Читать книгу Обращенный к небу. Книга 1 - Василий Ворон - Страница 3

Также услышите о войнах и о военных слухах.

Смотрите, не ужасайтесь; ибо надлежит всему тому быть.

Иисус из Назарета (от Матфея, 24:6)

3

Дом, рубленый ещё дедом Путятой, со временем разросся, вплетаясь в потемневшие серебряные брёвна новыми, золотыми. Хозяйство, как и дом, было обширное и крепкое – сеяли жито, лён, держали дюжину коров да птицы без счёта, отчего кряжистый Чёбот и наладился ездить аж в Муром сбывать множившееся добро. Однажды он даже побывал с обозом в самом Киеве, от суетного да многоречивого гула которого ещё долго кружилась у него голова.

Когда Слава – единственная жена Чёбота – была брюхатая, у них на подворье уже трудились два наёмных работника. В очередной раз вернувшийся из Мурома Чёбот поспел аккурат вовремя – когда Слава разрешилась от бремени сыном. Долго не могла Слава зачать дитя, и то, что это наконец произошло, было истинным счастьем для супругов. Ломать голову над именем отцу было некогда, а поскольку Киевский торговый поход так и сидел у него в голове, новорождённого назвали по-иудейски – Илюшкой: княжий город так и кипел от обилия иноземцев от Персии до Чуди, и на берегах Непры-реки воздух был напоен речью немногословных викингов и болтливых эллинов.

Крепкий Илья статью пошёл в отца, а норовом в мать – тихий да вдумчивый. Часто оставляя беспокойную непоседливую братию сверстников, он припадал к земле и с увлечением следил за удивительной жизнью всевозможных мелких тварей, снующих в траве и вовсе не замечающих этакого пристального к себе внимания человеческого детёныша.

Привлекаемый сызмальства к работе, прежде чем браться за то же коромысло, он неторопливо изучал всю его незатейливую, но толковую деревянную сущность, чтобы потом уже совершенно этими подробностями не интересоваться, а просто использовать по назначению. И в каждой такой вещи привлекало его выношенное годами совершенство, с коим сработана была эта вещь на потребу людскую. Отец, бывало, серчал не на шутку на Илюшку за то, что из-за этого своего вдумчивого созерцания он казался неповоротливым недотёпой.

– Давай ужо! – орал он, стоя у снаряжаемого коняги, пока Илья застывал над хомутом, задумчиво скользя пальцами по супони. – Ну!

И часто получал шлепка по хребтине или мягкому месту, а Слава всегда, если была поблизости, вступалась за сына:

– Оставь, медведь! Что прицепился к мальцу?

– Да как же, мать?! – разводил лапищами Чёбот. – Лапоть же растёт!

– Верно, весь в отца, – улыбаясь, остужала мужа Слава. – Два чёбота[2] – пара. И как бы он сафьяновым сапожком не стал.

– Эх! Твоими бы устами… – махал рукой Чёбот, но в душе соглашался с супругой: долгий на поучения, Илья оказывался скор в деле, и уж если что освоил, то крепко, с корнем.

Их дом стоял с краю села, неподалёку от речки. И у реки как раз и было у Ильи своё место: тайное, тщательно оберегаемое от чужого догляда. Натаскав ли из колодца воды для матери, подсобив ли отцу на гумне или наигравшись с погодками, Илья, если возникала надобность побыть совсем одному, легко перелетал изгородь, обегавшую родительское подворье, и пускался бегом. Он нёсся по улице, взметая босыми ногами тёплую невесомую пыль, пересекал пустошь, поросшую полынью да другой сорной травой, и скатывался меж кустов да ив к берегу.

Речка была невелика – саженей с десять в самом широком месте, но таившая в себе глубокие омуты, и вода в ней всегда была студёная, как в колодце. Это Илью не пугало, он непременно лез в реку, плавал, отфыркиваясь и задыхаясь от будоражащего восторга, нырял, норовя в вязкой мгле увидеть хоть что-нибудь, а потом лежал в траве на крутом бережку, отогреваясь на солнце и глядя в ласковую прозрачную синь неба. Жаворонок, бившийся скоморошьим бубенцом в этом воздушном омуте, тревожил его воображение, и он в такие минуты страстно желал стать птицей, чтобы вольно плескаться в этой синей, сродни воде глубине, чтобы быть быстрее всех, быть может, даже быстрее огненных стрел Перуна. И уже после такого ритуала Илья, согревшийся, с мокрой головой, шёл в своё тайное место.

Оно было под берегом, в густой тени ив да малинника, верно охраняющего логово, неподалёку от старого, чудно́ изогнутого дуба. Нора не нора – один только Илья и мог там поместиться, заботливо укрытый от досужих глаз зубчатыми листьями крапивы да когтистыми ветками кустов малины. И видна была из этой заветной дыры река, неторопливо огибающая противоположный берег, и немного сумрачный, словно задумавшийся лес, начинавшийся на том берегу. Мерно несла своё гибкое тело речка, играя с насупившимся отражением тёмных деревьев, полоскались ивовые ветки, расчерчивая воду клиньями, гомонили птицы. Небо пряталось за нависшими со всех сторон над логовом ветками, напоминая о себе порывами ветра в вершинах деревьев, и казалось Илье, что никого нет на этой заповедной земле, ни единого человека, да и земли будто нет, кроме вот этого леса да реки. И он будто растворялся в своей тайной норе, сливаясь с её утрамбованными стенками, не смея пошевелиться, чтобы не нарушить этого зелёно-голубого царства, где его телу будто и не было места, будто чужое оно было бы здесь. И он лежал в своём укрытии, ощущая себя не иначе как частью норы, впитывая вздохи ветра, неслышную речь воды и молчание леса на том берегу. И дядька Леший – в истинном своём обличье – показывал ему время от времени свою поросшую мхом голову и неопределённо махал суковатой рукой – то ли приглашая к себе в гости, то ли предостерегая от этого.

Когда шло его двенадцатое лето, Илья с мальчишками затеяли сплав на плотах по реке и изрядно удалились вниз по течению. Дойдя до излучины с заводью, они решили выкупаться и долго плескались, разнося окрест весёлые крики. Вода в этом месте была тёплая из-за отмели, плоты лениво тыкались в берег, привязанные к колышкам, и вылезать никак не хотелось. Илья, утомлённый шумной вознёй, желая побыть в тишине, отплыл подальше, туда, где деревья по берегам стояли гуще, плотнее обступая реку. Здесь река в очередной раз начинала вползать в лес, над водой клонились печальные ивы, и Илью обжигали бившие в глубине холодные ключи. Сделав вплавь круг в сумеречной тиши, он задумал проверить глубину, чтобы потом сигануть в воду с нависшей над самой рекой берёзы, и нырнул. Не найдя дна, Илья устремился вверх и вдруг почувствовал, что никуда не движется. Это было странно, потому что он привычно и сильно толкал воду ногами и руками, но всё было без толку, река словно перестала быть упругой и даже как будто начала двигаться от него, чего никак быть не могло. Илья испугался, ощутив, что ему уже не хватает воздуха, и понимая, что его затягивает в омут. Тотчас ему вспомнился водяной дядька, про которого все знали, что в самой глубине у него есть богатый дворец, где он правит подводным миром и, когда приходит срок, готовит себе смену из утонувшего мальчишки, коим и сам когда-то был. Жгучий шар страха взорвался в груди Ильи, заставив невольно хватануть ртом воды, и река, словно того и ждала, сейчас же полезла тонким душащим щупальцем куда-то прямо в душу. Илья понял, что пришёл его конец. Он уже падал к неведомому дну, всё ещё продолжая, как ему казалось, молотить ногами, когда что-то сильное схватило его за запястье и рвануло вверх, к солнцу, сонно мерцавшему сквозь зеленоватую толщу. Он не успел ничего понять, как, словно наполненный воздухом бычий пузырь, вылетел на поверхность. Задыхаясь, он невесть как добрался до берега, прополз по отмели и перевернулся набок, стараясь не разорваться от кашля и втягивая в себя по крохам живительный воздух. Вместе с чудовищным кашлем из него нехотя выползало страшное речное щупальце, превратившееся теперь в гадкую слизь бурого цвета. Придя в себя, он добрёл до шумной ватаги товарищей, плескавшихся как ни в чём не бывало неподалёку, и рассказал всё, что с ним приключилось. Мокрая братия, сидя на берегу, трепетно внимала, и в конце рассказа Ильи малец по прозвищу Хвост выдал то, что и так было всем ясно:

– Знамо, водяной князь тебя чуть не заграбастал, – и уверенно сплюнул в траву. Сын старосты, лопоухий Светич сказал:

– Выходит, не глянулся ты ему чем-то, Илюшка, что выпустил он тебя.

Трясясь больше от пережитого страха, чем от холода, Илья, лязгнув зубами, мотнул головой:

– Не, братцы, он меня с водой затягивал, это меня русалка спасла, берегиня-матушка.

Он рубанул воздух правой рукой и в изумлении уставился на собственное запястье. И тут все увидели, как на бледной коже Ильи отчётливо проступает сочно-розовый отпечаток тонкой руки, будто и впрямь женской, не в пример широкой лапищи водяного, оттиски которой время от времени всем доводилось встречать на илистых потаённых бережках.

Плыть дальше после случившегося раздумали и после трапезы отправились берегом до дому. А перед этим Илья, не притронувшись к собственным припасам, отнёс узелок со снедью в укромное место у омута, где прихватил его водяной, разложил на лопушке хлеб, печёные яйца да шмат сала и поклонился ветвям ивы, с которыми непременно играет безлунными ночами всякая русалка.

2

Через три года случился первый на памяти Ильи набег печенегов, да и то сказать, случайный в их местах – сельчане отделались легко. Озоровали кочевники где-то в стороне (сказывали, будто люд в окрестностях Мурома пострадал изрядно), а в село нагрянули походя, уже отяжелевшие от добычи, и всего только зарезали немого пастуха Свирю да уволокли две коровы. Первый раз тогда видел Илья пустое тело: лежал старый пастух ничком, с раскроенным черепом, застигнутый кривой саблей в безуспешной попытке убежать. В руке он сжимал свою всегдашнюю свирельку, что служила ему вместо голоса. Со свирелькой этой его и проводили, предав огню.

Обе коровы оказались со двора Чёбота, однако тот только покачал головой, сказав, что могло быть хуже, и велел Илье до блеска начистить медные пластины, которыми были обиты длинные усы Велеса, что стоял вместе с богом Купало на родовой кумирне, слева от ворот. Жрец Путила, живший возле сельского капища, обошёл всё село, требуя подношений богам и стращая грядущими набегами поганых. Тем же вечером были принесены жертвы: с каждого ды́ма по петуху либо курице. Под водительством заросшего обильным волосом Путилы селяне умертвили жертвы и принесли истуканам Перуна, Велеса и Макоши, что невозмутимо взирали со своей высоты на жертвенный огонь, зажжённый в их честь. Путила, неторопливо поедая причитающуюся ему часть курятины, возвестил, что жертвы приняты и теперь можно надеяться, что поганые забудут дорогу к селу. Чёбот же, решив, что жертва недостаточна, велел Славе притащить самого голосистого петуха, распотрошил его на родовой кумирне, и на потемневшем лике батюшки Велеса долго мерцали медные усы в отблесках жертвенного костра, обещая богатый урожай да защиту от напастей.

В то же беспокойное лето уже в начале зимы в село пришёл хромой викинг, почти старик, заросший рыжим волосом до самых глаз, шедший в Новгород и попросивший о зимовье. Староста, посоветовавшись с Путилой, позволил ему остаться, отдав домишко угодившего прежде времени в Навь пастуха Свири. Викинг назвался Сневаром Длинным, жившим в деревне неподалёку от Мурома, что выгорела дотла прошлым летом. Обосновавшись в доме пастуха, норманн оказался неприхотливым и ладным человеком. Не в пример своим сородичам с холодных берегов, был он горазд сказывать варяжские руны про дерзкие походы к северным да южным морям да иные занятные байки. Невысокого Сневара, как оказалось, за то и прозвали Длинным – не по росту, а за неутомимый язык. Первыми к нему, как к новому на селе человеку, повадились ходить мальчишки, в числе которых был и Илья, а потом стали приходить и взрослые селяне. Бабы носили ему еду (зима, а у пришлеца ни горсти жита, ни курицы), мужики помогли подправить утлое Свирино хозяйство. Всем Сневар Длинный был благодарен: бабам за милосердие, мужикам за подмогу, мальчишкам – за истовое любопытство к его рассказам, в которых так и чувствовался крепкий ледяной ветер, натягивающий парус летучей варяжской ладьи. О себе самом он будто и не говорил никому, но ходили слухи, что был он в дружине самого конунга Свенельда Мудрого, ходившего на Балканы бить зазнавшихся эллинов. Молчаливым доказательством этого был укороченный меч, который Сневар осмелился показать после месяца пребывания в селе. Меч был истинно норманнский, тяжёлый, с потемневшим от тяжких трудов крыжем, плотно охваченным кожаным ремнём. Староста Борич, осмотрев оружие, послал с оказией весть о том в Муром. Уже весной, когда Сневар Длинный решил жить на новом месте, оставив затею идти в Новгород, в село явился дружинный разъезд в полудюжину всадников, совершавший обычное полюдье. Хмурый десятник с обожжённым лицом, кое-как закрытым бородой, расспросил викинга, осмотрел его меч да сказал старосте, что ничего подозрительного в пришлеце не видать, на соглядатая да наймита, мол, не похож. Стар больно для таких-то дел. От разъезда же этого ещё узнали, что Муром от прошлогоднего набега вовсе не пострадал, а вот ближайшие деревни да слободки потрепали – иные и впрямь дотла, никакой дани не возьмёшь, иначе вовсе ноги протянут. Сельчане удостоверились лишний раз, что им и впрямь повезло, и Путила снова правил принесением жертв богам-заступникам.

Мальчишки, распалённые оружием викинга да его сказами, понастругали себе деревянные мечи и щедро награждали друг дружку ссадинами и синяками, пока Сневар Длинный, имеющий теперь вес неоспоримого доверия, сказал, что так не годится. Он достал свой меч, вышел, прихрамывая, на середину двора и велел Илье и Хвосту атаковать его с обеих сторон. Перехватывая поудобнее вспотевшими ладонями рукояти своих деревянных мечей, ребята потоптались, пошмыгали носами и, подбадриваемые криками сверстников, вставших в круг, бросились на Сневара. Тот, даже не подняв меча, легко, ничуть не хромая, увернулся и прикрикнул на мальчишек, чтоб не играли в бирюльки, а нападали всерьёз. Разозлившись от хохота товарищей, Илья с Хвостом кинулись на викинга вновь и сейчас же неведомо как оказались на земле с жалкими обломками своих потешных деревяшек в руках. Ротозеи, стоявшие вокруг, от восхищения взвыли. После сего дня вся ватага деревенских мальчишек, увиливая от домашних обязанностей, стала каждодневно наведываться на двор Сневара Длинного и постигать премудрости ведения боя. Синяков, однако, не убавилось, деревянные мечи покрывались безобразными зазубринами да сколами, выстругивались заново и опять сшибались с глухим стуком, нёсшимся со двора, заставляя ворчать сельских баб и посмеиваться в бороды мужиков. Так прошло два лета, в течение которых рвение одних мальцов поугасло, других (с Ильёй заодно) – закалилось. Мальчишки взрослели, забот по хозяйству становилось всё больше, и, если они чересчур усердно упражнялись с мечами, забывая о страде, Сневар сам гнал их к родительским угодьям, шутейно грозя совсем прекратить боевую выучку. Это действовало безотказно, отцы да деды одобрительно кивали бородами Сневару при встрече, и в селе викинг прослыл добрым толковым мужиком.

Крепли мозоли на ладонях Ильи от деревянного меча да отцовского плуга, ростом он уже догнал матушку и плечи всё раздавались в ширину, а в сердце поселилась чудо-птица Любовь.

Оляна оказалась в селе вместе с обозом пожарников из соседней деревни, появившихся в следующее лето после того, как пришёл Сневар Длинный. На степняках вины не было: болтали, будто кто-то пустил «красного петуха» от давней жгучей обиды. Уцелело пять семей, в числе коих и Оляна с матерью и младшим братом (отец с бабкой сгинули в огне).

Увидев Оляну впервые, Илья сперва даже позабыл о занятиях у старого викинга. Она была ему погодком, с густыми тёмно-русыми, коротко остриженными волосами (после уже Илья узнал: косу, опалённую огнём и превратившуюся в верёвку, пришлось отрезать). Волосы едва доходили ей до плеч, и, смущаясь, она по-бабьи повязывала голову платком, от чего казалась старше. Илья не знал, можно ли было назвать её красавицей, потому что ни с кем об этой своей тайне не смел говорить, но для него она была краше всех. Одни только глаза с плавным, волной, разрезом казались ему чудом. Увидев её глаза впервые, Илья уже не умел их позабыть: они смотрели на него сквозь мельтешение деревянных клинков и оставляли сладкую дрожь в сердце. То, что она тоже при случае смотрит на него, он не видел – он это чувствовал кожей, как ощущают солнечные лучи. Он понимал – не разумом, но сердцем – что их обоих тянет друг к другу неведомая великая сила. И не ошибся.

Тем временем всем миром срубили погорельцам и́збы на краю села – дальнем от дома Ильи. И как-то поутру он встретил Оляну у колодца. Она уже сливала воду из журавельной бадьи в своё ведёрко, когда он подошёл и молча, не зная, что сказать, стоял рядом. Он тискал коромысло и не мог оторваться от девичьих лопаток, бойко ходивших под сарафаном. Она обернулась, прямо посмотрев ему в глаза, и просто и спокойно улыбнулась, будто старому знакомцу.

– Здравствуй, Илюшка, – сказала она, придерживая бадью и чуть отходя в сторону, уступая место Илье. Он шагнул к ней, хватаясь за мокрую посудину, и окунулся в её глаза.

– Здравствуй, Оляна, – ответил он, чувствуя, как у него захватывает дух, будто он раскачивается на высоких качелях. Ему захотелось сейчас же, немедленно что-то сделать для неё, одарить чем-то замечательным, и, ещё не зная, что это будет, его язык сам вытолкнул из пересохшего рта:

– Хочешь, я покажу тебе своё место?

– Хочу. Да солнце высоко, недосуг ещё. Перед вечерней зарёй крикнешь у нашего дома утицей. Умеешь? – предложила она, и в её глазах замерцал волшебный свет.

– Умею, – плывя к этому свету, ответил Илья и принялся опускать бадью к далёкой воде колодца.

В своём тайном месте он не был с прошлого лета, и оказалось, что уютная нора обвалилась от натиска вешних вод. Расстроенный и сконфуженный Илья не нашёл, что сказать, а Оляна рассмеялась и махнула рукой:

– Экая беда. Так часто выходит. Чудесное оказывается обыкновенным. И наоборот.

В её глазах блеснули искры заходящего солнца:

– Когда я совсем малáя была и увидела по весне одуванчики, они мне очень по нраву пришлись: жёлтые комочки на зелёной земле. Я думала, эти цветы такими и останутся, но они обернулись чудны́ми белыми шариками. Мне было очень интересно, я помню, сорвала один, понюхала, а он ничем и не пахнет. Только в носу защекотало – я и чихнула. И чудесный цветок превратился в пыльное облако. Только рябая головка осталась, – она звонко засмеялась, сорвала росший неподалёку яркий одуванчик и ткнула Илье в нос.

– Теперь у тебя от этого чуда лисый[3] нос, – весело разглядывала она Илью, а ему было так легко и хорошо рядом с ней, словно они всегда были вместе, как брат и сестра, и это его тайное место было их общим.

Занятия у Сневара стали непостоянны, происходили время от времени, однако совсем не прекращались – даже ради Оляны Илья не мог поступиться ими. И она это понимала и была не против этих его упражнений, наоборот – если могла, всегда приходила на двор Сневара и, сидя у крыльца на завалинке, смотрела. А Илья и рад был лишний раз покрасоваться перед ней, да только не особенно это у него получалось: когда Сневар Длинный вставал против него, сам он чувствовал себя щенком рядом с волкодавом. Не щенком даже, а котёнком, к тому же слепым. И в это время Илья твёрдо обещал себе постигать воинскую науку дальше, чтобы стать таким же мечником, каким был старый викинг.

– Зачем тебе это, Илья? – спрашивала его Оляна. – У тебя ведь отец землю пашет.

– А я воином стану. Что же такого? Хлеб сеять будет кому и без меня.

– Воевать, значит, пойдёшь? – спрашивала Оляна, и Илья слышал в её голосе смуту. – А я как же?

– А что – ты? – смущался Илья. – Ты не бойся, Оленька, я тебя никогда не брошу.

– Иные из сечи не возвращаются, – еле слышно говорила она и замолкала. Илья терялся, обнимал любимую за плечи, пытаясь заглянуть в повлажневшие глаза, и смущённо бормотал, стараясь обратить всё в шутку:

– Ну перестань, милая… Я ведь не просто воином буду, а богатырём невиданным. Как Святогор. Даже ещё пуще. Перестань, родная…

И продолжал ходить со своим деревянным мечом к Сневару Длинному, а она продолжала терпеливо ждать, когда очередной урок будет окончен.

Ночь на Купалу давно минула, и уже не горели на полянах костры, и не водили хороводы девушки с парнями, а Илья с Оляной ходили так, словно ночь волшебная всё длилась, и какое дело им было до того, что огненное колесо Перуновой колесницы катилось по небу.

Они брались за руки – совсем как малые дети – и шли после подмоги родителям в лес. И пели соловьи, которых они стремились разглядеть в ветках, и солнце играло сквозь листву, трепещущую на ветру, и так далеко были люди, что казалось им, будто они одни на всей земле от края до края. И с них должен вновь пойти род людской…

Её волосы пахли рекой, а ладони – травой и земляникой. И в глазах, расширенных от восторга отражалось небо и Илья, плывущий на крыльях счастья. И они тонули друг в друге, и им хотелось кричать от радости и блаженства, и жить они собирались вечно, потому что больше не гуляла по свету Морана-смерть, и они сами давно были в чудесной и невиданной земле – Нави, где не было ни горя, ни иных печалей, и не нужно было возвращаться в обрыдлую Явь.

И Илья смотрел в глаза любимой и никак не мог насмотреться, а Оляна смеялась и опять и опять припадала к его губам, как к роднику, из которого всё не могла напиться…

– Не пришёл бы к нам в деревню «красный петух», никогда бы не встретились мы с тобой, Илюшенька… – шептала Оляна, обняв Илью за шею. – Матушка Берегиня!.. Страшно как…

– Не говори так, глупая, – гладил её по чудесным, уже изрядно удлинившимся волосам Илья. – Ведь встретились!

– Не было бы счастья, да несчастье помогло… – улыбалась Оляна и плакала от радости, а Илья сушил её слёзы губами.

1

Сневар Длинный и вправду был рассказчиком на славу. Знал он великое множество былин, баек да побасенок. Варяжские руны перекладывать на славянский манер ему было тоже не впервой, и сказывать их он мог особенно долго, а порой ребята видели, как в глазах старого викинга блестят слёзы, однако даже тогда его голос не дрожал. Ещё он знал житьё многих народов – даже таких, о которых в славянских деревнях и не слыхивали.

Однажды, когда уже вовсю правили свою морозильную службу Перуновы помощники и в селе началась ленивая да степенная зимняя жизнь, в избушке у Сневара Длинного вечеряли Оляна с Ильёй, как всегда, слушая его рассказы с придыханием. А Сневар, по обыкновению тачая шерстяной носок на деревянных спицах, вещал:

– Уже когда мы со Свенельдом возвращались с Балкан, прибился к нам прохожий человек – тощий да грязный. Оказалось – мореход из Китая. Сказывал, будто судно их торговое в шторм разнесло в щепы, лишь немногие из его товарищей уцелели. Да и то уже на суше кого в полон взяли, кого порубили воины, что славят аллаха: за то порубили, что-де китайцы варвары, идолам, стало быть, кланяются. Тот китаец только жив и остался, да к нам вот приблудился. Ну а нам что: мы тоже многим богам, как и они, поклоняемся, взяли его, обогрели да накормили. К тому же китайцы мореходы знатные, почти как мы, викинги – как же нам было его не приветить? Так он с нами и остался до поры. По-нашему говорил справно, и много мы от него баек про житьё их китайское услышали. Про императора, что им всем как отец родной, да про то, как простые крестьяне свою лямку тянут. Да ещё байки разные сказывал. Они у них чудны́е, про змей превеликих, которых они драконами называют, да мудрецов всяких. А мудрецов столько, что отсюда в ряд поставь, так цепочка та до Китая вытянется.

Китайца нашего мы коротко назвали – Ли, потому как из всего имени только это и различали. Сказывал он нам, что-де живут у них там в Китае чудесные люди. Всего их восемь, и все они великие волшебники. Выглядят эти волшебники чудней чудного – у нас бы их сразу засмеяли, а там ничего. Один из них вообще неизвестно кто – то ли баба, то ли мужик. Другой дряхлый старик, который ездил всюду на осле задом наперёд, а самого осла мог то ли складывать, то ли уменьшать, как игрушку. А потом мочил его водицей, и тот снова становился обычным ослом. Третий, вишь-ко, совсем будто нищий оборванец, да в придачу с остроконечной головой да ещё и хро́мый. Сам он славится как чудесный лекарь, а звали его Железной Клюкой. Я-то сразу смекнул, что неправда это: ну какой же великий лекарь станет сам с увечной ногой ходить? Непременно первого себя вылечит. Ну так байка и есть байка. Но калекой-то этот самый Железная Клюка стал уже после, и вот как это случилось.

Был у него ученик. И однажды он, Клюка то есть, решил оставить свое тело да слетать по-быстрому куда-то далече, по делам, значит. И ученику наказал: коли он в семь дней не управится и не вернётся, тело предать огню. Ну и улетел. А ученик то ли нерадивый оказался, то ли дела у него самого какие-то срочные тоже приключились: словом, не дождавшись положенного срока, он тело учителя и сжёг. А Клюка возьми да и вернись. Да уже поздно – духу его нет более пристанища земного. Но плох был бы из него волшебник, коли бы он так вот и остался. На его счастье да на свою беду в тех краях нищий калека проходил да и помер. Вот Железная Клюка в освободившееся тело и вошёл. Так и стал хро́мым да с чудно́й головой.

Словом, все эти чудаки волшебники кто во что горазд были: кто на дуде сладко играл, кто нищим деньги раздавал, кто ещё что мог делать, но все как один чудеса невиданные творили: железо обращали в золото, гуляли по воде, обращались любым зверем или птицей да зрили в будущее. Из всех тех чародеев нам с товарищами один более других по нраву пришёлся. По сказкам Ли, он великим воином выходил: был у него чудесный меч, коим он владел отменно да с нечистью разной бился бесстрашно. Нам бы его в дружину, с таким и пропасть не обидно. А ещё Ли сказывал, будто у ихних мудрецов становиться невидимым или бывать в одночасье в двух местах сразу дело обычное.

– Так уж и обычное? – хрипло проговорил Илья. – А этот ваш Ли сам-то их видал, мудрецов этих?

Сневар пожал плечами и поддёрнул нитку с клубка:

– Мы тоже у него о том допытывались. А он отвечал, что его дядя как раз таким чудодеем и был. Правда, Ли ни разу с ним так и не встретился.

Сневар Длинный вдруг смолк, прервав своё вязание и прислушиваясь к морозной тишине за окном, вскинул голову и сказал:

– Беда.

– Чего там, Сневар? – откликнулась Оляна, но тот вместо ответа споро поднялся, откинул постель с койки и достал свой меч в ножнах. Тогда Илья понял, что и вправду пришла беда.

– Кочевники? – спросил он, чувствуя, как в груди скачет от волнения сердце, и старый викинг только кивнул в ответ. И тут уже Илья с Оляной услышали густой стук копыт степных коней по селу.

– Прячьтесь, ребята, – в глазах Сневара яростно сверкнул отблеск задыхавшегося в очаге огня. – На улицу не суйтесь – пропадёте. Здесь тоже не лучше, но вдруг свезёт, не отыщут вас. Прощайте.

И он скользнул за дверь, вытягивая из ножен меч. Илья кинулся на середину избы и, откидывая доски пола, сказал, срываясь с шёпота:

– Полезай в подполье, Оляна. Авось не станут там искать.

– Ты ведь тоже, да? – испуганно распахнула глаза Оляна. Илья призывно махнул рукой в чёрное нутро подпола:

– Вдвоём нельзя. Я тебя досками прикрою. Не бойся. И я схоронюсь. Я место знаю.

Он неловко подмигнул ей, боясь, что она разгадает его враньё: не было у него никакого «места». Но она прыгнула в подпол, и Илья принялся класть доски на место, прислушиваясь к шуму на улице. Там уже слышалось гиканье степняков и крики проснувшихся селян. Последняя доска почти легла в проём, когда из щели высунулась ладошка Оляны и прихватила Илью за запястье:

– Берегись, Илюшенька!.. Я…

Послышался всхлип.

– Не смей, – он перехватил ладошку, наклонился и коснулся губами тёплой кожи. – Сиди мышкой.

И он приладил последнюю доску. Вскочил, метнулся глазами по тесному жилищу Сневара. Некуда схорониться. Он глянул в оконце. На дворе было ещё пусто, и викинга тоже нигде не было видно. Илья бросился вон.

Луна щедро поливала уже проснувшееся заснеженное село, по которому метались верховые тени.

– Илюшка! – вдруг раздался совсем рядом приглушённый голос Сневара Длинного. – Цыц! Сигай назад!

Илья хотел было вернуться в избу, но тут вспомнил о щели под крылечком, где давно, ещё при Свире, жил его пастуший кобелёк Зарай (сгинул на службе, схлестнувшись с волками). Прыгнув с крыльца, Илья разметал нерасчищенный Сневаром снежок у самых досок, отодрал ещё пару и полез внутрь.

Здесь пахло псиной, зато весь двор был как на ладони. Илья приник к щелям и постарался унять дыхание.

Ждать пришлось недолго. Щепоть шума отделилась от клубка свары и глухо протопала конскими копытами в их сторону. Хлипкая калитка неожиданно аккуратно была отворена, и уже затем в тесный, расчищенный от снега дворик ворвались три всадника.

Никогда ещё Илье не доводилось видеть ненавистных степняков так близко. На хороших, но не слишком рослых конях, сами они тоже были небольшими, даже попросту маленькими, цепко и легко сидящие в чудны́х сёдлах. И лошадь, и всадник составляли одно целое, и всё, что нужно было и лошади, и всаднику для того, чтобы жить в степи и сражаться в сече, находилось при них, ладно притороченное к седлу и спине человека. Один из них, в мохнатой укороченной шубейке и меховой островерхой шапке, отделился от крупа своей лошади и оказался на земле. Людская шутейная молва твердила, что степняки кривоноги, но этот ничем таким не выделялся. Он хищно огляделся и немедля, в три шага оказался у самого крыльца, где затаился Илья. Парень успел заметить тёплые кожаные сапоги, что легко и бесшумно вознесли своего хозяина по ступеням. Илья проглотил выдох и замер. С коня снялся ещё один вражина и тоже оказался над головой Ильи. Оставшийся степняк сидел на своей вороной и крепко держал обе узды коней подельников.

Сневар Длинный смазал вечно скрипевшие при прежнем хозяине дверные петли, но не успела ещё дверь неслышно впустить непрошенных гостей в избу, как тот, что оставался на лошади, негромко, но жутко крякнул и осел в седле, удерживаемый в нём прирождённой привычкой, оказавшейся сильней смерти. Приученный к этому неизбывному запаху крутых перемен конь только мотнул лохматой головой и чуть ступил в сторону, как позади него, в лунном мёртвом свете оказался старый викинг с обнажённым мечом, уже отведавшим крови. Илья вздрогнул. Таким он никогда не видел Сневара, даже когда тот обучал своему нелёгкому ремеслу сельских мальчишек. И не потому, что делал это вполсилы – никогда он не позволял себе этого, – а потому, что поединщики его были теперь настоящими, и смерть ощутимо задышала в затылок, оставаясь, как всегда, позади и чуть слева, о чём всегда напоминал норманн, и сейчас сам почувствовал Илья.

Двое на крыльце, так и не отворив дверь, кинулись врассыпную – один скользнул со ступеней, а второй перемахнул через перильца и тоже оказался внизу, чуть загороженный от Сневара Длинного конём убитого всадника. Двинулись полукругом, заходя с обеих сторон, но викинг не стал дожидаться и бросился к тому, что сошёл со ступенек. Яростно сшиблась сталь, звонко лопнув игольчатым шаром под равнодушной луной. И пошло: дзинь, ш-ш-шанк (отвод полукругом), по дуге вверх и с оттягом вниз… Дзин-нь… Ш-шанк. Дзинь-дзинь, дз-з-зау. Илье было плохо видно, он жадно вслушивался в пение на два голоса кривой сабли и тяжёлого обоюдоострого меча. Вот ещё одна сабля ввязалась в железную перебранку. Тут лошади отбрели ещё дальше, а ратники отступили от крыльца, и Илья увидел всё, как есть.

Сневар превосходил ростом обоих разбойников, зато те не уступали ему в искусстве владения мечом. Правда, работали они своими кривыми по-другому, но видно было, что это не ново для викинга. Старый норманн легко танцевал между печенегами, и следа не было от его хромоты, будто и не было её никогда. Но Илья помнил рваный шрам, увиденный как-то мельком, когда Сневар переодевался в чистое после бани, и знал, что ох как больно ему ступать на искалеченную ногу.

Сталь в очередной раз не зазвенела, а глухо и страшно стукнулась обо что-то гораздо мягче железа.

Второй из степняков, потеряв свою остроконечную шапку, кулём осел на утоптанный снег в расколотом кожаном панцире, одетом поверх полушубка. Сневар развернулся к третьему, и они начали дугами обходить друг друга.

Басурманин держал изогнутое лезвие чуть наотмашь, слегка пошевеливая свободной левой рукой в толстой рукавице. Сневар шагнул к нему, и снова звон отточенной стали перечеркнул отдалённый шум переполоха в селе. Нарочито мощные удары Сневара Длинного утомили печенега, и когда степняк в очередной раз оказался спиной к крыльцу, Илья увидел, как его левая рука, словно невзначай коснулась голенища. Мгновение – и в викинга страшной птицей полетел нож. Илья не успел испугаться, как послышался короткий глуховатый удар – Сневар успел заслониться мечом и нож отлетел в снег у забора. Ответ викинга был скор: описав обманную дугу, норманнский меч скользнул под руку печенега, и едва успел Илья моргнуть, как в утоптанный снег ткнулся головой третий враг.

Илья не успел обрадоваться, как предвестник беды тонко и быстро рассёк морозный воздух, и тогда вздрогнул Сневар Длинный, ужаленный в спину чёрной стрелой. В разом наступившей тишине, когда и шум в селе тоже будто притих, старый викинг отчётливо произнёс ещё живыми губами:

– Эннер суоре…

И упал лицом в снег.

А на двор уже ступила согбенная фигура лучника, таившегося до поры на улице. Илья, не в силах поверить в случившееся, не дыша и не отрывая пальцев от заиндевевших шершавых досок, расширенными глазами смотрел на тело викинга и всё ждал, что тот вот-вот поднимется. Но зловеще неподвижно торчала оперением вверх вражья стрела, и уже шёл к крыльцу проклятый степной лучник.

– Матушка-берегиня… Боги заступники… – одними губами прошептал Илья. Сердце бешено ударяло в грудь, онемели губы, и мороза вовсе не чувствовалось, будто не зима стояла на дворе. Лицо лучника зловеще осветила луна, и Илья хорошо разглядел его узкие глаза и скобу крепко сжатого рта. Ловко спрятав лук в тул за спиной, он вытянул свой меч и ступил на крыльцо. Прошло непонятно сколько тягостно текущего времени, когда Илью ужалил испуганный крик Оляны.

Задыхаясь от волнения, Илья мигом выбрался из своего укрытия и очутился у ничком лежащего викинга. Присев и глотая текущие сами собой по щекам слёзы, он принялся разгибать ещё тёплые пальцы: умерев, Сневар так и не выпустил меч из натруженной руки.

Крепко держа Оляну за волосы, на крыльцо ступил печенег и замер.

– Отпусти, вражина, – прохрипел Илья, обеими руками подымая тяжёлый меч и пока не чувствуя его тяжести. Освобождённая Оляна скатилась вниз по ступеням – лучник перехватил свою саблю ловчее, готовясь к схватке.

– Беги! – сдавленно крикнул Илья подруге, не спуская глаз с супротивника. Оляна, стараясь не реветь, отступила к сугробу у забора, в ужасе глядя на норманнский меч в руках Ильи. Степняк сразу понял, что имеет дело с юнцом, лишь понаслышке знакомым с боевым оружием и усмехнулся.

– Оляна! Кому сказал! – прикрикнул Илья, осторожно отступая назад. Оляна, не в силах раскрыть рта, лишь истово замотала головой. И то верно, куда же ей, подумал Илья: на улице слышалось гиканье и лошадиный топот. Тогда он перехватил меч поудобней и отвёл руку для удара. С перепугу он сделал два выпада подряд, которые печенег легко парировал, успев покоситься на замершую неподалёку Оляну, должно быть жалея, что выпустил её из рук. Решив покончить с заминкой, не мешкая, лучник пошёл на Илью.

Тяжеловат был для Ильи меч старого викинга. Однако ему удалось отразить атаку степняка, отступив, правда, на целых пять шагов назад. Кони убитых норманном печенегов топтались посреди двора, и сражающимся приходилось их обходить. Лучник продолжил нападение, заставив Илью вновь отступить, укрываясь за крупами лошадей. Илья сразу почувствовал многолетнее умение степняка управляться со своим кривым мечом и понял, что бессилен перед ним, как одуванчик под косой на покосе. И не на кого было надеяться, а вот опасаться, что во двор заглянут подельники степняка – стоило. Но видел Илья испуганную фигурку Оляны за спиной лучника и знал, что должен защитить её во что бы то ни стало, вопреки своему неумению и страху, точившему его изнутри и заставлявшего ладони потеть, да ноги отступать всё дальше. Но невелик был двор пастуха Свири, да ещё толпившиеся кони умерили его изрядно.

Улучив мгновение, степняк легко и неожиданно вскочил на одну из подвернувшихся ему лошадей, и теперь удары сыпались на Илью свысока. «Сейчас зарежет», – решил он, уже не помышляя об ответной атаке. Лучник верхом на коне стал будто вдвое проворнее и сильнее и теперь словно играл с Ильёй, как играет сытый амбарный кот с пойманным мышом. И тогда Илья понял, что печенег и не думает его убивать, ведь пленный юноша – хорошая добыча. Наугад отбиваясь мечом, Илья пошарил глазами вокруг: справа была стена избы с прислоненной к невысокой крыше лестницей-жердянкой. В последний раз отведя саблю печенега в сторону, Илья кинулся к лестнице, не понимая, что будет делать после того, как залезет на крышу.

Сневар хорошо обходился со своим жилищем, доставшимся ему от пастуха Свири, что молчаливо подтверждали не только смазанные дверные петли, но и многое другое. Крыша, подновлённая им, была как раз недавно очищена от снега, поэтому, оказавшись на дерновом скате, Илья легко полез к коньку. Добравшись до противоположного ската, он обернулся и обмер: печенег и не подумал лезть за ним – сидя в седле коня, он как раз клал стрелу на тетиву. Илья, стоя в нелепой позе на четвереньках на самой крыше, был у него как на ладони. Степняк чуть натянул тетиву, прижал стрелу к древку лука и коряво крикнул Илье:

– Ходи вниз! Эй!

Илья знал, что это было приглашение отправиться в мёрзлую степь на невольничьем аркане. Он судорожно зашарил взглядом по двору, отыскивая Оляну. Она стояла по другую сторону от дома и, вытянувшись в струну, с ужасом смотрела на Илью. Он махнул ей рукой:

– Беги, глупая! Я тут… сам… Беги, говорю!..

Она не пошевелилась. Илья метнул взгляд на лучника. Тот снова что-то гаркнул ему, на сей раз непонятное, и стал целиться. Илья заметался, не зная, что учинить теперь. Что-то остро и коротко свистнуло у самого уха – он посмотрел на печенега и понял, что это была упреждающая стрела: тот уже налаживал вторую. Эта мимо не пройдёт…

Прыгать по ту сторону дома, к Оляне, было нельзя. Степняк на коне живо окажется там же. Отчаянный взгляд Ильи зацепился за молодой дуб, росший на задах, почти вплотную к дому Свири, будто подсказывая, что делать. Меч Сневара помешал бы ему в задуманном – нелепом и отчаянном – но, как ему казалось, единственном решении.

Снизу грозил стрелой печенег, хищно прикрыв и без того узкие глаза. И тогда Илья, повинуясь внезапному порыву, швырнул клинок вниз, целясь в ненавистный взгляд. Лучник сбил прицел, тронув поводья, и конь шарахнулся в сторону. Меч старого викинга, сверкнув в лунном свете вытащенной из воды рыбой, жалко брякнулся на утоптанный снег рядом с ногами коня. Негоже было так унижать боевой меч, но раздумывать о том было некогда: пользуясь секундным замешательством лучника, Илья выпрямился и побежал по верху крыши к самому краю. Чтобы допрыгнуть до дуба, нужно было оттолкнуться посильнее. Илья уже высматривал место среди веток, куда сигать, как правую ногу что-то ужалило в икру. Он услышал, как вскрикнула внизу Оляна, с разгону наступил на раненую ногу, ощутив острую боль и слишком поздно поняв, что уже не допрыгнет. Крыша оборвалась под ногами, и Илья неловко взмахнул руками – ничто не могло удержать его на краю. Он успел заметить перьевой хвост стрелы, хищно торчащий из ноги, деревянный узорчатый знак Грома под охлупнем крыши, и на него опрокинулось чёрное небо, присыпанное звёздами, и сквозь распахнутое око луны на него уже смотрел грозный Чернобог. Дух захватило, и тут же его страшно ударила по спине земля, впившись чем-то нестерпимо твёрдым в самый хребет, и тотчас же он перестал чувствовать свои ноги.

И тут снова закричала Оляна.