их к бесу! Написали: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь или совокупляйтесь» – и будет с них. Я это хорошо усвоил, как и все другие обещания, а мне конкретно подавайте – колбасу, колбасу… ливерную колбасу с хрящами из конских хвостов, я согласен.

Лозицкий сел и уронил голову на парту. Его стали тормошить, но он не реагировал.

– Возьмите три рубля, – сказал профессор, доставая трешку из портмоне, – купите ему булочку с повидлом. Видать, стипендия кончилась у бедного парня.

– Скажите, профессор, как мне побороть свой индивидуализм? – спросил студент Разгильдеев. – Я способен любить только одну девушку, я только на одной могу жениться и иметь с ней детей. И если кто вздумает вовлечь мою жену в коллективный секс, я буду драться.

– Не переживайте. Семья еще долго сохранится как таковая. Люди сами решат, сохранить им семью или отказаться от нее. Давайте перейдем к другим вопросам.

10

– Можно мне? – подняла руку Алла Мазурова. – Как известно, труд унижает человека, и я при коммунизме работать вовсе не буду. Я не желаю работать. Можно ли мне будет брать по потребности то, что я хочу?

– Милая девушка! Только при капитализме труд унижает человека, а при коммунизме, наоборот, он возвышает его, делает лучше, благороднее, – сказал профессор. – Вы же поймите, вот вы, например, берете капиталистическую лопату и кидаете раствор на капиталиста, вернее, вы работаете на капиталиста. А при коммунизме что? Вы берете коммунистическую, нашу лопату и кидаете раствор на себя…

– На коммунизм!

– Закидаем его раствором и подождем, пока не схватится…

– Не шумите, товарищи, я, видимо, неясно выразился… Так что, товарищ Мазурова, думаете насчет лопаты?

– А мне кажется, все равно – что кидать лопатой при коммунизме, что при капитализме. Физический труд нужен и там и там.

– Нет, позвольте с вами не согласиться. При капитализме вы лопатой гребете на капиталиста, при коммунизме – на себя.

– Спасибо, я этого не знала. На себя – это хорошо. Тогда где же коллектив?

– Сколько платьев я могу иметь при коммунизме? Будет ли какой-то лимит установлен или я смогу выбрать, сколько захочу и какое захочу? – спросила студентка Ворончихина.

– Думаю, сможете, ведь коммунизм – это изобилие. Полное изобилие. Надо только приучиться правильно распоряжаться этим изобилием, общенародным добром. Нельзя, например, сесть за руль одного автомобиля, а через день-два потребовать другой, потому что этот уже разонравился.

Профессор встал и начал расхаживать перед аудиторией.

– Товарищ профессор! Вы про колбасу давайте, а машины – это роскошь, пусть на машинах катаются капиталисты поганые. Они там все равно загнивают, и пусть себе загнивают, хоть за рулем, хоть в ресторане, хоть на мне, мне все равно. Для меня коммунизм наступит тогда, когда я вдоволь наемся колбасы, хоть ливерной, хоть какой. Пусть это будет докторская или какая там. Да даже из хвостов свиных или коровьих, лишь бы колбаса. Она так пахнет! Я, когда в магазине бываю, места себе не нахожу. Так и тянет хоть один батон утащить, но продавцы – грамотный народ, знают, что коммунизм еще не наступил. Я тут одной продавщице говорю: «Девушка, одолжите один батон колбасы. Скоро коммунизм наступит, он уже не за горами, да у нас и гор нет. Я вам верну в двойном размере, потому как тогда будет другой принцип – по потребности, что значит: бери сколько хочешь. А я возьму два: для себя один и для вас один». – «Нет, – отвечает продавщица, – мы до коммунизма не доживем, а потом, для меня и социализм неплохо. Я, когда ухожу с работы, батончик колбасы под лифчик между сиськами – и домой». Вот как, товарищ профессор. Надо кончать с этим социализмом. Социализм – это сплошное воровство. Скромными надо быть, товарищи, а то ишь чего захотели! Машину им подавай сразу. Потому у нас ничего и нет, что все много хотят. У нас народ тяжелый. Работать не хотят, а мечта все иметь – и чтоб бесплатно – не дает людям покоя. Прав я или нет, товарищ профессор?

– Товарищ Лозицкий прав, конечно, прав. Дайте я вам зачет поставлю, а на экзамене пятерку получите. Действительно, товарищи, нам сначала надо сосредоточиться на питании, так как без этого невозможно создавать материальные блага. Да и коммунизм не построишь голодным, – сказал преподаватель и почесал затылок. – А что думает по этому поводу товарищ Нестеренко Валентина?

– Я думаю, что все это бред.

– Бред?! П-почему бред? Вы что, не верите?

Профессор загадочно улыбался, но Валя сделала хитрые глаза и ответила:

– Бред все то, что вы здесь говорите и как говорите. Сперва надо создать материальную базу, а потом уж рассуждать о ливерной колбасе, а то некоторые думают, что она на дереве растет. По-моему, такую базу уже создали некоторые страны Запада…

– Что-что? Какие такие страны Запада, что вы говорите? – испугался профессор. – Да знаете ли вы, что я за вас отвечаю, а вы буржуазную мораль мне суете. Какие еще страны могут создать материальную базу коммунизма?

– Германия, Куба, Болгария, Чехословакия, Венгрия, – схитрила Валя.

– Ну, это куда ни шло, – облегченно вздохнул профессор. – Только надо говорить не «Германия», а «Германская Демократическая Республика», сокращенно – ГДР, потому как на сегодняшний день, к сожалению, все еще существуют две Германии. Но мы скоро положим этому конец.

– Про колбасу давайте, – не унимался Лозицкий. – Мне кажется, я уже сыт. Поговорим – и то радость. Коммунизм, мне кажется, – это радость, это мечта, пусть и неосуществимая, но мечта. А о чем может мечтать человек с полным брюхом, скажите вы мне? Так что нищета и социализм – близнецы и братья, а мечта и коммунизм – гарантия от социальных потрясений. Пока будет эта мечта, мы будем чувствовать себя счастливыми. У человека должна быть перспектива, особенно у русского человека. Я предлагаю закрыть эту тему.

– Почему? – загудели со всех сторон.

– Потому что в следующий раз нечего будет обсуждать и будет скучно. Вот уже и звонок прогремел.

* * *

Все поняли, что студент Лозицкий действительно прав, и собирались было уже на перемену, но тут вошла Неля Абрамовна Лившиц, преподаватель русского языка.

– Прошу садиться и не вставать вплоть до особого распоряжения, поскольку сегодня очень важная тема, тема, так сказать, базовая для всего курса, – начала Неля Абрамовна, бросая свой потертый портфель, наполненный всевозможными карточками с выписками, примерами, цитатами и даже с босоножками, служившими сменной обовью. – Подождите, я только разберусь, тут у меня в портфеле такое богатство, такое изобилие материала, любой профессор мог бы позавидовать. А, вот она, бумажка. Итак, «Категория сказуемого». Записывайте.

– Вы это читали нам уже в прошлом году, – сказали студенты хором, после чего последовал дружный хохот.

– А разве вы?.. Какой вы курс? Второй? Батюшки! А я думала, первый. Сейчас, одну минуту. А, вот, «Народные выражения в речи Хрущёва на двадцатом съезде партии». Ой, миленькие! Да это же материал для третьего курса. Я что-то совсем запуталась! Подождите немного. Товарищ Сухов! Что вы там все любезничаете со студенткой Ворончихиной? Потом будете ей в любви объясняться, а сейчас доставайте тетрадь и приготовьтесь записывать. Я всегда требую конспект, вы это знаете. Да, речь Хрущёва на третьем курсе, точно, а вы, значит, второй. Тогда у нас «Подлежащее и сказуемое». – Она извлекла из засаленного портфеля пожелтевшие, потрепанные бумажки, разложила их на столе, но вспомнив что-то еще, устремила взор на паутину в верхнем углу аудитории. – Скажите, если кто знает, при какой температуре плавится золото?

– А что, Неля Абрамовна?

– А какая температура в печке, кто знает? От угля. Я золотое кольцо уронила, вернее, вместе с углем забросила в печку-буржуйку. Только сейчас вспомнила об этом. Меня пот прошиб сразу. Платочек, где мой платочек? Представляете, это подарок моего покойного мужа к свадьбе. Сорок лет я это кольцо носила, истерлось оно уж все – и на тебе, сгребла с мусорными крошками со стола и в печку бросила! Или вместе с углем? Какой пассаж, а? Какая же я дура! Простите, рассеянная! А я смотрю, нет кольца на пальце. Значит, оно там, потому что не было такого случая, чтоб я его с собой не носила, оно у меня с пальца не сползало. Ну, говорите, кто что знает. Витя, – кажется, так тебя зовут, – при скольких градусах плавится золото? Ну, говори, пятерку по русскому языку поставлю.

– При тысяче градусов, – сказал Витя.

– А какая температура в печке может быть?

– Девятьсот девяносто девять градусов.

– Значит, кольцо не расплавилось?

– Нет… – неуверенно сказал Витя, а аудитория грохнула от смеха.

– Ах ты, боже мой, что я натворила? Ну, тогда я пошла.

Неля Абрамовна начала собирать свои пожелтевшие бумажки, когда лаборантка пришла за ней, позвала ее в аудиторию, где ее ожидали студенты четвертого курса. Студенты не удивлялись, все знали, что Неля Абрамовна чудит. У нее как у преподавателя никакой системы не было, а сама она давно заслужила репутацию неряшливой женщины. Изучение грамматики русского языка, столь необходимого будущим учителям, находилось где-то на десятом месте, после многочисленных марксистских наук. История партии, политическая экономия, исторический материализм, диалектический материализм, история философии – на все эти предметы отводилось максимальное количество часов. Эти предметы вели лучшие преподаватели, они заведовали хорошо оборудованными кафедрами, были подтянуты, сыты и бесконечно преданы делу марксизма-ленинизма. Человеческий мозг, как и воск, подвержен деформации. Ничего удивительного нет в том, что советские люди искренне верили, что коммунизм наступит, а Ленин и Сталин – самые великие люди на земле, и никому в голову не приходило, что все их величие – в жестокости, в методическом уничтожении собственного народа, а также в том, чтобы навесить лапшу на уши своим подданным.

Неля Абрамовна хорошо знала свой предмет, но эти огромные знания были так разбросаны, что решительно ничего нельзя было отобрать для средней школы даже самому прилежному студенту. А потом, двадцать лет одни и те же темы, одни и те же программы и аудитории. Разбуди Нелю Абрамовну в двенадцать ночи, она тут же расскажет «Категорию состояния» наизусть, так же путанно и бессистемно.

11

Оригинально преподавался и немецкий язык заведующей кафедрой иностранных языков Еленой Николаевной Чихал – киной. Она, как и Неля Абрамовна, была чистокровной еврейкой и немецкий язык знала в совершенстве, но страшно не любила преподавание. Елена Николаевна всегда приносила с собой на урок кипу всяких бумаг, касающихся ее административной деятельности, раскладывала их на столе, потом подходила к какому-нибудь студенту, брала у него учебник, определяла страницу и давала всем задание:

– Учите. Этот параграф выучите, сдадите мне зачет, а этот текст переведите письменно.

Потом она либо уходила совсем, либо рылась в своих бумагах.

– Немецкий язык – это язык, на котором говорили и писали гении всего человечества – Маркс и Энгельс. Вы должны этот язык знать так же, как вы знаете, сколько стоит тарелка супа в нашей столовой. Мало ли что… Раскройте учебники на странице тридцать пять. «Ленин в Смольном». Переведите этот текст. Сдадите мне листочки. А знаете что, сдайте старосте, а староста принесет мне на кафедру, а я пойду готовить доклад на тему «Ленин в Разливе». Я должна выступить с этим докладом в Доме сирот. Всего вам хорошего. Если кабинет окажется закрытым, отнесите в библиотеку, сдайте на хранение.

– В музей, – сказал кто-то.

– Елена Николаевна, так ведь прошлый раз вы от нас уходили для подготовки доклада в Доме сирот. Разве вы тогда не закончили этот доклад? – спросил, не вставая, студент Разгильдеев.

– У вас чересчур хорошая память, товарищ Разгильдяев, – сказала Елена Николаевна, закрывая за собой дверь.

– Тонкий намек на толстое обстоятельство, – сказал Разгильдеев. – Давайте травить анекдоты. Ходоки пришли к Ленину: «Так, мол, и так, Владимир Ильич, хлеба нет, есть нечего». – «А вы тгавку жуйте». – «А мы не замычим?» – спрашивают ходоки. «Мы вот с Дзегжинским бочонок меда съели, не зажужжали же. Вот так, товагищи догогие. Так что тгавку жуйте, жуйте!» – советует Ленин.

«Наденька, опять кто-то накакал на газоне. Это безобгазие. Сколько аз говогить: за этими ходоками глаз да глаз нужен». – «Никаких ходоков не было, Володя. Приходил только Максим Горький». – «А, так это Алексей Максимович наложил? Экая глыба, экий матегый человечище!»

В кабинет Ильича вносят горшок с цветами. «Как называется гастение, товагищ?» – «Герань, Владимир Ильич». – «Гегань – дгянь. Выбгосите к чегтовой матеги эту гегань-дгянь, а землю отдайте крестьянам, я ведь обещал им пегед революцией».

Как-то Сталин вызвал Горького и сказал ему: «Алексей Максимович, вот ви написали замэчателное произведэние “Мать”. Нэ могли бы ви еще написат роман “Отэц”?» – «Товарищ Сталин, меня уже давно покинуло вдохновение, не знаю, что делать. Что касается вашего замечательного предложения… я попытаюсь». – «Вот и попытайтесь. Ведь попытка – это еще не пытка. Правильно я говорю, товарищ Берия?»

В маленькой душной аудитории со спертым воздухом все места были забиты до отказа. Никто не переводил немецкий язык, все слушали Разгильдеева, щедрого на анекдоты. Лишь комсорг Литвиненко в знак протеста пытался штудировать своего любимого Карла Маркса, а его первый заместитель по идеологической работе студент Матющенко что-то старательно записывал в блокнот.

Вскоре прогремел звонок. Все ждали, что войдет Елена Николаевна и начнет зудеть по поводу того, что никто не перевел текст с немецкого, но она, к счастью, не появилась. Вместо нее в аудиторию после второго звонка приковылял доцент Данилов, прихрамывающий на левую ногу. Он волочил старый, дореволюционный чемодан, набитый книгами, и с трудом взобрался на кафедру.

– Тема нашей лекции сегодня – «Марксизм-ленинизм и развитие логики».

– Мы уже прошли эту тему, – сказал студент Овчаренко.

– Ничего. Повторение – мать учения, – сказал кто-то.

– Что-что? О чем спор? – спрашивал Данилов. – Я плохо слышу. Говорите громче либо подойдите ко мне поближе, я не кусаюсь, вы знаете. Ась? Вы уже ходили на экскурсию по ленинским местам? Похвально, похвально. А сейчас внимание. Логика – древняя наука. В области логики работали такие мыслители, как Аристотель, Бэкон, Декарт, Лейбниц. А еще Ломоносов, Герцен, Чернышевский, Маркс, Энгельс. Это до революции. После революции логика стала настоящей наукой. Корифеи всех наук, гении всего человечества Ленин и Сталин как бы заново возродили логику. До революции люди не могли мыслить логически. Вот если взять такое понятие логики, как сравнение. Сравнение – это такой логический прием, при помощи которого устанавливается схожесть и отличие предметов объективного мира. Сравним климат США и СССР. Разницы почти никакой. Зато есть разница в развитии общества. В США – буржуазный строй, загнивающий капитализм, а в СССР – социализм и скоро будет коммунизм. Видите, какая огромная разница?

– Девочки, сегодня в горном институте танцульки. Пойдем, а? Там столько ребят, голова кругом идет, настоящий коммунизм получится.

– Вы, девушка, организуете группу по ленинским местам? Похвально, похвально…

– Он – тупой, – сказал Разгильдеев, и в аудитории раздался хохот.

Данилов оторвался от конспекта и враждебно посмотрел на непокорных студентов:

– Вам что-то не нравится? Я вам читаю только то, что написано в книжке, я отсебятиной не занимаюсь. Ленинские слова: «Революция, контрреволюция», «Шаг вперед – два шага назад», «Архиважно», «Империализм и кретинизм», «Кто такие друзья народа и как они воюют против социал-дерьмократов» – все они основаны на марксистской логике.

– Стрелять, стрелять и еще раз стрелять, – добавил тихо Разгильдеев.

– Не жужжите там, – заметил Данилов. – Надеюсь, я нахожусь в аудитории, советской аудитории, но не в улье, где жужжат пчелы. Еще Ленин не выговаривал букву «р», и поэтому у него слова были так убедительны, так четки, так западали в душу пролетариату, что пролетариат сразу поднимался на борьбу с империализмом. Я пытаюсь, но не могу так красиво выговорить это слово. В устах товарища Ленина оно звучало бы совсем иначе, в нем было бы столько поэзии, столько смысла, а я человек скромный, к тому же контуженный, но я все равно предан коммунистической партии, делу Ленина и мировой революции. Вы мне только скажите, когда прозвенит звонок, а то я совсем его не слышу, особенно в последнее время. Товарищи! Надежда Константиновна – боевой товарищ вождя мировой революции…

– Звонок, прогремел звонок! – сказал кто-то громко.

Данилов приложил ладошку к правому уху:

– Звонок? На самом деле? Хорошо, что вы мне сказали. У нас еще партийное собрание нашего факультета. До свидания, товарищи! К следующему разу – «Речь Ленина на третьем съезде комсомола». Прочитайте, а понравившиеся фразы выучите наизусть.

Данилов вышел в пустой коридор. До звонка оставалось еще десять минут, но он больше не возвращался в аудиторию, а пошел к себе на кафедру готовиться к выступлению на партийном собрании.

«Какое духовное убожество, – подумал Витя, с трудом сдерживая эмоции, просившиеся наружу. – Говорят, наш диплом об окончании вуза в странах Запада никто не признает. Это правильно. Из всех преподавателей лучшим можно признать Лидию Потёмкину. Она вся ушла в поэзию и рыцарские романы Средних веков. Она и одевается необычно, и на кафедре держится необычно. Лидия Яковлевна – это белая ворона среди остальных серых ворон. Ее не любят, стараются опутать паутиной, затоптать в грязь, строят ей козни, но из этого ничего не выходит: талант у Потёмкиной слишком яркий и оригинальный. Зарубежная литература Средних веков – это кусочек жизни наших далеких предков, что канула в вечность».

Следующую, последнюю, пару студенты сидели, получив задание у очередного преподавателя, который также торопился на партийное собрание.

– Я несколько слов, – сказал профессор. – На пятом курсе филологического факультета учится некая Сковородкина. Так вот, эта Сковородкина беременна. Просьба к преподавателям быть к ней снисходительнее. Я уже устал от звонков. Кроме того, ее папа – начальник паспортного стола, он собирается проводить у нас проверку паспортного режима, а у нас здесь нарушений хоть отбавляй. Вы слышите меня, товарищ Данилов?

– Так точно, слышу. Пущай приходит, я ей все зачеты, начиная с первого курса, выставлю.

12

Относительный мир в доме Никандра Ивановича продолжался недолго, всего каких-то три месяца. Витя ожидал скандала или скандальчика со дня на день. Однажды маленький скандальчик возник, но был забыт, а повода для более крупного, незабываемого скандала пока не было. Лиза была на сносях. Еще задолго до родов ее отвезли в ведомственную больницу, поместили в родильное отделение, где она наконец родила одного коллективного ребенка, а не троих, как ожидалось.

Никандр Иванович стал дедушкой. На радостях он не вышел на работу и весь день прикладывался к зеленому змию в домашних условиях. Он все время надевал китель с орденами и по-прежнему не мог влезть в брюки. Они у него не застегивались в районе пупка. Витя, когда вернулся из роддома, под окнами которого теперь дежурил день и ночь, так и застал его в кальсонах и кителе.

– Ну што, ядрена вошь, я стал дедом, а ты папой. Ты знаешь, что значит папа? Нет, не знаешь. Вы, сопляки, ничего не знаете. Я, когда партизанил, уже был папой. И партизанил, и о семье заботился. Бывалоча, пымаешь барана в колхозе, отвернешь ему шею и ночью, чтоб не засекли немцы, домой тащишь. А ты… тут ни немцев, ни бандеров, никакой хреноты нет. Иди себе работай на заводе али на стройке, учись вечером в юнирситете и получку домой тащи… Не под покровом ночи, как я таскал баранов, чтоб немцы не засекли, а совершенно открыто, на виду у всего честного народа. Приезжай домой, увешанный туалетной бумагой, рулонами колбасы, рогаликами и всяким дефицитом, что полагается рабочему классу. Давай выпьем по этому поводу.

Он налил граненый стакан водки, выпил как газированную воду, а Витя отхлебнул и раскашлялся.

– Ты чо, не рад рождению ребенка? Эх ты, хонурик необразованный.

– Извините, но я не могу.

– Не могешь? Не ври мне только, я в гробу таких видал, понял?

Тут прибежала теща, обняла Витю, поднесла стакан с водкой к его губам и сказала:

– Ну выпей, зятек, ничего с тобой не будет, ты у себя дома. Если у тебя все пойдет обратно через рот, что ж, и это надо испробовать. Что это за мужчина, который ни разу не выбрасывал пищу из верхней части желудка через рот? Пей давай. И тебе хорошо, и дед успокоится.

Вите пришлось «причаститься», а потом посетить туалет, благо он бы в квартире.

Конфликт, слава богу, был потушен, и даже произошло некое примирение, особенно когда Лиза вернулась из больницы в сопровождении всей семьи.

– Не урони ребенка! – кричала теща Вите, а он все сильнее прижимал к груди невинное коллективное дитя.

* * *

Надвигался Новый год, большой праздник счастливого советского народа. И вот в канун Нового года возник новый конфликт, переросший в скандальчик, а скандальчик вырос в скандал.

Накануне Нового года Витя приехал домой в восемь часов вечера, не зная, что его ждет сюрприз.

Теща кисло улыбалась.

– А у нас гость, – сказала она. – Угадай, кто?

В прихожей стоял обшарпанный огромный чемодан и одна авоська с батоном, съеденным наполовину. Кто бы это мог быть? Витя никому не давал свой адрес, ни землякам, ни родственникам. Только мать и сестра знали адрес, он всегда был на конверте писем.

– Гость в ванной, моется. Он, наверное, год нигде не мылся, я насильно втолкнула его туда. Сегодня мы ведь встречаем Новый год, а от гостя несет как от перченого козла. Что, у вас там люди не моются?

Витя заглянул в ванную и увидел двоюродного брата Ивана. Иван выскочил из ванной, прикрываясь большим полотенцем, бросился на шею Вите и начал его слюнявить.

– Да ты мокрый весь, – сказал Витя, упираясь в него руками.

– Ничего, – сказал Иван, – снимешь одежду, высушишь, до наступления праздника еще целых четыре часа.

– Как ты меня нашел?

– Язык до Киева доведет. Адрес у меня был еще с прошлого года. Я случайно на почте твое письмо увидел и думаю: «Дай перепишу адрес, авось пригодится». И пригодился. Ты разве не рад? Такая встреча двух братьев, пусть не родных, бывает раз в столетие. У тебя в этом городе ближе меня никого нет. Твоя теща мне очень обрадовалась, она хорошая женщина. Повезло тебе, брат.

– Ты бы хоть письмо написал, телеграмму дал, а ты как снег на голову.

– Не думал, брат, что попаду к тебе. Вся наша бригада поехала в колхоз – наниматься на строительство фермы. А у меня как раз деньги кончились: ни выпить, ни закусить. «Дай, – думаю, – испробую счастье. Найду – хорошо, не найду – к своим вернусь, к бригаде пристроюсь». И вот я здесь. Тесть у тебя – полковник. Может, он пристроит меня куда, а? Как ты думаешь? Если бы у меня был такой тесть, я бы голову носил высоко и не каждому руку подал. Я очень рад за тебя. Ты в рубашке родился, брат.

Иван говорил нарочно громко, чтоб теща слышала. А Лиза стояла за дверью ванной и улыбалась от удовольствия.

– Да тише ты, что так расшумелся? Я сам знаю, в какую семью я попал, – сказал Витя, вырываясь из цепких рук брата. – А потом, я не глухой.

Наконец сели за стол. На столе – коммунизм: всего полно, и каждый берет по потребности, сколько хочет. Иван пропустил рюмку, потом вторую, а третью сам себе налил и опрокинул.

– Никандр Иванович, дорогой! Наденьте китель с погонами плутковника, прошу вас. У вас, конечно, много всяких наград – орденов, медалей. И их наденьте, я хочу на вас посмотреть. А если есть лишний китель, дайте и я одену, я ведь тоже офицер.

– В каких войсках вы служили? – спросил Никандр.

– Я? О, я служил в венгерской армии, дослужился до лейтенанта.

– Значит, ты воевал против русских. Сколько русских ты убил?

– А что было делать? Дали мне роту, сказали: «Ну, русский Иван, бей русских Иванов».

– Да врешь ты все, хвастун, – сказал Витя, краснея до ушей.

– Да нет, пусть говорит, – злобно прошипел Никандр.

Иван ничего не понял и продолжал:

– Я принимал участие в боях под Сталинградом. Моя рота, конечно, стреляла в русских, а сколько их погибло, я не знаю. Врать не буду. Могу только сказать, что где бы мы ни появлялись, от нас всегда убегали. Мы как бы прорывали линию обороны. Однажды мы так глубоко врезались в тыл русских, что сами перепугались. Кто-то предлагал возвернуться назад, а я был против. Я знал, что у русских девиз «Ни шагу назад» и тоже придерживался этого. У нас радио работало круглые сутки, я слушал и понимал, о чем шла речь. Это было в сорок втором году. Тут мне стукнуло в башку: а что, если остаться и перейти на сторону русских, ведь они все же свои, наши старшие братья? Тогда я приказал своей роте сложить оружие и вывесить белый флаг. Вскоре к нам пришли парламентеры. «Я требую Никиту Хрущёва», – сказал я. И действительно, он вскоре пришел. Обнял меня, поцеловал и сказал: «Молодец, наш младший брат». С тех пор я стал командовать взводом особого назначения. Я принимал участие в пленении Паулюса, имею награды. Орден Отечественной войны мне сам Калинин вручал. Вернулся в родное село, мне сразу автомат дали в руки и сказали: «Будешь в родном селе строить социализм, а потом и коммунизм». Я строил с автоматом на груди, потому что ни социализм, ни коммунизм без автомата построить невозможно. Работники НКВД, видя мое старание, назначили меня секретарем сельского совета и закрепили за мной автомат, он у меня всегда был в железном сейфе. Вернулись евреи, настучали на меня, будто я с бандерами связан и передаю им шифрограммы о дислокации войск НКВД. Тогда-то меня и сграбастали. Хотели дать расстрел, но учли мои награды и дали только десять лет. Все десять лет я отбухал в Магадане. С вашим зятем переписку вел, когда он служил в городе Минске. Правда, Витя? Ну скажи «правда», чего стесняться?

– Ты много болтаешь и к тому же хвастаешь, – сказал Витя.

– Ну и биография у тебя, – сказал Никандр, – ничего не скажешь. Как ты по земле ходишь? Как ты попал в закрытый город? Таким, как ты, здесь нельзя находиться. В русских стрелял, в бандерах участвовал.

– Пришили, – сказал Иван простодушно.

Никандр Иванович позеленел. Он бросился к телефону, чтоб вызвать соответствующую службу и передать гостя в более надежные руки.

– Заразы, – процедила Лиза.

– Никандр! Успокойся, – сказала теща. – Не слушай ты его. Он врет все. Никаким венгерским или немецким лейтенантом он не был, а то, что сидел в тюрьме, – бог с ним. У нас каждый второй сидел, что тут такого? Коммунизм без тюрем не построить, а социализм тем более. Отсидел – вернулся. Лишь бы он был хорошим человеком, правда, Иван?

– Ну конечно, конечно, – лепетал Иван, поняв, что допустил словесный понос, – я не хотел вас обидеть. Я просто рассказал трудную свою судьбу вам как близким людям. Мы же теперь – родственники, свои. Вот братан мой, ваш зять, он еще маленьким был, когда все это происходило со мной, он почти не помнит всего этого.

– Если бы он был постарше, он тоже был бы с тобой на пару: яблоко от яблони недалеко падает, – прошипел Никандр, опрокидывая очередную рюмку.

– Я очень рад за своего брата, – продолжал Иван, не обращая внимания на шипение хозяина. – Мой брат попал в настоящую семью и хорошо живет. Раньше у него этого не было. Спасибо вам большое, что вы согласились выдать за него свою единственную дочь. И тебе, Лиза, красавица, спасибо. Такой красивой и работящей, как ты, в наших краях просто не найти. И в университете учишься. Тебе, Витенька, надо ее на руках носить, ее следы целовать. Я всем расскажу, какая у тебя хорошая жена, какие у нее замечательные родители.

– Замолчи, трепло, – сказал Витя, со злостью глядя на двоюродного брата.

– Я хочу предложить тост, – сказал Иван, вставая. – За реализацию решения двадцать второго съезда КПСС, за Никиту Сергеевича Хрущёва! И за полковника, героя всех партизан Белоруссии Никандра Ивановича – ура!

– Ну, вот это хорошо, – сказала теща.

– Притворяется, сволочь, – сказал Никандр, – надо его сдать в КГБ. Ты мине мозги не пудри. В русских стрелял? Стрелял – сам признался. Я посажу тебя еще на один срок. На наших стройках коммунизма как раз таких, как ты, не хватает. И брата своего двоюродного можешь прихватить, а дите мы вырастим как-нибудь.

– Коллективного ребенка надо в коллективе выращивать, – сказал Витя.

– Брось ты, пузотрон, как тебе не стыдно? Ты тоже уже пьян, как я вижу. Ну ты только подумай: бандер и тюремщик, отбухавший десть лет в магаданской тюрьме, – брат твоего зятя, да еще у тебя в гостях. Что о тебе подумают на работе, скажи?!

– Я всегда был против этого брака, – сказал Никандр, не обращая внимания на то, что рядом сидит зять. – Сразу видел, что у него глаза не так расположены и что в его глазах кипит ненависть ко всему советскому. Одним словом, западники-бандеры, и этим все сказано.

– Ну папульчик, я там была, там хорошие люди живут, – сказала Лиза. – Ко мне как к восточной ни у кого никаких вопросов не возникало. Народ там хороший, добрый. После окончания университета я попрошу туда направление, я хочу там работать. Ты можешь к нам свободно приехать, никаких банд там давно нет, и возможно, их и не было, это все басни, сказки про белого бычка.

– А что, газеты врут? Вы, молодежь, бросьте мне зубы заговаривать. Бандеры есть бандеры, чтобы мне ни говорили. Их уничтожать надо, каленым железом выжигать.

Под разгоревшуюся перепалку членов семьи, в которой почему-то начался раскол, Иван поманил пальцем Витю на лестничную площадку, достал сигарету и сказал:

– Мне нужны деньги. Я поэтому и заехал к тебе. У меня, браток, нет денег на дорогу, ни гроша – веришь ли? Сделай милость, одолжи пятьсот рублей, я тебе вышлю почтой, клянусь. Как только доберусь до дома.

– Так ты же на заработки с бригадой отправился, как же у тебя денег нет?

– Да это я так, наврал малость. Я домой еду. Мне покупки сделать надо, а денег нет. Понимаешь, такой красивый шерстяной платок увидел в магазине, душа обрадовалась, дочке надо подарок привезти. А он, платок, поганец, дорогой. Одолжи мне пятьсот рублей, и платок – мой. И на дорогу не хватает. У тебя, должно быть, денег куры не клюют. Ты же зять плутковника, не то что я.

– Врешь ты на этот раз довольно правдиво, – сказал Витя брату, – но у меня денег нет. Ни копейки.

– Тогда я попрошу у твоей тещи. Скажу: «Пока не дадите денег взаймы, я от вас никуда не уеду – у меня нет денег на дорогу». И она даст, куда денется, правда?

– Проси! Но я не стал бы этого делать, будь я на твоем месте.

В это время открылась входная дверь, на пороге показалась теща:

– Заходите давайте, а то Никандр думает, что вы тут заговор собрались организовать.

Опять уселись за стол. Иван запел «По диким степям Забайкалья, где золото роют в горах…», а теща поддержала его. Никандр не выдержал такой ереси и встал из-за стола. Он нащупал пистолет под подушкой и успокоился.

– Мы из твоего братика, – начала теща, поглядывая на зятя пьяными глазами, – мы из него человека сделаем или… котлету.

– Сначала сделайте котлету из своей дочери, она жирная, как откормленная хрюшка, а я худосочный, из меня котлета не получится, – сказал Витя, вставая из-за стола. – Я пойду на воздух, душно здесь.

13

Витя сдал зимнюю сессию на «хорошо» и «отлично», а Лизе выставили зачеты и поставили тройки на экзаменах, на которые она все же являлась, но с ребенком на руках. Щипала его за ножку, чтоб дитя плакало, и преподаватель срочно требовал зачетку, не задавая студентке пятого курса ни одного вопроса.

На период зимних каникул тесть с тещей уехали в санаторий на двенадцать дней. Витя с Лизой остались одни. Однажды Витя, приготовив обед и убрав квартиру, сел читать. У него в руках был роман Драйзера «Финансист».

– Ну ты что сел читать? – спросила Лиза, опираясь о дверную коробку смежных комнат. – Ты что – уже на пенсии? Тебе уже нечего делать? Я смотрю на тебя: розовощекий, крепкий – с чего бы это? На чужих харчах хорошо живется, не правда ли?

– Лиза, ты это мне уже вчера говорила, зачем опять то же самое? Не нравится тебе – отпусти меня в общежитие, нам обоим будет спокойнее. Что я тебе такого сделал, что ты по поводу и без повода все время затеваешь ссору?

– Ты плохой муж. Не можешь содержать семью, никак не устроишься на работу. Все университетом козыряешь. Брось ты этот университет к чертовой матери. Ну если уж ты не можешь стать дипломатом, сделайся хотя бы директором завода… Петровского или Ильича по крайней мере. Ты меня не любишь.

– Пошла бы ты на кухню да помыла посуду.

– Я? Посуду? Ты с ума сошел. У меня маникюр. Вот ты сейчас этим и займешься. У нас равноправие, или забыл? Моя матушка готовит, а ты моешь полы, посуду, стираешь пеленки. А как ты думал?

– Почему тогда отец не моет полы?

– Отец? Отец – полковник. А ты кто? Когда у тебя будут погоны полковника на плечах – тогда, может быть, я начну возиться на кухне, а лучше будем держать служанку.

– У меня никогда не будет погон полковника на плечах, тем более полицейских, – сказал Витя.

– Ты на что намекаешь, неблагодарный? Давно ли ты сбросил полицейский мундир?

– Я полицейский мундир носил по нужде, и то недолго, и тем более ненавижу его.

– Молчи… писатель… Как это я клюнула на твои стихи? Такая муть…

– Ты… на себя посмотри, полицейская дочка. Я разочаровался в тебе и могу уйти в любой день. Плесневей здесь без меня. Где мой чемодан?

Резкие слова, впервые брошенные Лизе так открыто, подействовали на нее положительно. Она вся сжалась, встала у двери, растопырив руки.

– Не пущу, – заявила она. – Каким бы ты ни был – ты мой, и весь сказ. Я просто хочу из тебя человека сделать. И папочка мне все время говорит: «Дави на него, пока не поздно. Тут так: либо ты его, либо он тебя». Я верю папочкиным словам. Иди лучше вымой посуду.

Витя бросился на кровать и разрыдался, как маленький ребенок.

– Не хочу жить, не хочу никого видеть, и твою рожу тоже. Отпусти меня на свободу. Ваша семья – это настоящее гестапо, нет, намного хуже гестапо. Я не понимаю, на что я клюнул. Как человек ты просто дрянь, как женщина в постели – ничто. У тебя, по-видимому, было около сотни мужиков, потому что я, когда с тобой бываю, – тону в тебе, как в ванной, наполненной киселем.

– Ты на себя посмотри. У тебя стручок пятнадцать сантиметров, а мне нужен – двадцать пять, не меньше, хотя ребенка ты все равно сбацал. Как я теперь одна буду его воспитывать, скажи? Уж что есть, то есть, что теперь поделаешь? Просто ты много воображаешь. Ты невнимательный, неблагодарный, хоть раз бы папе в ноги поклонился.

– За что?

– Да хотя бы за то, что единственную дочку за тебя отдал, голяка такого. Я за дипломата могла выйти.

– Неужели ты думаешь, что дипломаты на дороге валяются? – сказал Витя. – А потом, ты, моя прелесть, достигла таких размеров, что дипломат посмотрел бы на тебя только ради любопытства.

– Ха, хорошего человека должно быть много, – не растерялась Лиза. – В этом ты виноват. Если бы ты не сделал мне ребенка, я была бы, как и раньше, только упитанной, только аппетитной девочкой, а сейчас немного поправилась, но это пройдет. Вот начну работать у тебя на родине, начну по горам лазить и буду стройненькая, как Афродита.

– Ну хорошо, Афродита. Завтра пойду устраиваться на работу, но только на период зимних каникул.

– Почему только на зимние каникулы, а не на все время? Ты не думаешь, что можешь потерять жену?

– Жен много, а университет один.

– Ну, вот и поговорили.