Читать книгу Угроза для жизни - Василий Ворон - Страница 2

Через год после того, как Зароков, наконец, перебрался из вечного своего общежития в отдельную, хоть и однокомнатную квартиру, появилась возможность выйти на долгожданную пенсию. Столько радости, да еще сразу, бывало у него не часто. Сначала он наслаждался покоем: блаженно сидел дома, читал и дышал воздухом на балкончике. И отвыкал от казармы, построений, караулов и общежития с пчелиным гулом голосов в коридоре. Универсама тогда в Невединске еще не было, поэтому за продуктами Зароков ходил в небольшой магазин неподалеку. Когда он наведывался туда по вечерам (чего терпеть не мог), то еще издали его уныло приветствовали аж две светящиеся вывески «продукты», укрепленные с обеих сторон от угла, причем в одной из них, висящей слева, традиционно не горели буквы «про», а в другой, той, что справа, «ду». Поэтому светящееся чудо «дукты-прокты», просуществовавшее без изменений целых полгода, стало главным и единственным названием магазина.

В доме из всех соседей он был знаком с капитаном Копейкиным, жившим этажом ниже, с которым служил в одной части и еще здоровался с девушкой, обладающей диковинным именем Василиса, обитавшей на одной с ним площадке. С Копейкиным, младше его на десять лет, они частенько собирались у Зарокова культурно «дерябнуть», поскольку жена капитана, Зинка, смотрела на это более чем отрицательно.

Дни и до его выхода на пенсию были одинаковы и серы, но если раньше вдали брезжила похожая на свет в конце тоннеля эта самая пенсия, то теперь, выйдя в отставку, Зароков не видел вдали ничего, ради чего стоило бы жить. И время, словно только и ждало этого его настроения, немедленно замедлило свой шаг, перейдя на усталое шарканье тапочек по полу, а иногда и вовсе останавливалось, и топталось вокруг него по паркету, и переминалось с ноги на ногу, и все никак не хотело двигаться дальше. И тогда, чтобы хоть как-то обмануть время, он стал выпивать. До этого он, впрочем, не числился трезвенником: иногда пил в охотку пиво, иногда вино (игнорируя дешевую бурду, бывшую в продмагах, ибо от нее у него случалась омерзительная и изматывающая изжога). Вино ему нравилось молдавское, но не то, что можно было найти в тех же магазинах, а другое – домашнее. Был у него в свое время сослуживец, молдаванин, он-то и баловал его настоящим домашним вином, получаемым с оказией время от времени из солнечной и бесшабашной советской республики. Еще Зароков уважал коньяк, но последнее время его в магазины Невединска что-то перестали завозить, а водку он не любил. Однако жизнь с выходом на пенсию началась настолько серая и унылая, что Зароков, желая хоть как-то унять тоску, по вечерам выпивал стопку-другую. Делал он это в одиночку, потому что выпить по-человечески было не с кем: Копейкин изредка вырывался из-под опеки своей Зинки, а больше у него более-менее хороших знакомых мужеского пола не имелось. Стыдился он своего одинокого выпивания недолго, начиная к этому привыкать. Но к счастью, продлилось это не долго.

Как-то раз Зароков возвращался по своей любимой деревенской улочке из «дуктов-проктов» с авоськой, где, помимо прочего, уже позвякивала купленная в винном на углу «Московская». Это было через неделю после того злосчастного случая, когда он был помят при очередном столкновении местных с «кирпичами» и теперь здесь можно было ходить спокойно, по меньшей мере, еще неделю. Настроение у него тогда было особенно мрачное, усугубляемое еще и наступившей необычайно рано осенью, которую он не выносил из-за неизбежной слякоти и мерзкого дождя. Немного подумав, он перешел через дорогу на ту сторону улицы, где стояли панельные коробки, и присел на скамеечку возле одного из подъездов. Окинув усталым взглядом верхушки яблонь и наличники в домах через дорогу, Зароков посмотрел в свою авоську, тяжело вздохнул и вынул «Московскую». Откупорив ее, он торопливо глотнул из горлышка, прикрыл крышкой и стал вдыхать сладковатый запах сжигаемых у кого-то на огороде листьев.

На улице появился старичок. Он поравнялся с Зароковым, свернул на дорожку подъезда и присел на другом конце скамейки. Был он одет в потертый старый костюмчик, висевший на нем мешком. Из-под пиджака, изрядно помятого, выглядывал теплый вязаный джемпер коричневого цвета и ворот клетчатой байковой рубашки. Возле правого лацкана пиджака топорщились тусклой мозаикой несколько орденских планок. Старичок был сед, но выглядел все еще крепким. «Принес его черт», – подумал про него Зароков, нерешительно вертя в руках бутылку. Пить при старичке, да еще из горлышка для него не представлялось возможным. Зарокову стало стыдно, но вместо того, чтобы убрать бутылку в авоську, он повернулся к старику и, протягивая ее, спросил:

– Будете?

Старичок хитро на него посмотрел, молча пересел ближе, достал из оттопыренного кармана красный складной стаканчик, ловким движением привел его в боевую готовность и протянул к бутылке Зарокова. Зароков понимающе хмыкнул, отвинтил крышку и набулькал в стаканчик. Старичок выпил, глубоко вдохнул дым от горевших листьев и протянул стаканчик Зарокову. Тот повторил процедуру, вернул стаканчик старичку и с сомнением посмотрел на продукты в своей авоське. Помедлив, он достал оттуда плавленый сырок «Дружба» и протянул старичку. Тот мельком взглянул и отрицательно помотал головой. Тогда Зароков убрал его обратно в авоську и зачем-то представился:

– Николай Иванович.

Старичок странно на него посмотрел, словно раздумывая, стоит ли начинать разговор, и ответил:

– Дым.

– Что? – не понял Зароков и оглянулся на белесый след, поднимавшийся с чьего-то огорода.

– Меня зовут Дымом, – пояснил старичок. – Вообще-то, полное имя – Дымовей. Но Дым мне нравится больше.

Зароков с любопытством на него посмотрел.

– Эк вас. То есть… – он смутился и буркнул: – Извините. Никогда не слышал такого имени.

Старичок пожал плечами:

– Есть еще более странные имена. Например, Домна или Даздраперма.

– Как-как?

– Да-здравствует-первое-мая, сокращенно – Даздраперма.

– А-а… Кажется, слышал, – кивнул Зароков. – Жуть какая… – он спохватился: – Но у вас, по крайней мере, имя красивое. А отчество?

– Белянович. Дым Белянович, – и старичок мягко улыбнулся.

– Э-э… – Зароков снова смутился. – И как же, простите, звали вашего отца? Не пойму…

– Не трудитесь, – сказал старичок. – Это не по отцу. А вот мою матушку звали Беляна.

– Вот это да… – пробормотал Зароков, ошарашенно глядя на старичка. – Это что же… матчество, что ли, получается?

– Получается, – кивнул Дым Белянович.

– У вас в семье был матриархат?

Дым Белянович снова улыбнулся, но ничего не ответил.

– А я вот мать совсем не помню. Да и отца тоже, – сказал Зароков.

– Теперь для вас важно не забыть самого себя, – произнес Дымовей. Зароков посмотрел на него внимательно. Его новый знакомый открыто встретил его взгляд и вдруг предложил:

– Хотите, я расскажу вам сказку?

– Вы сказочник? – Зарокову стало смешно.

– Нет. Но сказки знаю. Правда, это не совсем сказка. Скорее, легенда.

– Валяйте, – махнул рукой Зароков, и Дым Белянович начал рассказывать.

Легенда о слезах дракона

Давным-давно в одной стране, где тень падает на землю чаще, чем дождь, а горы такие высокие, что никогда нельзя было сказать наверняка, облака они примеряют на свои головы или снег, объявился Дракон. И начали происходить с людьми в этой стране разные несчастья и неприятности (хотя, по правде говоря, и без того они были этими неприятностями богаты) – одни неприятности были большие и тяжелые, как обломки скал после обвала, а другие колкие и холодные как град с голубиное яйцо. То дом спалит Дракон, то корову себе на обед утащит, а то и убьет кого-нибудь недостаточно осторожного. Люди терпели, потому что боялись Дракона и никогда не осмеливались даже громко кричать в сторону его пещеры, где тот жил.

Но как-то раз пришел в ту страну знаменитый Воин, который способен был одной рукой приподнять землю, а другой опустить небо. И поклонились люди Воину, и сказали ему о своей беде, и посулили в обмен за жизнь Дракона целую реку, что спускается с самой высокой горы и впадает в самое глубокое озеро. И согласился Воин, и собрался в путь, на битву с Драконом.

Тяжек и долог был его поход к логову Дракона, как труд пахаря, сеющего свой хлеб, но которому еще предстоит жатва. И на седьмой день пути достиг он пещеры и воззвал к Дракону:

– Я призываю тебя, разоритель городов, похититель добра и душегуб, выходи со мной на честный бой!

И вышел из своей пещеры Дракон, и еще до того, как Воин обнажил свой всесокрушающий меч, начал говорить:

– Выслушай меня, храбрый Воин! То, что люди приписывают моим когтям, зубам и огненному дыханию, так же далеко от истины, как моя пещера и самый глубокий омут в реке, которую тебе посулили в награду.

– Уж не хочешь ли ты сказать, что бываешь сыт только горным эхом да густыми туманами? – рассмеявшись, спросил Воин.

– О нет, – отвечал Дракон. – Я рожден землей и водой, и небесными молниями, но питаюсь я не плотью, что ходит и дышит, но лишь людскими словами, что бросают они щедро на ветер, и ветры бережно приносят их мне; тем я и питаюсь, и большего не прошу.

– Поклянись в том, что это правда, своей Смертью! – воскликнул Воин.

– Клянусь, – сказал Дракон и коснулся своего носа кончиком хвоста – ибо всем известно, что Смерть всегда следует за нами, а у драконов сидит она на кончике хвоста.

Задумался Воин, и думал так долго, что тень успела обойти его вокруг. Вложил он свой меч в ножны и сказал Дракону:

– Ты прав. Люди бросают слова на ветер и сами никогда не принимают за правду то, чем она является, поэтому никогда они не поверят тому, что узнал я от тебя, и не оставят в покое твою жизнь. Я принесу им на кончике своего меча ложь о том, что убил тебя, но еще мне нужно что-то, что подкрепило бы мои слова.

– Я могу дать тебе единственное, что у меня есть – мои слезы, – ответил Дракон. – Стоит человеку выпить моих слез, как его радость оборачивается печалью, а печаль – радостью. Помнить нужно только одно: нельзя выпивать их слишком много, иначе они теряют это свое качество и могут превратиться в яд.

Так Воин и Дракон заключили соглашение, и Воин принес людям весть о смерти Дракона и его слезы.

И стали люди жить так же, как и прежде, но не на кого им теперь было перекладывать собственную вину, ибо поверили они лжи Воина о смерти Дракона. И стали они пить драконовы слезы, и радовались, если приходила печаль, и грустили, если наступала радость. Но лишь немногие из людей следовали напутствию, о котором сказал Дракон, остальные же не знали меры, и пили изрядно.

И пришла беда: все то, что до тех пор считали они грехом, стало казаться им благостью. И вину, что прежде приписывали Дракону, с радостью носили с собой, обращая ее в доблесть. Так вырубали древний бор, говоря, что он мешает пашне, а на самом деле продавали иноземцам, дающим за лес звонкие монеты. И старший брат шел войной на младшего, бедней и слабей себя, говоря, что теперь вотчина брата будет в надежных руках и не пропадет втуне, потому что принадлежит сильному. И убивали беззащитных и голодных, говоря, что эти люди не достойны жизни, раз не умеют противостоять нужде и смерти.

И увидел Воин все это, и ужаснулся деянию рук своих, и вновь отправился к пещере Дракона. И подойдя к логову, громко позвал своего сговорщика. И вышел на его зов Дракон. И сказал ему Воин:

– Ты, верно, и сам слышал, что творится там, внизу, где течет река, доставшаяся мне за страшную ложь, и где люди пьют твои слезы.

И ответил Дракон:

– Ветры исправно приносят мне мою пищу: я знаю, какие времена настали для людей. И теперь еды у меня стало во много крат больше прежнего, ибо люди говорить стали чаще и охотнее, чем делать дело.

– Мы не будем больше поить людей твоими слезами! – воскликнул Воин, на что Дракон печально ответил:

– Если бы причина постигших людей несчастий крылась в моих слезах, тогда мы могли бы им помочь. Вот только слезы здесь уже ни при чем. Все дело в людях. Они редко говорят то, что думают, но и своим словам не часто бывают хозяевами.

– Что это значит? – спросил Воин.

– Мои слезы подобно воде выносят на поверхность их сущность, спрятанную глубоко внутри. Они развязывают языки и освобождают от пут мысли, и человек становится тем, кем он всегда был, но даже не догадывался об этом. Но это происходит лишь с теми, кто знает свою меру. Тот же, кто выпьет больше, перестает быть и самим собой, и тем, кем он был раньше, и становится третьим – тем, кто лишь изредка подавал свой голос, а теперь заговорил в полную силу.

– Кто же этот третий? – спросил Воин.

– Тот, кто и есть настоящий дракон, но не брат мне, а враг – он-то и привел тебя когда-то сюда впервые. Ведь мои слезы вначале лекарство, затем эликсир, и уже потом – смертельный яд.

– Но почему же ты сразу мне об этом не сказал? – спросил Воин.

– Ты-истинный не услышал бы меня. Меня услышал бы лишь тот, первый, а вместе с ним и твой дракон, и уж он-то не пощадил бы тебя.

И упал на землю в ужасе Воин, ибо понял, что победить этого дракона не дано одному поединщику за всех – пусть даже и самому лучшему. Одолеть этого дракона, подающего свой лживый голос, способен лишь тот, в ком этот дракон живет – одолеть, выйдя с ним один на один.

Дым Белянович замолчал, а Зароков недобро усмехнулся и сказал:

– Вы не сказочник. Вы чтец морали. Дескать, пить не хорошо. А сами что же? Отчего не отказались от предложения? – и Зароков поболтал водкой в бутылке. Дымовей не отвечал, лишь скользнул взглядом по прозрачному зелью, заворачивающемуся смерчем в стекле. Зароков издевательски подмигнул и протянул старику бутыль:

– Может, еще дерябнуть желаете? И избавите меня от злой участи?

Неожиданно для Зарокова Дым Белянович ухватил предложенную бутылку, где еще плескалось две трети «московской», мгновенно свинтил крышку и припал губами к горлышку. Водка, булькая и пузырясь, неудержимо полилась в глотку старика. Зароков ошалело смотрел на это: старик пил так, будто не водка была внутри, а обыкновенная вода. Когда бутыль опустела, Дым Белянович поставил ее на землю прямо себе под ноги и хитро посмотрел на Зарокова. Тот хмуро протянул ему сырок, выловив его из авоськи:

– Заешьте, что ли…

Он уже понимал, что перед ним алкоголик и ему было не до смеха. Дым отрицательно помотал головой, отказываясь от закуски, и вдруг пристально уставился на Зарокова. Он прямо-таки вперился в него, словно пытаясь заглянуть в самую его душу. Зароков судорожно сглотнул, не в силах отвести взгляд и…

…Вынырнув из привычного ночного кошмара, Зароков выпростал ноги из-под спутанной простыни и спустил с кровати. Нестерпимо громко загремели, раскатываясь по полу, задетые бутылки. Зароков провел дрожащей ладонью по мятому, колючему лицу и глянул за окно. Светло, режет глаза. Он попытался сосредоточиться, и, наконец, встал на ноги. Искать тапки было невозможно и он босиком двинулся в ванную комнату, по пути даже не гася горевшего по всей квартире света. Стены качались, в голове гудело. Размытое пятно в зеркале пыталось его рассмотреть. Осознавая трезвую мерзость действительности, Зароков хрипло и зло выругался.

…Он перебрал все стекляшки, что не были снесены в пункт приема стеклотары – в итоге в мутный, захватанный стакан удалось слить несколько жалких капель. Стакан лязгнул по зубам, и Зароков жадно всосал в себя то, что там было.

Мало. Ничтожно мало.

Кое-как одевшись и отыскав тапки, он отпер с вечера предусмотрительно оставленным в замке ключом дверь и вывалился на холодную площадку. Не заботясь об оставленной нараспашку двери, он побрел вниз по лестнице, держась за ледяные перила. Нащупав на шершавой стене ускользающую пуговицу звонка, Зароков надавил ее пальцем. Приглушенно взвыла электрическая трель и спустя целую вечность лязгнул замок. Дверь распахнулась, и в Зарокова уперлись злые глаза, которые невозможно было обмануть.

– Тебе чего? – жестко спросила женщина.

– Привет, Зин, – выдавил из себя Зароков. – Мишу позови.

– Нету его, – отрезала Зинка и попыталась закрыть дверь, но Зароков успел подставить ногу:

– Зин, подожди… Ты пойми…

Зинка взвизгнула, заставляя Зарокова болезненно сморщиться:

– Это я пойми? Я-то все понимаю, алкоголик чертов! Опять рупь на опохмел тебе нужно? А это ты видел?

Малиновый кукиш уперся в Зарокова, но он смял в себе ненависть к этой бабе и умоляюще простер к ней дрожащие руки:

– Зина, Христом-богом прошу… Не губи. Я ж отдам!..

– Что б ты концы отдал, пьянь подзаборная! – ударило его, и вслед за тем тяжело и безнадежно хлопнула дверь, отпихнув протянутые руки…

Зароков всхлипнул и тотчас же увидел прямо перед собой лицо неизвестного старика. Тот смотрел на него с участием и слегка кивал. Зароков понял, что плачет и снова хлюпнул носом. Затем он неожиданно вспомнил старика – это был Дым Белянович, с которым он лишь несколько минут тому назад познакомился. И уже вслед за всеми этими деталями Зароков осознал, что Дымовей крепко держит его ладонями за голову.

– Что… вы делаете? – смог сипло выдавить из себя Зароков и сейчас же был отпущен. Голова слегка кружилась. Дым Белянович мягко улыбнулся и поднялся со скамейки – на солнце блеснули старые орденские планки. Зароков тотчас отметил, что на алкоголика он совсем не похож. Дым Белянович сказал:

– До свиданьица, Николай Иванович, – и пошел туда, куда до этого, вероятно, и направлялся. И было совсем не похоже, что до этого он одним махом выпил почти полную бутылку «московской».

Зароков еще немного посидел на скамейке, а потом поднялся. Задетая ногой, зазвенела по асфальту пустая бутылка. Стыдливо оглянувшись, Зароков подхватил свою авоську и торопливо пошел домой.

С тех пор Зароков никогда не пил один и той же водке предпочитал пиво в обществе Мишки или, на худой конец, разношерстной толпе в «Детской радости».

На следующий же день после встречи с Дымом Беляновичем его случайная знакомая по редким парковым прогулкам Лариса Евгеньевна, оказавшаяся завучем одной из школ, предложила ему занять вакансию военрука. Зароков размышлял целый день и назавтра согласился.

Он жутко боялся первого своего урока по НВП, вспоминал фильм «Доживем до понедельника», настраивая себя на нужный лад сеятеля «разумного, доброго, вечного», тщательно штудировал некие учебные пособия, выданные ему Ларисой Евгеньевной, а прошло все на удивление легко, лоботрясы и не подумали сживать его со света и проверять на вшивость. Зароков быстро втянулся, и первое время даже получал удовольствие от работы: изящно шутил, рассказывая о том, как нужно ложиться во время ядерного взрыва, ободрял девушек, надевающих противогаз, и с наслаждением препарировал потертый автомат Калашникова. Одной из его учениц была Василиса из десятого класса, его соседка по площадке.

Военрука Николая Ивановича старшеклассники полюбили и наградили прозвищем Фонарь за его странную привычку – он постоянно носил в кармане небольшой фонарик. Василиса по-соседски часто забегала к Зарокову («Дядь-Коль, я в «дукты», тебе купить чего-нибудь?») и постепенно они крепко сдружились. Поэтому, когда для Василисы отзвенел последний звонок, и она ушла из школы, устроившись в местный интернат для детей-инвалидов воспитателем, на их отношения это никак не повлияло.

Впрочем, довольно быстро вернулось давно забытое ощущение обреченности, усиливаемое плакатами по гражданской обороне. Глядя на человека, грамотно лежащего ногами в сторону жуткого ядерного гриба, Зароков, как определил бы кто-нибудь, узнай об этом, слишком близко принимал все к сердцу и видел не просто учебное пособие, но обреченного несчастного человека, приговоренного к смерти. Зароков смотрел на людей в ОЗК, противогазах и без оных, добросовестно изображенных художником, и думал о том, что у каждого из них подразумевается наличие близких – жен, детей, отцов и матерей, которым была уготована смерть от лучевой болезни. И еще в этих его мыслях у них были дома, разносимые на тех же плакатах ударной волной в пыль. И человеку, покорно и умело лежащему ногами к вспышке, некуда больше было идти, и некого любить и прижимать к груди. И тоска эта, смертельная тоска вперемежку с ужасом, жившим уже глубоко в его душе, росла, наползала все ближе, как туман наползает утром на шоссе, слизывая его влажным молочным языком. А вокруг жили люди – настоящие, не с плакатов, но словно являющиеся предками тех, кто был изображен на этих плакатах. И жили они так, словно ничего такого, изображенного где-то там добросовестным художником, и быть не могло, и жить им предстояло как минимум вечно, но совершенно не имели они никакого представления о том, что же в этой вечной жизни им следует делать. И продолжали они учиться чему-то бессмысленному (в том числе, как понарошку умирать), и ходили на свои работы и службы, и мучительно копили деньги на новые мебельные «стенки» и телевизоры. И ели, и пили пиво и чай, и совокуплялись, и рожали тех, кто продолжал старательно копировать их жизнь с одной лишь отличительной особенностью – в их жизни все, что делалось, получалось и изучалось, неизменно вырастало в количественном, ценовом и каком-либо ином эквиваленте.

К Зарокову вернулось то, чего он пытался забыть несколько лет подряд.

Он перестал шутить, стал угрюмым и необщительным: исключение составляла лишь Василиса, к которой он привязался как к другу. Но даже ей он не рассказывал ни про свои мрачные размышления, ни про Дыма Беляновича с его легендой.

Проработав в школе 2 года, Зароков уволился.

Капитан Копейкин, или попросту Мишка, продолжал регулярно забегать к Зарокову с известными предложениями. Однако Зароков был непреклонен и не притрагивался более ни к чему (даже к коньяку), делая исключения только для пива. Мишка обломался раз, другой, надувая и без того толстые губы, а потом стал пить с Зароковым за компанию пиво, лишь изредка принося для себя «белую».

Мишка был невысок, плотен и вид имел весьма потешный, напоминая хомяка. Хомяк этот, тем не менее, был шустр не по наружности, и только что не сыпал искрами вокруг. Он пытался успеть везде и как настоящий хомяк, тащил в дом про запас всякую вещь, так или иначе лежавшую плохо. В части, где он служил, все – от солдат до командира полка – звали его Хомой по имени персонажа одного детского мультфильма. Мишка, если происходило это не за глаза, а в открытую (что случалось, впрочем, изредка и только среди офицеров), всегда жутко обижался, орал и смешил этим всех до колик, так как в ярости был смешон еще пуще. Остывал он, однако, довольно быстро. Сослуживцы – и, бывало, еще и сам Зароков, – подкалывали его также на предмет установления его национальности. Всем, конечно, было известно, что он истинный русич, однако, хохмы ради, упорно продолжали искать в нем либо скрытого еврея, либо тайного хохла, регулярно пытаясь породнить его предков и с теми и с другими. И было из-за чего: Мишка всюду искал свою выгоду.

Полк был кадрированный и полком мог называться лишь условно, поскольку личным составом был укомплектован только на треть (остальное – в случае войны). Народу не хватало, однако Мишка, если возможность предоставлялась, всегда клянчил у командира части, полковника Тесли «хотя бы пару бойцов на денек» – все знали, что капитан Копейкин, Хома, любовно обустраивает свою дачу. Дача принадлежала Мишкиной теще, матери Зинки, но та ею совершенно не интересовалась и Мишка хозяйничал там на пару с женой. И первое, что он сделал, так это перенес ограду своего участка ближе к дороге на целый метр – все больше получалось. Дом он задумал строить кирпичный: шапка была явно не по Сеньке, однако иного выхода не было, потому что Мишке удалось купить по случаю целую машину кирпича (безусловно, украденного где-то бедовым шофером) по немыслимо бросовой цене. Кирпича, правда, не хватило, а денег на покупку на местном кирпичном заводе, даже с самовывозом, у Мишки не было, и в ближайшем будущем дом был обречен именоваться обычным советским долгостроем. Но не таков был Хома. В то время в городе (вернее, на его окраине) имелся настоящий долгострой – возводили то ли скверную гостиницу, то ли неплохое общежитие. Над с трудом поднявшемся на два этажа зданием всегда висела сонная и вязкая, как застывающий цемент, тишина, ржавел кран и то тут, то там стоял в специальных лотках, а то и попросту валялся как попало кирпич. На него-то Мишка и положил глаз. На своей «Волге» (о которой необходимо будет сказать отдельно), он, специально проезжая мимо стройки от квартиры до части, каждый день загружал в багажник ровно по четыре кирпича. Итого в день выходило восемь штук. Когда у него случился отпуск, он только и делал, что ездил мимо, практически кругами и через неделю убил правый задний амортизатор (на колдобинах у дачи). В курсе всех этих шпионских действий, разумеется, был только Зароков – как сосед. И он все ждал, что Мишку того и гляди повяжут, но не тут то было: Хома спас-таки свой дом от долгостроя (при этом совершенно не влияя на тот долгострой, где он брал кирпичи) и так никому и не попался.

Помимо строительного и иного крохоборства, Мишка был одержим всевозможными лотереями. Ни одной недели не проходило у него без билетов «Спортлото» – и 5 из 36, и 6 из 49. На этом поприще самый крупный его выигрыш, на памяти Зарокова, составлял целый червонец единовременно – с комбинациями цифр у Мишки не складывалось. Он не унывал, ругался с Зинкой и продолжал «крестить» многоклеточные организмы означенных билетиков, делая это сосредоточенно, с выражением лица, достойным великого гроссмейстера, порой портя его тем, что высовывал от напряжения язык.

Все билеты всех тиражей государственного займа всегда были у него в наличии – он старательно их копил и регулярно стриг куцые купоны, важно намекая Зарокову, что тайные советские миллионеры давно поступают именно так. Страсть к этим лотереям однозначно освобождала его, по меньшей мере, от состояния в родстве с потомками Моисея, однако не все было так просто.

Карауля редкие завозы в город знаменитой своей моментальностью лотереи «Спринт», Мишка не пропускал ни одного, за что был неоднократно и крепко бит Зинкой, не терпевшей пускание семейного бюджета по ветру. И случилось ему как-то зимой углядеть в знакомом киоске именно эти узкие тугие конвертики «Спринта», и был Мишка в ту пору немного навеселе, и лежали у него в кармане 80 рублей, собранные по друзьям и знакомым, поскольку собирались они с Зинкой купить нечто, так и оставшееся впоследствии забытым. И, надорвав первый билетик, Мишка уже не мог остановиться. Просадив четвертной, он выиграл всего два рубля и, не в силах отступить, и имея при себе впервые в таких обстоятельствах деньги, продолжил. Потратив последний рубль из восьмидесяти, и получив от бледного от азарта продавца последний билетик, он протрезвел, понимая, что натворил. Дрожащими, не чувствующими мороза пальцами, он оторвал краешек билета с жестяной клепочкой и обнаружил, что судьба дает ему еще один шанс – выигрыш составил один рубль, что означало возможность купить еще один билет. У несчастного билетера билетов этих оставалось ровно три штуки, которые он и разложил перед еле живым Мишкой. Мишка долго не решался выбрать. Вокруг давно собралась толпа, сначала шумно обсуждавшая ход игры, а теперь испугано затихшая. Выбрав, наконец, последний билет, Мишка, уже готовый разреветься от досады и ужаса, и плевать хотевший на честь мундира и репутацию советского офицера, надорвал его и вдруг понял, что случилось чудо. В заветном поле билетика, где столько раз ему доводилось видеть злорадное «без выигрыша», он прочитал: «автомобиль ГАЗ-24 «Волга». Билетер из киоска, поняв, что произошло, чуть не вылез из своего узкого окошка наружу, чтобы лично убедиться в удаче, улыбнувшейся Мишке. Таким образом, Хома был спасен от неминуемого инфаркта или импотенции, Зинка – от греха мужеубийства, а все друзья и знакомые Мишки получили нервную дрожь и жуткую зависть. Целый год Мишка был главной фигурой в городе, словно он вдруг попал в отряд космонавтов или действительно стал импотентом. Про его выигрыш слагали легенды, а он сам, рассказывая это в сотый раз, постоянно увеличивал сумму, которая была у него в тот знаменательный день в кармане.

Параллельно со всем этим Мишка был заядлым грибником. Среди людей обычно есть те, кто обожает вставать в 4 утра, одеться соответствующим образом, умотать на электричках или, что, безусловно, приятнее, своим ходом куда-нибудь в лишь ему ведомую глушь и бродить там, выискивая в сыром лесу дары природы и бережно складывая в корзину. Зато по возвращении домой они теряют к собранным грибам всякий (а именно гастрономический) интерес, взваливая на домашних все тяготы обработки и готовки осеннего урожая. (Справедливости ради стоит заметить, что эта категория грибников самая малочисленная.) Есть и такие, кто питает к грибам чисто практический интерес – от изысканных жульенов до дедовской картошки с опятами; но чтобы встать в несусветную рань, и тем более тащиться в леса – боже упаси! Мишка же принадлежал к третьим охотникам до грибов: он и собирать их любил и есть. Таким образом, осень была для Мишки полна удовольствий, обещая сладостный сбор сокровищ Берендея и употребление этих самых сокровищ внутрь.

Каждый раз, когда лето начинало хмурить тяжелые потемневшие облака и терять, словно волосы, листья, Мишка радостно готовился к своим лесным забавам. Впрочем, как истинный грибник, Мишка отлично знал, что и до осени, то есть летом, грибы – отдельные виды – тоже присутствуют в лесах, чем, разумеется, пользовался. Но все же осенью количество трофеев было значительно больше. До знаменитого выигрыша он не гнушался электричками, а потом добирался до заветных мест уже на «Волге». Действовал он всегда только в одиночку, не доверяя никому своих грибных заповедников, как и всякий истинный грибник; Зинка же к походам в лес относилась как к визитам в женскую консультацию: со смесью брезгливости и инстинктивного страха. Возвращался Мишка из леса на машине чуть ли не до крыши в грязи, и поэтому напоминающей гигантские башмаки великана-целинника. Возвращался усталый, пахнущий сыростью и счастливый. Потом он несколько часов подряд перебирал свою добычу, чистил и мыл, привлекая к этому занятию Зинку. Часть грибов он непременно сушил на своей даче, часть собственноручно засаливал, часть грамотно превращал в специальные грибные консервы-полуфабрикаты, готовые, например, к жарке. В грибах он разбирался прекрасно и отравление этими самыми лесными дарами считал уделом дураков и белоручек.

Так одно удовольствие у него плавно перетекало в другое – когда он сидел на кухне у Зарокова, накалывал вилкой крепкий, прямо-таки плакатный грибок, с восторгом рассматривал, как с него капает прозрачный тягучий сок, держа наготове рюмку с водкой.

Мишка отступал от неписанных правил собирания грибов в одиночку, лишь когда отправлялся за опятами – тогда он всегда звал с собой Зарокова.

– Махнем, Иваныч? Полчаса – ведро готово. Несколько пней обойти – и айда. Ага?..

Зароков всегда соглашался, хоть и относился к грибам спокойно, по принципу: есть они – ну и хорошо, нет – так обойдемся, тем более что Мишка его всегда угощал. Приглашения эти его радовали тем, что вносили в серую действительность яркую струю, пахнувшую осенней прелью – какое ни есть, а приключение. Поэтому они вдвоем регулярно лазали где-то недалеко от города по пням и поваленным деревьям с ведрами – именно так, как и обещал Мишка. Свой урожай Зароков неизменно отдавал Мишке, получая взамен в тот же вечер целую сковороду жареной дымящейся картошки вперемешку с опятами, которые «вот только что бегали по корягам» по всегдашнему выражению Хомы.

В тот раз Зароков вновь получил от Мишки предложение «дернуть за опятами».

Поднявшись в 4 часа утра, жутко зевая и щурясь от горевшего во всей квартире света, Зароков надел свое армейское полевое обмундирование со споротыми знаками отличия, сунул в корзину к уже положенным туда с вечера плащ-палатке и ножу пакет с едой, и стал ждать звонка в дверь. Однако в назначенное время Мишка так и не объявился. Зароков поерзал на месте, потом снова проверил, все ли он взял. Через полчаса он не выдержал, и сам пошел к Мишке. Ему открыла заспанная и недовольная Зинка. Зароков извинился и узнал, что капитана Копейкина 2 часа назад срочно вызвали в часть. Постояв перед захлопнувшейся дверью в дремотной предутренней тишине, Зароков раздумывал, что делать дальше. Спать не хотелось, оставаться в квартире тоже, и Зароков решился. Он вернулся к себе, взял корзину и отправился на станцию. Там он сел в пустую еще электричку и двинул куда глаза глядят. Выбор мест, где можно было набрать опят, всегда принадлежал Мишке, ибо Зароков никогда в одиночку по грибы не ходил. Проехав минут 40, он вышел на каком-то глухом полустанке, где, кроме него, ни один из немногих, таких же, как он грибников, не вышел. Это Зарокову понравилось, и он побрел в лес, стоявший плотной стеной по обе стороны от железнодорожных путей.

Зароков шел по едва заметной тропинке по лесу, поглядывая под ноги в поисках грибов. Пройдя по собственным расчетам километров 10 и собрав штук 10 разных грибов (по одному, как он усмехнулся про себя, на каждый километр), Зароков присел на ствол поваленной березы. Перекусив бутербродами, он решил, что пора возвращаться. Заблудиться он не боялся, все время, пока шел сюда, слыша далекий звук проходящих поездов. Пойдя в обратном направлении, он, в очередной раз услышав перестук вагонных колес, обнаружил, что слегка отклонился в сторону и тотчас исправил ошибку, забрав левее. Спустя полчаса Зароков заметил, что все это время не слышал больше ни одного поезда, но не придал этому большого значения, и продолжал идти дальше. Утомившись и поняв, что он прошел никак не меньше 5 километров, Зароков, с тревогой вслушиваясь в тишину, не нарушаемую никакими звуками кроме грустной переклички птиц, забеспокоился. Пройдя еще немного по лесу, который, как ему показалось, стал гуще, Зароков вдруг услышал далекий короткий свист электрички (по крайней мере, ему так показалось), но не прямо по курсу, а опять слева. Сменив направление, он прошел еще километра 3 и совсем выдохся. Поездов больше слышно не было, и Зароков, наконец, признался себе, что заблудился. Он не испугался, вместо страха ощущая досаду на себя за то, что поступил как мальчишка, отправившись неизвестно куда один. Вспомнив, к случаю, мать Мишки, Зароков вздохнул и побрел дальше. Ни компаса, ни тем более карты у него с собой не было, а навыки ориентирования на местности он позабыл еще лет 15 назад.

…Дослуживал он свой срок до пенсии в Невединске. В его окрестностях находилось три артиллерийских полка и парк техники еще глубже в лесу, где прямо под открытым небом зеленели стволы гаубиц, а в гаражах, тянущихся вдоль заборов, дремали тягачи, грузовики и всякая другая автотехника на консервации. Склады боеприпасов и ГСМ находились отдельно и тоже в лесу.

В части, куда был определен Зароков, к пушкам подходили редко, только в краткий период учений, проводившихся раз в год, где палили из них по заданной пустоте, а в остальное время охраняя от коварного неведомого врага. В полку было два подразделения: батарея управления и рота обслуживания. Впрочем, имелся еще взвод дармоедов – полковой оркестр. Если рота обслуживания и батарея управления, меняясь через день, охраняли склад боеприпасов и парк, то музыканты вообще не покидали расположения части, неся караульную службу на КПП и гауптвахте, что в полку считалось халявой и потому – позором. Оркестр недолюбливали, завистливо прислушиваясь то к тоскливым, то призывным звукам труб, доносившихся со стороны их корпуса. В столовую все подразделения полка отправлялись с песней, страшно горланя одно и то же: либо песню, в которой упоминались артиллеристы, и где из голодных солдатских глоток во время припева неслось: «…за нашу родину огонь, огонь!», либо некую строевую лирику, начинавшуюся даже романтически: «Солнце скрылось за горою, затуманились речные перекаты…». Пижонский же оркестрик раз в месяц выдавал новую песню, и были это отнюдь не только строевые марши. Командир полка полковник Тесля заранее выходил к столовой, чтобы послушать очередной шедевр, и частенько приятно шокировал всевозможные инспекции и собственное начальство, демонстрируя этакие доморощенные армейские таланты. Как-то раз от оркестрового корпуса высокий голос затянул «Соловьи, соловьи, не тревожьте солдат…» и был так похож на женский, что все, кто не был в том момент в строю, сбежались посмотреть. С тех пор личный состав роты и батареи невзлюбил музыкантов еще сильней, приписывая им нетрадиционную сексуальную ориентацию. Зарокову они, наоборот, нравились, и он любил пройтись вечером под окнами их казармы, где в это время можно было услышать не только свирепый бас геликона, но и битловскую «Yesterday» в изумительном обрамлении гитары.

Таким образом, служба Родине для Зарокова заключалась в охране груды смертоносного хлама, заключенного в деревянные ящики, и крайне редкое уничтожение этого хлама на полигоне. Поэтому о том, как определить нужное направление в лесу, он, изучая это очень давно в училище, попросту забыл.

…Зароков брел наугад, ни о чем не думая. Время от времени он присаживался на поваленные деревья и отдыхал, а потом шел дальше. Начало́ смеркаться. На всё чаще случавшихся привалах, вместе с ощущением усталости, особенно остро чувствовавшейся во всем теле, давал знать о себе голод, и Зароков сожалел, что не захватил побольше еды. Он представлял себе, как вместо того, чтобы отрезать от колбасы несколько кружков и положить на ломтики хлеба, как он сделал это утром, он смело кладет в корзину весь батон, и туда же отправляет буханку, заодно откусывая от того и другого. Он сглатывал тягучую слюну, сидя на сыром стволе, отгонял от себя мучительные навязчивые мысли и шел дальше. Еще быстрее, чем от ходьбы, он устал от мыслей – не только о еде, но и вообще обо всем, отключался, и временами забывал, что он делает в лесу, и как сюда попал. Осознавая это, он невесело усмехался про себя, и ему казалось, он начинал понимать, как люди сходят с ума. Когда совсем стемнело, пошел дождь и Зароков надел плащ-палатку. Скоро он еле волочил ноги, совсем продрог и лишь одна мысль жила у него в голове: если он остановится, то будет совсем плохо. Еще через какое-то время он заметил, что лес стал редеть и, когда дождь шумел так, что он перестал слышать собственные шаги, он вышел на открытое место.